Когда осенью 1914 года началась империалистическая война, редакции еженедельников, где я главным образом печатался, стали требовать военных стихов и рассказов. Ловкие халтурщики моментально перестроились и стали описывать немецкие зверства, героев-прапорщиков, которые с обнаженной шашкой в руке, под развернутым знаменем вели роты в атаку на тевтонские рати. Воспевали короля Альберта и подвиги казаков, забиравших в одиночку в плен целые немецкие полки. Мой приятель, писатель Яков Окунев⁷², попал в военный госпиталь на испытание на предмет годности к военной службе, побеседовал там с первыми ранеными, благополучно вышел из госпиталя с белым билетом, освобождавшим от военной службы и, набравшись впечатлений, начал «шпарить» в газете «Биржевые ведомости» очерки с подзаголовком «Из впечатлений участника». Если бы читатели вздумали по этим очеркам представить себе личность самого очеркиста, в их воображении встал бы свирепый, широкоплечий великан, нанизывавший на штык сразу по паре немцев. На самом же деле автор очерков был кроткий, щуплый человечек, панически трусивший даже своей энергичной супруги.

Гнуснейшая халтура, гнуснейшее немцеедство культивировалось всеми еженедельниками и газетами. От солдат и офицеров с фронта получались ругательные письма, фронтовики с негодованием требовали прекратить печатание лживых очерков и рассказов, но редакторы не обращали на эти письма ни малейшего внимания. Рассказы и очерки писались не для тех, кто был на фронте, они должны были поддерживать воинственный дух в тылу.

Даже такой честный писатель как Виктор Муйжель⁷³ не удержался. В своих воспоминаниях о нем Скиталец⁷⁴ утверждает, что Муйжель не писал военных рассказов. Но в «Литературных приложениях» к «Ниве» была напечатана целая военная повесть Муйжеля — «С железом в руке, с крестом в сердце».

Каюсь, — и я напечатал в «Мире приключений» рассказ из франко-прусской войны «Вольные стрелки» и в «Пробуждении» рассказ из русско-японской войны «Иван Иванович», но этим почти и ограничился. Писать, не владея материалом, как следует, мне претило. При таких условиях рассчитывать на литературный заработок не приходилось, и я решил поискать какой-нибудь другой работы. В редакции газеты «Биржевые ведомости» или «Биржевочки», как назвали ее газетчики, работали фельетонистами мои приятели Евгений Венский и Д’Актиль⁷⁵. Д’Актиль — культурный, образованный юноша перед войной вернулся из Америки, где основательно изучил английский язык. Он не пил, много читал и бойко владел стихом. Евгений Венский был типичным богемцем, проводившим вечера в кабаках. Сын симбирской просвирни, он учился в духовном училище и духовной семинарии, был бурсаком, но оттуда был изгнан за какую-то проделку. В Питере он ухитрился за свой счет издать «Мое копыто» — «Книгу великого пасквиля», как ее назвал в подзаголовке сам автор. От этой книги веяло юным задором и слегка литературным хулиганством. К книге был приложен портрет автора с закрытым скунсовым воротником шубы лицом. Автор в талантливых, надо отдать ему справедливость, пародиях и фельетонах высмеивал как произведения писателей, так и их самих. Ниспровергал смело литературные авторитеты, и резвился вовсю. Но «книга великого пасквиля», несмотря на дешевую цену, — автор из веселого озорства назначил за нее 97 копеек, — расходилась плохо и не была замечена критикой. Во время империалистической войны Венский выпустил вторую книгу — «В тылу», где остроумно высмеивал земгусаров, «кузин милосердия» и «военных писателей» и спекулянтов, но книга эта являлась «криком наболевшей души» шовинистически настроенного автора.

Венский сотрудничал в «Сатириконе», но был там на положении «мальчика», так же, как и в «Биржевке». В этом он, человек талантливый, был виноват сам. Редакторы и заведующие отделами газеты, которых он донимал выпрашиванием трехрублевых авансов на выпивку, не имели к нему ни малейшего уважения, и считали его «шутом гороховым». В разговоре с редакторами, даже самого делового характера, он пересыпал свою речь шутками, не всегда подходящими. Казалось, серьезно он никогда не говорил и всерьез ни к чему не относился.

