Редакционный портфель Записки корнета Савина, знаменитого авантюриста начала XX века

Записки корнета Савина: Предисловие публикатора | Содержание | 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 | Валя. Быль. | Послесловие публикатора | Примечания | Фотоматериалы

XLV

Вскоре мне вручили копию с обвинительного акта по обвинению меня в разорвании документа. Об этом деле я уже говорил в самом начале рассказа.

Вот этот-то инцидент и приводил меня теперь, двенадцать лет спустя, на скамью подсудимых. Наверное, многие удивятся, каким образом дело это могло тянуться так долго. Это вышло потому, что судебный следователь Ламанский, к которому поступило это дело, не видя ничего уголовного в моем поступке, отнесся ко мне в высшей степени мягко и деликатно, и зная, что я состою на действительной службе, не взял даже против меня никакой меры пресечения. Вот это формальное упущение со стороны следователя и послужило к отсрочке дела. Выйдя в отставку в 1875 году, я уехал жить в деревню и, не получая никаких более уведомлений и повесток по возбужденному делу, вообразил, что оно прекращено. В действительности же оно не было окончено, а только сдано в архив, вследствие «неизвестности моего местожительства».

Будучи избираем, в продолжение двух трехлетий, в должность почетного мирового судьи, я был утверждаем в этой должности именно тем самым Сенатом, в органе которого публиковался мой розыск. Таким образом, прошло десять лет, и прошло бы, наверное, и еще более, если бы не случилось со мной скандала и арестования в Париже, наделавшего такого шума. Этот арест и появившиеся во всех газетах статьи о нем побудили Боровского прокурора потребовать моей выдачи из Франции, по возбужденному против меня преследованию по делу о поджоге будто бы моего дома. Это требование, по поступлении его в министерство юстиции, повлекло к справкам, которые обнаружили, что я обвиняюсь еще по другому делу, а именно - в разорвании векселя. С этого момента дело всплыло наружу и было вытащено из архивной пыли, где оно столько лет валялось, а я должен был предстать перед судом присяжных.

Так как следственная процедура была давно закончена, то вскоре после моего прибытия в Петербург мне была вручена копия с обвинительного акта, и дело было назначено к слушанию на 14 августа. Защитником моим, по назначению от суда, был присяжный поверенный Мазаракий. За три дня до суда я впервые с ним познакомился и разъяснил подробности дела. Хотя мое дело, в сущности, не представляло никакого интереса по его существу, но, благодаря моей известности и рекламе, сделанной газетами, зал заседаний был переполнен жадной до таких зрелищ публикой.

Когда меня ввел в зал заседаний жандармский офицер с судебным приставом, суд, в полном своем составе, уже занимал свои места.

По прочтении обвинительного акта председатель предложил мне обычный вопрос: признаю ли я себя виновным, - и на отрицательный ответ мой приступил к судебному следствию. Показаниями свидетелей подтверждалось, что я денег по этим векселям не получал и что я обращался к высшим административным властям с заявлением о похищении у меня векселей.

Кроме того, выяснилось, что во время этих долговых обязательств я был еще несовершеннолетний, вследствие чего мне не представлялось никакой выгоды уничтожать их, так как достаточно было заявить о том в гражданском суде, чтобы в иске было отказано.

В результате - полное оправдание.

Но моя свобода длилась недолго. Мне предстояло еще путешествие в Боровск по делу о поджоге, почему председатель сделал вторичное распоряжение об отдаче меня под охрану жандармского офицера, и я был принужден снова вернуться в тюрьму.

Оправданный, но не освобожденный, я вернулся из суда обратно в тюрьму. Это оправдание было для меня только первой ступенью к моему обелению перед обществом и доказательством той несправедливой травли, которой я подвергался в продолжение более двух лет со стороны наших судебных властей. Но это оправдание подвигло меня также к тем страданиям, которых я так страшился, - к приезду в этой унизительной обстановке в родной город.

Отправили меня в Боровск спустя несколько дней после моего оправдания, в последних числах августа. За день до отхода этапа в Москву меня отвезли в карете в пересыльную тюрьму, где, к великому моему удивлению, начальник тюрьмы, с которым я так сильно повздорил при моем приезде в Петербург, отнесся ко мне очень любезно, поместил меня в отдельной, весьма чистенькой камере. И разрешил даже мне, не в пример другим, остаться в своем платье и получать кушанье из ресторана.

На другое утро меня отправили этапом в Москву. В этот раз все обошлось благополучно. До вокзала меня довезли в карете. Там меня поместили в отделение, в котором находилась походная канцелярия конвойного офицера. Этот последний был весьма любезен ко мне во все время дороги, а по прибытии в Москву разрешил мне ехать, не дожидаясь этапа, в сопровождении унтер-офицера, на извозчике, прямо в пересыльную тюрьму.

