Деревенские балагуры

И плетет тихие речи разночинный отработавшийся народ.

Гоголь

В Заречном большой штат дворовых людей. Дворецкий заведует буфетом; он в доме самое важное лицо после экономки, сводящей расходы и отвечающей за столовое серебро. На попечении двух камердинеров барский гардероб; кастелянше с пятью прачками поручено постельное и комнатное белье; четыре лакея подают на стол; три горничных убирают комнаты. Для мелких услуг два казачка, один в черкесском, другой в казацком платье. На кухне повар-француз, его помощник и две белые кухарки с десятком поварят. Немец-садовник заведует парком, в оранжерее вызревают персики, виноград и ананасы. При усадьбе целая армия псовых охотников с ловчим и стременным: заездной, что запаривает борзым овсянку; корытничий, который хранит для них посуду; обыщик, обязанный запасать собакам махан и ездить с подвывалой на поиски волчьих выводков; человек двадцать псарей. На конном дворе конюший, двенадцать наездников, коновал, сырейщик, свежующий палых лошадей; двое кучеров и три выездных лакея. Кроме домашней челяди у генерала свои мастера. Флигеля и беседки в саду и на дворе строили собственные плотники; вся мебель в этих флигелях: диваны, комоды, подзеркальники, столы, стулья сработаны руками крепостных столяров. В Заречном свои приспешники, пекаря и конфетеры, обученные в Английском клубе и у Рабана; свои кузнецы, слесаря, золотильщики, паркетчики, маляры. Есть коверная, где ткут ковры, салфетки и скатерти; есть винокуренный завод: сладкие водки и ягодные ликеры славятся в Москве, в Петербурге и на Нижегородской ярмарке; фельдмаршал князь Паскевич подчует польских магнатов толубеевской запеканкой. Стерлядей и налимов на Волге ловит дюжина собственных рыбаков; все они крестники барина и все Никитки; только старший в артели называется Никитушкой. Наконец, хор старинной роговой музыки.

Воскресный полдень. В лакейской за самоваром камердинер Кузьма, рябой гигант в синем фраке, горничная Афимья Ивановна, пожилая девица в белом крахмальном чепце и каратовский денщик Лопухов. Он очень нравится Афимье Ивановне: для него и затеян сегодня чай с графинчиком рому и банкой варенья. Но в солдатское сердце Лопухова давно заронила искру ткачиха Феклушка. Он даже пытался вчера забраться в коверную, где при общем веселом хохоте получил от красавицы звонкую оплеуху.

— Выкушайте еще стаканчик, Филипп Степаныч.

— Покорно благодарим, Афимья Ивановна. Всё пил.

— Ну, вот. Вы, как военный кавалер, обязаны пример подавать. Ром — гусарское питье. Ах, я в Симбирске обожала глядеть, как гусары по улице проскачут. Красота!

Кузьма значительно крякнул и допил чашку.

— Расскажу я вам, Филипп Степаныч, один случай. Дело, касающее политики. Намедни за обедом их превосходительство изволили сказать, что войны с французским королевством у нас не предвидится. А ежели не с французским, то с каким же?

— С каким?

— То-то вот и есть, что с каким. Я всю эту политику распутал давно. Вот сами рассудите.

Случилось это дело в Петербурге в палкинском трактире. Бельярд у Палкина во какой: с версту. Играют, натурально, не кто-нибудь, а первейшие господа: генералы, министры, посланники, вся гвардия. Вот раз собрались они в бельярдной, состязуются и видят: в уголке какой-то штатский цыгарку курит. Морда курносая, в рыжих баках: как есть агличанин. Оно так и вышло; опосля дознались, что это действительно был не кто иной, как богатейший аглицкий алистократ, милорд Макинтош. Ладно. Подходит к нему один гвардеец. — Не угодно ли сразиться, мусье? — Тот головой кивнул: гут. Гвардеец вытащил мирошку, поставил десять червонных. — Идет? — Идет.

Вот гвардеец красного в лузу, а желтого в середину. Красного-то упек, да своего на грех поставил на борт. Хотел было желтого срезать, ан не вышло.

Агличанин поставил белого и пошел: чик-чик, чик-чик: в угол, в середину, в угол, в середину, в угол! Через пять минут пожалуйте: все шестьдесят очков.

Вступились тут другие игроки: еще того хуже. Макинтош с одного кия сто червонных взял; у графа Шереметева выиграл тысячу. Всех обобрал и ушел.

В лакейскую вбежал казачок.

— Кузьма Андреич, вас.

— Ну, ладно, ворочусь, доскажу.

Кузьма удалился.

__________

— А вы, Филипп Степаныч, уж наверно в сражениях бывали?

— Никак нет, Афимья Ивановна, не доводилось.

— А то рассказали бы про какое-нибудь свое геройство.

— Никак нет. Я так располагал, чтоб, значит, от вас услышать.

— Что же у нас, сами изволите знать, сторона глухая. Вот когда я проживала в Симбирске, так совершилась точно что устрашательная история. К нашей барыне сестрица ихняя погостить приехали, царство им небесное, и легли у нас в зале почивать. Ставни я им закрыла: известное дело, летом время жаркое. А барыня-то Маргарита Михайловна, покойница, из себя были видные, сложения сурьезного, без малого восьми пудов весу. «Ты, Фимка, постели мне на полу, я на диван не улягусь». — «Слушаю, матушка». Пошла я самовар ставить. Вдруг слышу: кричат Маргарита Михайловна самым пронзительным кенором: караул, спасите! Бегу я в залу: что такое, Господи? Ан это крысы проклятущие. Не поверите, Филипп Степаныч: в каждую пятку по две крысы, ну так вот и впились.

— Точно, история страшная. Что ж, это бывает-с.

Вошел Кузьма.

— Теперь прислушайте дальше.

Граф Шереметев на другой же день привел армейского ремонтера Подсупонина. Ремонтеры, чай знаете сами, какой народ: бутылку рому осадит, а горлышко отгрызет, да и схрупает заместо закуски. Только и Подсупонин не помог. На сорока шести очках срезался. А Макинтош опять чик-чик и шабаш: двести тысяч в кармане.

Тут уж весь Питер заголосил: этого дела оставить невозможно, срамота на всю Европу. Подсупонин совет дает: — Есть, говорит, в Лебедяни маркер Егорка, тот и меня обыгрывал. Попробуем его.

Полетели в Лебедянь на воздушном шаре. Был этот самый шар на случай войны сработан при Петре Первом и содержался на Монетном дворе под замком. На нем только один Суворов на Черное море летал Пугачева брать. Хорошо. Утром полетели, в обед вернулись. Первым делом одели Егорку барином: завили, выбрили, причесали. Фрак ему у Шармера сшили, самый модный. Сапоги лаковые от Пеля, перчатки парижские и часы золотые с цепочкой и брелоками. Все, дескать, будет твое, окромя того, что на волю выкупим и трактирное заведение подарим.

Что ж ты думаешь: опять не повезло: проиграл Егорка.

Фельдмаршал тогда Государю доложил. — Так, мол, и так, Ваше Величество: нет игрока и сыскать не могут. — Как, чтобы у меня, в России, да не было игроков? Сыскать сейчас же. — И нашли.

— Кузьма Андреич, вас.

— Иду.

— Занятно очень. А я, ежели угодно, Афимья Ивановна, могу рассказать тоже одно происшествие.

— Ах, расскажите, Филипп Степаныч. Да откушайте чайку.

— Покорнейше благодарим. Так вот, извольте слушать. Когда кончилось замирение с французом, Государь наш с ихним королем в Париже обсуждение имел. Договорились они сколько, значит, уплаты будет по военным расходам, сколько пушек взято, сколько знамен, сколько пленных: одним словом, по всем статьям. Кончили дело и вышли вдвоем посидеть на вышке, вольным ветерком подышать. С вышки далеко видно: море, корабли, горы. Вот французский король и говорит: давайте, Ваше Величество, испробуем, у кого, то есть, солдаты крепче присягу помнят. Прикажу я своему гвардейцу, а вы своему с вышки отсюда в окно броситься: кто выйдет храбрее? А вышка эта самая версты на две улезла в небо: страсть такая, что и сказать нельзя. Еще до земли не долетишь, как уж раз двадцать помрешь со страху, да и кишки все рассыпешь по дороге. — Ладно, говорит Государь, давайте. Король позвонил в золотой колокольчик; явился гвардеец. Французские гвардейцы народ форсистый: весь в перьях, хвост, как у сороки, мундир золотой, шапка медвежья. Брязь-брязь шпорами: что угодно? — Как тебя зовут? — Сказал он свое басурманское имя. — Ну, так вот что: прыгни-ка в это окошко. Мусье, как мел, побелел, затрясся жидом, инда перья на шляпе дыбом встали. — Как, говорит, за что меня в окошко? — Ни за что, а просто приказ тебе даю: кидайся. Тут француз на колени, заплакал, и с королем торговаться стал. Чтобы и жену-то ему обеспечить, и тятьтке-то с мамкой послать, и детишкам на молочишко. А сам в окошко поглядит, да и взвоет. Короля уж досада взяла, что связался с такой анафемой, а Государь смеется, ждет, что будет. Наконец, кой-как подковылял французик к окну. Ногу занесет и назад; сам разливается-плачет. — Ну, молодчина, говорит король, вижу, что службу знаешь; вот тебе золотой, ступай. Тот на одной ножке с лестницы, от радости опомниться не может. — Вот видите, говорит король, какой у меня народ: ведь не задержи я его, махнул бы в окошко. Зовите теперь своего. Государь в ладоши хлопнул; входит рябой солдатик. — Здорово, гренадер. — Здравия желаю, Ваше Императорское Величество. — Как тебя звать? — Иван Хренов. — Какой губернии? — Тамбовской. — Выпрыгни в окно. — Слушаю, Ваше Величество: в которое прикажете? — Вот в это. Хренов вскочил на подоконник: раз, два! И уж совсем было бросился; еле успел Государь удержать. Короля, инда, слеза прошибла. — С русскими солдатами, говорит, можно весь свет произойти. А вот у меня такого войска нету, и пропаду я теперича ни за понюх табаку. Что ж, и году не прошло: оттяпали стервецы французы голову королю, а там и королевне.

— Ах, что за благородная история! Вот уж потешили, Филипп Степаныч. Страсти-то какие: в окно. Мне теперь сниться будет.

— Рад стараться, Афимья Ивановна. А вот и Кузьма Андреич жалует.

— Афимья Ивановна, вас в кладовую.

— Сею минутою. До приятного свидания.

__________

— И вот, наконец, этот самый милорд Макинтош совсем зазнался и ставку назначил в миллион. Только приходит он к Палкину, а там фельдъегерь. — Пожалуйте, мол, в Зимний дворец. Приехали. В зале бельярд на золотых ножках, два кия, один лимонного дерева, другой из индейской конопли, шары самой лучшей слоновой кости. Кругом генералы в голубых лентах, звезд и крестов на них не сосчитать; сенаторы в белых штанах, с золотыми ключами; знатные персоны обоего полу; конная гвардия. Тут же аглицкий посол дожидается, баки гладит. Выходит Государь Император. Кивнул фельдмаршалу, тот на минутку за дверь и вдруг выводит — кого же? — корявого, косоглазого мужичонку в красной рубахе. — Вот наш игрок.

Все диву дались, а сказать ничего не смеют. Агличанин отсчитал миллион и кладет на стол; министр финансов ему в соответствие тоже. И пошли играть.

Наш игрок раз-два, раз-два; в угол, в середину, в угол, в середину: готово. То же самое и агличанин, ухо в ухо. Ничья, стало быть.

— Теперь давай, кто скорее.

Агличанин в восемь ударов шестьдесят сделал. Наш как ударит; красные по углам, в середину желтого: сразу шестнадцать. А белый на ту сторону перекатился. Обошел бельярд: трах! Опять три шара по тридцать шесть, в третий раз сорок восемь, а там желтого в середину и конец.

Агличанин с одного удара двух шаров, а третьего хоть ты что! Не может. Государь улыбнуться изволил, министры смеются, посол с досады все баки изгрыз.

Тут наш и говорит: пущай они шляпу на пол поставят: заказной в лузу, а свой карамболем в шляпу. Помялся-помялся агличанин. — Нет, слышь, не могу.

Государь своего игрока обнял и поцеловал. Все зашумели, начали проздравлять. Посол в обморок свалился.

А игрок-то был арзамасский маркер из Стрегулинского трактира, Перфишка Косой. Золотую медаль ему навесили, деньгами дали двадцать тысяч.

Милорд Макинтош в ту же самую ночь застрелился; из двух пистолетов сразу оба виска рассадил. Оно, конечно, обида. Посол цельный год со злости хворал, опосля ему королева отставку прописала: какой-де ты посол, коли нашу честь поддержать не можешь. Вот с той самой поры агличане и сердятся на нас. И ежели теперича война...

__________

В людскую, озираясь, шмыгнул ходиняпинский Елеська. Расторопный казачок в Заречном скучал: дружить ему было не с кем. Генеральские казачки Петрак и Павлюк в свою компанию его принять не пожелали. Лопухов ухватил мальчишку.

— Сказывай, где был?

— У дьячка.

Кузьма засмеялся.

— Зря ты, Елеська, бегал к дьячку. Посидел бы вот с нами, историю занятную послушал.

— Чего мне слушать? Я сам историю знаю.

— А знаешь, так расскажи. Вот я давеча сказывал про солдата.

— Так что. И я про солдата расскажу.

— Ну, говори.

— А вот шел солдат домой со службы. Приходит на село к бобылке. Видит, старуха богатая. Поставил полуштоф. Выпили солдат со старухой и ну плясать. Служивый-то пляшет, а сам приговаривает: у солдата деньги в ранце, у солдата деньги в ранце! А старуха вприсядку визжит: а у меня на дворе, на дворе да на коле! Солдат смекнул делом; ночью нашел на дворе кол, а там в дуплешке деньги. Забрал, да и марш.

Елеська, взвизгнув, присел. Уши его очутились в руках Лопухова.

— Ах ты, бес комолый! Ах, дурья твоя лошадиная башка! Ах ты, щенок турецкий! Да как ты дерзнул?

— Пусти, дяденька Лопухов, чего ты?

— Как чего, окаянный выползок, галкин сын? Чтоб русский присяжный солдат, да украл у старухи деньги! Ты эдакого солдата где видел, в каком полку?

— Пусти.

— Сказывай сейчас, какого полка солдат?

— Пусти! Ишь, рому нахлестался, не дохнешь. Слышь, пусти, а то барину скажу.

— Я сам твоему барину скажу, и своему скажу барину, и его превосходительству доложу. Пусть отдерут тебя на конюшне, щенка вихрастого!

Елеська, весь красный, держался за вспухшие уши.

— Дяденька, не буду. Я не сам: меня попович научил.

— Попович? Ну, с этим жеребцом я теперича разделаюсь. К Феклушке намедни приставал, долгогривая кутья. Туда же! Тьфу!

Вбежал казачок.

— Кузьма Андреич, к их превосходительству.

Кузьма торопливо на мягких подошвах заскользил в кабинет.

__________

Генерал успел отдохнуть перед обедом и теперь, оседлав очками античный нос, просматривал номер «Русского инвалида».

— Кузьма, пригласи ко мне господина Пирушкина.

— Слушаю, ваше превосходительство.

Часы прозвенели половину. Короткие шаги; показался Пирушкин в новом фраке; от бакенбард и высокого галстука несло духами. Генерал долго глядел на его молодцеватую фигуру.

— Ты здоров?

— Слава Богу.

— Голова в порядке?

— Кажется.

— Гм. А вот мне не кажется. По-моему, ты спятил. Придется отправить тебя в Симбирск, в сумасшедший дом.

Генерал схватил со стола надушенный листок.

— Это ты писал?

Пирушкин зарделся.

— Ваше превосходительство...

— Отвечай: ты или не ты?

— Я.

— Как же ты смел? В моем доме и такая дерзость. Ни с того ни с сего предлагаешь графине руку. Ну, как же не сумасшедший?

Генерал сложил газету и снял очки.

— Да разве ты не слыхал, что графы Галунские ведут родословную от Гедимина? По женской линии они родня Радзивиллам. Когда графиня выезжает, перед ней по закону обязаны скакать два конных шляхтича с булавой и пикой. Знал ты об этом?

— Нет.

— Ну, так будешь знать.

— Ваше превосходительство, виноват. Вижу теперь, что ошибся. Простите.

— Я прощу, так и быть, а вот ежели граф узнает? Ведь польские аристократы страсть обидчивы. Граф тебя, как собачонку, убьет.

— Ваше превосходительство, спасите.

— Хорошо, я выручу тебя. Счастье твое, что графиня плохо читает по-русски. Она просила перевести твое бильеду. Так я ей сказал, что ты хочешь жениться на Розалии Казимировне.

— Ай!

— Чего ты заорал? Стыдись, любезный, ведь здесь не конюшня.

— Виноват, ваше превосходительство. Я только...

— Что только? Розя тебе во всех отношениях подходит. Ты сам говорил, что хочешь жениться на польке: она природная полька. Ты дворянин — и она дворянка, даже с гербом.

— Я только насчет лица... У ней эти пятна...

— Эка важность. На солнце и то, говорят, есть пятна. У Рози это от пылкого сердца. Вот выйдет замуж и пятна пройдут. Приданого граф дает за ней десять тысяч, да я прибавлю.

Пирушкин просиял.

В толубеевской усадьбе давно не было такого веселого обеда. Генерал непрерывно острил; графиня смеялась; граф беседовал с Марфой Петровной; Ходиняпин и Каратов усердно кушали. Пирушкин рассказывал невесте о шестиструнной гитаре, о прелестях семейной жизни, о бое быков. Розя стыдливо глядела на его бакенбарды, краснела, улыбалась.

Вдруг за садом пронесся и замер чистый, прозрачный звук; за ним второй, третий, четвертый. Это играла роговая музыка. Каждый рог брал особую единственную ноту; звуки лились и сливались в глубокий, ясный, ни с чем не сравнимый хор. То пение текло спокойно и мощно: казалось, над океаном дуют в лазурные раковины упорные тритоны; то замирало сладостными трелями. Каратову вспомнилось детство: он едет с отцом на линейке после охоты летним вечером по топкой и тряской гати; замирающим стеклянным хором звенят лягушки: сколько таинственных грез в однообразной х песне, какие блаженные сны навевает она душе!

Музыка стихла. В наступившей тишине слышны слезливые крики и плач вперемежку с суровым басом.

— Что там такое, Кузьма?

— Лопухов поповича бьет-с.