СПб. 19 февраля 1922

Вот я и дождался, наконец, свободного дня, чтобы написать Вам, дорогой Борис Александрович. Сперва Вам, а если успею, напишу и Василию Леонидовичу. Меня грызет моя мнительность. Стыдно, что отпустил Вашего родственника с пустыми руками — а Вы, м<ожет> б<ыть>, рассчитывали на эту получку. Стыдно, что на Ваше чудесное письмо ответил коротко и наспех. Страшно, что Вы осудите меня за вступление в чуждое издательство и т. д. У меня всегда вообще по отношению к Вам такое чувство, что вот я заглазно создал Вам о себе какое-то фантастически-хорошее представление, а настанет день, когда Вы вдруг скажете: э, батюшко, да ты вот какой! И потому всегда тревожно, — скорее бы свидеться.

Ну, давайте о делах. В издательстве «Время» я ныне числюсь участником, должен получать 15% чистой прибыли, а за то являюсь главным и единственным редактором. На мне обязанности привлекать авторов, следить за печатанием. Без моего согласия не принимается ни одна вещь, это я твердо оговорил. Участники: два семита и два не семита: я и некий москвич Ефремов, Ал<ексан>др Иванович, заведывавший когда-то книжным контрагентством Суворина (ныне возрождающимся). Никакой определенной издательской программы нет. Будем выпускать мелкие научные книжечки, их уже несколько набралось, философического направления: о времени, о классификации науки, о вечности жизни и т. д. Теперь еще литература: тут я сугубо осторожен. Вот кончаем печатать Зоргенфрея, выходит книжка, на мой взгляд, удивительно изящная. Обложку рисовал Чехонин, печатала под моим наблюдением Академическая Типография, из кожи лезла. Вот Вам некоторые цифры: автору — 3 м<иллиона>, Чехонину — 2 ½ м<иллиона>, клише — 1 ½ м<иллиона>, типография — 20 м<иллионов>, бумага — около 20 м<иллионов>. Это книжечка малого формата в 56 страниц! Далее, мной намечены Вы и Ахматова, с которой собираюсь поговорить. Итак, Вы. Согласны ли? За красоту внешности, за качество бумаги, за четкую печать, за строгость обложки, за тщательность корректуры и, наконец, за широкое распространение в Петербурге, Москве и провинции (Ефремов — Суворин!) отвечаю. Денежные условия, как я писал. 1 ½ милл<иона> с листа прозы или 25 тыс. со стиха — это сейчас же, как только пропустит предварительная цензура (memento eques!)¹, а затем, после продажи издания — мои 15% целиком, в дополнение к предыдущему. Лучше всего, если будут только рассказы. Можно, впрочем, перемешать их и с поэмами. Можно и одни поэмы. Как хотите. Чем больше дадите, тем лучше. Чем beaucoup, тем très bien,² как говорит Борис Львович.

Кроме Вас и Ахматовой (она еще in spe³) думаю пустить еще рисунки Пушкина в Лернеровской обработке, да еще московский мой знакомец, бывший тамошний почт-директор Миллер, почтенный старик, даст, может быть, маленькую штучку к юбилею Майкова: очень милый его рисунок с комментарием. И, наконец, последнее, — воспоминания Овсянико-Куликовского. Как видите, мешанина порядочная, но благообразная, едва ли оскорбительная.

От Гржебина рвусь уйти, но все не пускают. Уж я там и скандал устраивал, и письменное заявление об уходе подавал, все не помогает. Видно, до апреля придется еще терпеть. А трудно.

Зато хорошо в Академии, хотя тоже трудно. Старая чиновничья кровь так во мне и забурлила, совершенно для меня неожиданно, и когда утром я вхожу в Екатерининское здание с колоннами, взбегаю по стертым ступеням и водворяюсь в своем теплом кабинете с окном на Исаакий и Сенат, — мне как-то бодро на душе. Там киплю так, что папиросы некогда скрутить, чаю не успеваю выпить. Переписка с Буэнос-Айресом, Канадой, устройство экспедиции на Яву, haute politique⁴, усмирение третьего сословия⁵, внутренняя жизнь с традициями, родившимися в 1725 году, снежноволосые старцы-академики, говорящие в Конференции стоя, мозаичный Ломоносовский портрет Петра — все это из хлопотных мелочей складывается в нечто общее, большое и очень нужное.

В 2 часа смена декораций — Пушкинский Дом, или, вернее, клуб. Тесно, разговорно, рукописно, немножко буквоедно. Я очень за все это стоял осенью, и жаль было от этого отрываться. Теперь уж не так. А Вы как думаете?

Вечером дома тоже хорошо. Отдыхаю, ибо большого начинать в зимней обстановке немыслимо. Но это смущает.

Здоровье жены, кажется, лучше, слава Богу. Впрыскивает себе мышьяк, и стала бодрее. А здоровье матери все слабее. На днях было за одни сутки три обморока — один 40 минут.

Простите, что так долго занимал собой. Теперь о Вашем предпоследнем письме, на которое толком я так и не ответил.

Женитьба. Милый мой друг, не сердитесь на меня за откровенное слово. Не женитесь на той, кто сама себя предлагает. Никогда и нигде такого порядка заведено не было. Жeнитесь и сами потом будете ее за это укорять. Не годится Вам ни загадочная натура, ни Чеховская Саша, ни поповна, ни Марья Петровна. Надо было быть железным Фетом, с немецкой кровью, с Николаевским закалом, с нечеловеческой силищей, чтобы выдержать М<арию> П<етров>ну и не показать, что страдаешь, и все-таки страдать⁶. Не переоценивайте своих сил, не берите креста неудобоносимого. Ждите Господнего слова — будет оно сказано и явится Вам та, которую ни под какой «тип» Вы не подведете, а просто почувствуете, что на ней жениться надо, а не жениться на ней нельзя. Простите, что лезу с советами. «Чужую беду руками разведу», а сам столько горя на своем веку натворил, что страшно.

