Глава
вторая
Китайский
император
Хозяину
нет времени скучать.
Гоголь
Хозяйством в
Курилове заведует отставной майор Иван
Кузьмич Сапожков. У соседей он известен
под именем китайского императора.
Куриловская
усадьба смотрит с холма; сад незаметно
ползет по склону. Амбары, конюшни,
каретники кольцом окружают двор; за
садом роща. Бесконечные темно—зеленые
конопляники. Река обегает песчаный мыс;
там заливные луга; над лугами стонут
чибисы, кружатся ястреба.
Утром за чаем
Каратов разговорился с майором.
— Ну, как у нас
больница, Иван Кузьмич?
Майор затянулся
из короткой кавказской трубки.
— Пустое дело.
Я уж и фершала рассчитал.
— Почему же?
— Изволите
видеть, в нашем народе больных не бывает.
Уж это такие езопы. Он либо помрет, либо
пойдет на работу, а зря валяться не
станет. У нас больница, например, два
года пустовала. Один мужиченко нечаянно
попал, я его упрятал насильно: ложись,
езоп, а то запорю.
Грыжа была у
него. Так на другой же день заскулил:
отпустите, сделайте милость, возьмите
брата. Я, говорит, женатый, у меня
ребятишки, а брату все равно. Так, езоп
ты распроклятый, анафема: у кого грыжа-то,
у тебя, или у брата?
Майор засмеялся
и разгладил усы. В кустах пищала синица:
самовар, остывая, нежно пел.
— А про хозяйство
я одно скажу: будь моя воля, я бы всех
мужиков в хуторян обратил. Почему мужику
усадьбой не жить? Работников ему нанимать
не надо, орудия по хозяйству он сам
исправит. Хлеба и соломы вволю: значит,
будет и лишняя скотина. Тогда вместо
коровенок ледащих заведутся голландки
да холмогорки; лошади, например, будут
датской породы. А там, глядишь, земля-то
и даст вместо полсотни целковых всю
тысячу. Что же помещик-то, кто он будет?
Крез, Сарданапал? Да тогда российское
дворянство самому Ротшильду нос утрет.
Потому, наша сила вся в земле. Нам для
чего войско надобно? Воевать черкесов?
Нет: землю охранять.
— От кого?
— Ото всех.
Нас все боятся, а, стало быть, и не любят.
__________
Всю осень и
зиму Каратов провел в Курилове.
Вот началась
молотьба. Еще задолго до света цепы
выбивают на гумнах бойкую дробь. По
вечерам при лучине постукивают прялки,
гудят веретена у баб и девок. Мужики с
прибаутками чинят мешки, хомуты, плетут
лапти. Лучина, вспыхнув, затрещит; за
печкой поскрипывает сверчок; слышно,
как рядом, в хлеву, сонно вздохнет корова;
жуют и фыркают лошади. Хорошо среди ночи
из теплой избы, да на волю. В густом
темно—синем небе рои несметных алмазов:
Божье богатства; собаки лают; под
валенками хрустит морозный снег.
Смеющийся месяц сверкает. И во всех
избах льются веселые песни.
— Поют они,
доложу я вам, и молодецкие, и хороводные,
и венчальные. Ах, как поют, анафемы!
Танька-солдатка, например, заведет:
плакать хочется. А старики, те больше
беседуют. О правилах веры, о житиях
святых. Старухи сказки начнут рассказывать,
так всю ночь можно слушать. Да, хорошо
живут мужички, нечего Бога гневить. А
все-таки старые люди говорят, прежде
лучше было. Оно, конечно, так и есть:
дело-то, видно, к концу подходит.
Забеспокоились людишки: зуд в умах,
никто ничем не доволен. Ну, а на всех,
известно, не угодишь.
Близко весна.
Солнце пригревает не по-зимнему. В
полдень сосульки падают, звенят капели;
к вечеру намерзает синий лед. В два дня
прошла и разлилась река. На прудах черный
блеск. Еще немного: жаворонок зальется
и зазвенят журавли.
