Андрусон сидел за столиком под искусственной пальмой во вновь открытом кафе Андреева и беседовал с высоким, солидным мужчиной в добротном пальто и серой фетровой шляпе.

Кафе Андреева помещалось под Пассажем, но подвал этот был значительно меньше, чем в Кафе де Пари, более уютен, и сиял новой отделкой и обстановкой. Публика кочевала из Кафе де Пари к Андрееву и обратно. В прогале между столиками вечером двигался непрерывный людской поток.

Я подсел к Андрусону и он познакомил меня со своим собеседником.

— Поздняков-Ухтомцев! — представился тот.

«Писатель!» — решил я, хотя такой фамилии в журналах я не встречал. Внешний вид моего нового знакомого не совсем соответствовал моей догадке. Правда, у него были длинные волосы, гораздо длиннее, чем это было принято, но солидность и добротность его одежды скорее указывали на дельца. Да и толстый дорогой портфель в те времена носили лишь сугубо деловые люди. По крайней мере, в то время я никогда не встречал ни одного писателя с портфелями. Не носили портфелей и журналисты. Когда он отошел на минутку к какому-то знакомому, я спросил Андрусона, кто это такой.

— Меценат, но не из щедрых, издатель, но не из крупных, а в общем — порядочная сволочь, — ответил тот. — Пишет скверные стихи и имеет отвратительную привычку читать их в компании. Впрочем, может угостить дежурным блюдом и водкой, если расщедрится. Но хуже всего — сам не пьет!

Вернувшись к столику, Поздняков неожиданно предложил мне написать стихи для его журнала.

— Могу вам дать небольшой аванс, — заявил он, — но предупреждаю — перепечаток не беру. Нужно написать специально для меня, так как журнал мой специальный. Сейчас я вам покажу номерок.

Он стал рыться в портфеле. Предложение его, признаюсь, немало мне польстило. Кроме того, и аванс мне был — как манна с неба. Денег у меня было ровно столько, сколько требовалось на расплату в кафе, а перспектив — никаких.

Между тем, Поздняков извлек из портфеля солидный, как и он сам, номер журнала, в цветной обложке, типа еженедельника, но потолще, на хорошей бумаге. «Журнал “Ресторанное дело”, орган трактирного производства», с удивлением прочитал я. Журнал печатался на хорошей, глянцевитой бумаге, с фотографиями и карикатурами. Половина страниц была заполнена объявлениями различных ресторанов. Остальной материал являлся «рекламой в тексте» тех же ресторанов.

Заметив мое смущение, Поздняков проговорил с оттенком гордости:

— У меня печатаются многие известные поэты. Вот — Леонид Иванович печататься в «Ресторанном деле» за грех не считает. Яша Годин тоже. И без всяких псевдонимов, я их терпеть не могу. Плачу я тридцать копеек за строчку и десятку обычно даю авансом!

Десять рублей в то время устроили бы меня до получения гонорара в других журналах. Но печататься в «органе трактирного промысла» было жутковато, и я удержался от соблазна. Чтобы не обидеть нового знакомого, я заявил:

— С удовольствием напишу для вас стихи, но вам нужны все-таки специфические, и я не знаю, сумею ли я дать что-нибудь подходящее. Во всяком случае, считаю, что пока брать аванс я не вправе.

Поздняков понял мою «дипломатию» и, видимо, обиделся. Свой журнал, даже по литературным достоинствам, он ставил не ниже других. Что же за стихи известных поэтов он печатал? Андрусон, например, специально для него написал такой «перл»:

Господи, боже мой!

Пьяный я пришел домой!

Горький пьяница я!

Господи, воля твоя!

И так далее, в этом же роде. И это «стихотворение» было напечатано в журнале «Ресторанное дело» за полной подписью известного в то время поэта.

Особым искусством находить меценатов обладал поэт Аполлон Аполлонович Коринфский. Небольшого роста, с длинными, до плеч, рыжими кудрями и пышной, раздвоенной на конце бородой, одетый в сюртук, боковые карманы которого оттопыривались от рукописей и книг, он просиживал в ресторане в компании до закрытия, докучая собутыльникам чтением своих стихов.

Коринфский — не псевдоним, такова была настоящая фамилия рыжекудрого поэта. Этой фамилией наградил его отца — крепостного — самодур помещик, вдобавок, в насмешку, навязав ему имя греческого бога. Отец, по странному капризу, назвал Аполлоном и сына, хотя с греческим богом поэт имел весьма отдаленное сходство. Из существ, созданных фантазией, он скорее походил на потешного гнома⁵².

Коринфский и пил, и работал, как говорится, запоем. Засядет, бывало, у себя в кабинете недели на две и пишет стихи, вытягивая длиннейшую ленту. Овладев элементарной техникой стихосложения, писал без срывов и достижений банальные, без ярких образов, тусклые и неинтересные вещи. Печатался, главным образом, в изданиях Сытина, Сойкина и Маркса, и ухитрялся издавать толстые, как кирпич, на хорошей бумаге, сборники своих произведений.

Наработавшись вдоволь и исчерпав вдохновение, Коринфский «продавал», как он сам выражался, новые рукописи издателям, получал деньги и «пускался во все тяжкие». Когда он появлялся в ресторанах, вокруг него сразу образовывалась компания прихлебателей, любителей попить и поесть на чужбинку. Когда кошелек поэта истощался, он вскакивал и исчезал, бросая на ходу:

— Подождите, я сейчас разыщу какого-нибудь мецената.

Он пробегал по ресторанным залам, заглядывал в отдельные кабинеты и почти всегда возвращался с незнакомцем, которого торжественным тоном представлял компании:

— Вот вам меценат, прошу любить и жаловать. Угостит водкой, а, может, расщедрится и на коньячок. А ты, дядя, не скупись. Раз хочешь сидеть за одним столом с писателями — за эту честь и удовольствие нужно платить!

Меценат присоединялся к компании и вынужден был раскошеливаться. Иногда это был богатенький студент, иногда чиновник или служащий какой-нибудь коммерческой фирмы, а однажды в роли мецената очутился запьянствовавший швейцар какой-то гостиницы. Надо ему отдать справедливость, он оказался щедрым и заплатил по счету порядочную сумму. Впрочем, швейцары гостиниц имели большие доходы и часто, не бросая службы, являлись крупными домовладельцами и, в конце концов, становились богаче своих хозяев.

После закрытия ресторанов в три часа ночи, Коринфский обычно предлагал компании отправиться в ночную чайную. Ночные чайные открывались в четыре часа утра, а иногда торговали без перерыва и днем и ночью.

— Стоит ли? — не решались продолжать кутеж собутыльники. — Чаю мы твоего не видели!

— Чаю? — обиженно восклицал Коринфский, — да что вы — вчера родились? Младенчики? Нам там беленького чайку в чайниках с почтением подадут! Наконец, а это что?

И он с торжеством извлекал из необъятного кармана своего потертого сюртука запасливо захваченную в ресторане бутылку коньяку. Этот аргумент сразу разрешал все сомнения.

В ночной чайной, среди извозчиков, проституток, сутенеров, воров, газетчиков и шоферов, компания усаживалась и сидела чуть ли не до полудня, закусывая «белый чай» дешевым рубцом, который завсегдатаи чайной называли «рябчиком». Расходились сонные и обалдевшие, чтобы встретиться снова вечером в кабаке.

Такова была жизнь большинства рядовых писателей. Жизнь без идеалов, без идей, без руля и без ветрил. Днем — редакции, выклянчивание авансов, вечером — кабак.

Как-то в литературной компании я выразил сомнение в праве писателя пользоваться угощениями и мелкими подачками так называемых меценатов. На меня посмотрели как на наивного чудака и снисходительно разъяснили мне, почему можно даже требовать угощение от меценатов. Разъяснения эти сводились к следующему:

— Писатель своими произведениями приносит огромную пользу обществу, но труд его оплачивается очень низко, на гонорар он существовать, тем более пьянствовать, не может. Кроме того, у него бывают периоды, когда на продолжительное время его оставляет вдохновение. Наконец, он может даже маленькое стихотворение обдумывать полгода. Святая обязанность общества в лице меценатов, любителей литературы, всемерно поддерживать писателя, вплоть до графина водки и десятки взаймы без отдачи. Писатель выше толпы, он избранник, почти жрец. Его должно поддерживать общество, он вправе от него этого требовать.

Жалкие были мысли у прежних «инженеров человеческих душ», жалкие нравы и жалкие меценаты.