В выпущенном неким Оскаром Норвежским альманахе с автобиографиями молодых писателей,– один из участников альманаха с гордостью заявил, что его «слава Богу, выгнали из шестого класса гимназии»⁹². Судя по автобиографиям остальных участников, большинство их также не поладило с наукой с первых же шагов на этом поприще. В разговорах писатели часто поражали своим невежеством. О самообразовании заботились немногие, отсутствие знаний и культуры должны были компенсироваться талантом, вдохновением и творческой интуицией.

Обычно жизнь и карьера большинства писателей той эпохи слагались таким образом. Студент, приказчик, канцелярист, реже — офицер или представитель иной профессии, любитель литературы решался сам попробовать свои силы на литературном поприще. Незначительная должность, маленький заработок, затхлая провинциальная жизнь его не удовлетворяли, успех же литературный сулил ему известность, преклонение перед его талантом и крупный заработок. Начинал он обычно со стихов. Даже большинство писателей-прозаиков начинали стихами. Во время творческой работы он испытывал, естественно, нервный подъем, который принимал за вдохновение. Много читал стихов и усвоил элементарную технику стихосложения. Плоды его творчества, как правило, казались ему не хуже тех стихотворений, которые он читал в журналах. Он не понимал, что стихи его пока подражательны, что в них нет свежести, нет «лица автора». Самолюбие его было безгранично и делало его слепым. Недолго думая, послал он стихи в редакцию одного из столичных еженедельников и с трепетом, с замиранием сердца ждал ответа.

Получив стихи из провинции, секретарь редакции машинально совал их в папку с надписью «на просмотр».

Через несколько дней редактор журнала, расклеивая номер, обратился к секретарю:

— Взгляните-ка, нет ли у вас чего-нибудь на подверстку? Этак, строк на двадцать. В наборе ничего подходящего нет.

Секретарь суетился, заглядывал в папку с пометкой «на просмотр» и извлекал оттуда стихи начинающего провинциала, в которых, на его счастье, было ровно двадцать строк.

— Вот, как будто бы подходящие стихи, — нерешительно говорит он.

Редактор мельком просматривал стихотворение и, наклеивая его на макет номера, бормотал:

— Стихи не ахти… Да ладно, сойдут!

Тупой, слепой случай выдвигал нового поэта. Так восходила новая звезда на литературном горизонте. Получив извещение и гонорар, новоиспеченный поэт чувствовал себя на седьмом небе. Заветная мечта исполнилась, — он сопричислен к лику жрецов искусства. Он скупал в железнодорожном киоске все номера журнала с напечатанным своим стихотворением, пожертвовав значительную часть присланного грошового гонорара, и раздавал их своим знакомым и сослуживцам. По улицам расхаживал с таинственным и гордым видом, как и полагалось жрецу, знающему тайны творчества. Если он служил где-нибудь, — к службе начинал относиться небрежно и работал спустя рукава. Если учился, — начинал манкировать учебой. Ему, поэту — и вдруг приходится заниматься разными низменными делами, как обыкновенному обывателю! Нет, слуга покорный! Зато все свободное время он посвящает творческой работе и бомбардирует редакции своими стихами, не забывая в каждом препроводительном письме с гордостью упомянуть, что он «уже печатался в журнале таком-то». Два-три его стихотворения проскальзывают, с течением времени, на страницы мелких еженедельников, нуждающихся в материале. Тогда поэт окончательно решает стать профессионалом. Успех его окрыляет, ему рисуются в будущем самые радужные перспективы. Он бросает службу или учебу и собирается в Петербург. Когда родные пытаются отговорить его от этого смелого шага, пугая трудностями, он бодро заявляет:

— Чепуха! Проживем как-нибудь! Все писатели сначала бедствуют, такова уж наша участь! Да и, наконец, мне не так уж трудно будет заработать, я уже печатался в трех журналах. За стихи платят по двадцати пяти копеек за строчку. Пишу я не меньше одного стихотворения в день. Это выходит — тридцать стихотворений в месяц. Положим, пойдет у меня пятьдесят процентов, то есть пятнадцать стихотворений по двадцать строк. Меньшего размера я стихов не пишу. Пятнадцать на пять — это семьдесят пять рублей. Как видите, расчет простой, но верный. Этих денег мне за глаза хватит.

И наивный мечтатель нахлобучивает на недавно отросшие кудри недавно приобретенную широкую бандитскую шляпу и, сопровождаемый пожеланиями успеха своих провинциальных поклонников, которых он успел уже приобрести в родном городе в количестве двух-трех человек, отбывает в столицу. Там он находит мансарду где-нибудь на Четырнадцатой линии Васильевского Острова или в «меблирашках» в Лихачевке рублей за десять в месяц, и начинает беготню по редакциям. С первых же шагов оказывается, что расчеты его на заработок были не совсем верными. Правда, он плодовит по-прежнему и в день пишет по стихотворению, но в редакциях, не обращая внимания на его гордые заявления, что он уже печатался, стихи его часто возвращают ему с пометкой: «не подходит». В общем, принимают не более пяти процентов. Да еще приходится ждать гонорара, так как начинающим он выплачивается по напечатании. Но эта беготня по редакциям приносит ему кроме горьких разочарований и ряд полезных литературных знакомств. Он знакомится с литераторами уже создавшими себе имя, входит в круг интересов писателей-профессионалов, узнает от них о вновь выпускаемых журналах и альманахах, которые более нуждаются в материале и где легче пристроить свои произведения и, наконец, окончательно приобщается к лику «жрецов» в литературных кабачках, завсегдатаем которых он становится. Но до благополучного существования еще далеко, он часто голодает в буквальном смысле слова, утешая себя мыслью, что «все великие писатели сначала бедствовали». Собственно, разумнее всего было бы для него пока найти себе какую-нибудь обыкновенную работу и заниматься творческой работой попутно, по совместительству. Но как это можно! Он, жрец, — и вдруг превратится в какого-то канцеляриста или корректора! Нет, он лучше умрет с голоду, но работать не будет! Уважения к труду у него ни малейшего, и он становится богемцем, бездельником, привыкает к выклянчиванию грошовых авансов и к даровым угощениям случайных «меценатов». Вращается в замкнутом круге — кабинет, редакция, кабак, кабинет. Пытается перейти на прозу и, одновременно со стихами, печатает в мелких журнальчиках и маленькие рассказы. Заработок его немного увеличивается. Так проходит года два-три. Но запас впечатлений, накопленных им в провинции, исчерпывается, а новых у него не бывает. Откуда они могут быть в этом замкнутом кругу, где, как белки в колесе, вращаются одни и те же лица? Прощупать жизнь своими руками он не имеет возможности, не позволяет заработок. Он не может совершить поездки даже в родной город. Пишет все реже и реже, жалуется на отсутствие вдохновения, на злую судьбу писательской братии, на плохие бытовые условия. Но вырваться из замкнутого круга, который, собственно, и сделал его творческим импотентом, он не может, да и не желает. И продолжает прозябать в богемском болоте.

Эта богема, русская богема той эпохи, совсем не была похожа на богему Мюрже. Она была груба и некультурна. Большинство богемствующих были не начинающие, а «кончающие». На дверях литературных кабаков сияла невидимая надпись, как на дверях Дантовского ада:

«Входящий сюда — оставь надежду навсегда!»

Иногда молодой писатель, нуждаясь, пытался обратиться за помощью в Литфонд, но получить эту помощь было не легко. Для того, чтобы выпросить сравнительно крупную возвратную ссуду, требовались два солидных поручителя. А кто поручится за писателя, у которого пока нет ни отдельных книг, ни имущества? Пособия же выдавались в размере двадцати пяти — сорока рублей. Эти суммы были пределом.

— Если вам нужно сорок рублей — просите восемьдесят, — инструктировал меня опытный в таких делах Андрусон. — Литературный фонд, хоть вы будьте при последнем издыхании, больше не даст. А сто рублей и не просите, — откажет.

Литфондом в те времена заправляли такие «киты», как профессор Федор Дмитриевич Батюшков, брат издателя, Лонгин Федорович Пантелеев, кадетский лидер Владимир Дмитриевич Набоков. Каким образом выбирали правление Литфонда, — широкие писательские круги не знали. Я никогда не слыхал, чтобы в то время какому-нибудь молодому писателю была оказана существенная помощь, он был послан в санаторий или на курорт. В 1908 году я слышал, что правление Литфонда выселило по неизвестным причинам из принадлежащего ему дома целую группу престарелых писателей.

Эпоха 1907–1917 года — последнее десятилетие перед революцией, — являлась эпохой самой жесточайшей, самой черной реакции после разгрома революции 1905-го года. Разочаровавшаяся интеллигенция, несомненно, приветствовавшая революцию, потеряла веру в ее конечное торжество, не заметила нарастания революционной волны и стремилась «забыться», с жадностью набросившись на книги, трактующие о половых проблемах. Писатели сразу учуяли этот «социальный заказ» и ударились в явную порнографию. «Бездна» и «В тумане» Леонида Андреева, «Морская болезнь» Куприна, «Санин» Арцыбашева, книги Вербицкой и Анатолия Каменского читались нарасхват. В средней школе, не без влияния литературной пошлятины, появились кружки «огарков»⁹³. — В Питере нашумела история компании молодых писателей, собиравшихся в квартире одного из них и травивших фокстерьерами кошек. Эти садисты получили кличку «кошкодавы». Питерские фельетонисты немало заработали, изощряя на них свое остроумие в стихах и прозе.

Рядовые писатели с гордостью заявляли, что «политикой они не интересуются». До империалистической войны я редко видел в руках собратьев по перу газету, ее иногда, от скуки, мельком просматривали в кафе. Самым привлекательным в газете был отдел происшествий. Впрочем, он являлся и самым разнообразным.

Одно время нашумела история братьев Коваленских, корнета и пажа, застреливших «шпака» за то, что он не поспешил им уступить дорогу. Много писали об архитекторе Залемане, выстроившем многоэтажный дом, который вскоре обрушился, похоронив под развалинами жильцов. Не смущающиеся ничем куплетисты распевали с эстрады:

Моей жене — лет сорок пять,

Мне — только тридцать, без обмана!

И вот решил жене я снять

Квартиру в доме Залемана!

Очередной сенсацией явилось преступление инженера Гилевича, хладнокровно зарезавшего приятеля, чтобы получить за него крупную страховую премию. Писали об опереточной «диве» Шуваловой, разорившей крупного коммерсанта. Когда эта история забылась, всплыла другая — о драке этой «дивы» с другой артисткой.

Когда таких сенсаций не было, их сочиняли. Какой-то досужий сотрудник вечерней «Биржевки» писал о таинственной незнакомке, красавице в глубоком трауре, которая внезапно появлялась в различных «злачных» местах — кафе, ресторанах, шантанах и, заглядывая в лица встречных мужчин, шептала:

— Ах, опять не он… Неужели я его не найду? Неужели я его потеряла навсегда?

Несколько дней сотрудники вечерней «Биржевки» питались сенсацией, вызванной появлением среди белого дня на Невском двух модниц в «жюп-кюлотт» — юбках-шароварах. За ними валила огромная толпа зевак, крича и улюлюкая.

Привлек внимание читателей конфликт между художником Райляном и писателем Куприным. Художник Райлян как-то очутился в компании Куприна и его собутыльников в каком-то притоне, где эта компания творила невероятные безобразия. Райлян не высказал ни малейшего негодования и развлекался не без удовольствия, как и все присутствующие, но дня через два описал подробно в издаваемой им газете этот дикий кутеж. — Куприн пытался привлечь его к суду за клевету, но потом эта история как-то заглохла, уступив место очередной сенсации.

В реакционном «Новом времени» целые страницы были заполнены объявлениями:

«Натурщица, чудное тело, предлагает свои услуги». «Молодая, интересная блондинка просит богатого господина одолжить ей сто рублей на выкуп манто. Согласна на все условия», «Молодая воспитательница ищет занятий с взрослыми. Очень строгая (это подчеркивалось в расчете на мазохистов)». «Молодой студент просит состоятельную даму одолжить ему сто рублей. Согласен на все условия. Возраст безразличен». «Состоятельный, немолодой господин желает познакомиться с молодой (не старше двадцати пяти лет) — интересной, полной блондинкой для совместных поездок в театры. Возможен брак».

Эти объявления, занимавшие иногда три-четыре страницы, давали хозяину «Нового времени» Суворину огромные барыши⁹⁴.

Кроме «Нового времени» самым беззастенчивым сводничеством занималась специальная «Брачная газета».

Такой духовной пищей пичкали в то время читателя.

Какими же идеалами руководились в жизни писатели той эпохи? Какие идеи их вдохновляли? На этот вопрос можно смело ответить, — никаких идеалов и идей у них не было. Для большинства из них искусство было не средством, а самоцелью. Правда, они все были либералами, уважали борцов за революцию, но сами они, стремясь познавать мир, не стремились его изменить. В сущности, они были большими консерваторами, не желающими вырваться из того заколдованного круга, в котором вращались. Конечно, они были недовольны существующим строем, но недовольство это было довольно смутного и неопределенного порядка. Они не имели ничего против революции. Революция? Пожалуйста! Но с условием, чтобы им оставили их кабинеты, редакции, авансы, меценатов и литературные кабачки. Политически невежественные, они представляли себе грядущую революцию так, как представляло ее большинство интеллигенции: красные флаги, толпы ликующего народа на улицах, свобода, равенство и братство. Царь и его приспешники свергнуты, нет ни жандармов, ни полиции, образуется демократическое правительство, а все остальное остается на своих местах. После революции их, жрецов искусства, возносят еще выше на пьедестал, а издатели никогда не отказывают в авансах. Против такой революции они ничего не имели, и поэтому Февральскую революцию встретили благожелательно. Ведь, в сущности, все оставалось на своих местах. Кроме того, явился целый ряд новых тем и новых «социальных заказов». А в новой тематике писатели испытывали крайнюю нужду.

Те проблемы, которые пытались разрешать в своих произведениях писатели той эпохи, советскому читателю показались бы дикими и даже смешными.

«Он» и «она» любят друг друга, но «она» замужем, а муж не дает развода и отдельного паспорта — проблема.

«Он» и «она» любят друг друга, но «он» беден, а «она» — дочь богача, который и слышать не хочет о таком мезальянсе, — проблема.

Иногда «он» мещанин, а «она» дворянка — проблема.

Самодур-отец жестоко обращается с дочерью и не позволяет ей ехать учиться на курсы — проблема.

Такие темы пережевывались на сотнях страниц с бесконечными вариациями. Писатель пописывал, читатель, скучая, почитывал и жаловался на оскудение литературы.

От этой скукоты читатель предпочитал уйти в область фантастики и дешевой сенсации:

— Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!

«Потрафляя» потребителю, не щадя, как говорилось в объявлениях, затрат, издательство Корнфельда⁹⁵ выпустило «Синий журнал». Сенсаций и обмана здесь было сколько угодно. Этот журнал пытался стать «действенным» и «оперативным», разумеется, на свой синежурнальный лад, создавая сам себе сенсации. На его страницах появилось сообщение о похищении дочери крупного чиновника в Варшаве. Полиция и уголовный розыск сбились с ног, но не нашли даже следов ловких похитителей. Редакция, «не щадя затрат», немедленно направила на поиски похищенной красавицы (разумеется, героиня такой романтической истории должна быть красавицей) своего сотрудника, молодого, но многообещающего проходимца Вадима Белова⁹⁶. — В журнале появился снимок, где этот синежурнальный детектив был изображен в полной походной форме, с рюкзаком за спиной и термосом на боку. Под снимком стояла подпись: «Наш сотрудник Вадим Белов отправляется на поиски похищенной девушки». Рядом был помещен снимок с редакционной машинистки с подписью: «Похищенная девушка Галина Ганецкая». В следующем номере была помещена фотография бородатого метранпажа типографии, где печатался журнал, с надписью: «Отец похищенной Галины. Горе его не поддается описанию».

Месяца два Вадим Белов посылал в редакцию описания своего путешествия, поисков и борьбы с похитителями, сидя у себя в комнатушке в Питере, где-то на Кирочной улице. Потом эта история надоела и читателям, и редакции. Мифическая красавица так и не была найдена, несмотря на затраты и на гонорар ловкому домоседу Белову.

Такой чепухой забивали голову читателя, отвлекая его от «вредных мыслей» и «вредной пропаганды», «с одобрения предержащих властей». В то время писатель не чувствовал ни малейшей ответственности перед читателями, и те отвечали ему презрительным равнодушием. Тиражи газет, журналов и книг, в сравнении с тиражами советских изданий, были ничтожны. Тираж дешевого еженедельника в пятьдесят тысяч считался огромным. Книги по беллетристике, за исключением книг «корифеев» — Горького, Андреева, Куприна и Арцыбашева, печатались не более двух тысяч экземпляров, но и то половина этого тиража камнем лежала на складах.

Кто теперь знает и помнит имена Лазаревского, Рославлева, Вережникова, Андрусона, Година, Яблочкова, Цензора, Премирова?⁹⁷ А эти писатели в свое время печатались регулярно в самых распространенных изданиях.

Империалистическая война дала писателям целый ряд новых тем. В журналах описывались, между прочим, и подвиги солдат-евреев, печатались фотографии евреев — георгиевских кавалеров, но офицерство, как в тылу, так и на фронте, особенно кадровое, относилось к ним как к «неполноценной расе» подозревало в шпионаже и старалось не допускать их на передовые линии. Зачатки самого гнусного фашизма даже в военное время расцветали пышным цветом в офицерской среде.

Февральская революция еще более освежила тематику. Наряду с описанием героических подвигов и немецких зверств воспевалось равенство и братство всех народов, за исключением свирепых тевтонов, турок, австрийцев и болгар. Даже тему о соглашении с буржуазией не пропустили писатели. В изданных отдельной книжкой воспоминаниях о первых днях Февральской революции, Яков Окунев трогательно описал, как на митинге расчувствовавшийся банкир жертвует крупную сумму на революцию. Действительно, почему бы не пожертвовать, не поддержать такую революцию? Ведь при Керенском все оставалось на своих местах, земля в руках помещиков, фабрики и заводы в руках капиталистов. Была надежда, что «учредилка»⁹⁸ обуздает аппетиты рабочих и крестьян, и все обойдется благополучно. Такая революция банкирам не опасна. Но неожиданно вихрь Октября спутал все карты и опрокинул все расчеты. Фабрики и заводы очутились в руках рабочих, земля в руках крестьян и навсегда была уничтожена гнуснейшая эксплуатация человека человеком.

Вихрь Великой Октябрьской революции явился для писателей неожиданным. Он ворвался в их кабинеты, нарушил сразу привычное течение их монотонного существования и разрушил замкнутый круг. Писатели, «жрецы искусства», очутились в роли «пингвина», который «робко прячет тело жирное в утесах». А, ведь, большинство из них в свое время жаловались на серое, бессмысленное существование, на бедную событиями, застойную, затхлую жизнь, и с жаром призывали: «Пусть сильнее грянет буря!»

Буря грянула, — и писатели трусливо бросились в эмиграцию. Вслед за корифеями — Куприным, Буниным, Мережковским, — потянулись и мелкие сошки от литературы. Потянулись потому, что зерна внутренней эмиграции созревали в них давно. Воспитанные эпохой безвременья, развращенные буржуазной средой, политически невежественные, они не поняли величия эпохи, не зажглись творческим и революционным энтузиазмом, не захотели быть с русским народом. Творческое бесплодие стало их уделом.

Революцию приветствовали и сразу стали на ее сторону лишь культурнейший и образованнейший Брюсов, гениальный провидец Блок, Ясинский и Серафимович.

Показательно, что последнее десятилетие перед революцией не выдвинуло ни одного крупного писателя, не дало ни одного значительного произведения. В болоте росли лишь хилые, анемичные и ядовитые цветы.