Как-то при встрече я, между прочим, сказал Венскому, что собираюсь занести в редакцию «Сатирикона» сказку в стихах «Дед Мороз».

— Стихи при тебе? — деловым тоном осведомился Венский. — Так идем сейчас к Аверченко на квартиру. Он дома.

— Неловко. Я ведь с ним почти не знаком.

— Вот чудак! Что он, съест тебя, что ли? Он уже давно не кусается. Манеру эту бросил. А не знаком — познакомлю. Потопали!

В то время Аверченко снимал две меблированные комнаты, с отдельным входом на Троицкой. Он сам открыл дверь. Высокий, бритый, одетый в хорошо сшитый костюм от знаменитого Телески, Аверченко походил на раздобревшего, преуспевающего антрепренера.

— Вот, Аркадий Тимофеевич, — начал шутовским тоном Венский, — дозвольте (он так и сказал: “дозвольте”) вам представить талантливого поэта. С ним случилось несчастье.

Аверченко с недоумением взглянул на него, пригласил нас садиться и поставил на стол угощение — коробку шоколадных конфет.

— Несчастье? — переспросил он.

— Несчастье, Аркадий Тимофеевич. Написал он сказку и спит и видит ее напечатать в «Сатириконе».

Аверченко вопросительно взглянул на меня. Я молча подал ему рукопись. Он прочитал сказку и заявил:

— Хорошо. Я ее напечатаю. Пойдет в ближайшем номере.

И он встал, давая знать, что аудиенция окончена.

— Аркадий Тимофеевич, — неожиданно возопил Венский, — вы — бог! Ей богу, бог! И даже больше, чем бог! Если, скажем, я сейчас попрошу у бога аванс, старик мне ни за что не даст. Сердит на меня здорово, да и скуп он как Гарпагон. А вы, Аркадий Тимофеевич, дадите без особого неудовольствия. Значит, вы — выше бога.

— Сколько? — коротко осведомился сохранявший серьезную мину Аверченко.

— Предупреждаю, Аркадий Тимофеевич, — меньше рубля я авансов не беру, — заявил Венский.

— Рубль? — удивился Аверченко.

— Пятишница требуется, дорогой Аркадий Тимофеевич, пятишница. Теперь я повышаю марку, и в Балабинской гостинице мне лакеи овации устраивают, как какому-нибудь хамлету, прынцу датскому, — балагурил Венский, — я им стал по двугривенному на чай давать, как какой-нибудь Пирпонт Морган. Знай наших! Да и выпить за ваше здоровье меньше, чем на пятерку, стыдно. Вас только оконфужу!

Аверченко вручил ему пять рублей, и Венский рассыпался в шутовских благодарностях.

Собутыльники любили Венского, так как он обыкновенно в компании «ставил последнюю копейку ребром» и никогда не отказывался последним рублем поделиться с товарищем. Человек, морально неустойчивый, он ничем не интересовался кроме выпивки и гонорара.

После революции он каким-то образом попал на Дон, сотрудничал в белогвардейских газетах, потом перебрался на Кубань. Там отсидел после изгнания белых положенное время за решеткой и был освобожден. Бедствовал с семьей, существуя на заработок своей жены, энергичной женщины, которая оказалась неплохой портнихой. В Москву Венского выписал первый редактор «Крокодила», покойный Константин Степанович Еремеев⁷⁶, давший ему возможность существовать безбедно. Но в «Крокодиле» Венский проработал недолго и перешел в орган ЦК водников, журнал «На вахте». И при советской власти он продолжал оставаться типичным богемцем, пьянствуя в компании мелких газетчиков.

Получив гонорар, Венский отправлялся с приятелями в ближайшую пивную и ночью часто возвращался домой без копейки.

К. С. Еремеев запретил конторе выдавать Венскому гонорар лично, и за получением его являлась жена. Таким же образом она устроила дело с гонораром и в журнале «На вахте». Тогда Венский под разными псевдонимами стал подрабатывать «на выпивку» в других профсоюзных журналах во Дворце труда. После смерти жены он опустился окончательно и даже перестал заниматься литературным трудом, пьянствуя в компании таких же опустившихся людей.

