Редакционный портфель Записки корнета Савина, знаменитого авантюриста начала XX века

Записки корнета Савина: Предисловие публикатора | Содержание | 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 | Валя. Быль. | Послесловие публикатора | Примечания | Фотоматериалы

XLVII

В один прекрасный день ко мне в камеру явился надзиратель.

- Собирайте вещи - и в дорогу. Сегодня этап, - сказал он и повел меня в канцелярию.

Я подошел к столу, за которым сидели конвойный офицер, начальник тюрьмы К-о и несколько писарей.

- Где это вы пропадали? - спросил меня шутливым тоном подполковник К-о. - Еще бы минутку и я подумал бы, что вы задали лататы, вы такой мастер по этой части.

- Нет, я не собираюсь удирать, - ответил я ему. - К чему удирать, когда я уверен, что буду оправдан?

- Да просто так, чтобы показать свое искусство по части удирания. Вы его берегите, как зеницу ока, - сказал, смеясь, К-о, обращаясь к конвойному офицеру. - Вы, конечно, слышали про корнета Савина, претендента на болгарский престол? Вот он самый.

- Как же, как же! - ответил конвойный офицер. - Очень приятно познакомиться. Читал обо всех ваших проделках, даже о том, как избили турецкого пашу. Ну, за это можно вас назвать молодчиной.

- Вот видите, поручик, как у нас в России все чудно. Вы сейчас говорите «молодчина». То же говорил мне на днях и подполковник. Даже газеты, которые всегда недружелюбно ко мне относились, и те хвалили меня за пашу; а вот нашлись люди, которые не только меня за это не похвалили, а даже притянули к суду.

- Ну, это дело пустое. Вас, конечно, оправдают, - сказал поручик.

На этом кончился наш разговор, так как партия была уже выстроена и готова к отправке.

Простившись с милейшим начальником тюрьмы подполковником К-о, я, благодаря любезности конвойного офицера, доехал с ним на извозчике до Смоленского вокзала.

От Москвы до станции Мценск, где мне приходилось выйти для дальнейшего следования с этапом в Боровск, всего четыре часа езды, и время это быстро пролетело в разговорах со словоохотливым конвойным офицером.

Но, чем ближе мы подъезжали к Мценску, тем томительнее становилось мне на душе. Здесь меня все знали, на каждом шагу, в каждом городе и деревне, через которые мне предстояло проходить с этапом.

В тюрьме, в арестантском вагоне, даже в душной парижской тюремной карете легче, чем на вольном воздухе в толчее арестантов, на глазах у всех.

На мое счастье, в момент прибытия поезда на станцию Мценск шел довольно сильный дождь, вследствие чего никого на платформе не было, и я незаметно мог выйти из вагона.

Арестантов было человек двадцать, и нас сейчас же отвели в местный острог, где нам пришлось переночевать в грязной камере, так называемой «пересыльной».

Как я узнал впоследствии, в каждом уездном остроге есть такая специальная «пересыльная камера», в которую и помещают без разбора, и сколько бы их ни было, всех прибывших для дальнейшей отправки с этапом арестантов.

На следующее утро этап наш отправлялся далее. Мне, как шедшему до Боровска, было всего два перехода и, благодаря моему «привилегированному» званию, полагалась подвода. Вот на эту-то подводу уложил я свои вещи и, для того, чтобы избегнуть срама при встрече со знакомыми, я лег в нее, укрывшись с головы до ног пледом, и таким образом пролежал в ней, пока этап выбрался из города. Прибегал я к этому способу прятания в телегу под плед во время всего моего дальнейшего странствования, при всяком въезде в деревню или город и даже въехал таким образом в ворота Боровского острога.

Боровский тюремный замок находится на выезде из города по Медынской дороге. Это было большое двухэтажное, выбеленное, с красной крышей, здание, стоявшее посреди обширного двора, окруженного высокой каменной оградой.

Для меня была отведена во втором этаже отдельная небольшая камера в одно окно, в которой я нашел все необходимое - постель, стол, кресло, посуду, белье и даже ковер, присланный из Серединского за два дня до моего прибытия.

Благодаря этой заботливости моей доброй матушки и любезности начальника тюрьмы Гавриила Афанасьевича, чистенькая, с выбеленными стенами, тюремная келья была довольно приглядна и произвела на меня благоприятное впечатление. Не забыты были и съестные припасы, и на столе я нашел жареную утку, пирог с капустой, чай, сахар и две банки варенья.

- Это с час тому назад принесла ваша бывшая нянюшка Наталья Яковлевна, - сказал мне смотритель, указывая на яства. - Послушайте, вы, наверное, проголодались с дороги, я велю сейчас поставить для вас самовар.

- Благодарю вас, Гавриил Афанасьевич. Не до еды мне в настоящую минуту.

* * *

Через день после свидания с прокурором и следователем, наконец, допущена была ко мне моя мать, которая и ожидала меня в конторе тюрьмы.

При моем появлении мать приняла меня в объятия и, конечно, не выдержала, разрыдалась. Я горячо припал к материнской руке, осыпал ее поцелуями, старался чем-нибудь ободрить, успокоить. А кругом любопытными взорами уставился в нашу комнату весь персонал тюремной канцелярии.

Смотритель, как городской житель, конечно, знал мою мать, относился к ней с величайшим уважением, но у него не было в распоряжении другой комнаты для нашего свидания.

Когда моя бедная матушка немного успокоилась, она рассказала мне вкратце о тех мытарствах, какие ей пришлось пройти раньше, чем она добилась свидания со мною, рассказала о том, что делается дома, в семье. Старик-отец болен. От него скрывают мой приезд в Боровск. С ним уже было два удара. Надо опасаться всякого потрясения. Матушка мне рассказала, как отец всегда вспоминал меня, особенно часто в последнее время. Я был его любимым сыном. -

По отъезде матушка обещала навещать меня каждую неделю.

Неизгладимо запечатлелись в памяти дни этих приездов. Матушка ездила аккуратно. Но вдруг приезды матери прекратились. «Что такое задержало ее? Все ли благополучно дома?» Спросить не у кого, справиться невозможно. Единственный человек, с которым приходится перекинуться словами, это тюремный смотритель.

- Ваш батюшка опять сильно разнемогся, - сообщил мне как-то смотритель. - Два раза ваши лошади приезжали за Ададуровым.

Это была фамилия лучшего доктора в городе.

Через несколько дней я получил известие, что отец умер.

Эта весть дошла до меня в форме коротенькой записки матери, написанной, видимо, нетвердым, дрожащим почерком.

А я лишен возможности даже поклониться его праху, присутствовать при погребении. Я обратился к следователю, по его указанию к прокурору, просил разрешить мне поехать на похороны, - последовал отказ.

Через несколько дней ко мне приехала мать, убитая горем, вся в слезах. Это горе, ее и мое, отвлекло на время мои мысли от любимой женщины, от Мадлен, оставшейся в Париже.

Читатель помнит мои тревоги из-за отсутствия писем от Мадлен. Пока здесь в России я переносил все муки этапных передвижений, знакомился с российскими тюрьмами, Мадлен там страдала. Она готовилась сделаться матерью нашего ребенка.

И вот моя мать подает мне письмо от Рошфора из Парижа. В ответ на мой тревожный вопрос, отчего Мадлен не пишет, он отвечал коротко: «Потому что не может писать: в родах умерла, а вместе с ней и ребенок». Я слег в нервной горячке и лишь через три недели стал приходить в себя.

Записки корнета Савина: Предисловие публикатора | Содержание | 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 | Валя. Быль. | Послесловие публикатора | Примечания | Фотоматериалы