Журнал "Наше Наследие" - Культура, История, Искусство
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   

Редакционный портфель Записки корнета Савина, знаменитого авантюриста начала XX века

Записки корнета Савина: Предисловие публикатора | Содержание | 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 | Валя. Быль. | Послесловие публикатора | Примечания | Фотоматериалы


XLVIII

Суд

В конце ноября вручили мне копию с обвинительного акта, а вскоре после этого до меня дошел слух, что предполагают рассматривать мое дело не в Боровске, а в Калуге.

За день до отправки этапа я потребовал врача и получил удостоверение, что я еще болен настолько серьезно, что не могу быть отправлен с отходящим этапом. Этап ушел, следующий должен был пойти не скоро, и попасть в Калугу ко дню заседания я не мог уже иначе, как со специальным транспортом, с которым, кроме меня, отправить было некого. О том, что меня нельзя было по болезни отправить с этапом, уведомили прокурора. Вскоре последовал запрос по телеграфу от председателя суда о состоянии моего здоровья и о том, могу ли я быть доставлен ко дню разбора дела в Калугу. Исправник тотчас приехал в тюрьму справиться о состоянии моего здоровья и получил ответ, что я могу отправиться в путь.

Произошел новый обмен депеш, и последовало распоряжение немедленно доставить меня на почтовых с соответственным конвоем.

Много тревог и затруднений причинила моя отправка боровскому исправнику. Он вытребовал всех урядников из уезда и на общую их круговую ответственность решил сдать меня на хранение в течение семичасового пути в семьдесят верст от Боровска до губернского города.

- Пуще зеницы ока своего! - наставлял он их. - Головой отвечать будете!

К моменту моей отправки приехал в тюремный замок исправник с товарищем прокурора. Меня усадили на переднюю тройку, между двух урядников, на козлах третий, а позади, на второй тройке, разместили подкрепление, из остальных двух урядников; все, как полагается, по форме, при шашках и револьверах.

Урядник, поместившийся на козлах моих саней, имел, сверх обычного вооружения, еще охотничью двустволку за плечами.

Дорогой я узнал, что он из духовного звания, и что его зовут Стратоник Дормидонтович.

Выехали из Боровска на рассвете, останавливались только на почтовых станциях, чтобы напиться чаю, и еще засветло приехали в Калугу, где меня сдали под охрану двойных стен и решеток острога.

Из дорожных случайностей у меня оставалось в памяти только то, что на ухабах мы были два раза выброшены в снег, и Стратоник чуть не застрелился из своей двустволки, да и у саней отвязалась оглобля, так что пришлось минут двадцать простоять на морозе, пока ямщики закоченевшими руками копались над ней.

До суда оставалось так мало времени, что я был всецело поглощен мыслями о предстоящем великом дне моей жизни, моем судебном бенефисе.

Вскоре приехал адвокат, которого моя матушка пригласила в Москву. Он приехал заблаговременно, чтобы пополнить пробелы знакомства с делом, почерпнутого только из копий с протоколов и постановлений предварительного следствия.

Наступил, наконец, день суда.

Готовясь к защите всю ночь, я заснул только перед рассветом. В 8 часов ко мне пришел старший надзиратель.

- Вставайте, Николай Герасимович, - сказал он мне, раскладывая принесенное им платье на стуле, - уже девятый час, скоро и карета за вами приедет.

И действительно, не успел я еще одеться и напиться чаю, как явился начальник тюрьмы.

Окончив при нем наскоро мой туалет и забрав все нужные бумаги, я покинул камеру в надежде более в нее не возвращаться.

У подъезда нас ожидал какой-то старомодный рыдван, именуемый «каретой», в которую я уселся вместе с начальником и старшим надзирателем.

Около Соборной площади, на которой помещаются все присутственные места, в том числе и Окружной суд, было заметно необычайное движение.

На всех перекрестках стояли полицейские, собственные экипажи, извозчики, и масса пешеходов направлялась в здание суда.

Полицейские, с полицеймейстером во главе, суетились и неистово кричали на кучеров.

У подъезда стоял также дежурный судебный пристав в енотовой шубе и форменной фуражке, отряженный судебным начальником “для порядка”»69.

________

Хотя продолжения записок (стопка тетрадей которых, то ли 11, то ли 12, по словам Гиляровского, была у него в руках) не последовало, «Голос Москвы» опубликовал еще одну интересную корреспонденцию из Парижа, где речь идет об уже «выдохшемся» и во многом потерявшем былую хватку авантюристе:

«Предлагаемые строки вновь воскрешают память о знаменитом международном авантюристе корнете Савине, имя которого в течение ряда лет гремело по всей России и Западной Европе, будучи окружено целым рядом легендарных и фантастических рассказов. За последнее время в печать лишь изредка проникали сведения об этом в своем роде замечательном человеке. Автор помещаемых нами воспоминаний - русский артист, игравший в парижском театре Athene, дает ряд интересных штрихов из жизни Савина, с которым ему удалось случайно познакомиться и довольно близко сойтись в Париже в конце 1908 года.

* * *

Мое знакомство с корнетом Савиным произошло при посредстве одного афериста, нанимавшего помещение для нашего театра. Жил comte и т. д. в Hotel de Russie без копейки за душой, одинокий и всеми покинутый (он только недавно перед тем бежал из Сибири). Сохранилась еще барственность и уменье пускать пыль в глаза, но, при внимательном наблюдении, было заметно, что человек сильно устал от постоянной травли. Врет он феноменально, особенно, пока мало знаком с кем-нибудь; самые невероятные “проекты” следуют один за другим.

Сегодня он хочет взять в кредит у Dion 12 автомобилей для установления автомобильного сообщения между Тифлисом и Батумом; завтра - он анархист и сочиняет проект, как одним ударом уничтожить “все”. (Между прочим, еще во время японской войны, он писал русскому императору письмо с проектом уничтожить японцев, отравив все колодцы и реки в Корее и Маньчжурии.)

Меня он полюбил, по его выражению, как родного сына, и каждый день звал меня с собой в Америку, где он хотел устроить “бюро усыновления”, но не имел такого помощника, какого хотел бы иметь. “Да, милочка, - (его любимое слово), - если бы во время oно со мной были вы, а не - (тут Савин употребил очень сильное и выразительное mot) - Трахтенберг, дела пошли бы иначе, и я теперь имел бы миллионы”.

Надо заметить, что этот самый Трахтенберг “работал” много лет вместе с Савиным, а в один прекрасный день, почуяв несомненный провал, нашел более выгодным выдать своего патрона и все его дела кому следует. Трахтенберг этим способом сохранил деньги, которые уже были заработаны, вышел сухим из воды, а в довершение издал на русском и английском языке биографию и похождения Савина. Этой биографии Савин ему в особенности не может простить. “Что значит жид, - из-за копеечной прибыли прозевал миллионы!”70

