Журнал "Наше Наследие" - Культура, История, Искусство
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   

Редакционный портфель Борис Садовской. Охота.

Предисловие Глава 1 Глава 2 Глава 3 Глава 4 Глава 5 Глава 6 Глава 7 Глава 8 Глава 9


Глава вторая

Китайский император


Хозяину нет времени скучать.

Гоголь


Хозяйством в Курилове заведует отставной майор Иван Кузьмич Сапожков. У соседей он известен под именем китайского императора.

Куриловская усадьба смотрит с холма; сад незаметно ползет по склону. Амбары, конюшни, каретники кольцом окружают двор; за садом роща. Бесконечные темно—зеленые конопляники. Река обегает песчаный мыс; там заливные луга; над лугами стонут чибисы, кружатся ястреба.

Утром за чаем Каратов разговорился с майором.

— Ну, как у нас больница, Иван Кузьмич?

Майор затянулся из короткой кавказской трубки.

— Пустое дело. Я уж и фершала рассчитал.

— Почему же?

— Изволите видеть, в нашем народе больных не бывает. Уж это такие езопы. Он либо помрет, либо пойдет на работу, а зря валяться не станет. У нас больница, например, два года пустовала. Один мужиченко нечаянно попал, я его упрятал насильно: ложись, езоп, а то запорю.

Грыжа была у него. Так на другой же день заскулил: отпустите, сделайте милость, возьмите брата. Я, говорит, женатый, у меня ребятишки, а брату все равно. Так, езоп ты распроклятый, анафема: у кого грыжа-то, у тебя, или у брата?

Майор засмеялся и разгладил усы. В кустах пищала синица: самовар, остывая, нежно пел.

— А про хозяйство я одно скажу: будь моя воля, я бы всех мужиков в хуторян обратил. Почему мужику усадьбой не жить? Работников ему нанимать не надо, орудия по хозяйству он сам исправит. Хлеба и соломы вволю: значит, будет и лишняя скотина. Тогда вместо коровенок ледащих заведутся голландки да холмогорки; лошади, например, будут датской породы. А там, глядишь, земля-то и даст вместо полсотни целковых всю тысячу. Что же помещик-то, кто он будет? Крез, Сарданапал? Да тогда российское дворянство самому Ротшильду нос утрет. Потому, наша сила вся в земле. Нам для чего войско надобно? Воевать черкесов? Нет: землю охранять.

— От кого?

— Ото всех. Нас все боятся, а, стало быть, и не любят.

__________


Всю осень и зиму Каратов провел в Курилове.

Вот началась молотьба. Еще задолго до света цепы выбивают на гумнах бойкую дробь. По вечерам при лучине постукивают прялки, гудят веретена у баб и девок. Мужики с прибаутками чинят мешки, хомуты, плетут лапти. Лучина, вспыхнув, затрещит; за печкой поскрипывает сверчок; слышно, как рядом, в хлеву, сонно вздохнет корова; жуют и фыркают лошади. Хорошо среди ночи из теплой избы, да на волю. В густом темно—синем небе рои несметных алмазов: Божье богатства; собаки лают; под валенками хрустит морозный снег. Смеющийся месяц сверкает. И во всех избах льются веселые песни.

— Поют они, доложу я вам, и молодецкие, и хороводные, и венчальные. Ах, как поют, анафемы! Танька-солдатка, например, заведет: плакать хочется. А старики, те больше беседуют. О правилах веры, о житиях святых. Старухи сказки начнут рассказывать, так всю ночь можно слушать. Да, хорошо живут мужички, нечего Бога гневить. А все-таки старые люди говорят, прежде лучше было. Оно, конечно, так и есть: дело-то, видно, к концу подходит. Забеспокоились людишки: зуд в умах, никто ничем не доволен. Ну, а на всех, известно, не угодишь.

