22/Х 1921. Петроград

Дорогой Борис Александрович, не знаю, с чего и начать. Так много Вы мне надавали и так много потребовали последним письмом. Прежде всего, бесконечно счастлив за Вас из-за Вашего сына¹. Слава Тебе, Господи! Мой покойный отец говаривал, что дружба истинная, когда сочувствуют в радости; в горе злорадному животному-человеку сочувствовать не трудно. Так вот, поверьте мне, что я действительно Вам сочувствую в Вашей радости (простите за неразборчивый старческий почерк — руки дрожат, сейчас пробовал установить печку-времянку, втискивал железные скрежещущие трубы одну в другую, это очень трудно, и устал и рассердился).

Затем стихи. По Вашему и своему желанию буду «прозрачно»-откровенен. Общее впечатление — чудесное, правдивость большая — полная; свежая, целомудренная, девичья, душистая чистота и тут же зрелая, уверенная меткость слова. Вы, конечно, знаете, в чем Ваша главная, только Вам принадлежащая и у других невиданная сила — лирика определенной обстановки, где запах такого-то момента истории, такого-то быта, такого-то места, такой-то области представлений. У Шагинян есть стихи, где она благодарно обращается к «Создателю всех различий», и Вам надо Его благодарить, в этом именно Вы осенены. Вы это чувствуете, и будет хорошо, если всегда будете это чувствовать –

впрочем, так конечно оно всегда и будет. С этой стороны все Вами присланные стихотворения хороши, а в прежних Ваших сборниках, там, где просто лирика вневременная и внеместная, там хуже. Там, мне кажется, у Вас опасность с Вашей удивительной способностью лепить, с Вашими портретными привычками («владеет сходством») — опасность впасть в красоту слова. Мне кажется, и Вы это чувствуете. Из присланного, как я писал уже В<асилию> Л<еонидович>у, три особенно мне полюбились: «Еще в небесном царстве рано», «В цветах весны», «Комаровичу». Вероятно, потому они, на мой взгляд, выделились выше других, что в них меру поэт учуял тончайшим образом. Кукольник, Екатерина и Гоголь² несколько перегружены — Вы понимаете? Г.Е.Р. — тоже в мере большой, но тема-то больно страшна, заволакивает глаза³. Затем — о сонетах. Я не люблю этой формы — зачем себя связывать. Я понимаю, Ап. Григорьеву она была нужна, чтобы не разлиться, а Вам бояться нечего. Сонет — всегда фокус. В «17 мая» Вы блистательно его победили, а в «Комаровиче» он Вас под конец немножко пригнул — заключительное трехстишие бледнее первых двух стихов. Кстати о сонетах. Гроссман выпустил в Одессе книжечку «Плеяда»⁴. Втерся в Вашу область: Веневитиновы, Пушкины Алекс<андр> и Вас<илий> Льв<ович>, Ден. Давыдов, Козлов, Дельвиг, Борат<ынский>, Батюшков, Вяземский, Зенеида Волконская, Дельвиг⁵ — каждому отпущено по сонету — у Дениса пунш, атаки, доломаны, у Козлова жабо и слепота, у Василия Львовича — сгоревшая библиотека, все давно известное, ловко сшитое и втиснутое в 14 рифмованных строчек, более или менее звонких. Стихотворство досадное и удешевляющее. Постараюсь ее достать и послать Вам.

Возвращаюсь к Вашему. Мелочи:

1. «С гор заблеяло веселое стадо» — «блея» опасное созвучие, по-моему, нельзя ли его избежать?

2. Едва выходит из тумана

Христовой ризы алый край, —

это до слез хорошо.

3. «Древний туман» было бы замечательнейшим стихотворением, если бы не последний стих, где два раза Игорь дает какую-то вялость и замутняет все предыдущее. Если Вы найдете, что это верно, то второго Игоря убрать Вам будет нетрудно⁶.