Еще прошлой зимой, еще не отдохнув после последнего побега из Нарыма, Савин уже мечтал о каких-то 700 миллионах, которые ему следует получить с испанского королевского банка в качестве наследника графини Тулуз-Лотрек. (Он сам этот титул будто бы имеет по усыновлению от графа Т.-Л.) Но пока миллионы были в перспективе, его из Hotel de Russie выгнали за неплатеж. Правда, вещи, т. е. дюжину белья, 2 пиджачных пары, лаковые сапоги, цилиндр и полсотни щеток для ногтей, головы, бороды и проч., он успел вынести накануне, так же, как и огромный портфель с разными “акциями” и купонами аргентинского акционерного общества, не существующего уже лет 50, - и, кроме того, всю бутафорию: огромные серебряные вызолоченные (очень, правда, искусно) часы, такие же браслеты и цепочки, серебряный кубок с орлом, выигранный когда-то его рысаком в Петербурге, фантастический эмалевый медальон, подаренный Марией-Антуанеттой его бабке, пачки вырезок из лондонских газет, сообщающих историю о вызове на дуэль русского императора дворянином Савиным (вызов этот был послан из Якутской области), описание болгарского инцидента с восшествием в сыскное отделение вместо престола и т. д. Все это находилось у меня на квартире. Но сам он очутился на улице. Первую ночь он скрыл это от меня и от моего товарища по театру Г., был, по обыкновению, у нас на спектакле, потом вместе на Монмартре, где у меня плясала “матчиш” моя знакомая венгерка (между прочим, в обществе среди женщин Савин был поразительно интересен и мил: немыслимо было дать ему 50 лет). Когда стали выходить, по обыкновению уничтожив массу устриц по 70 сант<имов> дюжина при соответственном возлиянии, он заявил мне, что поедет ко мне “посидеть”, потому что плохо себя чувствует (у него часто бывают сердечные припадки). Принимая к сведению предшествующие “разговоры” администрации его отеля, я понял, в чем дело, отдал ему свой ключ, а сам остался ночевать на Монмартре. Он поломался (вообще, он очень деликатен, - никогда никакого амикошонства и напрашивания на интимность; сразу видно, что не хам), но, в конце концов, согласился. На другой день я и Г. сообща сняли ему большую, светлую комнату, где он и прожил два месяца.

Все время он проводил с нами: днем на репетициях, вечером - на спектакле. Обедали и ужинали всегда вместе, по-нашему. А у нас бывало так: то обед Mit Wein, Weib и пр. По 12 фр. с рыла <так в тексте - С.Ш.> в Grande Taverne, а то у меня в номере жарился антрекот и пожирался “труппой” без всяких приправ. Все зависело от сбора и вообще от дел. Один раз для “обеда” были проданы мои и Г. штиблеты (положим, старые) и кинжал некоего поручика Р.

Каждый день у него были все новые “проекты”, и с каждым днем я убеждался все больше и больше, что он пережил себя и что от кандидата на болгарский престол остались только жалкие остатки. Все эти проекты страдали полным отсутствием здравого смысла, отзывались полным незнанием условий современного сыска. Раз он просил меня разменять среди бела дня в Credit Lyonnais (!) на 24 тысячи франков купонов от давно несуществующих акций. Чтобы его утешить, я ушел с купонами, посидел в кафе и пришел назад, будто не приняли. Другой раз он хотел в ломбарде заложить золоченые часы за золотые. Мне прямо было жалко смотреть на него. Очевидно, когда-то он обладал даром подчинять людей своей воле, импонировал им своей личностью, но все это выдохлось, остались только потуги. Все равно как сорокалетняя женщина еще стреляет глазами в уверенности, что прежние чары не исчезли. Я каждый день подолгу беседовал с ним. Обыкновенно утром, я еще в постели, а он уже является с портфелем (когда-то, наверное, был роскошный портфель, и как он его сохранил, черт его знает) и с планами. И, пока я одеваюсь, я успею раза три стать миллионером. Замечательно, что все его “трюки” основаны на человеческом легковерии и большею частью необычайно просты; только в былое время они были просты до гениальности, а теперь просты до наивности. Я всячески разубеждал его, доказывал, что дураков на свете мало, что уже не те времена и т. п. Он возмущался современной дряблостью и отсутствием любви к риску, а иногда задумывался и говорил: “Правда, теперь уже все не то...” А у меня язык не поворачивался сказать ему, что не только “все не то”, но и он сам - и это главное - “не тот”.