На Пасху приехал
в Курилово брат Аполлона Никитича, Женя,
юный, румяный правовед.
__________
— Когда же на
охоту, Арсений Львович?
— А вот погоди.
Попробуем гончих по пожару.
— По какому
пожару?
— Так говорится.
Когда снег стаял, до посева яровых можно
травить зайцев.
Каратов снял
архалук и зевнул. Женя на кровати, в
ночной рубашке, блестящими глазами
смотрит в потолок.
— Арсений
Львович!
— Что?
— Я влюблен!
— Который тебе
год?
— Восемнадцатый.
— Ну, что ж,
так и следует.
— Ах, если бы
вы знали, какая она красавица! Настоящая
Мария!
Вокруг
высокого чела
Густые
локоны чернеют,
Звездой
блестят ее глаза,
Ее уста
как роза, рдеют.
— Молодец!
Даже стихи сочиняешь.
— Ах, что вы!
Ведь это Пушкина, из «Полтавы».
— Пушкина из
Полтавы? А как ей отчество?
— Ха-ха-ха!
— Вы еще не
спите, Арсений Львович?
— Иван Кузьмич?
Идите, милости просим. Какой тут сон.
— То-то я слышу,
Женичка веселится. Точно малиновка.
Майор с трубкой
присел на кресло.
— Вовсе забыл,
извольте видеть. У нас ведь назавтра
свадьба. Ермолай Прохоров сына женит.
Вы еще зимой дозволили.
— Да, помню.
— Парень
мастерства и промысла не имеет, к отцу
непочтителен. Постом был пойман в рубке
господского леса. Не обождать ли с
женитьбой-то?
— Нет уж,
пускай.
Майор ушел.
Каратов погасил свечу и сонным голосом
молвил:
— Желаю тебе
увидеть во сне твою Марью Пушкину.
— Какую Марью?
У ней прелестное имя.
— Анисья, что
ли?
— Нет, не
Анисья, а Ванда. Графиня Ванда Галунская.
— Как?!
— Ну, да. Чего
вы закричали?
— Да она же
весь пост прожила в Симбирске. И у нас
в Заречном гостила со старым графом. Вы
разве знакомы?
— Да, встречался.
__________
Каратов накануне
привез от соседа Ходиняпина «Северную
пчелу» за целые четыре месяца. Там
вычитал он, что во Франции с этого года
стал царствовать император Наполеон.
Супруга у него Евгения, красавица, родом
из Испании, той самой страны, где Любим
Пирушкин купил гитару и видел бой быков.
Только отчего Наполеон и Евгения сердятся
на Каратова, что он им сделал? Вон оба
они рядком почивают на пышной кровати
в шелку и кружевах; обоим не спится.
Наполеон пьет воду, встает, надевает
халат и туфли. — Я им задам! — Евгения
ворочается на перине. — Возьми персидского
порошку. — Я не позволю хоронить меня
во фраке. — Теперь Каратову ясно, что
это совсем не Наполеон, а тайный советник
Политковский, о котором рассказывал
Ходиняпин. Политковский этот украл в
инвалидном комитете миллион триста
тысяч; когда ж растрату открыли, отравился.
В гроб положили его в мундире, но Государь
приказал переодеть во фрак. Да, это
Политковский, весь синий, окоченелый.
Ох, не простит он Каратову. — Да чем же
я виноват? — Тем, что Евгений у тебя
гостит, — отвечает императрица: — не
смеет он носить мое имя и будет за то
казнен. Но и Евгения уже не Евгения, а
Виктория, английская королева. Гладкие
волосы на висках, продолговатые щеки:
совсем, как видел Каратов на лондонской
гравюре у генерала Толубеева в Заречном.
Политковский с Викторией осторожно,
точно танцуя, подкрадываются к Каратову
и тучами сыплют на него персидский
порошок.
— Тьфу, мерзость!
— Каратов очнулся, высек огня и жадно
глотает квас. — Это от наливки. — Искоса
взглянул он на Женю: тот сладко дышал.
Китай совсем
не азиатская страна: это блаженное
царство, вроде земного рая. На желтом
небе застыли чайные пальмы и заросли
роз; звенят на крышах фарфоровые
колокольчики; вместо домов лакированные
ящики с зеленым и желтым чаем. Женя
чувствует, что здесь не бывает ни дня,
ни ночи: вечно один золотистый закат.
По его лимонному фону хохлатые цапли
тянутся серебристой вереницей к рисовым
полям. Из дворца выходит под зонтиком
китайский император. Женя его знает:
это Иван Кузьмич. Император садится
пить чай. Косоглазые маленькие слуги
несут, улыбаясь, золотой самовар, огромный
фарфоровый чайник и чашки с наперсток.
Не чашки это, а желтые колокольчики;
хлебнешь: динь-динь — и в ответ мелодично
вызванивают чайные пальмы, розы, лебеди,
цапли, хижины, рисовые поля. — Динь-динь!
— Это приближается наша супруга,
божественная Динь-Динь. От синего
пригорка — синего с золотом, как Женина
чайная чашка в Заречном, — спускается
императрица. Над нею павлиний веер; шумя
лазоревым платьем, вся в пестрых цветах
и травах, она подходит к столу. Император
с поклоном подносит полную чашку; она
ее гневно швыряет, вторую, третью,
четвертую; брови сурово хмурятся, чашки
звенят и стонут. Да это графиня Ванда!
— Выпороть
ее, каналью!
В ужасе Женя
открывает глаза. Чудесное утро. Каратов,
одетый и выбритый, сверкая зубами, крутит
усы и смотрит в зеркало. На кресле майор.
— Ей-Богу,
выпороть и отправить на хутор!
— Кого вы
хотите пороть, Иван Кузьмич?
— Ах, Женичка,
проснулись, с добрым утром! Я про
Таньку-солдатку говорю. Грозится она
нашего жениха зарезать. Парень-то,
изволите видеть, больно ей мил, ну вот
и жалко расстаться. Не доставайся никому.
Я и говорю, что лучше ее от греха сослать.
__________
— Иван Кузьмич,
отчего вас называют китайским императором?
Майор спрятал
трубку.
— Это, Женичка,
целая история. Я ведь из мелкопоместных.
Матушка, изволите видеть, отдала меня
в кадетский корпус; оттуда был я выпущен
в пехоту и отправлен на Кавказ. В
кавказской армии служил я лет двадцать
и дошел до капитана. Роту мне дали, доложу
я вам, за первый сорт. Только здоровье-то
хизнуть начало — ранения сказались.
Вот командир и говорит: пора тебе отпуск
взять; поезжай лечиться.
Подумал я,
подумал: куда мне ехать? Матушка давно
померла, родни никакой. А в голове
фанаберия: я-де герой кавказский. У меня,
изволите видеть, Георгий; три раза я
ранен. Была ни была, катну в Петербург.
Ладно. Выправили
мне бумаги. Приедешь в столицу, получишь
из Главного штаба прогоны по чину; дадут,
мол, и на леченье.
Ехал я, ехал,
всю душу вымотал. Ах, наказанье! Ну и
дорога, доложу я вам. Добрался, наконец,
до столицы. Туман, тучи, слякоть.
Остановился в гостинице. Номеришко
гнусный, лакеи езопы. Плюнул, лег спать.
Завтра пойду за деньгами.
Не тут-то было.
В Главном штабе говорят: обождите, денег
нет. Ах вы, езопы, анафемы! Вышел я. Иду
насупленный, злой, глядеть ни на что не
хочется. И вдруг какой-то военный, из
отставных, должно быть, идет мне прямо
навстречу. Так и ломит грудью вперед.
Шинелишка старая, а сам идет, как орел
летит. Из себя красавец. И вижу, лицо
знакомое, видел я его где-то. Ну, видел
и видел. А где, не припомню. Поравнялся
со мною: стоп!
— Кто вы такой?
Строго смотрит,
брови нахмурил, глазами так скрозь и
нижет. Да уж и я от злости себя не помню.
— А вы кто
такой?
Гляжу, улыбается:
— Я русский император.
Ну, тут я
засмеялся, как полоумный. — А я китайский
император. Очень приятно встретиться.
Он от меня
направо кругом марш. А я-то хохочу.
Хорошо-с. Вот
прихожу я в номер к себе, голодный,
усталый. В окошке, изволите видеть,
какие-то серые стены, дым, копоть. Ну,
хуже острога.
Велел я обед
принести, водки выпил. Вдруг слышу,
стучат.
— Войди, —
говорю. Думаю, это лакей с обедом.
Входит, изволите
видеть, адъютант. Молодой, а лицо
сурьезное. — Вы капитан Сапожков?
Я езопом таким
гляжу на него: — А что, мол, угодно?
— От петербургского
коменданта. По личному приказанию
Государя Императора завтра в двенадцать
часов вы должны быть в Зимнем дворце
для представления Его Величеству.
Поклонился,
щелкнул шпорами и ушел. А я ушам не верю.
Всю ночь проворочался, глаз не сомкнул.
За что такое счастье?
Утром самовар
приносят и завтрак, а мне в рот ничего
не лезет.
Стою у дворца
и не знаю, в которые двери. Глядь, какой-то
генерал прошел в боковой подъезд, и я
туда же. Дверь с дом, громадная, а
повернулась, как перышко. Сняли с меня
шинель. Туда ли попал, не знаю; спросить
неловко.
Тут лысый
старик какой-то, в синем фраке, весь в
звездах, шасть на лестницу. Подымаюсь
и я за ним. Красные половики, потолки
лепные, картины во всю стену. В большой
зале человек пятнадцать в полной парадной
форме. Подошел ко мне дежурный адъютант,
проверил по списку.
Десяти минут
не прошло, выходит Государь в преображенском
мундире с красной грудью. Гляжу я на
него во все глаза, и что же? Узнаю
вчерашнего военного.
Так я на месте
и застыл. Стою ни живой, ни мертвый.
Государь, между
тем, приближается, со всеми беседует.
Взор у него ясный, голос тихий. И вдруг:
— А где же
здесь китайский император?
Все переглянулись,
смотрят. Тогда я шагнул вперед.
— Простите
меня, Ваше Императорское Величество.
— Да я вовсе
не сержусь. Мне только показалось
неудобным, что два императора знакомятся
на улице, оттого я и позвал тебя сюда.
Однако, довольно шуток. Скажи, за что ты
получил Георгия?
— За штурм
завалов на Лабе, Ваше Императорское
Величество.
— Расскажи
мне это дело подробно.
Я изложил все,
как было.
— Спасибо,
майор. — И протянул мне руку.
Я ему руку-то
целую, а от счастья себя не помню. Ну, уж
тут все пошло, как по щучьему веленью.
И денег дали, и квартиру отвели, и царский
медик смотрел меня.
Иван Кузьмич
отошел к окну и долго сморкался.
__________
Вошел Каратов
в полосатом архалуке, с длинной трубкой.
— Не попробовать
ли гончих, Иван Кузьмич?
— Дано пора.
Я так полагаю, послезавтра.
Женя встрепенулся.
— Ах, как хорошо! Да отчего же так долго?
А завтра нельзя?
— Нельзя так
вдруг. Эй, кто там, позвать Тимофеича!
Тимофеич
доезжачий у Каратова. Еще покойный отец
Арсения поручил ему псарню лет сорок
назад.
— Молодчина
у меня Тимофеич, лихой охотник. Ты знаешь,
Женя, после смерти папеньки отпустил я
его к князю Беловежскому на вольную
службу. Вот и затеял князь на свои именины
пробную охоту с какими-то диковинными
гончими. Собак только что успели привезти
из крымских степей. Тимофеич на коне,
распоряжается; князь с гостями стоит
на лазах. Вот в острове заварила стая,
повели...
— На каких
лазах, Арсений Львович?
— Так называются
места, куда выбегает зверь. А остров —
лес, куда стая брошена.
Вдруг слышат:
гончие погнали все дальше, дальше; потом
утихли. Что за чудеса? Глядят, из острова
выезжает Тимофеич. «Ну что, где собаки?»
— «Повесил, ваше сиятельство». — «Как?»
— «В пяту гнали. Всех до одной на осину
вздернул».
Князь на него
с арапником. А Тимофеич не дается. Я,
говорит, крепостной человек господ
Каратовых: не извольте бить меня.
— За что же он
повесил собак-то?
— А это, видишь
ли, мой друг, последнее дело, когда гончие
в пяту ведут. Гнать-то они гонят по следу,
да только назад от зверя; не за ним, а от
него. Какой же настоящий охотник это
стерпит?
__________
Вечером Иван
Кузьмич отправились на тягу.
Роща как будто
стеклянная под прозрачным зеленым
пухом. Легкие ветки не двинутся, не
вздохнут; слабо свищут засыпающие птицы.
— Иван Кузьмич,
вы были влюблены?
— Что вы,
Женичка: военному человеку влюбляться
стыдно.
— И вы никого
не любили?
— Как вам
сказать? Подвертывались дамочки, а на
Кавказе черкешенки, да я, признаться,
боялся. Ну их!
Вальдшнеп
протянул высоко над опушкой. Бледный
серп месяца стал светлеть.
— А вот когда
я был кадетом, изволите видеть, влюбилась
в меня одна красавица-барышня, Эмилия.
И чем я понравился ей, понять не могу.
Она нашей директорше сродни была. Раз
как-то случился в корпусе танцевальный
вечер. Греха таить не хочу: Эмилия мне
шибко приглянулась.
— Значит, вы
все-таки были влюблены?
— Да, пожалуй,
коли на то пошло. А был у меня закадычный
приятель, Федя Андерсон, тоже кадет и
тоже в Эмилию влюбился. Оба мы на балу
от нее не отходили, так и увиваемся, а
директорша, доложу я вам, смотрит на все
сквозь пальцы. Дело понятное: мы с Федей
через полгода офицеры, а у Эмилии
приданого-то, изволите видеть, только
две русых косы до пят, высокая грудь, да
румянец во всю щеку. Вот танцую я с ней
кадриль, сказал комплимент, вдруг она
мне шепчет: «Их лебе зи». А мне сдуру
послышалось: не лебези. Испугался я тут
и язык у меня сделался вроде тряпки.
Поскорей посадил я Эмилию, да и баста:
все прочие кадрили она танцевала с
Федей. Утром он мне и говорит: «А ведь я
слышал, как тебе Эмилия в любви призналась».
— «В какой любви?» Ну, тут и открылось,
какого я разыграл осла.
— Что же потом?
— Потом Эмилия
вышла за Федю, я у них шафером был.
На опушке
показался странник в скуфье; за ним
высокая баба.
— Это
Танька-солдатка идет на богомолье.
Арсений Львович приказал ей выдать
годовой билет. Батюшка просил. Далёко
ли, люди Божьи?
— Куда Господь
понесет.
Путники
скрылись. Над прозрачной вершиной дуба
нежное хорканье. Раскатился выстрел.
Вальдшнеп взмыл, завертелся и упал в
кусты.
В этот самый
миг на реке залилась плясовая, за ней
другая, третья. Это расходились хороводы.
Каждый уносил свою песню и каждый шел
в свою сторону; стройные хоры, перебивая
друг друга, чудно звучали и разливались.
Впереди плыли павами молодые бабы в
кокошниках и сарафанах; они заводили
песню, оглядывались, взмахивая платками,
— и дружно за ними подхватывали плясовую
десятки девичьих голосов. Парни бросали
шапки, свистали соловьиным посвистом,
топали, приседая. Заря догорела. В
глубоких лесных оврагах роса тяжело
повисла на кустах. От реки поползли
туманы. Осторожный русак пробрался на
озимя. Звезды одна за другой, прорывая
завесу ночи, спешат оглядеться на
небесах.