Журнал "Наше Наследие" - Культура, История, Искусство
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   

Редакционный портфель Н.А.Карпов. "Болото" Серебряного века

01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11


Н.А.Карпов

 

В литературном болоте

 

«Болото» Серебряного века

 

Творчество писателя Николая Александровича Карпова (1887–1945) никогда не привлекало к себе читательского внимания. Мелкий литератор, второго или даже третьего разряда, помещавший стихи и небольшие рассказы во множестве периодических изданий. Впрочем, возможно, стихи были не безнадежны: удалось же Карпову напечататься в рафинированном «Аполлоне».

Жизнь писателя была намного интересней его произведений. После революции он успел побывать народным следователем, начальником милиции, инспектором РКИ, что позволило ему, как писал о Карпове «Огонек» 29 марта 1925 «ознакомиться с самой гущей советского быта». Они, по словам того же «Огонька», «отображали быт и нравы советского кустаря, его постоянную борьбу с эксплуататорами-хозяйчиками, вечно гнущими свою линию — выжать последние соки». В активе этого совершенно забытого сейчас рядового советского писателя числится и фантастическая повесть «Лучи смерти». Это повествование о восстании рабочих против владычества капиталистов, подавленном новым страшным оружием. Подробности американского быта и жизни миллионеров изложены слогом, напоминающим пятикопеечные выпуски «Ната Пинкертона», которые некогда сочинялись безвестными голодными студентами.

Зато никогда не публиковавшиеся воспоминания Карпова, законченные около 1939 и названные в духе времени «В литературном болоте», сохраняют значительный интерес как свидетельство современника и очевидца о быте и нравах петербургских газетчиков и литераторов предреволюционного десятилетия. Рассуждения автора, вроде следующего: «Модные в литературных кругах “прикованность к тоске”, “неприятие мира”, вся эта ненужная шелуха слетела с меня при первом порыве вихря Октябрьской революции, явившейся для меня “нечаянной радостью”. Я нашел иных товарищей, познал настоящую жизнь и понял революцию, понял, что не литература вообще, как я полагал раньше, способствует перестройке мира, а лишь литература революционная, литература моей социалистической родины» — такая же дань времени, как и заглавие. На фактологическую ценность воспоминаний Карпова они никак не влияют. Масса новых сведений, особенно об изнаночной, внутриредакционной жизни популярных газет и журналов 1910-х (которые сейчас назвали бы «желтой прессой») — нигде, кроме воспоминаний Карпова, сегодня уже не почерпнешь.

Рукопись публикуемых воспоминаний хранится в РГАЛИ (Ф. 2114. Оп. 2. Д. 2).

 

Сергей Шумихин

 

 

1. Лихачевка

 

В Петербург я приехал осенью 1907 года и поселился вместе с товарищем-студентом в известной Лихачевке. Этот огромный семиэтажный домина на углу Вознесенского и Екатерингофского проспектов целиком состоял из меблированных комнат или «меблирашек», как их называли жильцы.

Предприимчивые хозяйки обычно снимали две-три квартиры, приобретали рыночную мебель и сдавали комнаты, подрабатывая еще «домашними обедами». Сама хозяйка, из экономии, с семьей часто ютилась в одной комнате. К каждой квартире была прикреплена горничная.

По планировке и обстановке все квартиры были на один лад. Длинный, узкий коридор, темный, с запахом уборной. Слева — двери комнатушек, справа — глухая стена. В комнатах в два окна — кровать с пружинным матрасом, исцарапанное пыльное трюмо, оттоманка или диван с вылезающими из потертой обивки пружинами, дамский письменный столик с изъеденным молью сукном, пара стульев и пара обитых потертым плюшем или репсом кресел. На окнах — порыжевшие от табачного дыма тюлевые занавески. В комнате в одно окно — кровать, круглый стол, рассыхающийся комод, пара стульев, иногда — потертый диван.

В первом этаже дома с улицы помещались магазины. Жильцы уверяли, что если бы Лихачевка неожиданно перенеслась на луну, они не были бы особенно удручены, так как в доме имелось все необходимое обывателю: польская столовая, две мелочных лавки, мясная, зеленная, две пивных, винная лавка, кондитерская, молочная, фруктовый магазин, фотография и даже ломбард.

— Вот только разве без полицейского участка будет скучновато, — смеялись шутники: — ни морды тебе некому набить, ни за шиворот схватить. Хотя, положим, дворников у нас — косой десяток, все в полиции тайными агентами состоят, живо участок сорганизуют.

Контингент жильцов в Лихачевке был самый пестрый: студенты, швеи, портнихи, мелкие чиновники, содержанки, проститутки, журналисты, хористки, артисты мелких театров. Курсистки селились здесь редко: их отпугивала прогремевшая даже в глухой провинции сомнительная слава этого огромного человеческого муравейника. Прежде, чем подойти к висевшей под воротами каждого большого дома доске, пестревшей зелеными наклейками с объявлениями о сдаче комнат, где подробно указывались размер, количество окон и цена жилплощади, провинциалки робко осведомлялись у прохожих:

— А это не Лихачевка?

На ночь двери квартир не запирались, двери парадных ходов были открыты до часу ночи, ворота — до двенадцати. На каменных лестницах с широкими площадками пахло кошками, «домашними обедами» и особым, специфическим запахом, присущим «меблирашкам». Двор напоминал каменный колодец. Днем там играли и возились у помоек бледные, истощенные детишки, по вечерам завывала шарманка и летели завернутые в бумажки медяки — гонорар шарманщика. С весны по вечерам открывались настежь бесчисленные окна, выходившие во двор, жильцы перекликались друг с другом, завязывали знакомства, флиртовали, посредством спущенных из верхних этажей в нижние ниток затевали оживленную переписку. Жильцы, по большей части одинокая молодежь, быстро знакомились, ходили друг к другу в гости, устраивали совместные попойки и частенько затевали скандалы. В «меблирашках» они пользовались неограниченной свободой, не в пример «семейным» квартирам, где буржуазные хозяйки, прежде чем сдать комнату, обычно учиняли будущему жильцу форменный допрос: «Где вы служите? Учитесь? В университете? А на каком факультете? А кто ваши родители? А дамы будут вас навещать? Видите ли, у меня — семейная квартира, это я считаю неудобным».

Такие хозяйки считали своим долгом следить за нравственностью своих жильцов, и эта опека отталкивала свободолюбивую молодежь. Хозяйки же меблирашек интересовались только одним — будет ли жилец аккуратно платить за квартиру. Остальное их не касалось. Наша хозяйка, мадам Тарвид, имела еще две квартиры. В нашей полновластно распоряжалась горничная — полька Констанция, недавно приехавшая из деревни смешливая девица, вечно растрепанная, со следами сажи на круглом, румяном лице, в мешковатом ситцевом платье и в спускавшейся до полу с одного плеча серой шали. Жильцы по созвучию звали ее Конституцией, и она привыкла к этому прозвищу. Была она медлительна, неизменно весела и добродушна. С утра слышались в квартире звонки и крики:

— Конституция, куда вы пропали, черт вас задери! Звоню часа два. Самовар готов?

— Сейчас поставлю!

— Я же вас просил приготовить мне самовар к восьми часам, с вечера!

— Он был готов, да вы спали, я его в первый номер студентам подала.

— Конституция, сходите за булками!

— Сейчас схожу, вот только самовар подам!

— Конституция, сейчас же уберите комнату!

— Сейчас уберу, вот только за булками схожу.

С раннего утра до позднего вечера Констанция ставит самовары, бегает за булками, убирает комнаты, помогает хозяйке готовить обед, разносит обеды жильцам — и ни минуты не знает покоя. Ни отпусков, ни праздников для нее не существует. Через полгода деревенский, густой румянец исчез с ее лица, добродушие улетучилось, она похудела и превратилась в тень прежней Констанции.

Тысячи таких Констанций, не выдержав, от наглой эксплуатации хозяек ушили на панель, махнув на все рукой. Тысячи девушек, по большей части — бывших горничных, заполняли ночные проспекты, кафе и рестораны, погибали в больницах, травились уксусной эссенцией и умирали от побоев в полицейских участках.

В этом огромном доме каждый день происходили трагедии и драмы, о которых через тех же горничных становилось известно жильцам. Благоволившая к нам Констанция, подав самовар, останавливалась у дверей, прислонялась к стене, подпирала ладонью щеку по-бабьи и начинала:

— А вчера вечером жилица из тридцатой квартиры уксусной эссенцией отравилась. А как она кричала! Матка боска! В больницу увезли, едва ли жива останется. Та самая, к которой по ночам гости ходили. Черненькая, Тамарой звать.

— А вчера ночью у студента из сорок пятой обыск был. Жандармы его с собой забрали. Рылись у него, рылись, — все мышиные норки облазили.

— А сегодня в восьмидесятой жилец другому жильцу голову бутылкой проломил. Ну, конечно, по пьяной лавочке. Одного в полицию дворники потащили, а другого в больницу увезли.

— А знаете, барышня-то из восемьдесят шестой квартиры чуть не повесилась, — из петли соседи вынули. Да, блондинка, худенькая такая, симпатичная. Говорят — три месяца службу искала, голодала. Хозяйке за два месяца задолжала, та ее выгнать собиралась. Их горничная Даша мне рассказывала — все до нитки в ломбард снесла, в одном платьишке осталась.

Стены в «меблирашках» были тонкие, словно картонные, и слышно было все, что говорилось в соседних комнатах. К счастью, в нашей квартире были сравнительно спокойные жильцы. Здесь жили две портнихи, возвращавшиеся поздно с работы. По воскресеньям у них собирались гости, но вели себя чинно. Рядом с ними поселилась содержанка какого-то мелкого торговца. Она пила запоем, плакала в одиночестве и жаловалась Констанции на своего содержателя, скупого и грубого человека, посещавшего ее не чаще одного раза в неделю. Рядом с нами с одной стороны занимали комнату два студента Института гражданских инженеров, спокойные ребята, уходившие рано на занятия и возвращавшиеся поздно. Только однажды явились они в сильном подпитии, завалились на кровать, и неожиданно в ночной тишине прозвучал возбужденный голос одного из них:

— Васька! Друг! Слышишь? Я буду гениальным инженером, заработаю сто тысяч… и мы с тобой их вместе пропьем!

Товарищ его пробормотал что-то невразумительное в ответ, мы громко расхохотались, а бедный мечтатель конфузливо замолчал и вскоре захрапел.

С другой стороны нашими соседями оказались две курсистки-еврейки из Сибири, сестры Тышковские. Старшая, Анна, училась на Бестужевских курсах, младшая, Лиза, — на музыкальных. Чтобы иметь право жительства в столице, они за соответствующую мзду приписались в качестве шляпочниц в какую-то мастерскую дамских шляп. Были они очень милые девушки, но в первый же день их вселения между нами возник конфликт. Вечером Лиза начала барабанить на пианино гаммы и так увлеклась, что продолжала свои экзерсисы и после одиннадцати часов ночи. По правилам же внутреннего распорядка, всякий шум и музыка в меблированных комнатах в это время воспрещались. Музыкантша так яростно барабанила на пианино, что у нас с товарищем разболелись головы. В половине двенадцатого мы постучали в стенку и плачущими голосами стали упрашивать прекратить музыку.

— Лиза, брось! — упрашивала сестру Анна.

— Вот еще! Я могу в своей комнате делать все, что угодно! Не брошу!

— Милая барышня, у нас головы лопаются от вашего концерта! — жаловались мы сквозь стену, но музыкантша была неумолима.

— Ладно! — пригрозил ей товарищ. — Мы вам завтра тоже концерт устроим! Будете довольны!

— Устраивайте все, что вам угодно! — задорно отозвалась Лиза. — Посмотрим, какие у вас таланты!

Упрямая девица продолжала свою игру до часу ночи.

А мы обдумывали план страшной мести. На другой день, часам к десяти вечера, у нас собралась теплая компания приятелей обладавших недюжинными голосовыми средствами. Среди них особенно выделялся длинный и великовозрастный гимназист восьмого класса Введенской гимназии Юра Стеблин-Каменский, любитель выпить и поскандалить. Из наших скромных средств мы выделили порядочную часть на угощение, состоявшее из водки, пива и дешевой колбасы. Кое-что из крепких напитков притащили и гости. Захлопали пробки, зазвенели стаканы и вскоре мы дружно грянули хором: «Быстры, как волны, дни нашей жизни». Сначала пели довольно стройно, но по мере того, как опускался уровень влаги в бутылках, повышалось буйное настроение, и к двенадцати часам ночи каждый орал кто во что горазд. Наши соседки понимали, что эта гульба устроена им в отместку и молчали до половины первого. Потом взмолились: «Товарищи, нельзя ли прекратить ваш музыкально-вокальный и кошачий концерт?»

— Ага! — торжествовали мы, — вам не нравится? А вчера изводить нас до часу ночи музыкой вам нравилось? Теперь кушайте сами!

В час мы сжалились над ними, попросили гостей разойтись — и мир был заключен. Позже мы с Тышковскими даже сдружились.

У Тышковских мы познакомились с их земляком, студентом Сельскохозяйственных курсов Лонцыгом. Он был эсером. Однажды Лонцыг прибежал к нам и взволнованно зашептал: — Вот, ребятки, какая история, прямо не поверите! Иду сейчас мимо ворот, окликает меня околоточный надзиратель, молодой такой, впервые я его вижу. «Подождите, — говорит, — господин Лонцыг, пару слов вам надо сказать». Я остановился. А он оглядывается и шепчет: «Сегодня ночью у вас будет обыск, приготовьтесь!» Сказал — и скорей ходу. Что за чертовщина — не понимаю! Провокация какая-то! А все-таки, ребятки, спрячьте у себя пока пяток револьверов с патронами, за вами ведь ничего не числится! Ладно?

Мы согласились. Живший в этом же доме Лонцыг принес нам пять новеньких наганов и несколько пачек патронов. Мы засунули их под белье в комод и заперли на ключ. Но ночью товарищ мой вскочил и начал торопливо отдирать снизу кресла обивку.

— Ты что делаешь? — поинтересовался я.

— Хочу перепрятать эти штучки! — отозвался он и сердито добавил: — Всю ночь из-за них не сплю! Мало ли что может случиться! Спрячу под обивку — так надежнее!

Мой товарищ был птицей необстрелянной и не знал, что прятать что-нибудь от полиции и жандармов под обивку кресла по меньшей мере наивно. Но все-таки он успокоился и остальную часть ночи проспал как обычно.

А утром от Констанции мы узнали, что у Лонцыга был обыск, но жандармы ничего не нашли и оставили его на свободе. В тот же день Лонцыг забрал от нас оружие.

Наконец, против двери в уборную проживала дородная пожилая немка, особа «без определенных занятий». По праздникам к ней приходил гость — толстый, рыжеусый немец. Констанция приносила немке полдюжины пива и из ее комнаты доносились смех и немецкие песни. А в остальное время эта жилица занималась наблюдением за порядком в уборной и часто в коридоре слышался ее визгливый голос:

— Што это за свин ходиль, а вода не спускаль? Некультурный свин!

Иногда из соседней комнаты слышалась ироническая реплика: — А разве бывают культурные свиньи?

В этих меблирашках я прожил четыре года и с ними связаны воспоминания о моей литературной юности и первых шагах на литературном поприще, шагах неуверенных и робких.

 



От редакции | Оглавление | Письма: 01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru