Петроград, 13 октября 1921

Милый друг Борис Александрович. Когда я сажусь Вам писать, у меня такое чувство, точно я отправляюсь куда-то на отдых, все думаю, заслужил ли этот отдых, и оттого иногда не допускаю себя до этого писания. Сегодня, собственно, я не заслужил, ибо мой Введенский к стыду моему еще не кончен. Впрочем, это петербургски-неизбежно. Мы еще на летнем положении, т. е. во всех комнатах, а осень лютая — стынут ноги, за ними руки, за ними голова.

Хочется поговорить с Вами по разным «теоретическим» материям. Только умоляю не судить предстоящих моих слов по-трактатному. Ничего не обдумывал. Хочется подумать о том-то, и по мере писания буду думать. Это все о том же, о чем мы с Вами уже перекликались — о «формальном» методе. Очень это меня беспокоит. По невежественности своей, я все не могу к ним придраться, только ощущается, что у них это неправильное и неправедное даже. Представьте себе такое положение. Идет всенощная, и хор осторожными голосами поет «Се жених грядет». В передних рядах один за другим начинают плакать, знаете, как в Чеховском Архиерее. В это время дверь с шумом распахивается и входит приват-доцент в мягкой шляпе с ватагой очкастых студентов и начинает говорить так (очень громко): «Господа, перед вами прекрасно поставленный эксперимент; звуковые волны такой-то длины и такого-то еще чего-нибудь — это, во-первых; запах ладана, воздействующий на какие-то слизистые оболочки, формула такая-то; зрительные впечатления такие-то и т. д.; в результате эмоция такая-то; обратите внимание на этого субъекта — (показывает на конногвардейского вахмистра с просветлевшими от слез глазами), — у него, при наличности таких-то данных и пр. и пр.» По трагической «случайности» все это говорится на том языке, на котором «он одолжил у меня сто рублей на пару дней». Вот я и думаю, насколько это необходимо? Это, безусловно, научно, и доцент — величайший и честнейший «эрудит», и все, что он говорит про влияние волн — верно, и очкастые станут еще очкастее от его слов. А, все-таки, необходимо ли? Раз так вредно и вахмистру, и былым барышням в хоре, и тому, кто перед престолом, последнему особенно. Ведь несомненен же вред и оскорбление. А, кроме того, — разве доцентская правда исчерпает ту правду, от которой у вахмистра слезы¹.

Нужно ли вообще говорить о стихах, «разбирать» их, даже если это не формально, а по существу? Нужно ли их толковать, как это делал покойный Б.Никольский (а я одно время его толкованием увлекался). Он очень умен и учен и очень проник, но что же, в конце концов, он сделал с Фетом в своем издании². Разве это не оскорбление. Что сказано стихом, то пусть и остается, ни слова больше. Только поэт имел бы право прибавить и разъяснить. Убожество наше в том, что мы не довольствуемся общим впечатлением, а хотим непременно, чтобы мозговые клеточки что-то еще протанцевали и чтобы мы могли потом удовлетворенно сказать: — ах, это c’est du latin³.

Нужно ли (страшно сказать!) подпускать науку к стихам? И какую науку? Думаю, что можно только одну — историю, и не к стихам, и не к человеку, написавшему стихи, а к тому и другому вместе, зараз, т. е. к поэту. То, что обозначается этим замусоленным словом, представляется мне каким-то недробимым явлением, какой-то одной клеткой. И не всякая история годна. Одна она, какие бы громадные очки на ней ни были, недостаточна. Историку необходимо самостоятельное поэтическое творчество.

Может быть, прежде этого и не нужно было, а теперь без этого нельзя. Это в связи с другой сокровенной моей мыслью, в которой Вам сознаюсь. Я думаю (не уверен еще), что поэтический, творческий вымысел умирает и что это в порядке вещей. Зачем же, в самом деле, придумывать? Неужели же мы так еще не взрослы, что жизнь кажется нам недостаточно интересной. Прежде, когда мы были глупее и грубее, писателю нужно было измышлять, ибо всякий вымысел всегда проще, прямолинейнее жизни. А теперь спасибо, довольно, нам Чарской⁴ больше не хочется.

Почему особенный трепет проходит, когда Толстой выпускает на сцену Наполеона с настоящими его словами. Почему хороши Ваши рассказы? Это наша тоска по новому творчеству тянет нас к ним. Мы ждем новой исторической литературы или литературной истории, мы жаждем биографий, которых до сих пор у нас еще не было ни одной. Говорят, Майковская биография Батюшкова — образцовая⁵. Я на днях еще ее пересматривал — никуда не годится.

Может быть, все сказанное — уже не ново и избито, может быть, ересь или просто глупо. Ни от чего не зарекаюсь. Разуверьте меня и спросите, что думает Вас<илий> Леонид<ович>. Я нисколько не стыжусь, когда меня переубеждают, лишь бы то, в чем убедился, въехало в душу.

Теперь Foethiana. В Пушк<инском> Доме я сижу над описанием мною же добытого архива Фета. Только что отпрепарировал письма Новосильцова. Если бы Вы знали, какая это прелесть. Так и тянет поскорее написать о нем и о Фете. Фигура Новосильцова мне очень понятна, т. к. крайне напоминает во многом дядю моего отца Конст. Александр. Блока, генерала, человека того же времени и очень сходных взглядов. Я помню рассказы о том, как он сердился, когда Ал<ексан>др Льв<ович> женился на Бекетовой. Всё намеренно путал фамилию: «Эти Букетовы», — и брезгливо подожмет старческий подбородок. Вы понимаете, не на кровь сердился, а на дух. Помню еще, как он говорил на вопрос моей матери, почему он не женился: «У моей жены должна быть ложа бель-этажа в итальянской опере, у нее должны быть выезды, а я ей этого дать не могу, оттого и не женюсь». Потом эпоха — памятная нам еще, и уже история с устоявшимся хорошим запахом: яхт-клуб на Морской, военные формы кафтаном, без пуговиц, штатские подстриженные бородки и кой у кого еще длинные бакенбарды. Мне посчастливилось достать фотографию Новос<ильцова> в полной форме, в ботфортах и лосинах. Grande race!⁶ И все золото на нем так же просто, ежедневно и достойно, как сегодня на его сыне (если бы он был) рваные желтые ботинки. И то и другое надо уметь носить.

Скажите, куда девалась сестра Фета Анна? Та, которую возили в Институт. Когда она умерла и почему у Фета ни слова об ее смерти. Не было ли чего-нибудь таинственного?⁷ Знаете ли Вы, что Василий Афанасьевич («медуница») умер тоже сумасшедшим. А знаменитый Капишь Шеншин, Капитон Петрович (Апишь в «Дяд<юшка> и Дв<оюродный> братец») умер на Афоне, бросился с отвесной скалы сразу после Причастия. А дочь его, кн. Оболенская, была начальницей института в Орле.

Самое главное. В Пушк<инском> Доме несколько писем Фета Борисову <18>49–51 гг., много о Елене, но не очень откровенно. В «Ранних годах», по-видимому, лжи нет. Ее звали не Петкович (не Черногубов ли Вам сказал это?), а Лозич или Лодич — первое вернее. Почти сразу после ее смерти Фет решил жениться на богатой и сватался к барышне Ильяшенко (вот Федина обрадовался бы!). Борисову он писал (приблизительно): буду искать хозяйку, с которой можно было бы прожить, не понимая друг друга; если удастся прожить с ней всю жизнь так, чтобы никто не заметил моих страданий (там другое слово), то буду считать свой долг исполненным. Этим письмам цены нет⁸.

Афанасия Неофитовича все время зовет отцом — «батюшкой». Я все больше убеждаюсь, что о своем Фетстве он не знал. Очень жалуется на брата Васю и очень нежно о Наде. Вот обязательные задачи, которые я себе ставлю: Ф. и Новосил<ьцов>, Ф. и Боткины, семья Борисовых, Плющихинско-Воробьевский период, Степановка, Ф. и Толстой, Ф. и Тургенев, Ф. и Елена (если удастся затравить Черногубова). Дал бы Бог сил. Забыл еще — Дармштадт. Очередь пока не ясна.

Когда же Вы приедете? Я уже разлакомился до крайности. Пожалуйста, не отдумывайте. Получили ли последнее мое письмо с подробными отчетами о докторах, больницах, Шмерельсоне и т. д.? А пока жду фотографию и сам, кажется, если соберу денег, раскачаюсь сняться. Крепко Вас целую. Ваш Блок. Господь с Вами.

Про Елену Фет писал: «Она передо мной чиста, как снег».

Уверены ли Вы, что была связь?

Здесь новое литер<атурное> светило: Борис Пильняк, рыжий студент, сын немца-колониста по фамилии Вогау. Роман «Голый год». Я читал рукопись. Не ндравится! Про современное.