Близко весна. Солнце пригревает не по-зимнему. В полдень сосульки падают, звенят капели; к вечеру намерзает синий лед. В два дня прошла и разлилась река. На прудах черный блеск. Еще немного: жаворонок зальется и зазвенят журавли.

На Пасху приехал в Курилово брат Аполлона Никитича, Женя, юный, румяный правовед.

__________


— Когда же на охоту, Арсений Львович?

— А вот погоди. Попробуем гончих по пожару.

— По какому пожару?

— Так говорится. Когда снег стаял, до посева яровых можно травить зайцев.

Каратов снял архалук и зевнул. Женя на кровати, в ночной рубашке, блестящими глазами смотрит в потолок.

— Арсений Львович!

— Что?

— Я влюблен!

— Который тебе год?

— Восемнадцатый.

— Ну, что ж, так и следует.

— Ах, если бы вы знали, какая она красавица! Настоящая Мария!


Вокруг высокого чела

Густые локоны чернеют,

Звездой блестят ее глаза,

Ее уста как роза, рдеют.


— Молодец! Даже стихи сочиняешь.

— Ах, что вы! Ведь это Пушкина, из «Полтавы».

— Пушкина из Полтавы? А как ей отчество?

— Ха-ха-ха!

— Вы еще не спите, Арсений Львович?

— Иван Кузьмич? Идите, милости просим. Какой тут сон.

— То-то я слышу, Женичка веселится. Точно малиновка.

Майор с трубкой присел на кресло.

— Вовсе забыл, извольте видеть. У нас ведь назавтра свадьба. Ермолай Прохоров сына женит. Вы еще зимой дозволили.

— Да, помню.

— Парень мастерства и промысла не имеет, к отцу непочтителен. Постом был пойман в рубке господского леса. Не обождать ли с женитьбой-то?

— Нет уж, пускай.

Майор ушел. Каратов погасил свечу и сонным голосом молвил:

— Желаю тебе увидеть во сне твою Марью Пушкину.

— Какую Марью? У ней прелестное имя.

— Анисья, что ли?

— Нет, не Анисья, а Ванда. Графиня Ванда Галунская.

— Как?!

— Ну, да. Чего вы закричали?

— Да она же весь пост прожила в Симбирске. И у нас в Заречном гостила со старым графом. Вы разве знакомы?

— Да, встречался.

__________


Каратов накануне привез от соседа Ходиняпина «Северную пчелу» за целые четыре месяца. Там вычитал он, что во Франции с этого года стал царствовать император Наполеон. Супруга у него Евгения, красавица, родом из Испании, той самой страны, где Любим Пирушкин купил гитару и видел бой быков. Только отчего Наполеон и Евгения сердятся на Каратова, что он им сделал? Вон оба они рядком почивают на пышной кровати в шелку и кружевах; обоим не спится. Наполеон пьет воду, встает, надевает халат и туфли. — Я им задам! — Евгения ворочается на перине. — Возьми персидского порошку. — Я не позволю хоронить меня во фраке. — Теперь Каратову ясно, что это совсем не Наполеон, а тайный советник Политковский, о котором рассказывал Ходиняпин. Политковский этот украл в инвалидном комитете миллион триста тысяч; когда ж растрату открыли, отравился. В гроб положили его в мундире, но Государь приказал переодеть во фрак. Да, это Политковский, весь синий, окоченелый. Ох, не простит он Каратову. — Да чем же я виноват? — Тем, что Евгений у тебя гостит, — отвечает императрица: — не смеет он носить мое имя и будет за то казнен. Но и Евгения уже не Евгения, а Виктория, английская королева. Гладкие волосы на висках, продолговатые щеки: совсем, как видел Каратов на лондонской гравюре у генерала Толубеева в Заречном. Политковский с Викторией осторожно, точно танцуя, подкрадываются к Каратову и тучами сыплют на него персидский порошок.

— Тьфу, мерзость! — Каратов очнулся, высек огня и жадно глотает квас. — Это от наливки. — Искоса взглянул он на Женю: тот сладко дышал.