Любили его все в нашем кружке страшно, большинство не зная, что такое Савин. Ни одна наша пирушка не обходилась без него. Носились с ним, как с писаной торбой, даже дамы наши ему конфекты таскали, а одна художница писала его портрет и целый месяц была “графиней”. Устроили в “Morice” свадьбу, я говорил речь, взвинтился, стал в лирическом тоне говорить о прошлом и болгарской короне, а в заключение продекламировал “Перелетные птицы” Ришпена71. Савин встал, хотел что-то сказать - и расплакался; надо заметить, между прочим, что он пьет очень мало и только шампанское или очень хороший коньяк, да перед едой рюмку “русской” - из патриотизма. Потом Г. прочел горьковскую “Песнь о Соколе”, и все это было удивительно кстати. Все были тронуты, а французы за соседними столами не могли понять, что за торжество у artistes russes, и стали пить за наше здоровье. Даже англичане за своим Heidsick’ом стали шевелиться и подавать звуки. Славный был вечер, хотя и в 4 часа утра. У меня еще хранится счет с надписью «Савинская свадьба».

В общем, я и Г. берегли и сберегли Савина в Париже; как-то жалко было, что он на наших глазах ввалится с пустяками. Савин и посейчас не знает, каким образом парижская сыскная полиция, напавшая было на его след, стала искать его в Ницце, а потом уверилась, что он в Англии.

В заключение расскажу о том, как Савин уехал из Парижа. У него была масса всяких ничего не стоящих ценностей, в виде несуществующих акций и т. п., на номинальную стоимость 32 тысячи франков. Он отвез все это в Credit Lyonnais и сдал на хранение в стальной шкаф. Там ему выдали квитанцию, что, мол, приняты такие-то бумаги, на общую сумму столько-то, от такого-то (банк примет хоть старые газеты, раз ты платишь за шкаф, и их не интересует, что ты сдаешь, хоть фальшивые монеты). В одно прекрасное воскресенье он вечером пошел к хозяйке дома, в котором жила его художница, которая его знала за “содержателя”, и объяснил ей, что не успел взять из банка денег в субботу, а сегодня, мол, банк заперт, так вот, не может ли она дать до понедельника 1000 франков под залог квитанции из Credit Lyonnais, где у него положено на 32 тыс. франков valeurs. Баба видит - граф, часы, цепочка и вся бутафория, все tres chic, и дала 600 франков за 700 (больше у нее дома не было). А в понедельник “клиент” уехал, добродетель восторжествовала, и баба была наказана за свои ростовщические наклонности. Из 600 франков Савин 400 отдал мне на руки на хранение, чтобы они за последнюю ночь не попали в какие-нибудь нежные, но цепкие ручки (в этом отношении он слаб; всякая юбка приводит его в старческое раскисание и может снять с него последнюю рубашку).

Спектакля у нас в тот день не было, и мы решили на прощание покутить. Для начала поехали в клуб Cafe des Arts, где я был членом и куда ввел Савина в качестве гостя. Сели играть, как всегда в баккара. Савин, по обыкновению, продул в полчаса бывшие при нем деньги, около 200 фр. (играет он совершенно по-детски и, по-моему, это крайне для него характерно: не его сфера), после чего стал сначала глазами, а потом по-русски просить меня, чтобы я ему дал еще сотню на “отыгрыш”. Я отказал категорически, выругал его за бесхарактерность и сказал, что, согласно уговору, отдам ему деньги только на вокзале. Он обиделся, вынул аршинную американскую акцию в 500 долларов (акция была, конечно, “савинская”, которая всегда лежала в его бумажнике для демонстрации, и попросил секретаря клуба разменять. Секретарь пошел советоваться с казначеем. Видя, что может выйти некрасивая история, если, полагаясь на честность comte de Touluse-Loutreque (его знали там с лучшей стороны), казначей выдаст деньги, я отозвал секретаря, с которым был очень близок, и попросил акции не менять. Француз, по выразительности моего тона, понял, в чем дело, и возвратил Савину его бумажку, извиняясь, что клуб вообще акций не принимает, а своих денег у него при себе нет, иначе, конечно, он бы с удовольствием и т. д. Савину пришлось кончать игру, а так как я был в выигрыше в этот вечер, то и пригласил всех ужинать, т. е. Г., Р. и Савина. Сначала угощал я в Halles, потом Г. на Монмартре; в заключение, стал угощать “отъезжающий”, которому для сей оказии были возвращены его деньги. Ночь, конечно, не спали и в понедельник утром поехали прямо на вокзал, где расцеловались и расстались. На прощанье Савин сказал, что едет на дело, которое даст ему сотни тысяч, и обещал телеграфным переводом вызвать меня в Нью-Йорк и там усыновить.

А через неделю мы прочли в “Matin” корреспонденцию из Бордо, озаглавленную “Escroc de haut vol”. В ней сообщалось, что некто приятной наружности, именуясь графом де Тулуз-Лотрек, хотел учесть в банке чек, подписанный Вандербильдтом. Просили его прийти завтра, справились, а когда он сдуру (это Савин-то, “сам” Савин!) действительно явился на другой день вечером за деньгами, его арестовали, как мальчишку, его, Савина, про которого 15 лет назад начальник парижской Surete говорил, что l’agent qui ferait bon le comte de T.-L. n’est pas ne (faire bon значит выследить и поймать с поличным).

Что же произошло, что изменилось? Французская сыскная, что ли, лучше стала? Не думаю. А то, что Савин выдохся, это верно. Sic transit...

В общем, я сохранил о нем самое милое и симпатичное воспоминание. Какая-то смесь Хлестакова с Кречинским, но с сильной примесью Павла Кирсанова. Не хам, и душа большая и красивая, а в наше время это очень много и очень редко»72.

Писавший под псевдонимом Роман Добрый Роман Лукич Антропов (1876 (?) - 1913) выпускал в начале века бульварные брошюрки серии «Похождения сыщика Путилина» (Путилин - реальное лицо, начальник петербургской сыскной полиции). Одна из книжечек называлась «Претендент на болгарский престол». В ней «болгарский эпизод» похождений Савина излагался абсолютно неправдоподобно, ничего общего с тем, что произошло в действительности, антроповские «похождения Путилина» не имели. Но Савин, оказавшись в 1913 году на свободе, и увидев, какой успех у не слишком требовательной публики имеет халтура Романа Доброго, решил взять дело в свои руки и посвятить себя литературной деятельности, рассчитывая на большие доходы от распространения своих «мемуаров» в виде отдельных выпусков тоненьких брошюр. Вышла, кажется, только одна, под заглавием «В царстве женщин»73. Между прочим, в предисловии к этой брошюрке Савин писал: «Приступая к изданию собрания моих сочинений, которые в сущности не что иное, как мои мемуары <...> я считаю нужным также издать вышедший в свет в 1896 году плагиат некоего Н. Э. Гейнце <...> издавшего бесправно и напечатавшего самовольно мою рукопись “Исповедь корнета” под заглавием “Герой конца века”, рукописью коей воспользовался этот борзописец, проституй пера Гейнце»74.

Круг общения Савина был не особенно широк, но своеобразен. Так, в начале 1910-х, во время очередной кратковременной паузы между отсидками, он сошелся с мелкими литераторами, группировавшимися вокруг представителя московской окололитературной богемы Евгения Ивановича Вашкова (1879–1938), автора хранящихся в РГАЛИ неоконченных воспоминаний «Литературные брызги». В этот кружок входил один из сыновей Льва Толстого Илья Львович Толстой (1866–1933), журналист и москвовед Евгений Платонович Иванов (1884–1967), автор книги «Меткое московское слово» (известный также в качестве племянника «роковой женщины» Аполлинарии Сусловой, любовницы Достоевского и первой жены Василия Розанова)75, журналист Василий Александрович Регинин (Раппопорт; 1883–1952), тогдашний приятель Куприна, после революции заведовавший редакцией журнала «30 дней», чьими стараниями там появились «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова.

В РГАЛИ сохранилось одно произведение нашего литератора, датированное 1913 годом. Если сравнить его с гладким текстом «Записок», публиковавшихся в это же время в «Голосе Москвы», большая работа Гиляровского, старательно доводившего текст Савина до удобочитаемой кондиции, становится наглядной. Убеждаешься в этом потому, что перед нами «произведение» графоманское и, вдобавок, безграмотное. Тема: борьба с буржуазным ханжеством, попытка реабилитации «падших женщин», призыв к женскому равноправию, жалобы на старческое бессилие. Короче, senilia. Hа склоне лет матерый аферист старается стать нравоучительным.

Роман корнета написан, как и большинство его «произведений», в тюремной камере. Об этом свидетельствует внешний вид тетради, со следами от бывшей когда-то шнуровки, скрепленной на последнем листе сургучной печатью начальника тюрьмы76.

История создания «романа-были» «Валя» отчасти восстанавливается из сохранившихся копий судебных документов. Так, в июле-августе 1913 рассматривалась кассационная жалоба Савина на приговор Киевского суда, обвинявшего отставного корнета «в изменении в выданном ему полицией удостоверении о личности места для переезда, в которое было выдано означенное удостоверение»77. С этого, собственно, и начинается роман. Савин выходит из тюрьмы, Валя поселяется вместе с ним, и начинается литературная работа. Савин полон радужных перспектив.

17 октября 1913 на бланке московских меблированных комнат «Альгамбра» он подает заявление, которое обязан подать всякий, прибывший в гостиницу без вида (т.е. паспорта или иного удостоверения личности). В графе «Чин, звание и если состоит на службе, то где именно» значится: «Бывший корнет». На вопрос «Почему нет вида» Савин отвечал: «Утерян Указ об отставке, выданный из Лейб-гвардии гусарского Павлоградского Его Вел<ичества> полка, и паспорт». Постоянным местожительством обозначена Канада, прибыл из Киева, временно. Цель приезда - «публикация мемуаров». Пока Савин ожидал присылки высланного из Торонто нового вида, случилась новая неприятность: 25-26 ноября 1913 столичный мировой судья Александровского участка, рассмотрев дело по иску содержателя меблированных комнат А. Н. Варламова к Савину, где Варламов просил выселить постояльца за неплатеж денег с 7 ноября, определил: «Выселить Н. Г. де-Тулуз-Лотрек-Савина из помещения, занимаемого им у А. Н. Варламова. Решение подвергнуть немедленному исполнению.

«6 декабря 1913 года, в Москве, в гостинице “Деловой двор” на Варварской площади остановился неизвестный человек, назвавший себя графом Николаем Герасимовичем Де-Тулуз-Лотрек-Савиным, а в январе 1914 г. то же лицо подало на имя прокурора Московского окружного суда прошение, в котором именовало себя тем же именем и титулом.

Впоследствии, однако, выяснилось, что означенное лицо есть лишенный по приговору Московского окружного суда от 15-28 ноября 1891 г. всех особых прав и преимуществ и приписанный затем к мещанам города Нарыма Николай Герасимов Савин <...>.

Привлеченный к следствию в качестве обвиняемого в присвоении себе не принадлежащего титула и имени, Николай Савин не признал себя виновным, объяснив, что он усыновлен родственником матери графом де-Тулуз-Лотрек и признан в графском достоинстве иностранными правительствами <...>

На основании вышеизложенного, лишенный всех особых прав и преимуществ мещанин Николай Герасимов Савин, 59 лет, обвиняется в том, что он в декабре 1913 г. и в январе 1914 г. в Москве именовал себя не принадлежавшими ему титулом и именем <...>, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 1416 Улож<ения> о нак<азаниях>».

Так Савин вновь, в который уже раз за свою бурную жизнь, оказался на казенной квартире. Тюремные досуги он занял сочинением печальной повести о своем последнем романе.

Мы значительно сократили текст (купюры обозначены), а часть савинского многописания даем в виде краткого пересказа. Многочисленные грамматические ошибки исправлены без оговорок.



Записки корнета Савина: Предисловие публикатора | Содержание | 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 | Валя. Быль. | Послесловие публикатора | Примечания | Фотоматериалы

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru