Охота

Роман

Глава первая

Шампанские гусары

В трех верстах от города стоял драгунский полк.

Гоголь

Гусарский Цесаревны Марии полк прозывается шампанским: сукно венгерок напоминает цветом бутылки вдовы Клико.

Шампанский полк стоял в Новороссии.

Летний дремотный зной; тишина; разве крикнет орел над цветистой степью. В городке калитки на запоре; собаки спят; куры бродят по пыльным улицам. Против дома городничего за церковью квартира полкового адъютанта поручика Толубеева.

Аполлон Никитич Толубеев очень красив. Бледный, томный; лицо, как алебастровая маска, не знает улыбки; волосы черные, с пробором.

Толубеев загадочный человек. Все знают, что отец у него генерал, богатейший барин; между тем, поручик еле сводит концы с концами. У родителя конский завод, известный на всю Россию, а сын, чтобы купить верхового коня, дал вексель жиду. Наконец, Толубеев был пажом и мог выйти в гвардию; вместо того, непонятно зачем, тянет армейскую лямку. Сделал он и Венгерский поход, но дали ему за храбрость одну медаль.

В городке проживала девушка-сирота; с ней старая тетка. Шампанские гусары вслух восхищались Любашей; суровый полковник, завидя ее, весь озарялся улыбкой; влюбленный толстяк-городничий нарочно ходил на базар взглянуть на красавицу. Один Толубеев спокоен, но странное дело: Любаша, с ним повстречавшись, сгорает ярким румянцем.

Внезапно пронеслось роковое известие: Любаша выходит замуж. Тетка просватала ее за аптекаря, длинноносого, в парике.

В день свадьбы церковь с утра переполнилась офицерами. Встали они как-то несуразно, цепью: когда же печальная невеста ступила на паперть, гусары, давая дорогу, нечаянно оттеснили жениха. Аптекарь сперва улыбался, потом стал смеяться, наконец нахмурился. Толкать офицеров он не смел и ждал, что его пропустят. Тем временем, священник прошел к аналою. Любаша, как перед казнью, поникла и опустила ресницы; вдруг ее дрожащую ручку нежно взяла чья-то сильная рука; подле волнистой фаты блеснул расшитый серебром рукав гусарской венгерки. — Согласны ли вы быть женою поручика Аполлона Никитича Толубеева?

Любаша взглянула на молодого красавца; заплаканные щеки вспыхнули; круглая ручка легла доверчиво на шитый обшлаг. Тотчас окружили их ряды зеленых венгерок.

— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков. — Аминь, — ответил гусарский хор.

Недолго длилось счастье молодых в уютном мещанском домике. А какой хозяйкой была Любаша! Какие лепешки с медом и маком умела готовить! Какие пекла кулебяки, курники, пирожки. А варенье? Отчего же бледнела она и таяла с каждым днем? Не оттого ли, что Аполлон Никитич всегда молчит, не улыбается, не скажет лишнего слова?

Через год красавица слегла, но и в постели, больная, все не сводила с Толубеева глаз, все улыбалась ему. С этой улыбкой она и в гробу лежала.

— Эх, девка, куда уж нам за бар выходить: горшок котлу не товарищ, — сказала старая тетка, кладя на закрытые веки племяннице два тяжелых пятака.

___________

Корнет Каратов с Толубеевым приятель. Они соседи по Симбирскому уезду.

Арсению Львовичу Каратову двадцать третий год. Румяный, курчавый, застенчивый, с жемчужной улыбкой, он неизменно весел.

Сейчас приятели сидят у Каратова за бутылкой. Чубуки дымятся. Третий собеседник, помещик Пирушкин, маленький, с большими бакенбардами, затянулся сигарой.

— Ай да херес! У нас в Варшаве зовут его шери. Доброе шери. Однако, восьмой час: пора и в дорогу.

— Да оставайся, завтра поедешь.

— Никак не могу. Ты что, Толубеев, хмуришься?

— Голова болит.

Начинало темнеть. Вечерний жук, влетев, глухо ударился в зеркало.

— Если бы давались медали за любовные победы, я бы теперь имел их ровно сорок. Да! Сорок очаровательных женщин, очаровательных, ибо других Любим Пирушкин не знает. Помню одну варшавянку: бюст — античный, шея — сто тысяч лебедей. Ниагарский каскад ее шелковистых кудрей был золотой, с красноватым оттенком. При этом длиннейшие ресницы...

— Лошади готовы, ваше благородие, — доложил денщик. В темноте под окошком забрякали бубенчики. Пирушкин с чувством обнял приятелей; все вышли на крыльцо.