План Ваш относительно приезда сюда очень хорош, да только все-таки боюсь окончательно его одобрить. Одному Вам здесь немыслимо. Будете жить у нас, не обидит Вас никто, но все-таки необходим Вам особый и постоянный человек при себе, который бы у Вас жил. Жизнь нынешняя — это беготня. А так бегать, как нужно, может только жена да мать. Вот Вы и рассудите, как быть. Господь сделает, как нужно.

Отчего Вы называете Вашу фотографию неудачной? По-моему, очень хороша. Та, молодая — официальна. А тут и курточка, и глаза настоящие, и руки, и пушок на лысине. Совсем нет той суровости, о которой мне говорил В<асилий> Леон<идович>, а доброго и прямо красивого очень много. Хорошо еще, что на столе беспорядок. Она у меня тоже в рамке.

С гербом еще не выяснил — стараюсь. Надо свидеться с Лукомским, старым сослуживцем моим по Сенату — он дока.

На Эрмитаж Вы напрасно говорите, что распродают. Там директором Сергей Николаевич Тройницкий⁷, высиживает целыми днями, и по ночам еще совершает обходы. Все цело. В прошлом году привезли эвакуированное из Москвы, а нынче открыли галереи.

Вы спрашиваете, как относились к Щедрину в Лицее⁸. Никак. Чужой был. С Пушкиным носились. Все предания, все традиции шли от него. Сына его Александра видел на нашем юбилее в 1912 г. Маленький, сгорбленный старичок, лысый, в очках, с седой бородкой, в бирюзовом гусарском доломане и смуглый отцовский профиль. Говорят, его любили приставлять к приезжим иностранным принцам, ценили стойкость его во хмелю. В мое время живы еще были братья Пальчиковы и Принтц, кончившие Лицей в 40-м или 41-м году, еще в Ц<арском> Селе. Принтца я видел. Он все не мог привыкнуть, что Лицей в Петербурге: «Что-то много нонече лицеистов по Петербургу ездит». В одной из комнат I (выпускного) класса хранился на особом столике камень. Говорили, что из ступеньки лестницы, об которую Пушкин при выпуске разбил классный колокол. Комната от этого называлась «Каменкой», а разбивание колокола вошло в традицию. Это был последний акт очень длинной и сложной церемонии «прощания». Вся она людная, всем Лицеем, и только под вечер, после молитвы, уходящий курс остается один у себя. Тушатся огни, приносится камень. Старший в курсе (по времени пребывания в Лицее) берет курсовой колокол, которым 6 лет нас будили, созывали на уроки и обед, и разбивает его о камень. Осколки разбираются, вделываются в золото и носятся, как брелоки. Мой осколок пропал в Сохранной казне вместе с дедовским золотым брегетом и прапрадедовской аметистовой печаткой с гербом.

Хочу Вам рассказать про Зоргенфрея в виде предисловия к его стихам. Ему около 40, по образованию технолог, но в инженерство не пошел, стал служить, был вице-директором в Народ<ном> Просвещении. Службу любил. Маленький, колченогий, весь какой-то нескладный, лицо некрасивое, с длинным вроде Гоголя носом, с серыми щеками. Только глаза какие-то непонятно острые, большие и прекрасные. Сидит, нахохлившись, кислый, неврастеник, а вдруг оживится, орлиный поворот головы и вот новый, величавый красавец. Нас с женой это поразило. Он как-то у нас сидел вечер и теперь зовет к себе. Жена некрасивая, простенькая, но из «душечек». Он ей запретил смотреть корректуру, пока книжка не выйдет. Приносит она мне раз корректурный оттиск в запечатанном конверте, а когда я вскрыл, отвернулась, чтобы не видеть.

По просьбе юного поэта и юной поэтессы посылаю Вам на суд их стихи. Это мой племянник и девица, в него влюбленная. Обоим 21-22 года. Очень стараются и слушаются моих советов. Вашего суждения жду с благоговейным трепетом. По-моему, она лучше его. Если бы Вы по доброте Вашей написали бы каждому из них лично (простите за дерзкую просьбу), как бы я был благодарен. Его зовут Николай Борисович Андреев (В<асилий> Л<еонидович> наверное Вам про него рассказывал), ее — Валентина Андреевна Куприянова. Не поскупитесь, голубчик, и, если можно, приласкайте.

Мой Дармштадтский майор меня не забывает. Асессор Фет — уроженец Кёльна, католик. У меня в руках свидетельство о браке его с Шарлоттой Беккер и метрика о рождении Каролины. Скоро будут все фотографии. Просьбу о моей командировке Академия возобновила. Непременный секретарь Ольденбург сам повез ее в Москву и обещал отстаивать. На днях он возвращается. Жду результата со страхом.

Два раза прерывали посетители, и на писание этого письма ушел весь день. Не думайте, что я жалею. Мне это сладкий отдых. Передайте, пожалуйста, мой низкий поклон Вашей матушке, батюшке и братьям. Говорят, один из них замечательно красив и застенчив. Какое чудесное соединение!

С женой часто, часто о Вас говорим и все мечтаем о Нижнем. Только бы здоровье матери позволило. Мои дамы шлют Вам свои приветы самые душевные, а я крепко Вас, мой дорогой, целую.

Ваш Блок