Китай совсем не азиатская страна: это блаженное царство, вроде земного рая. На желтом небе застыли чайные пальмы и заросли роз; звенят на крышах фарфоровые колокольчики; вместо домов лакированные ящики с зеленым и желтым чаем. Женя чувствует, что здесь не бывает ни дня, ни ночи: вечно один золотистый закат. По его лимонному фону хохлатые цапли тянутся серебристой вереницей к рисовым полям. Из дворца выходит под зонтиком китайский император. Женя его знает: это Иван Кузьмич. Император садится пить чай. Косоглазые маленькие слуги несут, улыбаясь, золотой самовар, огромный фарфоровый чайник и чашки с наперсток. Не чашки это, а желтые колокольчики; хлебнешь: динь-динь — и в ответ мелодично вызванивают чайные пальмы, розы, лебеди, цапли, хижины, рисовые поля. — Динь-динь! — Это приближается наша супруга, божественная Динь-Динь. От синего пригорка — синего с золотом, как Женина чайная чашка в Заречном, — спускается императрица. Над нею павлиний веер; шумя лазоревым платьем, вся в пестрых цветах и травах, она подходит к столу. Император с поклоном подносит полную чашку; она ее гневно швыряет, вторую, третью, четвертую; брови сурово хмурятся, чашки звенят и стонут. Да это графиня Ванда!

— Выпороть ее, каналью!

В ужасе Женя открывает глаза. Чудесное утро. Каратов, одетый и выбритый, сверкая зубами, крутит усы и смотрит в зеркало. На кресле майор.

— Ей-Богу, выпороть и отправить на хутор!

— Кого вы хотите пороть, Иван Кузьмич?

— Ах, Женичка, проснулись, с добрым утром! Я про Таньку-солдатку говорю. Грозится она нашего жениха зарезать. Парень-то, изволите видеть, больно ей мил, ну вот и жалко расстаться. Не доставайся никому. Я и говорю, что лучше ее от греха сослать.

__________


— Иван Кузьмич, отчего вас называют китайским императором?

Майор спрятал трубку.

— Это, Женичка, целая история. Я ведь из мелкопоместных. Матушка, изволите видеть, отдала меня в кадетский корпус; оттуда был я выпущен в пехоту и отправлен на Кавказ. В кавказской армии служил я лет двадцать и дошел до капитана. Роту мне дали, доложу я вам, за первый сорт. Только здоровье-то хизнуть начало — ранения сказались. Вот командир и говорит: пора тебе отпуск взять; поезжай лечиться.

Подумал я, подумал: куда мне ехать? Матушка давно померла, родни никакой. А в голове фанаберия: я-де герой кавказский. У меня, изволите видеть, Георгий; три раза я ранен. Была ни была, катну в Петербург.

Ладно. Выправили мне бумаги. Приедешь в столицу, получишь из Главного штаба прогоны по чину; дадут, мол, и на леченье.

Ехал я, ехал, всю душу вымотал. Ах, наказанье! Ну и дорога, доложу я вам. Добрался, наконец, до столицы. Туман, тучи, слякоть. Остановился в гостинице. Номеришко гнусный, лакеи езопы. Плюнул, лег спать. Завтра пойду за деньгами.

Не тут-то было. В Главном штабе говорят: обождите, денег нет. Ах вы, езопы, анафемы! Вышел я. Иду насупленный, злой, глядеть ни на что не хочется. И вдруг какой-то военный, из отставных, должно быть, идет мне прямо навстречу. Так и ломит грудью вперед. Шинелишка старая, а сам идет, как орел летит. Из себя красавец. И вижу, лицо знакомое, видел я его где-то. Ну, видел и видел. А где, не припомню. Поравнялся со мною: стоп!

— Кто вы такой?

Строго смотрит, брови нахмурил, глазами так скрозь и нижет. Да уж и я от злости себя не помню.

