21/IV 1922

Христос Воскресе!

Дорогой мой друг, Борис Александрович. Сейчас глубокая ночь — четвертый час. В 9 у меня был Шмерельсон с Вашим письмом, застал меня перед самым уходом на редакционное совещание, с которого я только что вернулся. За спиной 18 часов работы, но я все-таки счастлив, что случай (завтра он зайдет за моим письмом) дает мне возможность законно урвать часть ночи для писанья Вам. Вы ведь знаете, что это лучший мой отдых.

Нет, не мать больна, а жена моя бедная. И я не знаю, как и живу. На Пасхе мы решили отдохнуть неделю вдвоем, в Царском Селе, в санатории. Жена была весела, бодра. Доктор, отправлявший ее в санаторию, нашел ее в полном порядке. Приехали туда, и вдруг тамошний доктор, осмотрев ее, вызывает меня и наедине мрачно мне говорит, что ее положение угрожающее, что у нее обостренный катар легкого и что если я верну ее в Петербург и оставлю там на лето, то неминуем туберкулезный процесс и он за осень не ручается. Как гром. Мне нужно было уезжать, а ее оставил там и теперь лихорадочно ищу дачу в Царском, куда перевезу и ее, и детей, минуя Петербург.

Вы понимаете, мой друг, что со мной и какую цену я дал бы за то, чтобы спасти ее. И понимаете, как это страшно и сложно, когда предстоит возвращение ко мне детей.

Родной мой, братски любимый, позвольте не говорить Вам больше ничего об этом и только просить Вас о духовной помощи. В такие времена очень одиноким себя чувствуешь, — у каждого свое, каждый от тебя чего-то для себя требует, и даже из самых близких нет никого, кто бы вошел в мое горе и хоть час пожил бы со мной. Вот на Вас у меня надежда, на великую Вашу нежность. Ни дел, ни слов не прошу, только этой нежности хочется, которая больше дел. Только не бросайте меня своей любовью, не хладейте ко мне, как мне, подозрительному, показалось по Вашим последним двум письмам. Не сердитесь, что редко пишу. Мне кажется, что некоторые мои письма потерялись. Я за последнее время Вам не так уж мало писал. Только счета не вел. Получили ли, где я о возвращении детей пишу, о свидании с Ахматовой и т. д.?

Больше всего сил дает, когда знаешь, что тебе верят. Вот год не буду писать, а все-таки верит и не слабеет. Можете так? Я к Вам могу.

Еще просьба — будете мне писать, говорите, пожалуйста, осторожно про болезнь жены моей. Она любит, чтобы я читал ей фрагменты из Ваших писем. И тут может сорваться у меня лишнее, что ее, и так напуганную, еще растревожит. Простите за эту просьбу.

Что это Вы, голубчик, пишете? Будто я Вас в чем-то заподозрил, что Вы ко мне жить набиваетесь! Да Господь с Вами. Я не помню, как писал, только знаю, чтo думал. Думал, что хорошо — самое лучшее, если бы удалось Вам жить у меня. А Вас ни в чем не подозревал. Это правда. Спасибо и простите за хлопоты о квартире для нас. О нашей поездке в Нижний теперь, ввиду детей и болезни жены, и думать нечего. Об этом я уже Вам писал. Может быть, если Бог даст, в конце лета один на недельку приеду, и то надежды мало. Еще простите за неуместные и глупые советы о женитьбе. Вы умный, добрый и зрелый, и решимость Вашу приветствую. Поздравляю Вас и Вашу невесту, которой рекомендуйте меня, как друга, счастливого Вашим теплым и, Бог даст, прочным, настоящим счастьем¹. Да, без жены, без семьи жизнь не жизнь. Книга Ваша выйдет скоро. Все Ваши поправки введу. Поблагодарите за хлопоты всех Ваших милых поэтов и извинитесь перед ними. Спасибо за почетное посвящение. Федя мне нравится, но Над<енька> Орлова лучше — нельзя ли так ее и назвать «Наденька Орлова» — свежее². Поцелуйте крепко Вас<илия> Леон<идовича>, уверьте его в моей к нему дружбе и объясните, почему редко пишу. Все свободное время отдаю поездкам в Царское. Господь с Вами, милый мой друг.

Блок

Моравскому пишу. О гербе постараюсь все разведать. Спасибо за Никитина. Грибоедова исхлопочу.

¹ Этот брак разладился.

² «Рассказы в стихах» из книги «Морозные узоры» — «Наденька» и «Федя Косопуз» (позднейшая редакция названа «Кровь» — см.: НБП. С. 197, 246).