4. «17 мая» — безупречно. По-моему, оставьте «как ландышей семья». Стихотворец сказал бы «О, почему в предчувствии измены», а поэт не боится сказать «О, для чего»⁷.

«Рукой спокойной пышные усы» — многое воскресло от этих слов, и, знаете ли, все такое обидно-горькое. Я помню отчетливо каждый раз «тревога ожидания» и каждый раз потом упадок. Ведь такое для всех нас несчастье, что за великими ризами ничего, ничего не сумел сложить своего. Только хороший голос и великолепная манера кланяться, вернее сказать, как-то слегка вскидывать голову. А все остальное — Чеховское. Помните, прадед его говорил про кирасир: «Какой прекрасный цветник!»⁸ А тут мысли не о цветнике, а о lown tennis’е. Думаю, имею право это говорить, потому что говорю это страдая, и притом только Вам. Рассказывали, что, когда был мальчиком, отец застал его за уединенным мальчишеским занятием и в таком был отчаянии, что даже рука не поднялась. Это правдоподобно.

5. Екатерина. Это Ваш рескрипт?⁹ Мне кажется, несколько неловки и темны (по-Фетовски) два стиха:

Где, пока на документах

Прижимали воск орлы...

Сочетание «где, пока» — нехорошо, как-то спотыкаешься, и приходится думать.

6. В Кукольнике возражаю только против пергамента. По-моему, была голубая и серая бумага с водяными знаками. Помню по Сенатским делам.

7. Наталья Николаевна очень хороша, а Гоголь — это быль?¹⁰

Вот, кажется, и все. Не сердитесь, мой дорогой, что «злоупотребил доверием» и не вспоминайте Пушкинского «живописца и сапожника». Все это я говорю Вам благоговейно.

Некоторые подозревают меня в стихотворстве. Это напрасно. Я стихов не пишу. В отрочестве пытался (до 17 лет) и думал, что могу. Имел даже неосторожность напечатать два стихотворения в «Лицейском журнале». Одно начиналось так:

Стихи в душе моей звучат, как серебро.

Третье, лучшее из трех, было забраковано Нестором Котляревским. Первая строфа была —

Заутра на своей постели

Уже в деревне я проснусь

И за окном зашепчут ели:

Святая Русь! Святая Русь!

Плохо, что он забраковал только это, надо было все три. В том же журнале было напечатано несколько постыднейше-сладко-водянистых моих рассказов. Умоляю, никогда не пытайтесь их разыскать! Как-то отец спросил про мои стихи. Он понимал толк, но вкус был своеобразный, своего времени — французы Musset, Coffee, Майков, Ал. Толстой, Апухтин, конечно, Пушкин. Он подробнейше изучил мою тетрадь и ничего не сказал. Этого было достаточно. Я навсегда бросил и хорошо сделал. А прозаическую мою работу он всегда очень пригревал. Смерть его (5 лет назад) — до сих пор рана широчайшая, каждый день его не хватает. По всем делам мы с ним советовались, он мне и я ему, и оба слушались. Это был рыцарь до конца. Замечательно умел носить платье, никогда не по моде, а как ему нравилось.

Теперь о Вашем Фетовском подарке. Что же тут сказать и можно ли за это благодарить? И можно ли принимать такие подарки? Ведь это «кровь сердца» Вы дарите¹¹. Подумайте еще, Борис Александрович, и не торопитесь решать. Во всяком случае, поиски книг я продолжаю, и если Вы мне все-таки подарите, то позвольте и мне подарить Вам эти книги. Такие книги можно только дарить, а продавать нельзя.

За посвящение романа радостно Вас благодарю¹². Знаете про Ивана Львовича (Сам<арского> г<убернато>ра). Молодым, только что окончившим курс правоведом, очень красивым и чистым, он женился на захудалой дикой капризной помещичьей дочке Марье Митрофановне Орловой. Брак вышел неудачнейший, но детей нарожали много — 4 дочери, 2 сына (один, по-видимому, не от него). Около 20 лет муж с женой прожили в одном доме, не разговаривая. Губернаторша, растолстевшая, загрубевшая, гостям не показывалась. За нее была старшая дочь. Старший сын Иван (помоложе меня) к отцу был близок. После бомбы, в гимназии его травили. Поступил в какой-то сел.-хоз. институт, не то в Казани, не то в Нижнем. Из-за какой-то учебной пустой неудачи застрелился. Я никогда его не видал. В родстве с младшим Львом я сомневаюсь и считаю, что после смерти Ал<ександра> Ал<ександровича> я в роду остался последний. Мой старший брат Николай тоже застрелился во Владивостоке в 1903 году. А у меня сыновей нет. Кончаемся. Ив<ан> Льв<ович> до последних лет был хорош собой. Среднего роста, густые волнистые волосы, большая борода лопатой, ровная пепельная седина, большие серо-голубые чистые глаза. Про него есть в «Записках губернатора» кн. Урусова и в воспоминаниях Кошко¹³.

Вы спрашиваете про Ивана Леонтьевича — православный ли? Нет. Он, его сын Александр († 1847) и мой дед Лев — лютеране. Лев Александрович был скуповат, любил вести счет расходам и, когда про себя проверял записи, вполголоса считал по-немецки. В конце 40-х или начале 50-х гг. его, молодого Петербургского камер-юнкера, командировали в Псков. Там гражданским губернатором был Ал<ександр>др Ив. Черкасов, долго служивший в Сибири, деспотический, рослый человек с античным профилем бритого лица (видел в Пскове его силуэт). У него была дочь Ариадна, такая красавица, что, когда появлялась на бале, танцы замирали. Губернаторский дом во Пскове поставлен высоко, от него под гору спускается чудесный сад с широкой лестницей каменной, изъеденной временем. Вероятно, гуляя по этому саду, Лев Алекс<андрович>, большой charmeur, пленил скромницу, запуганную отцом Ариадну Александровну и стал ее женихом. Льва Ал<ександрови>ча женщины любили, и он их любил. У бабушки Ар<иадны> Ал<ександров>ны жизнь вышла печальная. Очень рано стала она одеваться по-старушечьи и прожила до старости тихой монахиней, всегда грустной, очень набожной. Набожность передала и всем трем сыновьям, воспитанным православно. Я хорошо ее помню. В Новгороде, где служил Л<ев> А<лександрович>, одно время у нее был платонический воздыхатель. Сочинял акафисты святым и читал ей. У меня есть крошечная миниатюра (с браслета), где она, совсем юной, в бальном платье, с зеленым веночком на голове. Есть и миниатюра Л<ьва> А<лександрови>ча 40-х годов в придворном мундире с высочайшим воротником. Он по правоведению был товарищем Ив. Аксакова, вместе участвовали в Сенатской ревизии Астрах<анской> губернии. Отца его,

Ал<ександра> Ив<анови>ча очень любил Н<иколай> П<авлович>, и когда в 1845 году писал свои завещательные распоряжения, упомянул о нем особо¹⁴.

Простите, что так обильно всем этим Вас угощаю. Люблю в этом рыться. Может быть, когда-нибудь и напишу полную семейную хронику, только не историю рода, это бы вышло гордо. А если бы встретил один из рассказанных мной эпизодов старины в Ваших стихах, был бы очень счастлив. Но рассказываю не корыстно.

Православные русские струи вошли к нам со стороны моей матери, через Качаловых и Долгово-Сабуровых. Об них как-нибудь в другой раз.

Об Альманахе нашем я много писал В<асилию> Л<еонидови>чу, он Вам передаст. Даст Бог, дело наладится. Что Вы скажете насчет названия? Черемуха, березы, ландыши, роса, месяц вешний, чего-нибудь в этом роде я бы хотел. Придумайте.

Спасибо Вам, что так написали про Лихутиных, так откровенно. Но и с этим не торопитесь (да, впрочем, и нельзя теперь торопиться). Свои всегда признают своею, а до чужих какое дело. Дурного ведь нет. Пан Садовской, стучавший коваными каблуками где-нибудь в Самборе, прожил недаром и влил в Вас то, что нужно было влить, и этого никто не отнимет, и за это свой признает своим. Владимир не «дал», а «восстановил»¹⁵. Был «Генрих Блокк», был «Ж.Блок» (велосипедная фирма), есть Блох Макс Абрамович и Ной Львович. Чужие спрашивают и за спиной каламбурят. Но, спрашивая и каламбуря, правду все-таки чуют, ибо она неотъемлема. И, уверяю Вас, я спокоен. Вот когда некто из Нижнего усумнился в моем арийстве, я заволновался и послал родословную. Попробуйте провентилировать у себя этот вопрос. Модзалевского я спрошу и напишу.

Дармштадт все откладывается — не по моей вине.

Отмена Вашего приезда очень огорчительна, но благоразумна. Буду ждать до черемухи 22<-го> года.

Пожалуйста, уговорите В<асилия> Л<еонидовича> остановиться у меня. Большей радости он бы не мог мне доставить. Мы втроем (моя мать, жена и я) все обдумываем теперь, как бы получше его устроить. Спросите его, не погнушается ли он походной кроватью? По-моему, к «первому лику» это подходит¹⁶. Тюфяк есть, а вот подушку и одеяло лучше привезти.

С В<асилием> Л<еонидовичем> пошлю Вам Лермонтова Гржебинского под редакцией А<лександра> А<лександровича>. Горький, любя «просвещение»,

потребовал подстрочных примечаний, объясняющих иностранные слова. А<лександр> А<лександрови>ч выписывал их добросовестно, а потом, видно, разгорелся и катанул:

Лорнет — вроде очков, только с ручкой.

Платоническая любовь — без взаимности.

Sophie — Соня.

!!! А ослы говорят: помилуйте, как это он, такой образованный и вдруг не знает, что такое платоническая любовь.

Примечания после текста очень интересны. Когда будет у Вас книга, посмотрите стр. 509 внизу о душегубцах, — многое объясняет¹⁷. Есть и Некрасов Чуковского¹⁸. Перелистывал его и тосковал: тянется, тянется, раскачивается на осеннем ветру сопля на ветке. Только одно хорошее: «Зина, закрой утомленные очи». Будут праздновать его юбилей. Так ему и надо.

Счастье великое, что обрели Вы о. Варнаву¹⁹. Все, что Вы говорите о себе по поводу этого, входит мне в душу, как ящик в шведский шкаф, нигде ни щелочки не остается и не заедает. Только позвольте мне не говорить об этом. Я не умею и не хочу, по-моему, не надо.

Прошлый раз мимоходом упомянул о романе Пильняка. Это шумная штука. Завод в Таежеве, заржавленный, угасший, разворованный, возродился сам собой — чудо величественнее воскрешения Лазаря. Кожаные куртки в разоренном монастыре, семейство князей-дегенератов, Оленька Кунц, юродивые, анархисты, языческие гадания, крестьяне — все, что хотите. Связано под Мережковского или Андрея Белого какой-то мутной мистической мазью — какие-то китайские глаза, наподобие солдатских пуговиц. Порнографии сколько угодно. Кожаная куртка совокупляется с Оленькой Кунц в запущенной церкви, в алтаре, перед престолом, на коврике, по которому ходить нельзя. За стеной баба испражняется, другая стоя мочится (описано подробно — 10 строк). На чьем-то животе и в паху мраморная сифилитическая сыпь. Одним словом — «Разряд изящной словесности». Два эпизода очень хороши — выселяемый из имения князь в последний день в усадьбе и второе — теплушечный поезд с мешочниками²⁰.

Лечитесь и поправляйтесь, пишите. Господь с Вами.

Ваш Блок

Библиотека Пушк<инского> Дома просит В<асилия> Л<еонидови>ча вернуть какие-то книги.