— Вот вам последнее слово варшавского гвардейца: женюсь на польке или умру холостым!

Он молодцевато вскочил в коляску и сделал ручкой.

___________

Толубеев с Каратовым опять за столом. Мерцают свечи. Все тихо.

— Что это с тобой, Аполлон, ты нынче совсем не в духе?

Толубеев снял с гвоздя пистолет.

— Ну, что за глупые шутки?

Аполлон Никитич положил пистолет и закрыл лицо. Когда он отнял от глаз ладони, Каратову показалось, что белая маска дала глубокие трещины.

— Слушай, Арсений. Расскажу одному тебе, чего никто не знал. Только изволь дать слово, что тайна моя умрет с тобой.

— Клянусь тебе прахом отца и матери.

— Ну, слушай.

Он бросил трубку и на минуту задумался.

— Ты знаешь, я учился в Пажеском корпусе. С детства меня ожидала блестящая карьера. Отец — герой двенадцатого года и царский министр, состояние громадное. И по классам, и по поведению я шел первым. У меня уже была невеста, красавица, одна из первых невест России.

Весной последнего года был в Петербурге кадетский праздник. Всех маленьких кадет привозят на казенных линейках во дворец. Государь с Государыней их угощают. На столах вазы с конфетами, пряники, фрукты. Придворные лакеи разносят чай, а мальчишки на полной свободе возятся, прыгают, шалят, галдят. Государь совсем, как отец: играет, шутит, заставляет с собой бороться. Те его так и облепят, точно мухи.

Я, по должности дежурного камер-пажа, находился шагах в десяти от Императрицы. Мечтаю. Еще бы! Недели через две я корнет лейб-гусарского полка. Вчера уж портной примерял мне форму. Летом поеду гостить к невесте, осенью женюсь и возьму заграничный отпуск. Не жизнь, а волшебная арабская сказка.

Смотрю, Государь схватил какого-то мальчишку, теребит его, ласкает. Это был гатчинский кадет из Сиротского корпуса. Туда принимают совсем крошечных круглых сирот и ходят за ними классные дамы. Кадетику этому было лет семь. Должно быть, заслуженного офицера сын, потому что и Государыня им интересовалась. Позвала классную даму, я еще знал ее — Юлия Петровна Лейброк, — и спрашивает про мальчика. А Государь, ничего не говоря, взял из вазы конфету, сунул кадетику за ворот и отошел от стола.

Вот тут я и понять не могу, как это случилось. От скуки, должно быть. Подошел я к мальчишке, вытащил царскую конфету и положил в карман. Ты слушаешь?

— Слушаю, еще бы.

— Ну, хорошо. Все это хоть глупо, но понятно. Думал пошутить. Не конфеты же, в самом деле, мне хотелось.

Толубеев опять набил трубку. Глаза его горели. Денщик Лопухов принес бутылку и два стакана.

— Мальчишка заревел. Да ведь как: во все горло. Подбежала Юлия Петровна, за ней Государыня. Никто ничего понять не может. Вдруг подходит Государь.

Толубеев выпил и затянулся.

— Государь в одну секунду распутал дело. «Ты говоришь, конфету отняли, кто же смел?» — «А вот он», — говорит мальчишка и смотрит на меня.

Я стою и — поверишь ли? — улыбаюсь. И все улыбаются. Конечно, смешно. Тут-то и надо было отдать эту проклятую конфету: не плачь, дескать, голубчик, я поиграл. И, разумеется, не только наказания, выговора бы не было.

«Ну, что ж, Толубеев, — говорит Государь, — признавайся».

И треплет меня по плечу.

А я и говорю:

«Я не брал, Ваше Величество».

«Не брал?»

«Нет».

Опять за мальчишку принялись. Он в меня пальцем тычет.

Государь сдвинул брови. — «Толубеев, ты?»

«Нет, Ваше Величество».

Тут Государь руку ко мне в карман и... Не знаю, как я в обморок не упал, как жив остался.

«Возьми свою конфету, — говорит мальчишке. — А ты, — и посмотрел на меня, да таким, брат, взглядом, что легче бы мне тут же живым в могилу лечь, — ты оправдания не имеешь. Не в том твоя вина, что ты взял, а в том, что солгал. Ты камер-паж моей жены, воспитанник моего корпуса, столбовой дворянин и сын Толубеева, лжешь в глаза, и кому же? Своему Императору. Знать тебя не хочу».

Подал Государыне руку и оба пошли из залы. А я стою, как пришибленный.