— А вы кто такой?

Гляжу, улыбается: — Я русский император.

Ну, тут я засмеялся, как полоумный. — А я китайский император. Очень приятно встретиться.

Он от меня направо кругом марш. А я-то хохочу.

Хорошо-с. Вот прихожу я в номер к себе, голодный, усталый. В окошке, изволите видеть, какие-то серые стены, дым, копоть. Ну, хуже острога.

Велел я обед принести, водки выпил. Вдруг слышу, стучат.

— Войди, — говорю. Думаю, это лакей с обедом.

Входит, изволите видеть, адъютант. Молодой, а лицо сурьезное. — Вы капитан Сапожков?

Я езопом таким гляжу на него: — А что, мол, угодно?

— От петербургского коменданта. По личному приказанию Государя Императора завтра в двенадцать часов вы должны быть в Зимнем дворце для представления Его Величеству.

Поклонился, щелкнул шпорами и ушел. А я ушам не верю. Всю ночь проворочался, глаз не сомкнул. За что такое счастье?

Утром самовар приносят и завтрак, а мне в рот ничего не лезет.

Стою у дворца и не знаю, в которые двери. Глядь, какой-то генерал прошел в боковой подъезд, и я туда же. Дверь с дом, громадная, а повернулась, как перышко. Сняли с меня шинель. Туда ли попал, не знаю; спросить неловко.

Тут лысый старик какой-то, в синем фраке, весь в звездах, шасть на лестницу. Подымаюсь и я за ним. Красные половики, потолки лепные, картины во всю стену. В большой зале человек пятнадцать в полной парадной форме. Подошел ко мне дежурный адъютант, проверил по списку.

Десяти минут не прошло, выходит Государь в преображенском мундире с красной грудью. Гляжу я на него во все глаза, и что же? Узнаю вчерашнего военного.

Так я на месте и застыл. Стою ни живой, ни мертвый.

Государь, между тем, приближается, со всеми беседует. Взор у него ясный, голос тихий. И вдруг:

— А где же здесь китайский император?

Все переглянулись, смотрят. Тогда я шагнул вперед.

— Простите меня, Ваше Императорское Величество.

— Да я вовсе не сержусь. Мне только показалось неудобным, что два императора знакомятся на улице, оттого я и позвал тебя сюда. Однако, довольно шуток. Скажи, за что ты получил Георгия?

— За штурм завалов на Лабе, Ваше Императорское Величество.

— Расскажи мне это дело подробно.

Я изложил все, как было.

— Спасибо, майор. — И протянул мне руку.

Я ему руку-то целую, а от счастья себя не помню. Ну, уж тут все пошло, как по щучьему веленью. И денег дали, и квартиру отвели, и царский медик смотрел меня.

Иван Кузьмич отошел к окну и долго сморкался.

__________


Вошел Каратов в полосатом архалуке, с длинной трубкой.

— Не попробовать ли гончих, Иван Кузьмич?

— Дано пора. Я так полагаю, послезавтра.

Женя встрепенулся. — Ах, как хорошо! Да отчего же так долго? А завтра нельзя?

— Нельзя так вдруг. Эй, кто там, позвать Тимофеича!

Тимофеич доезжачий у Каратова. Еще покойный отец Арсения поручил ему псарню лет сорок назад.

— Молодчина у меня Тимофеич, лихой охотник. Ты знаешь, Женя, после смерти папеньки отпустил я его к князю Беловежскому на вольную службу. Вот и затеял князь на свои именины пробную охоту с какими-то диковинными гончими. Собак только что успели привезти из крымских степей. Тимофеич на коне, распоряжается; князь с гостями стоит на лазах. Вот в острове заварила стая, повели...

— На каких лазах, Арсений Львович?

— Так называются места, куда выбегает зверь. А остров — лес, куда стая брошена.