Его бывший соперник по «Биржевке» Д’Актиль после революции редактировал журнал «Смехач». Он перевел «Сердца трех»” Джека Лондона, «Алису в царстве зеркал»⁷⁷ и еще несколько английских книг. Много писал для эстрады.

Когда я пришел в редакцию газеты “Биржевые ведомости” и рассказал Венскому и Д’Актилю о моем желании найти постоянную работу, они потащили меня к заведовавшему провинциальным отделом Моисею Мироновичу Гутману, которому нужен был помощник. Гутман — небольшого роста, плотный, с окладистой каштановой бородкой, смахивавший на писателя Короленко, встретил меня приветливо и сразу устроил на работу с жалованьем в сто рублей.

С началом войны отпали все собственные корреспонденты в провинциальных городах, и вся работа отдела сводилась к вырезыванию интересного материала из сотни провинциальных газет, которые получались в редакции. Выуживались оттуда солдатские письма, рассказы очевидцев о войне, и соответственно обрабатывались.

Часов в 12 дня курьер приносил первую порцию провинциальных газет. Гутман отбирал из этой груды половину для себя, а вторую половину сваливал на мой стол. Часа в четыре приносили вторую порцию. Сначала я просматривал газеты медленно, полосу за полосой, потом приспособился и научился одним взглядом определять, есть ли в газете интересный материал. Обычно местный материал, который нас интересовал, печатался на третьей полосе, приходилось смотреть только эту полосу. В отделе работали лишь мы с Гутманом, нашими помощниками были клей и ножницы. Как оказалось, этот же метод с начала войны применяли и другие питерские газеты. Это давало возможность редактору утреннего выпуска, для которого мы готовили материал, нас контролировать. Утренний выпуск редактировал Михаил Михайлович Гаккебуш⁷⁸, хмурый, усатый здоровяк. Рано утром он просматривал все петербургские газеты и, если замечал там материал из провинциальных, который нами накануне не был представлен, вызывал через курьера Гутмана к себе в кабинет и ругал его за пропуск площадной бранью, не слушая никаких оправданий и не смущаясь присутствием машинистки. Гутман выходил от него красный, как из парной бани, и только отплевывался и чертыхался. Добрейшей души человек, талантливый журналист, он не осмеливался осадить грозного хама-редактора из боязни потерять работу, найти которую было нелегко. А часто эти редакторские разносы были несправедливы, так как провинциальные газеты доставлялись не всегда аккуратно и пропуски случались не по нашей вине.

Когда я приобрел навык в просмотре газет, эта работа занимала у меня не более четырех часов в день. Остальное время я или писал, или читал, или беседовал с сотрудниками. Гутман, расправлявшийся с грудой газет и обработкой материала еще быстрее меня, читал газеты или напевал вполголоса свою любимую песню о Степане Разине, которую я слышал впервые и после не встречал в сборниках песен:

Эх, да и полно нам, ребята, на море сидети,

Не пора ли нам, ребята, в Волгу-матушку.

Мы Царицын и Дубовку пройдем с вечеру,

А Симбирский славен город — на бело утро.

Самаришке-городишке не поклонимся,

В Жигулевских славных горах остановимся.

А кому ж из нас, ребята, атаманом быть?

Атаманом быть, ребята, Стеньке Разину,

Эсаулом быть, ребята, Ваньке Каину!

Эту песню чаще всего напевал Гутман после разносов Гаккебуша.

«Кровью» газеты, центральным материалом считалась хроника, поэтому самыми ценными сотрудниками являлись ловцы новостей — репортеры. Репортеры «Биржевки» обладали в высшей степени всеми качествами, присущими и свойственными репортерам буржуазной прессы. Среди них были люди малограмотные, не умевшие литературно излагать свои мысли, но особой грамотности от них и не требовалось, заведующий отделом хроники исправлял их писания. Зато они должны были быть напористыми, не стесняющимися ничем для достижения цели и обладать особым репортерским нюхом. Чтобы проникнуть к нужному лицу для интервью, репортер мог поухаживать за его горничной и даже обещать на ней жениться, мог выпить с его лакеем и подкупить его швейцара. Да и сами репортеры, за немногими исключениями, были продажны. Театральный репортер «Биржевки» Двинский, маленький толстяк с добродушнейшей улыбкой на гладко выбритом розовом лице, брал с артистов за рекламу взятки золотыми вещами. Это было всем известно и никого не удивляло и не возмущало. Его толстые пальцы были унизаны бриллиантовыми перстнями, галстук заколот бриллиантовой булавкой, по жилету змеилась изящная золотая цепочка от золотых, с эмалью, часов.

Как-то он вынул из кармана новые золотые часы, и сейчас же один из сотрудников вскричал:

— Ого! Значит, Лидия Липковская⁷⁹ вернулась в Питер:

— А почему ты знаешь? — удивился Двинский.

— Да вон, у тебя новые часы.

Двинский ничуть не обиделся и лишь смущенно ухмыльнулся.

Во время осады Перемышля другой сотрудник сказал ему?

— А знаешь, Двинский, вот ты мог бы один взять Перемышль!

— Понятно, взял бы, — добродушно согласился тот, — а все-таки, почему ты так думаешь?

— Да ведь еще Филипп Македонский сказал — осел, нагруженный золотом, может взять любую крепость.

Может быть, Двинский не понял ядовитой остроты, но, во всяком случае, он не обиделся и только спросил:

— А кто такой этот Филипп Македонский?

— Африканский король, очень умный человек. Совсем на тебя не похож! — с самым серьезным видом пояснил ему шутник.

— Ну, понятно, не похож. Я — белый, а он, наверное, черный! — самодовольно решил Двинский.

Полицейский репортер Диранков не имел, как еврей, права жительства в столице, но это его ничуть не смущало, и он так себя поставил, что позволял себе кричать по телефону:

— Пятый участок? Кто у телефона? Что у вас за кабак — полчаса не добьешься толку. Спите там вы, что ли? Кто у телефона? Дежурный околоточный? Как твоя фамилия? Говорит сотрудник газеты «Биржевые ведомости» Диранков. Почему вы вчера не дали мне сведений о пожаре? Что-о? Как ты смеешь разговаривать со мной таким тоном? Сейчас позвоню Драчевскому, и ты у меня завтра загремишь!

Как-то мы шли с Диранковым вместе в редакцию по Галерной, и постовой городовой почтительно ему козырнул. Диранков покосился на меня, словно желая убедиться, какое впечатление производит на меня такой почет, и хвастливо заметил:

— Видал? Мне не только здесь, во всех участках городовые козыряют. Да что городовые! Околоточные и даже пристава у меня вот где сидят!

И он сжал свой здоровенный, волосатый кулак.

Любопытным типом был репортер Николай Николаевич Балабуха.

Толстый, лысый, седобородый старец лет шестидесяти с хвостиком, он окончил четыре высших учебных заведения: университет, по юридическому факультету, Филологический институт, Археологический институт и, кажется, духовную академию, — но работал репортером. Этот болтливый старик являлся в наш отдел, с таинственным видом наглухо закрывал дверь в коридор и, подмигивая, принимался шептать:

— Ну, господа, новость… В подробности я вдаваться не буду и даже не могу, но скажу коротко — большая победа над немцами. Уже готовят тысячи вагонов для пленных.

— Слыхали! — скептически усмехаясь, отмахивался от него, как от назойливой мухи, Гутман, — вы это и три дня тому назад говорили, и неделю тому назад!

— Честное слово, правда! — горячился Балабуха. — Сам слыхал в Главном штабе. И генерал Семенов мне лично говорил. Вот завтра прочтете. В вечернем выпуске будет сообщение. Целая германская армия в кольце. А австрийцев побито — ужас!

Но ни на другой день, ни через неделю особо победных реляций не поступало. Это не смущало старика, и через неделю он начинал снова:        

— Господа, это, конечно, пока — секрет, и в подробности я вдаваться не буду, но скоро прочитаете в газетах. Большая победа, уже готовят тысячи вагонов для пленных…

— Германская армия в кольце! — подхватывал насмешливо Гутман.

— Вот именно! — подтверждал ничем не смущавшийся Балабуха.

У репортера Арно был особый метод работы. Он не бегал, подобно своим коллегам, не рыскал в погоне за новостями по городу. Утром он садился за стол, снимал телефонную трубку и вызывал к телефону знакомого чиновника из одного министерства. Тот сообщал ему по телефону новости. Арно записывал. Покончив с одним министерством, он звонил в другое, и там вызывал другого постоянного информатора. Запасшись материалом, он звонил в редакцию, вызывал к телефону машинистку и диктовал ей свои сообщения. В редакцию являлся лишь в дни выплаты гонорара и зарабатывал рублей шестьсот в месяц. Разумеется, ему приходилось изредка угощать в ресторанах хорошим ужином своих информаторов, или, так или иначе, их компенсировать за информацию, но это стоило гроши.

Случалось и мне дважды выступать в роли репортера, но первое мое выступление вызвало большой скандал.

К нам в отдел зашел заведующий отделом хроники Карл Яковлевич Эттингер и обратился ко мне с неожиданным предложением — дать отчет о лекции какой-то дамы-теософки.

— Лекция на тему «О ритме в новой жизни», — добавил он. — Послал бы я репортера, да он напутает, потом сам не разберется. Я вам сейчас выпишу десять рублей на расходы и хорошо заплачу за отчет.

Я согласился. В пустующем зале дамочка-теософка часа четыре медовым голоском болтала какую-то мистическую чепуху, со ссылками на индусский йогов и известную в то время теософку-шарлатанку Блаватскую. Я добросовестно прослушал до конца болтовню теософки, поехал часов в двенадцать ночи в редакцию, написал отчет и сдал его Эттингеру. В отчете я, что называется, разделал лекторшу под орех. Когда я на другой день явился по обыкновению утром в редакцию, Гутман встретил меня возгласом:

— Что вы наделали!

— В чем дело? — удивился я.

Отчет мой, оказывается, был напечатан и привел лекторшу в состояние дикого бешенства. Она немедленно позвонила по телефону своей приятельнице, жене издателя Проппера⁸⁰. Жена Проппера взялась за мужа, тот позвонил редактору Гаккебушу. Гаккебуш вызвал заведующего хроникой Эттингера и набросился на него с грубой бранью. Эттингер кое-как успокоил разъяренную теософку, пообещав ей напечатать второй отчет, хвалебный, и командировал к ней на квартиру для беседы более тактичного сотрудника. Действительно, на другой день отчет этот был напечатан. В нем превозносили лекторшу до небес и врали без смущения, что зал во время лекции был полон, и публика часто прерывала лекторшу долго несмолкаемыми аплодисментами. Инцидент был исчерпан. И, к удивлению сотрудников, гроза меня, главного виновника скандала, миновала.

Вторично мне пришлось дебютировать в роли интервьюера.

— Вы знакомы с Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем? — спросил меня как-то при встрече Эттингер.

С Бонч-Бруевичем я знаком не был, но познакомился с его женой Верой Михайловной Величкиной и побывал в его квартире вот по какому случаю. Мой восьмимесячный сын неожиданно заболел колитом. Ребенок лежал неподвижно в своей кроватке, закатив глаза, поджав посиневшие ножки, и изредка тихо стонал. Я, как ошпаренный, вылетел из квартиры на Херсонскую улицу и побежал к центру в поисках врача. На углу мне бросилась в глаза вывеска «Врач В.М.Бонч-Бруевич». Я взбежал по лестнице и позвонил. Вышла небольшого роста женщина с седыми волосами и молодым, необыкновенно симпатичным лицом. Узнав из моего бессвязного рассказа, в чем дело, она немедленно оделась, захватила с собой небольшой чемоданчик и пошла со мной. Через полчаса умиравший ребенок ожил. Несмотря на все мои старания, Вера Михайловна категорически отказалась от гонорара за лечение и просила меня зайти, если с ребенком будет неблагополучно, в любое время. Ее мужа Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича я не встречал. Слыхал лишь, что он старый революционер, известный знаток сектантства, составивший антологию русской поэзии. Поэтому я ответил Эттингеру:

— Нет, я с ним не знаком, но мы — соседи.

— Ну, все равно, — сказал Эттингер. — Видите ли, в чем дело. Сегодня в «Новом времени» появилась заметка об изуверах-сектантах, которые сожгли на костре живого члена своей секты. Нам необходима статья или заметка, поясняющая, что это за сектанты. Я послал бы к Бонч-Бруевичу репортера, но боюсь — он его не примет. Поезжайте вы. Что бы он ни написал, мы напечатаем и заплатим какой угодно гонорар. Передайте ему, что мы согласны на все его условия заранее. В крайнем случае, если он откажется, — составьте заметку с его слов.

Вечером я отправился на Херсонскую улицу. Владимир Дмитриевич встретил меня очень любезно, но дать статью категорически отказался:

— В «Биржевые ведомости»? В эту грязную газетку? Ни за что! Единственно, что я могу сделать, — это рассказать вам об этих сектантах, а вы пишите сами. Но прошу вас моей фамилии не упоминать.

Я записал все, что он мне рассказал. Он вручил мне для ориентировки оттиск со своей статьи о сектантах, напечатанной в журнале «Современный мир». Этот оттиск я сохранил и в 1934 году, сдавая в Литературный музей кое-какие материалы, передал ему и этот оттиск⁸¹.

Этими двумя выступлениями в качестве репортера я и ограничился.

В редакции «Биржевки» часто бывал сын известной «бабушки русской контрреволюции» Николай Николаевич Брешко-Брешковский⁸². Во время войны он щеголял в форме «земгусара»⁸³, лихо звенел шпорами и рассказывал невероятные истории о своих геройских подвигах на фронте. Репортеры острили:

— У нас в России два хороших военных корреспондента, да и те — Немирович-Вральченко и Брехун-Брехуновский!

Во время последней войны на Балканах Брешко-Брешковский был при болгарской армии. Когда он вернулся в Питер и зашел в редакцию, его спросили:

— Говорят, Николай Николаевич, что вас в Софии собирались провозгласить царем вместо Фердинанда?

— Правда. Только я не хотел связываться с этой сволочью и отказался, — самым серьезным тоном отозвался Брешко-Брешковский, самодовольно покручивая усы⁸⁴.

До войны он давал отчеты о французской борьбе в вечерний выпуск «Биржевки». В этих отчетах он в самом выспреннем тоне награждал борцов пышными эпитетами — «железный венгр Каванн», «атласистый хищник Лурих», «пещерный богатырь Кащеев», «молниеносный гладиатор Аберг» и тому подобное.

Французскую борьбу показывали в Михайловском манеже.– Присяжным арбитром был студент Иван Васильевич Лебедев⁸⁵ или «дядя Ваня», как его фамильярно называли борцы и любители этого вида спорта. На арену выходил, под гром аплодисментов, небольшого роста, усатый толстяк в синей поддевке и рявкал:

— Парад, алле!

По арене, под звуки бравурного марша, шла длинная фаланга здоровенных парней в трико. После парада и представления борцов публике начиналась борьба. Дядя Ваня великолепно держался на арене и остроумно отвечал на замечания зрителей во время борьбы. Бывало, в самый серьезный момент, когда два полуобнаженных борца хрипели и пыхтели на ковре, какой-нибудь подвыпивший болельщик из мелких торговцев неожиданно разражался отчаянным криком:

— Не-пра-виль-но!

— Что — неправильно? — быстро поворачивался к нему, настораживаясь, дядя Ваня.

— Неправильно, дядя Ваня!

— Я спрашиваю — что неправильно?

— Да вот, это самое… Лурих и маска… — невразумительно бормочет «болельщик».

— Объяснитесь более членораздельно, проглотите кашу, которая у вас во рту.

— Он, значит, тур-де-тет, а тот ему макароны. И, опять же, тур-де-бра… Неправильно, по-моему…

— А, по-моему, правильно. Кто арбитр — вы или я?

«Болельщик» умолкал, подавленный железной логикой популярного арбитра, довольный, что поговорил «с самим дядей Ваней».

Я познакомился с дядей Ваней в редакции журнала «Геркулес», который он издавал и редактировал. Там было напечатано мое стихотворение «Святогор». Это была наша единственная встреча, французской борьбой я не интересовался.

После революции, году в 1928-м я в редакции журнала «Безбожник у станка» разговорился с одним из посетителей — небольшого роста, бритым, скромным гражданином в потертом пальто. Вышли из редакции мы вместе. Неожиданно мой спутник вдруг спросил:

— А вы меня не узнаете? «Геркулес», помните?

Я всмотрелся пристальнее в его бритое лицо и вскричал?

— Дядя Ваня?

— Он самый. Сильно я изменился?

Да, дядя Ваня изменился. Он сбрил усы, похудел, поблек и сменил свисток арбитра на перо журналиста. Писал заметки и пытался печатать кое-где частушки и фельетоны. Собирался где-то в провинции организовать чемпионат французской борьбы. Он прочитал мне свои частушки, но они мне не понравились.

— Неправильно, дядя Ваня, — с невольной улыбкой пошутил я.

— А почему неправильно?

— Политически незаостренные они у вас и слабые по форме. Кто арбитр, вы или я?

Дядя Ваня вздохнул, пожал мне руку и зашагал на другую сторону.

Больше я его не встречал.

Военные обзоры в утреннем выпуске «Биржевки» писал герой русско-японской войны, порт-артурец, награжденный георгиевским оружием, подполковник Соломонов, писавший под псевдонимом Шумский. В своих обзорах он искусно доказывал, что отступление русской армии перед германцами не более как искусный стратегический маневр, что неудачи наши чуть ли не являются военной хитростью, и что в ближайшем будущем должен наступить коренной перелом и русская армия пойдет на Берлин. Подобные же обзоры Шумский писал и в «Литературных приложениях» к «Ниве», зарабатывая тысячи две в месяц. Сотрудники «Биржевки» читая его обзоры смеялись:

— Ну, Шумский и наворотил! Русская армия храбро бежит назад, а немцы в панике бегут за ней. Уничтожили немцы в Восточной Пруссии самсоновскую армию и, оказывается, на свою голову. Взяли Варшаву и не знают, бедные, что с ней делать, куда ее деть!

Как я слышал уже после революции, Шумский якобы оказался германским шпионом.

Присяжным фельетонистом в утреннем выпуске работал недавно приехавший из провинции Л.Пасынков⁸⁶. Его пышный, кудреватый стиль и пышные, подчас до смешного, метафоры нравились редактору.

В качестве репортера и «сотрудника для особых поручений» работал в газете Василий Александрович Регинин⁸⁷. Одетый всегда с иголочки, чаще всего в изящной визитке, энергичный, ловкий и подвижной, он был ценным сотрудником. Однажды он удивил всю питерскую публику, войдя в цирке в клетку со львом и благополучно выбравшись оттуда.

После революции я встретил Регинина в 1924 году в Москве. В гражданскую войну он попал на юг и даже побывал в Одессе при белых. На этом основании он, полушутя, полусерьезно именовал себя «старым подпольщиком». Великолепный рассказчик, он много рассказывал про одесские нравы и про известного одесского бандита Мишку Япончика, которого Бабель вывел в своих «Одесских рассказах» под именем Бени Крика. После я встречал Регинина в московских редакциях, где он занимал ответственные должности. Познакомился я с ним до революции в редакции журнала «Аргус», который он несколько месяцев редактировал.– Слышал я, что Регинин был большим приятелем Куприна.

Изредка в редакции появлялся сам Проппер, небольшого роста толстяк с седеющей бородкой, похожий на карикатурного банкира. Проходил он по отделам в сопровождении нескольких адъютантов — наиболее значительных сотрудников. Сотрудники вскакивали при виде издателя, как на пружинах, ловко изгибали спины в почтительном поклоне и почтительно пожимали милостиво протянутую пухлую «хозяйскую» руку.

При «Биржевке» издавались два журнала — «Огонек» и «Новое слово». «Огонек» и вечерний выпуск газеты редактировал Владимир Александрович Бонди⁸⁸, небольшого роста, с маленькой, клинышком, бородкой, всегда изящно одетый. Какой-то остроумец назвал репортеров вечернего выпуска за их лихость и особую, специфическую бесцеремонность и напористость, «бондитами “Биржевых ведомостей”».

Журнал «Новое слово», который не продавался в розницу и давался исключительно по подписке в приложение к провинциальному изданию «Биржевки», редактировал писатель Иероним Иеронимович Ясинский, дородный, величественный старик с белоснежными, падающими на его широкие плечи кудрями и большой белоснежной бородой. В отчетах о литературных вечерах Брешко-Брешковский именовал его «писателем с головой Зевса-Громовержца».

Журнал «Новое слово» печатался на плохой газетной бумаге, в простой синей обложке, но по содержанию был интересным. Сказывался литературный вкус его редактора. Стихи и рассказы печатались с клишированными подписями авторов. Иллюстраций в журнале не было. Почти в каждом номере на первой странице печаталось стихотворение Александра Блока.

Еще до работы в провинциальном отделе я часто бывал у Ясинского, он охотно печатал мои стихи, оплачивая их немедленно. Как-то он пригласил меня обедать, но предупредил:

— Только, милочка, обед у меня вегетарьянский, мяса я давно не ем.

Мы поехали на трамвае на Черную речку, где у Ясинского был свой домик с садом. Дорогой он рассказал мне историю приобретения этого домика. Много лет тому назад на Черной речке продавались дешево участки земли, и кто-то из знакомых уговорил его купить такой участок. Через несколько лет цена на участки возросла необычайно. Какая-то строительная компания предложила писателю выстроить там ему дом с самой льготной рассрочкой платежа. Как оказалось, дом стоил в несколько раз дешевле выросшей цены участка.

Обед оказался очень вкусным, и я даже подозревал, что домашние обманывают старика и украдкой подливают в суп мясной бульон. Ясинский любил молодежь и охотно печатал начинающих. Он организовал литературный конкурс рассказов, на котором премию получил за действительно прекрасный рассказ Иван Касаткин⁸⁹.

После революции Ясинский вступил в партию и умер большевиком.

В редакции «Нового слова» я часто встречал молодого поэта Владимира Нарбута⁹⁰. Говорил он с украинским акцентом и, показывая мне свои стихи, неизменно определял заранее их качество:

— Эти стихи «скверные».

Впоследствии он выпустил книжку стихов «Аллилуйя», напечатанную церковнославянским шрифтом, но натуралистичную до крайности. Кажется, эта книжка была конфискована за богохульство.

После революции я встретил Нарбута в издательстве «Земля и фабрика», которым он заведовал. В этом издательстве вышел в 1924 году мой фантастический роман «Лучи смерти»⁹¹ и четыре небольших книжечки юмористических рассказов.

Перед Рождеством, в 1915 году, редакция газеты «Биржевые ведомости» затеяла сбор подарков для фронтовых солдат и напечатала десятки тысяч открыток с адресом своей газеты. На открытках, под заголовком «Елка в окопах», были изображены сидевшие в блиндаже вокруг богато украшенной елки одетые в добротные шинели и папахи солдаты с винтовками в руках. На лицах их были изображены радость и веселье. Эти открытки солдаты должны были переслать обратно в редакцию с выражениями благодарности за подарки и с описанием своих доблестных подвигов. Открытки вместе с подарками были отправлены на позиции. Но каково же было удивление редакционных воротил и ура-патриотов, когда среди груды трафаретных благодарственных писем стали получаться, каким-то образом миновав свирепую военную цензуру, ругательные. Солдаты из действующей армии писали: «Вы, там, в Питере, сидя в тепле и холе, затеваете какие-то идиотские шутки с “Елкой в окопах”, издеваетесь над нами, а мы здесь страдаем ни за что. Какие вам тут елки, когда здесь ежечасно калечат и убивают тысячи людей, которые ни в чем не виноваты. Приехали бы вы сюда, — пропала бы у вас охота так шутить». Были письма, в которых солдаты писали прямо: «Подождите, тыловые крысы, вернемся скоро с фронта, покажем вам елку!» Офицеры в письмах ругали, главным образом, газетных и журнальных борзописцев за лживые корреспонденции и очерки. Ругательные письма получались во всех редакциях. Шовинистический угар первых месяцев войны стал проходить, на фронте неудача следовала за неудачей. Постепенно даже еженедельники стали меньше печатать военных рассказов. Только лишь неунывающий издатель Богельман продолжал выпускать специальные еженедельные сборники под названием «Война», где рисунки часто брались из эпохи франко-прусской войны, или русско-турецкой, а подписи приурочивали их к современности. Сно пытался также нажить капитал и стал на свой счет издавать юмористические сборники под названиями «Немец-перец-колбаса», «Турки — немецкие окурки», «Австрияки-удираки» и т. п. Но он, кажется, не только не стал богатым издателем, но и прогорел на этой халтуре.

Я проработал в провинциальном отделе газеты «Биржевые ведомости» до весны, а весной попрощался с редакцией и уехал в провинцию.