В тот же вечер сняли с меня камер-пажеское шитье и выпустили корнетом в армию. И вот уже седьмой год, как я шампанский гусар.

Карьера моя погибла. Скоро мне двадцать шесть, а я армейский поручик. И Венгрия не вывезла. Невеста давно за другим, отец от меня отказался. Но все это можно снести. А вот царский гнев...

Он приложил пистолет к виску.

— Не бойся, сейчас я не застрелюсь. Через полторы недели у нас Высочайший смотр: подожду последнего приговора. А теперь прощай, пора спать.

И вот уже Лопухов осторожно укладывает барина в прохладные простыни. Каратов падает в пропасть. В зеркало с размаху ударился жук. Любим Пирушкин смеется: у меня сорок медалей, женюсь на польке. — Ты взял конфету? — Нет.

Каратов подымает курчавую голову и снова падает в пропасть.

__________

Городок готовится к царскому приезду.

Все домики, дома и домишки вымазаны, выбелены, разукрашены. На улицах чистота; обыватели в праздничных нарядах. Церковные главы сияют. На площади почетный караул.

Около полудня вдали на ровном шоссе поднялся столб пыли. Он приближался с невероятною быстротой. — «Смирно!» Стоя летит на взмыленной тройке толстяк-городничий; глаза таращит; из пересохшей глотки хрипенье: едет! И сразу тишина. Только раздается отчетливо перебивчивый топот, а белый столб пыли несется теперь уж по городу прямо на площадь.

Рессорная почтовая коляска в шесть почтовых лошадей, храпя и роняя пену, осадила перед развернутым фронтом. Из коляски показалась обтянутая, с узким носком, стройная нога, высокая белая фуражка; отчеканился классически-ровный профиль: Государь сошел, потянулся и снял фуражку.

— Здорово, люди! — прозвучал серебристый голос. Так лебедь кричит на утренней заре.

— Здравия желаем, Ваше Императорское Величество! — Так отвечает лебедю эхо весенних затонов.

Смотр состоялся через два часа.

На гребне степного кургана стоял Государь в сюртуке с эполетами и в каске с белым султаном. Он был величав и прекрасен, как южное солнце, сиявшее прямо над головой его. Сзади пестрела свита.

Гусары то ряд за рядом скакали, осаживая вдруг точно вкопанных лошадей; то двигались правильными квадратами; то сразу рассыпались, как стая ласточек.

— К церемониальному маршу!

Гусары строятся. Грянули трубы и литавры: плавно проходит перед Императором гусарский Цесаревны Марии полк. Впереди командир, держа в шенкелях заплясавшего коня, отдает Государю честь обнаженной саблей. Музыка гремит. Лошади ржут и играют. Солнце светит.

— Хорошо. Славно. Спасибо. По чарке водки и по рублю на человека. Спасибо, гусары!

— Рады стараться, Ваше Императорское Величество!

Парад окончен. Прощальная суета; сейчас Государь уедет. Вот уже подкатила коляска. Кучер перебирает вожжи.

— Поручик Толубеев, к Его Величеству.

Как мертвец, белый, подходит Толубеев. Глубокая тишина.

— Господин адъютант, вы не по форме одеты.

Под строгим взглядом Толубеев шатается. Государь улыбнулся и положил ему руку на плечо.

— Заказывай красную венгерку и белый ментик. Ты переводишься в гвардию.

На алебастровой маске вдруг расцветает румянец; она оживает, дышит и превращается в человеческое лицо. Из черных сияющих глаз упала на царскую руку горячая слеза.

— Съезди к отцу. Поклон от меня. Увидимся в Петербурге.

Столб пыли снова взвился на каменистом шоссе. Долго смотрели вслед царской коляске шампанские гусары.

__________

В кавалерийском корпусе четыре кирасирских, два уланских и два гусарских полка. Все офицеры четвертого корпуса в полном составе приглашены на бал к предводителю графу Галунскому.

Каратов и Толубеев приехали в графскую усадьбу вечером. Жар свалил. Голубовато-розовое раздолье степных просторов пело, свистело, трещало и замирало в стозвучном хоре.

Господский дом подъездом выходит в цветники. За стрельчатой решеткой английский парк с аллеями лип и кленов.

— Добро пожаловать, господа. Как старый кавалерист, сердечно радуюсь, видя товарищей по оружию.

У графа седые усы под орлиным носом; на тонком лице блестящие глаза. Он сухощав и строен.

Гостиная и обе залы пестреют цветами дамских платьев и шитьем мундиров.

— Прошу гостей до молодой хозяйки. То моя племянница, графиня Ванда.

На розовом мраморе плеч у стройной красавицы кружево сквозит и тает как белая пена. Корона черных волос и черные глаза. Роскошная красота графини ударила в голову Каратову; точно вдруг опьянев, ничего не сумел он ответить ей на приветливые слова.

С хор полились и запели могучие волны вальса.

На балу отличался какой-то кирасирский штаб-ротмистр, красноносый, с брюшком и легкой лысиной. Дамы то и дело выбирали его. Последнюю кадриль штаб-ротмистр танцевал с графиней.

— Так значит за ужином вместе? — спросил он Толубеева.

Тот молча кивнул. Кирасир предложил графине руку; они пошли к столу. Высокая талия Ванды слегка колыхалась над пышным разливом платья. Кружевной шлейф шелестел; на тонкой цепочке у пояса прядал волнистый веер. Вздымая эполеты штаб-ротмистр с веселым смехом наклонялся к лицу красавицы толстым своим лицом.

— Кто это такой?

— Адъютант Орденского полка Фет. Славный парень. Стихи сочиняет и выпить не дурак.

За ужином Ванда сидела между Толубеевым и Фетом. Оба наперебой острили и развлекали ее. К концу ужина нос Фета стал походить на сливу.

__________

Дорога уводит в лес.

За ближними зелеными рощами далекие голубые; за ясной синевой серебрится река с каймою белых песков, а там, за рекой и за песками, опять леса, еле видимые, прозрачные как дым.

Каратов качается в тарантасе под знойным солнцем. Бормочет колокольчик. От пыли красная гусарская фуражка стала шоколадной; лицо почернело. На козлах рядом с ямщиком Лопухов в солдатской шинели.

Дорога уводит в лес.

За ближними зелеными рощами далекие голубые; за ясной синевой серебрится река с каймою белых песков, а там, за рекой и за песками опять леса, еле видные, прозрачные, как дым.

Каратов качается в тарантасе под знойным солнцем. Бормочет колокольчик. От пыли красная гусарская фуражка стала шоколадной; лицо почернело. На козлах, рядом с ямщиком, Лопухов в солдатской шинели.

Дорога уводит в лес. Направо сосны и ели, налево березовая роща. Из зарослей густого орешника дохнуло отрадной свежестью. Тройка, фыркая, мягко выбегает на скошенный луг. Здесь папоротник, жесткие кочки, запах болотной тины; пищит канюк.

Лес кончился. Среди дороги обрыв; над кручей машет крылатая мельница: близко деревня.

Промелькнули ивы, плетень, свинья на припеке, куры с петухом.

Постоялый двор.

Каратов разминается, протирает глаза, зевает. Пыль везде: за рубашкой, за ушами, на усах, в горле, в носу. — Самовар! Умываться!

— Кто это стонет?

Румяная старуха вздохнула, пригорюнясь.

— Ох, батюшка, несчастье у нас. Хозяина, вишь, медведь помял.

— Как так?

— Цыган намедни с медведем проходил, зашел купить табаку, а хозяин на грех и выйди. Так-то он старик смиренный; только вот ежели выпьет: беда. А был под хмельком. «Хочу с медведем сразиться». Уж цыган ему и так и эдак: нет, хоть ты что, вынь да положь! Полтину цыгану отвалил, да табаку две горсти, только допусти. Рукава засучил, глядеть инда страшно. Задушу, говорит. Ну, медведь-то его маленько и поприжал: теперь руку поднять не может.

Опять дорога. Опять леса, деревни, поля, овраги, лепет колокольчика, разговоры галок, солнце, слепни и пыль.

Как бес, пролетел навстречу с криком фельдъегерь. Веселый, толстый помещик везет, должно быть, сына в гимназию. Вот монастырская роща. Две барыни в ситцевых платьях, с собачкой; гарнизонный офицер.

Чем ближе к городу, тем душнее. Облака пыли, скрип грузных возов, крыши, заросшие мхом. В лавчонках чай, деготь, хомуты.

Городишко остался сзади. Кругом золотые поля и румяный вечер.

— Ваше благородие, вот и Курилово!

Взволнованный, счастливый, вбегает Арсений в родительский дом. Все, как было. Те же высокие стулья, часы, диван, портреты отца и матери. У зеркала его собственный детский силуэт.

Звякнув, открылась стеклянная дверь на террасу. Сад!

Как тихо здесь! Цветник и аллеи безмолвны, под навесами ветвей темно. Только кузнечики в несколько голосов исступленно трещат на клумбах.