В этот раз в московской пересыльной тюрьме во время ожидания отправки в Боровск со смоленским этапом я не подвергся никаким мерам стеснения.

Тюремное начальство, зная из газет о моем оправдании в Петербурге, распорядилось меня поместить не в секретную камеру в башне, как во время моего первого пребывания, а в общую «дворянскую» камеру, куда меня привел лично начальник тюрьмы.

Тюрьма, помещающаяся у Бутырской заставы, считается самой большой в России. Колоссальное ее здание с высокими стенами, выходящими на Долгоруковскую улицу, хорошо известно москвичам.

Нормальный комплект этой тюрьмы-колосса пять тысяч арестантов, но весной вследствие огромно скопления ссыльных изо всей России, ожидающих в ней открытия навигации для дальнейшей отправки к местам ссылки, их накопляется до семи и более тысяч человек. Тюрьма в это время бывает так переполнена, что арестанты спят на полу, под нарами и где придется, даже в коридорах.

Звон и лязг кандалов, неописуемый шум, гам, руготня, - вот что прежде всего подавляет входящего. Это какой-то грандиозный улей, в котором вместо пчел снуют самые разнообразные типы людей и где, поистине, поражающая смесь одежд и лиц, племен, наречий и состояний. Это весьма понятно, так как чрез «централку» проходят ссыльные всех категорий, ожидающие отправки в Сибирь и на Сахалин.

Тут их сортируют, разбивают на партии и отправляют.

Войдя в ворота тюрьмы, вы попадаете, прежде всего, в приемный зал, в так называемую «сборную». В этой «сборной» принимаются все партии, как прибывающие, так и отходящие. Это огромная квадратная в два света, со сводчатым потолком, комната, саженей двадцать в длину и ширину. Во время приемок туда вводятся партии арестантов. Здесь им делают перекличку, поверку по статейным спискам их и казенной одежды, обыскивают и разбивают по категориям. Последнее делается потому, что в пересыльной тюрьме обитатели ее распределены на определенные группы, соответственно которым размещены по этажам и коридорам.

Главных категорий две: «ссыльные» и «пересыльные». Но для помещения арестанты раздробляются на мельчайшие подразделения, обуславливаемые родом кары или сословием, к которому они принадлежат или принадлежали.

Такими подразделениями являются: привилегированные пересыльные, разночинцы, общественники⁶⁷, поселенцы, обратники⁶⁸, бродяги и каторжники. Каждая из этих категорий помещается отдельно, если не в особом коридоре, то, во всяком случае, в отдельной камере.

Я, как пересыльный и дворянин, попал в «дворянскую» камеру пересыльного коридора. Эта «дворянская» камера представляла комнату с двумя окнами, выходящими на двор, с неизменной решеткой. В комнате был ряд деревянных, голых, выкрашенных в темный цвет коек, так что большая часть «дворян» за неимением собственных матрацев спала на голых досках.

Вонь, грязь, мириады клопов, от которых на стенах нет живого места, люди в рубищах, многие с подбитыми глазами, ряд назойливых вопросов, просьбы покурить, - все это вместе сразу обрушилось своей мерзостью на меня.

В первую минуту я был ошеломлен этой обстановкой - обступившими меня «дворянами» с Хитрова рынка, бесцеремонно ползающими клопами и едким запахом махорки. Невольно сорвался с языка вопрос:

- Неужели это дворянская камера?

- Да-с, милостивый государь, эта камера и есть самая дворянская, - ответил мне сиплым голосом один из оборванцев. - А все эти господа, - продолжал он, указывая на лежащих на койках и снующих взад и вперед по камере людей, - бывшие дворяне-с…

- Позвольте вам представиться, титулярный советник Глушановский.

Но не успел я ответить титулярному советнику, как кто-то фамильярно хлопнул меня по плечу.

Передо мною стоял, улыбаясь, мой старый знакомый, некогда камер-паж Полторацкий. На нем была грязная ситцевая рубаха навыпуск, нанковые шаровары, а босые ноги были воткнуты в большие казенные арестантские «коты».

- Какими судьбами? - сорвалось у меня.

- О судьбах поговорим после, а пока надо тебя расположить поудобнее.

К вечеру я немного осмотрелся, обтерпелся и приноровился.

Записки корнета Савина: Предисловие публикатора | Содержание | 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 | Валя. Быль. | Послесловие публикатора | Примечания | Фотоматериалы