Вдруг слышат: гончие погнали все дальше, дальше; потом утихли. Что за чудеса? Глядят, из острова выезжает Тимофеич. «Ну что, где собаки?» — «Повесил, ваше сиятельство». — «Как?» — «В пяту гнали. Всех до одной на осину вздернул».

Князь на него с арапником. А Тимофеич не дается. Я, говорит, крепостной человек господ Каратовых: не извольте бить меня.

— За что же он повесил собак-то?

— А это, видишь ли, мой друг, последнее дело, когда гончие в пяту ведут. Гнать-то они гонят по следу, да только назад от зверя; не за ним, а от него. Какой же настоящий охотник это стерпит?

__________


Вечером Иван Кузьмич отправились на тягу.

Роща как будто стеклянная под прозрачным зеленым пухом. Легкие ветки не двинутся, не вздохнут; слабо свищут засыпающие птицы.

— Иван Кузьмич, вы были влюблены?

— Что вы, Женичка: военному человеку влюбляться стыдно.

— И вы никого не любили?

— Как вам сказать? Подвертывались дамочки, а на Кавказе черкешенки, да я, признаться, боялся. Ну их!

Вальдшнеп протянул высоко над опушкой. Бледный серп месяца стал светлеть.

— А вот когда я был кадетом, изволите видеть, влюбилась в меня одна красавица-барышня, Эмилия. И чем я понравился ей, понять не могу. Она нашей директорше сродни была. Раз как-то случился в корпусе танцевальный вечер. Греха таить не хочу: Эмилия мне шибко приглянулась.

— Значит, вы все-таки были влюблены?

— Да, пожалуй, коли на то пошло. А был у меня закадычный приятель, Федя Андерсон, тоже кадет и тоже в Эмилию влюбился. Оба мы на балу от нее не отходили, так и увиваемся, а директорша, доложу я вам, смотрит на все сквозь пальцы. Дело понятное: мы с Федей через полгода офицеры, а у Эмилии приданого-то, изволите видеть, только две русых косы до пят, высокая грудь, да румянец во всю щеку. Вот танцую я с ней кадриль, сказал комплимент, вдруг она мне шепчет: «Их лебе зи». А мне сдуру послышалось: не лебези. Испугался я тут и язык у меня сделался вроде тряпки. Поскорей посадил я Эмилию, да и баста: все прочие кадрили она танцевала с Федей. Утром он мне и говорит: «А ведь я слышал, как тебе Эмилия в любви призналась». — «В какой любви?» Ну, тут и открылось, какого я разыграл осла.

— Что же потом?

— Потом Эмилия вышла за Федю, я у них шафером был.

На опушке показался странник в скуфье; за ним высокая баба.

— Это Танька-солдатка идет на богомолье. Арсений Львович приказал ей выдать годовой билет. Батюшка просил. Далёко ли, люди Божьи?

— Куда Господь понесет.

Путники скрылись. Над прозрачной вершиной дуба нежное хорканье. Раскатился выстрел. Вальдшнеп взмыл, завертелся и упал в кусты.

В этот самый миг на реке залилась плясовая, за ней другая, третья. Это расходились хороводы. Каждый уносил свою песню и каждый шел в свою сторону; стройные хоры, перебивая друг друга, чудно звучали и разливались. Впереди плыли павами молодые бабы в кокошниках и сарафанах; они заводили песню, оглядывались, взмахивая платками, — и дружно за ними подхватывали плясовую десятки девичьих голосов. Парни бросали шапки, свистали соловьиным посвистом, топали, приседая. Заря догорела. В глубоких лесных оврагах роса тяжело повисла на кустах. От реки поползли туманы. Осторожный русак пробрался на озимя. Звезды одна за другой, прорывая завесу ночи, спешат оглядеться на небесах.



Борис Садовской. Охота. Предисловие Глава 1 Глава 2 Глава 3 Глава 4 Глава 5 Глава 6 Глава 7 Глава 8 Глава 9

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru