Сокольники

Не молния ли это, сброшенная с неба?

Гоголь

Соколиная охота назначена графом в чудесный июльский день.

Толубеев проснулся рано, оделся и вышел. Косые восходящие лучи нежно слепили глаза; упорно кричала ворона; щелкал пастуший кнут. Графский сокольник Михайло стоял у людской избы.

— Ты ведь владимирский, Михайло?

— Верное твое слово, кормилец. Владимирский. Из Переяславля Залесского, слыхал? И родитель мой и дедушка и, стало быть, прадед и прапрадед, все были сокольники. Дедушка ста годов с лишком помер, еще я во какой был: так он царя Алексея малость не застал. А от своего родителя, моего прадеда, про старое время слышал и все мне сказывал.

— Хорошо жили в старину?

— И, родимый! Уж как жили-то! Чего только у государевых сокольников не было! Рыбные ловли богатеющие. Бортные леса заповедные. Бобровые гоны, соляные промыслы. В селе Лебяжьем царский двор с запрудами; здесь лебедей держали. И соколятня была. В той государевой соколятне соколы белые и красные, да серые кречеты. Всего-то при царе Алексее Михайловиче — царство ему небесное — сидело тут три тысячи ловчих птиц, да голубей тысяч со сто, слышь? Сколько же, стало быть, народу при них служилого? И сокольники, и статейщики, и кречетники, и орловщики, и стрелки; лучники, ястребники; опять же, утятники, вьютчики, клобушечники, колоколешники. И каждый при деле находился, даром хлеба не ел. Одних сокольников триста человек. Свой суд у них был, свой пристав. Все от постоя освобождались, от яма тоже. Ни крепостной, стало быть, ни посошной повинности. И был всем им беспошлинный, значит, в Москву проезд.

— Какое же дело у них было?

— А дела только и всего, чтоб изловить в год трех самых первейших соколов и на святках в Москву доставить. Либо доставь, либо заплати по полтине с птицы.

— И долго так шло?

— То-то, что нет, родимый. Царь Петр все дело нарушил. У родителя его, блаженной памяти царя Алексея, соколятни были в Семеновском, да в Коломенском, да в Измайлове, да у нас, да в Казани, а при Петре-то, стало быть, всего пятьдесят сокольников осталось, и птиц тоже не более, как с полсотни. И стало птичье дело умаляться. С Лизаветы только маленько вздохнули: она в Александровой слободе держала сокольих помытчиков, мотри, сот восемь. Ну, а после Катерины Алексеевны всех нас в дворцовые крестьяне велели поверстать, податью, значит, обложили и сравняли с казенными поселянами. Остались казанские помытчики-татары, и то недолго.

— Покажи-ка мне графскую соколятню.

— Изволь, батюшка.

Гусар и стольник вошли в сарай. Здесь, на обрубках и палках, обшитых войлоком, сонно мерцают огромными глазами соколы и ястребы. Иные охорашиваются, перебирая перья и пригибаясь; иные с набитыми зобами дремлют, распустив крылья и хвост.

— Вот тебе, родимый, все наши птицы. На лапах у них опутенки: два ремешка с колечком и петелькой для должика. А должик вот он: вишь, ремешок, он птицу держит. К хвосту, либо к лапе у каждой бубенчик прилажен, чтобы слыхать, когда птица с добычей в траву засядет и теребить начнет. Еще на соколов клобучки надеваем: в них меньше они дичатся.

— А кто на охоте лучше, сокол или ястреб?

— Это как сказать, батюшка. Сокол, известно, красивше; и в песне поется: сокол ясный, а только что ястреб выгодней. Если сокол берет в лето, скажем, две сотни куропаток, так ястреб возьмет пятьсот. Да ведь господа на это не смотрят. Ястреб будет повеселее сокола, попростее.

Сокол гордый, а ястреб нет. Поглядел бы ты, родимый, да послушал бы, как спариваются они весной. Их, ты! Так и гоняются друг за дружкой, вьются, играют, а кричат звонко-звонко. На зорьке, да ежели по полой воде, далеко слыхать, ровно колокола стеклянные. Вот этот ястреб у нас любимец графский, прозывается Баторий; вишь, светлый какой, серый с дымом. Глазищи наигранные, желтые. На носу белые отметины? порода, значит.

— И долго птица живет в неволе?

— Да года два-три.

__________

Охотники едут втроем; четвертый, Михайло, сзади. Графиня Ванда в кисейной накидке, в батистовой шляпе. Кровный арабский конь заседлан по-аглицки; на замшевой перчатке крошечный сокол-карлик. Японцы его называют мути, то есть горсть. Мути берут и бросают на птицу горстью, как мячик. Слева от графини Толубеев на вороном карабахе держит неловко и неумело ястреба Бонапарта; справа граф, затянув поводья, любуется красавцем Баторием.

— Один венецианский посол при французском дворе в XVII столетии получил от короля балабана. Можно представить, какая то была птица. Посол благодарил, но заметил, что мясо немного жестко.

— Какое варварство. А вам не кажется, граф, что ваш Баторий разукрашен слишком пестро?

— О, в этом я взял пример с Людовика XIII, отца соколиной охоты в Европе. Соколов ношу я в бархатных и шелковых опутенках; по бархату золото и камни. У короля Людовика водились атласные клобуки с павлиньими перьями. Тогда был расцвет этой благородной забавы. Даже пустельгу умели вынашивать на летучих мышей. О кобчиках я уже не говорю. Герцог Альберт де-Люинь в садах Шамборо и Лувра брал воробьев и синиц — кем бы вы думали? — сорокопутами.

Всадники ехали лугом вдоль реки. Свистнул кулик. Граф поскакал вперед, за ним Михайло. Толубеев придержал коня.

— Графиня, я должен вам сказать... То, что вы от меня услышите, новостью для вас, конечно, не будет. Вы не могли не видеть...

Крикливый кулик взвился над камышом. Графиня бросила мути. Карлик с писком ударил, промахнулся и воротился назад. Злобно шипя, он царапал перчатку Ванды; чуть видный бубенчик, как золотая искра, сверкал у него в хвосте.

Толубеев кусал губы.

— Графиня, вы видите...

Из-за орешника вывернулся угрюмый всадник в коричневом казакине. Бритое лицо раскраснелось; на плече хохлится ястреб.

— С полем, Александр Лукич; много взяли?

— Достаточно.

Он поднял высокий картуз и проехал дальше. Показался скачущий граф. Лицо его горело весельем. За ним поспевал Михайло, обвешанный грудами дичины.

— Вот это ловля! Если бы только не Лихутин! Три раза перебил у меня. Но то не по закону: травить чужую дичь!

Михайло погладил бороду.

— Что с ним сделаешь, батюшка ваше сиятельство? Александр Лукич Лихутин старик твердый, крутой. Ни на кого не глядит. Генералы, и те его боятся.

Граф расхохотался.

— Едем завтракать!

__________

На поляне охотничий домик. Смеющийся граф, веселая Ванда и мрачный Толубеев сошли с коней. Тотчас явилась корзина с венгерским и домашней снедью.

Аполлон Никитич принудил себя к улыбке.

— Сколько раз обещали вы, граф, прочесть вашу «Историю соколиной охоты».

Граф отвечал любезным полупоклоном.

— Пока у меня только введение. Если угодно...

Достав из шкапа тетрадь, граф выпил воды.

— «Сокол — эмблема старой Франции. Изображение сокола, этой умнейшей и благороднейшей птицы, почти на всех монархических гербах. Его заменил вульгарный и глупый петух, символ революции. С 1789 года Европа вступила в эпоху ворон и галок. На языке сокольников эти грубые птицы зовутся чернью. По настоянию вороньего парламента президент-петух запретил благородную забаву французского дворянства. И только совсем недавно, в 1841 году в Нидерландах является покровитель соколиной охоты король Вильгельм III, родной племянник Императора Николая. В замке Лоо в Голландии двадцать сапсанов берут ежегодно по двести цапель. Возникает общество сокольников. Король принимает участие в ловле и дело растет».

Граф тяжело вздохнул.

— «В прошлом году — увы, — король прекратил охоту. Но семя уже было заброшено. Во Франции монархические традиции воскресают со всей их поэтической красотой. Молодой Грандмэзон видел в Шотландии охоту с соколами и был ей пленен. Тогда у пенджабского магараджи сокольником служил шотландец Джон. Охота окружена была сказочной роскошью, птицы содержались во дворце среди фонтанов, мрамора и тропических растений. Уезжая в Египет, магараджа подарил Джону десять великолепных соколов. Сейчас эти птицы во Франции».

Графиня являла признаки досады. Как настоящая дама, она не могла выносить, когда чтение обещало быть слишком долгим.

— Дядя, отложим до завтра.

— Хорошо. Но прежде я прочитаю письмо из Парижа от принца Мюрата. Вот, между прочим, что пишет принц:

«Весной мы травили голубей. Известный вам серый балабан Макбет упал со своей добычей как раз близ коляски императрицы. Охотники, по примеру древних римлян, сочли это добрым знаком. Императрица приказала остановиться, и я имел счастье дать надлежащие объяснения. Ее Величество так восхитилась красотой Макбета, что обещала нам свое высокое покровительство. Тогда мы устроили маленький заговор. На первом же костюмированном вечере в Тюльери младший мой сын Рене появился в белом кафтане сокольника времен Людовика XIII; на богатой перчатке сидело чучело сокола. Встав неподалеку от императора, мальчик ласкал и гладил птицу. Произошло все именно так, как нам хотелось. Император спросил Рене: что это значит? — «Ваше Величество, сокол, которого я имею честь носить, принадлежит нашему обществу. Благородная птица могла бы показать вам свое искусство, но — увы, — не имеет ни времени, ни средств». Тут приблизилась императрица, за ней все придворные. Беседа о соколиной охоте длилась весь вечер. Ровно через неделю нашему обществу официальным рескриптом представлено все Шалонское поле. Сейчас там строятся павильоны. К сожалению, слух о неизбежной войне...»

Граф, улыбаясь, сложил письмо.

— Последние строчки мне непонятны. О какой войне можно теперь говорить? Война немыслима, как и революция. Последние демагогические вспышки навеки потушены мудрой политикой русского Императора.

__________

Грациозно взлетев на седло, графиня пустила коня галопом. Толубеев догнал его.

— Графиня Ванда, я люблю вас. Прошу вашей руки.

Теперь их кони медленно и плавно ступали бок-о-бок. Серебряная шпора молодого гусара касалась тонкого стремени графини. Сочная трава шуршала, под шипами копыт ромашка, дрема и клевер, склоняя головки, покорно ложились. Лягушки прыгали, прополз, извиваясь, уж.

— Я не могу быть вашей женой.

Аполлон Никитич побледнел.

— Что вы меня любите, я знаю. Вы тоже мне нравитесь, но не настолько, чтобы я вышла за вас. Прежде всего, вы молоды. Вам нет тридцати, а мне уже двадцать пять. Затем вы, я знаю, ревнивы, мне же мила свобода. Вы вдовец: я не хочу быть женой вдовца. И, наконец, вы зависите от родителя: ни чина, ни богатства у вас нет. Видите, сколько препятствий.

Толубеев широко раскрыл глаза. Он точно проснулся.

— Скорее, — сказала графиня, — бросайте птицу.

Низко над болотной травой бежал взъерошенный коростель. Аполлон Никитич поднял руку и сбросил Бонапарта. Ястреб кинулся в угон; пышные стебли бурьяна скрыли ловца и добычу.

Подъехав, охотники увидали обеих птиц. Полумертвый от страха коростель притаился в траве; лошадь графини едва не задела его копытом. Подле, на белом конском черепе, раскинув серые с крапинами крылья и распушив пестрый хвост, лежал с раскрытым окровавленным клювом красавец Бонапарт. Птица убилась насмерть.