2 мая 1921

Христос Воскресе! многоуважаемый Борис Александрович. Несколько дней подряд поджидал я обещанного прихода того лица, которое доставило мне Ваше письмо. И все не отправлял ни книжек, ни своего ответа. Но никто не пришел и я вот уже почти месяц все раскачивался пойти на почту. А тем временем пришел Ваш пасхальный подарок — «Ледоход» с незаслуженно лестной, смутившей меня надписью. Спасибо Вам за память и внимание. Ваша книга мне крайне необходима, и необходимо иметь ее постоянно под руками. Получив ее от Вас, я очень повеселел.

Б.Л.Модзалевский серьезно захворал (невроз сердца) и надолго скрылся в санатории. Без него работать в Пушкинском Доме очень трудно — он живой путеводитель по рукописям, большинство которых не приведено еще в музейный порядок. Эгоистично досадно, что это случилось на Пасхе, когда мне посвободнее и можно усидчиво поработать.

За последний месяц новости такие.

В понедельник, на Страстной, был вечер Ал<ександра> Ал<ександрови>ча Блока. Чуковский читал о нем, а затем выступал он сам. Мне не пришлось быть — уезжал из Петрограда, были мои домашние и подробно мне рассказывали. Чуковский читал благоговейно, равнял с Фетом и Тютчевым и напирал на национальное его значение, отвергая ходячее мнение об интернационализме «Двенадцати» — хорошо, мол, именно как русское. Ему похлопали. Затем вышел Ал<ександр> Ал<ександрович> и тут уже было не до хлопков. Тишина водворилась молитвенная¹. Он читал все больше из «Седого утра». Публика просила прочесть то тo, то другое. Он покорялся, вытаскивал из кармана бумажку, справлялся по ней, иногда с застенчивой улыбкой отказывался, говорил, что позабыл. Держали его без конца. Могу себе представить, как зеленели от зависти разные Пясты, Оцупы, Нельдихены и прочие гении².

В воскресенье 8-го будет первое открытое собрание Пушк<инского> Дома. Выступят Модзалевский (новые материалы по Пушкину), Козьмин³ (Пушкин и Оленина) и Гофман⁴ (неизданные стихотворения Дельвига). Думают устраивать такие собрания регулярно, ограничивая их программу материалами Пушк<инского> Дома. Тянут и меня поговорить о Фетовских приобретениях. А мне боязно, — никогда еще нигде не фигурировал.

Получил приглашение на организационное собрание нового литературного общества⁵. Один из учредителей — Бор. Мих. Энгельгардт. Знаете ли Вы его? Удивительно милый, умный и образованный человек, только совсем больной. Это один из немногих борцов против знаменитого «формального» метода, насаждаемого так рьяно гг. Шкловскими, Жирмунскими, Эйхенбаумами и другими иностранцами. По части «общественных начинаний» я не любитель, но так как иностранцы с их методом неприятны мне до крайности, — все-таки пойду. Под их монополию подкапываться нужно.

Еще раз спасибо за книгу и надпись. Очень жду Вашего письма.

Искренно Вас уважающий

Блок

4 мая

Вот я и дождался. Вы говорите «утомительно-длинное». Если бы в десять раз было длиннее — было бы только большее наслаждение. Только зачем Вы пишете про взятку. Очень досадно, что так это вышло. Книги до сих пор еще не посланы. Раз Вы их читали, я посылать не буду. Не будем, Борис Александрович, искать друг у друга задних мыслей. Просто хотелось доставить Вам маленькое развлечение, скорее уж «за то», чем «для того, чтобы». А, вернее, — ни то, ни другое. Неужели же Вы считаете меня способным так дешево расценивать Ваши сообщения. Неужели можно думать о купле таких сообщений. Хорош бы я был! Очевидно, нужно (не Вам и не мне), чтобы мы поделились тем, что имеем, чтобы сделали дело вместе. Надо только подчиняться — я это определенно чувствую все последнее время. Над моим столом висит большой портрет Фета (Бродовского)⁶, подаренный мне П.Д.Боткиным. Часто мы смотрим друг на друга, и точно говорим об этом. И когда я долго ничего не делаю, мне стыдно на него смотреть.

И о ссылках на Вас что же говорить. Конечно, они будут. Лишь бы дал Бог «вместе придти». Чем дальше, тем страшнее.

Петр Неоф<итович> несомненно существовал. У меня в руках был его формулярный список. Служил в пехоте, сражался при Прейсиш-Эйлау и под Фридляндом. Про Ив<ана> Неоф<итовича> в метрике я заметил. Может быть, это ошибка составлявшего. Знаете ведь, как они пишутся на крестинах — второпях, под диктовку. А на этих крестинах под суровым оком Аф<анасия> Неоф<итови>ча духовенству было от чего понервничать. Фет же наверное знал, кто его крестн<ый> отец, и мать ему по этому вопросу едва ли была нужна.

Кстати о лжи. Я нисколько не ставлю ему в упрек, если он где и солгал в своих воспоминаниях. Это от хорошего и от «эстетики». И тут, несомненно, влияние Ив. Петр. Новосильцова, который обучал его «семейной стыдливости» — не выносить сора из избы. Вообще, это влияние было, по-видимому, очень значительно. У меня есть толстая связка его писем Фету. Все время деликатно учил «хорошему тону». И как Фет его слушался, как подражал ему иногда в смешных мелочах, вплоть до виньеток на конвертах.

Досекина⁷ в Москве нет. Он в Ростове-на-Дону. По словам знакомых его, писать он очень ленив, а ехать к нему — это почти самоубийство. В Дармштадт я уже протянул нити, пока еще очень ненадежные. О Верро⁸ надо подумать. Фигура Черногубова мне совершенно ясна. Очень Вам благодарен, что Вы предупредили меня насчет Ваших с ним отношений. Спасибо также за указания относительно Локса, Пагануцци и Худякова⁹. Постараюсь их разыскать. Когда буду в Москве, попытаюсь проникнуть в дом на Плющихе (Леонтьев шутил, что Фет нарочно выбрал улицу с таким безобразным названием, т.к. дом, де, относится к царству житейского, а не к поэзии). Внутри я не был. Осмотрел только дом Григорьевых, на Мал. Полянке. В начале нынешней зимы он был еще невредим. В мезонине, где писалась «Печальная береза», живет теперь какая-то многочисленная семья, возглавляемая беременной матроной. Среди комнаты железная печка. На стенах лубочные картинки и газетные иллюстрации. Грязь невероятная. Меня приняли там за представителя жилищного отдела!

Факел наш, который Вы называете трепетным, все ярче и ярче озаряет мне трудную и далекую еще дорогу и в каждом Вашем письме бездна нового и важного.

Прошение Фета интересно, но сомнений не разрешает. Лавируя между «стыдливостью» и верноподданничеством, он напустил жесточайшего тумана. В Комиссии прошений, вероятно, ничего не поняли и только coup d’épaule¹⁰ Новосильцова привел дело к благополучному концу. И прошение это и приложения к нему мне хочется поскорее опубликовать¹¹.

Еврейское обличие едва ли было игрой природы. Очень уж оно разительно. У друзей Фета намеки на еврейство есть: — Полонский в своих воспоминаниях определенно об этом говорит¹². И в семье Толстых все, начиная с Л<ьва> Н<иколаеви>ча, считали его полуевреем. Об этом знаю от Сергея Львовича и Т.А.Кузминской, которая, по моей просьбе, написала и прислала мне очень интересные воспоминания о Фете¹³.

Иконографией интересуюсь чрезвычайно. Очень хотел бы прочесть Вашу статью по этому предмету¹⁴, а за намерение прислать мне кое-какие изображения не знаю, как и благодарить Вас. Я пытаюсь собирать кое-какие иллюстрационные материалы, но это теперь бесконечно трудно. И не достать ничего, и дорого: 40.000 за одну фотографию!

Ваши мелочи прекрасны. Одно сползание со стула чего стоит! Горе тому, кому это покажется смешным. Про «Зимний путь» тоже великолепно. Тат. Льв. Сухотина чудесно, с какими-то проблесками отцовской манеры, рассказывала мне, как Фет однажды по дороге из Ясной Поляны на железную дорогу принялся декламировать Пушкинское «В последний раз твой образ милый...» (это было его любимое). Дошел до слов «как друг, обнявший молча друга», и не мог кончить от слез.

У Вас в «Ледоходе» (стр. 180) эпиграмма «Пахнет летом», а у И.С.Остроухова в его неоконченных еще воспоминаниях есть следующий рассказ. В жаркий летний день, во время отдыха, Фет сидел у себя в комнате с плотно закрытыми окнами и задремал в кресле за письменным столом. Входит Тургенев, крадется на цыпочках к столу и видит на листке две строчки начатого Фетом стихотворения:

Пахнет жарким летом,

Скошенной травой

Тургенев осторожно нагибается и приписывает:

Пахнет Афанасьем Фетом,

Пахнет страшной ерундой.

Правдоподобно ли это?¹⁵

Очень интересно то, что Вы пишете о Соловьеве. Полонский в одном из писем спрашивает Фета, правда ли, что они с Соловьевым разговаривают молча, одними глазами. Фет ничего на это не ответил. Не кажется ли Вам, что в поэзии Фета, Соловьева и Блока один и тот же язык, постепенно, с течением времени не то догорающий, не то углубляющийся в какую-то все более непроницаемую толщу?

На занимающий Вас вопрос по евгенике отвечать не берусь. Спрошу у специалистов и в следующем письме сообщу их взгляд.

Еще раз спасибо, спасибо, спасибо. Если бы Вы знали, как я дорожу нашей перепиской.

Искренне уважающий и сердечно Вам преданный

Блок.

Вспомнил еще кое-что. В «Ледоходе» Вы пишете «Foethiana», а мне — «inter fetianos». Что вернее? В Ист<орическом> Музее в Москве хранится автограф следующего неопубликованного (?) стихотворения Фета:

Поверьте мне: с надеждой тайной,

Стиху я верю своему;

Быть может прихотью случайной

Дано значение ему.

Так точно, в час осенней тучи,

Когда гроза деревья гнёт,

Листок бесцветный и летучий

Вас грустным лепетом займет.

Правописание и пунктуация подлинника. Подпись: «А.Фёт». Музейные господа (если можно им верить, Вы знаете, какой у них беспорядок) говорят, что это из архива Калайдовича¹⁶. Почерк еще очень молодой. Думаю, что это студенческие годы. Но это «ё» меня поразило и огорчило — ну какой же он Фёт, это какой-то незнакомец. Да и не выговорить этого как следует по-русски¹⁷.

И еще одно — pro domo sua¹⁸. Вы ошибаетесь, считая, что я сын Самарского губернатора, убитого в 1906 году. Это мой дядя Иван Львович¹⁹. Мой отец — Петр Львович служил в молодости в стрелках, участвовал в Турецкой войне, перешел затем на гражданскую службу и в 80-х годах вышел в отставку, став присяжным поверенным. Скончался он в 1916 году²⁰.

Всего Вам хорошего.

Б.