Выжлятники

Ну, русака ты не поймаешь рукою.

Гоголь

— Это вот, Женичка, изволите видеть, наш псарный двор. Здесь избы для охотников. А тут варница: овсянку варят собакам. Дальше будут сени: здесь кормят собак. Тут чулан для седел и платья. Хороший охотник должен людей и одевать хорошо.

Раннее утро. Каратов, майор и Женя, все трое верхами едут шагом. Впереди на коне Тимофеич, за ним собаки и двое конных выжлятников. На доезжачем малиновый чекмень, кинжал на ременном наборном поясе, в руке арапник. За спину перекинут большой позывистый рог.

Такие же нарядные уборы и на выжлятниках. Высокие с кисточкой картузы, сапоги со шпорами. Собаки идут резво, опустив толстые головы.

— Полюбуйся, Женя, каковы собачки: на подбор. Выжлеца от выжловки не вдруг отличишь: даже гоны у всех одинаковы.

— Какие гоны, Арсений Львович?

— Гонами называются у гончих собак хвосты. Ничего ты, вижу, не смыслишь. Хочешь, расскажу про собак?

— Расскажите.

— Так слушай. Впереди бегут два смычка прямогонных. Настоящая русская прямогонная вся черная, в подпалинах. Белых и светлых меж ними не бывает. Паратые все, то есть гоняют без устали. Оба кобеля, Докучай и Будило, у меня верхочуты: верхним чутьем берут. А это большая редкость. За ними крутогонные, тоже два смычка. Видишь, какие они голошерстые, ни дать ни взять понтера. Крутогонная порода, братец ты мой, идет от французских гончих.

— Это самые лучшие?

— Ну, нет, не скажи. Костромские получше будут. Их у меня три смычка. И хороши же собачки! От охотников татар они повелись, когда еще татары на Руси воевали: вот откуда. И собой ладисты. Высокопереды, глазасты, лопоухи. Нестомчивы: хоть тысячу верст проскачут. И позади последние два смычка брудастых: от курляндских овчарок, милый друг, от самого черного графа Бирона.

Выжлятник у опушки вдруг остановился и поднял арапник. Все замерло в один миг.

— Русака подзрил. Теперь по охотничьим правилам, чья бы собака не словила, заяц его.

— Ого-го-гой!

Из ложбины вылетел русак и понесся к лесу. За ним с ревом помчалась стая. Тимофеич наскоро указал господам лазы и поскакал в остров.

В лесу застонал мелодический музыкальный хор.

Заливистые басы перебивают сопрано. Вот лирическим баритоном взывает Докучай, в тон ему второй голос ведет Будило; залился высоким голосом Фагот; заиграли, заплакали и запели меццо-сопрано костромских красавиц. Так сладостно звенят лесные рулады, столько в них страсти и силы, что Женя, заслушавшись, забыл обо всем.

Выстрел. Заяц покатился и жалобно заверещал. Стая сразу смолкла.

— А из вас, Женичка, охотник хороший будет. Ишь, глазки-то как разгорелись.

Женя дышал всей грудью. Навстречу охотникам из-за рощи подымались в гору трое верховых.

— Кто это, Иван Кузьмич, не знаете?

— Вот тебе на! Да это граф Галунский с племянницей.

Каратов покраснел и достал платок.

— А третий кто?

Майор нахмурился. — Да это их шут-управляющий, Ну, полковник Крацевич, одним словом.

Всадники съехались. Граф весело приветствовал охотников:

— С полем, господа!

__________

Все общество отправилось в каратовскую рощу к Даниле Цветкову. Данила миловидный, зоркий старик, гладко выбритый и румяный. Маленьким турчонком попался он в плен к самому Суворову, был им окрещен, обучен грамоте и церковному пению. После кончины генералиссимуса Данила состоял в службе у графа Хвостова, а от него перешел в егеря к старику Каратову.

Данила с поклонами провел господ в свой чистенький домик. На бревенчатых стенах душистые травы в пучках и связках, птичьи клетки и снасти для лова перепелов.

— Ну, что, Данила, твой перепел жив?

— Как же, батюшка Арсений Львович, жив, слава Богу. Сейчас я его в чуланчике держу-с. Смею доложить вашей милости, другой такой птицы с огнем не найдешь. Перепела теперь пошли мозглявые, дохлые; не кричат, а вякают. Один пищит: «мама!», другой: «мавра!», слушать-то тошно. А мой как рявкнет басом: «варвара!», так мурашки по спине и забегают.

Подъехала телега с буфетным ящиком. Лопухов и Данила накрыли стол. Один выжлятник раздувает самовар, другой достает закуску.

Женя боялся глядеть на графиню. Но и не подымая глаз видел он только одну ее. Видел, как тонкие пальчики резали хлеб, как грациозно графиня передавала чашки. Полковник Крацевич, статный, с большими усами, опрокинул свой чай на колени, но ничуть не смутился ни от собственной неловкости, ни от злорадных взглядов майора.

Графиня улыбалась.

— Я люблю охоту на диких коз. Мы жили в Литве. Зеленая пуща на многие версты. Деревьям сто, двести и больше лет. Есть и такие, что Гедимина помнят. Глухие болота, леса; в них зубры с крутыми рогами, лось, медведь. В облаках орлы кличут. Летает и белый ворон. Раз в одно поле мы взяли двадцать четыре козы. Вы помните, дядя?

— О, да. Но хороших собак остается мало. Высшая порода гончих жила до 89-го года, будь он проклят. Каждое лето монастырь святого Губерта посылал французскому королю полдюжины собак.

Под плавные речи старого графа Женя задремал. Ему пригрезился королевский парк в Версале. Отсвечивая радугой плещут и бьют фонтаны; в бассейнах, как бирюза в оправе, прозрачная вода. Стриженые аллеи, на клумбах цветы, над цветами жуки и пчелы. Два монастырских охотника в коричневых кафтанах сдерживают гончих. — Его Величество! — Король, опираясь на трость, медленно приближается; огромный кудрявый парик с завитками закрыл ему плечи и половину лица; чуть виден надменный профиль. Под алыми каблуками ровно скрипит песок. Охотники преклоняют колени.

Широко раскрыв глаза, Женя видит смеющуюся графиню, слышит слова графа:

— …Людовик Святой после крестовых походов вывез во Францию брудастых гончих. От них все королевские стаи. Одно мне будет всегда непонятно, зачем Людовик XV их уничтожил. Или он чуял гибель отчизны? В 1789 году егеря прятали псов в монастырях; там находили их санкюлоты и убивали. Владельцы, чтобы спасти породу, пытались обрезывать собакам уши, хвосты: ничто не помогало.

— А не сделать ли нам, граф, до вечера еще один поиск?

Выжлятники засуетились.

И опять варом варила каратовская стая; вновь, заливаясь, порскал и звонко трубил Тимофеич; опять раздавались выстрелы. Женя стоял на крайнем лазу подле графини. Сам он не знал, что делал, когда, повинуясь сердцу, сжал руку Ванды в своей дрожащей руке.

— Я люблю вас. Моя жизнь принадлежит вам одной. Вы выше всего на свете. Графиня, я умоляю: будьте моей женой.

Рев стаи приближался. Захлебывался мощный бас Запевая, взвизгивала Заливка.

— Я вам отдам всю жизнь мою.

Графиня засмеялась, отнимая руку.

— Нет, милый мальчик, я вашей не буду.

— Никогда?

— Никогда.

Заяц пронесся мимо.

— Стреляйте, что же вы! Ах, дитя!

Упав на шею лошади, Женя плакал.