С корифеями литературы, литературными знаменитостями, я встречался мало и встречи эти были мимолетны.

Раз в год, осенью, весь литературный Петербург собирался у известного переводчика русских поэтом на немецкий язык Федора Федоровича Фидлера⁵³. В этот торжественный день, день рождения хозяина, к нему являлись с поздравлениями и старые его знакомые писатели, и незнакомые, и незваные. Каждый приносил в подарок свою фотографическую карточку, рукопись, книгу. Из этих подношений у Фидлера образовался целый литературный музей. Рассказывали, что Федор Федорович подобрал как-то даже окурок какого-то известного писателя и благоговейно присоединил его к другим уникам своего музея.

Меня к Фидлеру уговорил пойти Андрусон:

— Стесняться нечего, Федор Федорович рад каждому.

В квартире Фидлера было людно, шумно и весело. Столы ломились под тяжестью тарелок и блюд с незатейливыми закусками, среди которых высились батареи бутылок. Комнаты напоминали общественную столовую, где организован банкет.

— Читал ваши стихи, — сказал мне Фидлер, — а что вы мне принесли?

— К сожалению, нечего мне принести. Книг у меня пока нет.

— А вашу фотографическую карточку вы не догадались захватить?

— Пока я еще никому не известен. Кому она нужна?

Тогда хозяин подвел меня к стенке и, указывая на фотографии в рамках, проговорил:

— Вот портрет Леонида Андреева. Он преподнес его мне, когда сам он был никому не известен. И с тех пор он здесь висит. А теперь кто не знает Андреева? Напишите мне, по крайней мере, что-нибудь в альбом. Вон он на столике.

Эту просьбу любезного хозяина я исполнил незамедлительно.

В этот вечер явился к Фидлеру как раз сам оригинал портрета. На фотографиях я видел Андреева с небольшой бородкой, в русской поддевке. В этот вечер он был гладко выбрит и одет в бархатную куртку. Был в легком подпитии, держал себя чрезвычайно просто и произвел на меня впечатление симпатичнейшего человека, абсолютно не кичащегося своей известностью.

Тогда же к Фидлеру явился известный в свое время священник Григорий Петров⁵⁴, написавший несколько получивших среди публики большую известность брошюр, не то в духе толстовства, не то в духе какого-то нового толкования христианского учения. Длинные седые волосы Петрова как-то странно не гармонировали с его черной бородой. Несмотря на сюртук, в нем сразу угадывался бывший священник. В то время даже его розово-либеральные писания казались опасными царским опричникам, въезд в Питер был ему воспрещен, и он приехал тайком из Финляндии специально поздравить Фидлера с днем рождения.

Видел я в этот вечер у Фидлера Сергеева-Ценского, Сологуба, Рукавишникова, Анатолия Каменского и многих других. Гости разошлись под утро.

В те времена начал выходить под редакцией Сергея Маковского журнал «Аполлон». Вокруг него группировались петербургские символисты.

Я понес стихи в «Аполлон» и отдал их секретарю редакции Зноско-Боровскому⁵⁵. Особых надежд на то, что стихи мои будут напечатаны, я не питал: слишком уж утонченным и аристократическим казался мне этот журнал. Стихи я дал «на всякий случай».

Когда я через неделю явился за ответом, Зноско-Боровский объявил мне, что со мной желает познакомиться сам редактор. Минут через пять в обширную, хорошо обставленную приемную, вышли: высокий, франтовато одетый Маковский, худенький, щуплый, с прилизанными вокруг выпуклого, лысеющего лба волосами и с черной бородкой, одетый в сюртук Кузмин и бритый, высокий, худощавый, в сером костюме Гумилев. В то время имя Кузмина было весьма одиозно в читательских кругах из-за его романа «Крылья»⁵⁶, но мне он показался простым, симпатичным, совсем не похожим на одержимого извращениями человеком. Гумилев мне не понравился. Он произвел впечатление самовлюбленного и надменного. В литературных кругах рассказывали, что во время путешествия по Африке, в глуши африканских лесов, Гумилев хладнокровно стрелял в негров, хотя те на него и не нападали. Стрелял просто, чтобы испытать ощущения охотника, убивающего дикого, невиданного зверя. Этот певец «открывателей новых земель» не считал негров за людей⁵⁷.

Я восхищался блестящей техникой его стихов, но как человек он был мне отвратителен.

Когда я поймал его холодный, надменный взгляд, подумал: «Да, этот может застрелить человека только потому, что у того другой цвет кожи».

А техника стиха у него была блестящая. Прошло четверть века, но до сих пор помню прочитанное мною в газете «Речь» его стихотворение:

Еще один ненужный день,

Великолепный — и ненужный…

Приди, ласкающая сень

И душу смутную одень

Своею ризою жемчужной.

От звезд слетает тишина,

Блестит луна — твое запястье,

И мне опять во сне дана

Обетованная страна —

Давно оплаканное счастье⁵⁸.

Маковский объявил мне, что стихотворение мое «Замок смерти» пойдет в ближайшем номере «Аполлона». А через неделю я получил извещение, что избран в члены «Общества ревнителей художественного слова» или «Академию поэтов», как еще именовали это общество, с просьбой явиться такого-то числа на заседание. Общество было основано при редакции журнала «Аполлон». Заседания этого общества происходили, кажется, раз в две недели. Поэты и прозаики читали свои произведения, которые здесь же обсуждались. Из Москвы приезжал Андрей Белый и прочитал лекцию об ямбе Пушкина. Маленький, с торчащим на голове потешным хохолком и какой-то зверюшечьей физиономией Алексей Ремизов мастерски прочитал свою новую повесть «Неуемный бубен», вызвавшую оживленный обмен мнений. Впрочем, больше отмечали достоинства повести, чем ее недостатки. Кто-то заявил лишь, что повесть растянута. Ему немедленно стали горячо возражать. У меня создалось впечатление, что резко критиковать в этом обществе считается неделикатным и даже некультурным.

На всех заседаниях общества неизменно присутствовал Александр Блок. Запомнилась его манера во время разговора немигающим, внимательными глазами смотреть прямо в глаза собеседнику. Манеры его и наружность были исполнены какого-то особого, ему одному свойственного благородства. Казалось, он не только в поэзии, но и в жизни был рыцарем Прекрасной Дамы. Меня он очаровал, но познакомиться ближе мешала мне застенчивость.

В то время в газетах много писали о комете Галлея и о ее возможном приближении к Земле, что могло вызвать катастрофу. На одном из заседаний Блок в туманной речи предсказывал гибель нашей планеты, упоминая почему-то о запахе горького миндаля.

В «Обществе ревнителей художественного слова» я познакомился с молодым поэтом Михаилом Зенкевичем⁵⁹. Стихи его о полюсе и мое стихотворение «Замок смерти» напечатаны были в одном и том же номере «Аполлона». После революции я часто встречался с Зенкевичем в издательстве «Земля и фабрика и в горкоме писателей.

Гумилева я встречал во время войны в редакции газеты «Биржевые ведомости». Он пошел добровольцем-вольноопределяющимся в Уланский гвардейский полк, приехал с фронта в отпуск с солдатским Георгием и печатал в газете военные очерки, очень литературные и малоинтересные.

«Общество ревнителей художественного слова» просуществовало недолго. Символисты были для меня слишком аристократичными, я предпочитал более простое общество рядовых писателей. В этот период у меня были приняты стихи в «Вестник Европы». Нуждаясь в деньгах, я пришел к секретарю редакции Максиму Антоновичу Славинскому и робко попросил выдать мне под принятые стихи аванс.

Славинский проводил меня в кабинет редактора, профессора Арсеньева⁶⁰, седобородого, глухого, древнего старика, и громко стал ему кричать в ухо:

— Позвольте вам представить нашего сотрудника, поэта Карпова. У него приняты стихи, и он просит их оплатить!

— А сколько там строчек?

— Восемьдесят.

Арсеньев написал записку в контору и сказал:

— Восемьдесят строк по пятьдесят копеек — сорок рублей. Кажется, так? Вот вам записка, но поторопитесь, контора у нас далеко, на Загородном проспекте, и через полчаса будет закрыта. Советую взять извозчика!

Я вышел из редакции и, усмехаясь, припустился вовсю пешком на Загородный: почтенный профессор, конечно, не подозревал, что у его сотрудника в кармане не было ни единой копейки. Деньги я все-таки успел получить.

Кстати, в «Вестнике Европы» я впервые получил такой высокий гонорар. Обычно за строчку стихов платили рядовым авторам 25-30 копеек.

В то время гремели имена Куприна и Арцыбашева. Арцыбашев жил где-то в провинции и должен был приехать в Питер.

— Вот приедет Михаил Петрович и приструнит этих разных Архиповых, — говорил Андрусон. — Он им покажет, как отказывать в авансах его друзьям!

Вокруг Арцыбашева группировались молодые писатели, называвшие себя «арцыбашевцами». Когда Арцыбашева приглашали сотрудничать в новом журнале, он ставил непременным условием приглашение этой группы. Но пока группа не блистала особыми талантами и члены ее не имели своего «литературного лица», что дало повод какому-то остряку написать в бойкой понедельничьей газете:

Нет ни Годиных, ни Ленских,

Абрамовичей и Арских,

Но один на свете он –

Андру-годин-волин-сон!

Когда приехал в Питер Арцыбашев, как раз возник конфликт между Архиповым и Куприным. Куприн, кажется, через посредство своего приятеля Котылева, продал Архипову права на издание своих сочинений в качестве бесплатного приложения к архиповским журналам. Одновременно он подписал договор на исключительное право издания сочинений с издательством Маркса. Когда это стало известным, Архипов пригласил всех сотрудников на совещание в ресторан «Вена». Я был в числе приглашенных. Это совещание проходило под председательством Арцыбашева в большом отдельном кабинете популярного литературного ресторана. Небольшого роста, широкоплечий, с небольшой темной бородкой Арцыбашев говорил каким-то неестественно-тонким голосом, совсем не идущим к его фигуре. Он страдал глухотой и совсем не был похож на своего героя Санина, с которым его отождествляли наивные читатели. Арцыбашев соперничал с Куприным, рад был устроить ему любую пакость, и инцидент с одновременной продажей сочинений двум издательствам был ему на руку. На собрании отчаянно ругали, в угоду Арцыбашеву, Куприна, сам Арцыбашев разразился полной негодования речью, и было составлено письмо в редакции газет, в котором заклеймили позором купринский поступок.

Куприна я встретил в погребке Жозефа Пашу, где часто бывал мой приятель Евгений Эдуардович Сно⁶¹. Как-то вечером я забежал в этот погребок закусить. Сно сидел в какой-то незнакомой компании. Я присел за столик поодаль, но Сно окликнул меня. Вместе с ним сидел плотный, с бычачьей шеей, с небольшой бородкой и словно перебитым носом субъект в потертом сером пальто, грязноватой синей рубахе и серых брюках с бахромой.

«Куприн!» — решил я, так как видел это характерное лицо на фотографиях в журналах.

Сно познакомил меня с Куприным и каким-то чернобородым здоровяком, смахивавшим на Маныча. Я собирался вернуться к прерванному ужину, но Куприн вдруг встал, заговорщицки подмигнул мне и, кивнув на чернобородого, спросил:

— А ты знаешь, кто это такой?

— Нет, не знаю!

— Это — Распутин!

— Неправда, — обиженно вскричал чернобородый, — я Мурашов!

— Врет! — убежденно зашептал Куприн. — Говорю тебе — это Распутин! Ну, скажи ему, что он Распутин!

Эта пьяная комедия мне не понравилась. Я слышал, что литературная публика обычно пресмыкается перед Куприным, выполняя все нелепые требования, какие только изобретала пьяная фантазия известного писателя. Меня взорвал его грубый тон и пьяная настойчивость. «Хоть ты и знаменитый писатель, — подумал я, — но твоим пьяным фантазиям я потакать не намерен!»

И грубовато ответил:

— Чего зря дразнить человека — он не собака! Скажи сам, если это тебе нужно!

Куприн схватил меня за воротник пальто и злобно прошипел:

— Скажи, говорят тебе!.. А не то...

Я ударил его кулаком по руке, освободил воротник и молча пошел к своему столу. Он озадаченно посмотрел мне вслед и тяжело опустился на стул.

Дней через десять случилось мне попасть на юбилей писателя Алексея Николаевича Будищева⁶², которого я уважал за особую, мало свойственную литераторам той эпохи, порядочность. У входа в зал ресторана я столкнулся нос к носу с Куприным. И на этот раз он был в подпитии.

— А, Карпов! — с дружелюбной ухмылкой закричал он. — Помнишь, как ты чуть мне в морду не дал у Пашу?

— Помню!

— Ну, пойдем, выпьем!

Меня удивила необычайная память этого талантливого человека. Видел он меня мельком, но ухитрился запомнить не только мою физиономию, но и фамилию. Вдобавок, он был в порядочном градусе.