Художники парижского бомонда времен Второй империи и Третьей республики

 

Эрнест Липгарт

Mes mémoires

(часть 2)

 

Салон принцессы Матильды

 

Великая княгиня Мария¹ дала мне рекомендательное письмо для принцессы Матильды Бонапарт², с которой она была тесно связана, как я смог убедиться впоследствии, она имела столь же просвещенный вкус к изящному, такое же золотое сердце и возвышенный ум. Вероятно, рекомендательное письмо было очень теплым, так как на следующий же день я получил приглашение на обед. Как трудно молодому человеку в первый раз и без всякой подготовки войти в дом, где все ему незнакомо! К тому же обстоятельства для человека из России были щекотливыми: я слышал, что принцесса была разведена с Анатолем Демидовым³ (князем Сан-Донато, у которого великая княгиня купила замок Кварто). Император Николай приказал ему выплачивать бывшей супруге пансион в 100 тысяч рублей. Я думаю, принцесса вложила всю свою сердечную доброту и ум (я смог вполне узнать и оценить их впоследствии), чтобы извинить все промахи моего первого вечера у нее.

Обед был очень интимным, присутствовали только две фрейлины — баронесса де Гальбуа⁴ и мадемуазель Аббатуччи⁵ (по-французски Абатюкси), а также двое мужчин — художник Эжен Жиро⁶ и Клодиус Поплен⁷, тоже художник, его имя мне ничего не говорило и, видимо, поэтому, я плохо его расслышал. Жиро, уже старик, с очень красивой головой и седой бородкой сохранил прекрасные серебристо-седые волосы. Его глаза были едва видны из-под косматых бровей. Печально, и глядя прямо перед собой, он говорил о чем-то серьезном, как вдруг показывались его маленькие, немного покрасневшие, светящиеся умом глаза, и он бросал вам как вызов остроту или вопрос, словно требуя услышать в ответ — столь же быстро и четко — ваше мнение. Признаюсь, он напугал меня в этот вечер своими внезапными выпадами. После обеда Жиро и Поплен усадили меня на диван между собой с очевидным намерением исповедовать. Г-н Поплен был моложе Жиро лет на пятнадцать. Как и Жиро, он был невысокого роста и носил такую же прическу и такую же бородку. Черты его лица были правильными, можно сказать — даже красивыми. Он говорил только о рисунке, зло и агрессивно, резким движением правой руки подчеркивая каждый резкий выпад против колористов. «Тебе, голубчик, не следовало бы увлекаться опытами с цветом!» Когда наш разговор закончился, я подошел к госпоже де Гальбуа и довольно-таки глупо спросил ее, имея в виду Поплена, не младший ли он брат г-на Жиро, так как плохо расслышал его имя. Она рассмеялась и спросила, почему мне пришла эта странная мысль. «Но они так похожи!» — Если бы я знал подноготную всех отношений вв этом доме, я бы поостерегся говорить такую чепуху. Поплен, сама изысканность, похож на этого неисправимого старого «вечного студента» Жиро! Я все же надеюсь, что баронесса (между прочим, старая дева) не выдала меня, так как я бы в два счета вылетел из дома.

В то время как два художника мучили меня в одном углу большого салона, принцесса, в другом, устроилась со своей работой под лампой с огромным абажуром, расписанным акварелью большими, похожими на пионы розами (кисти Поплена). Глаза ее мало-помалу закрылись и она слегка задремала. А беседа вокруг нее тем временем шла своим чередом. Так было здесь принято, и никто не удивлялся, когда она вдруг в подходящий момент бросала какое-нибудь замечание и всегдаудачно: она все слышала, и следовало быть осмотрительным.

После обеда начали собираться гости, салон наполнился очень разнородными фигурами. Здесь были представлены все политические партии, кроме одной — партии легитимистов, их хозяйка дома ненавидела. Тем не менее принцесса нашла время поговорить со мной отдельно, и я смог сказать ей, насколько прекрасна акварельная копия в размер натуры с женского портрета Ван Дейка (это была одна из больших акварелей, покрытые лаком, повторяющие все хорошо... даже лучше), онбыл гордостью коллекции виллы Кварто и прекрасно гармонировал с шедеврами старых мастеров в галерее великой княгини, которую никто иной, как мой отец собрал для нее во Флоренции.

Из передней, заполненной весьма внушительными лакеями шести футов ростом в черных ливреях, гости попадали в большой зал. Здесь взгляд сразу приковывали портрет мужчины с темными волосами, — настоящий шедевр Веласкеса (или Риберы — по этому поводу так и не могли прийти к согласию), и небольшого размера «Парижская Вирсавия» Бордоне на фоне садов и дворцов. Этот зал был разделен двумя колоннами на два салона. В одном принцесса любила отдыхать после обеда у камина, в нем по обе стороны висели два великолепных «Маскарада» Ж.Б.Тьеполо (гравированных Дж.Домиано?). Другой салон примыкал к еще одному залу, который снова выводил в прихожую, что позволяло гостям, предпочитавшим уходить «по-английски», покидать принцессу незаметно. Все три салона были обиты красным дамá (шелковой узорчатой тканью. — Е.С.), — который служил идеальным фоном для находящихся здесь картин старых мастеров⁸.

В широком застекленном дворе особняка располагалась галерея современной живописи. Здесь в центре стояли огромные пальмы, а расставленные вокруг с изысканным вкусом диваны располагали к общим и интимным беседам. На стенах висели великолепные вещи: прелестный «Портрет принцессы» Эбера⁹, «Привал барабанщиков» Детайля¹⁰, самая живописная картина из всех им написанных, «Малярия» Эбера, «Лежащая девушка» и «Обнаженная» Амури Дюваля¹¹, «Трубачи Людовика XIII» Гюстава Жаке¹² — его первый успех в Салоне, превосходный римский сюжет Виктора Жиро¹³. (Два слова о нем. Он был красив как бог и умер совсем молодым от ангины, он подхватил ее в окопах во время защиты Парижа. Его смерть выглядела нелепо по сравнению со славной смертью Реньо¹⁴, которую так приветствовали патриоты. Моего бедного отца, который рассказывал мне об этом, это очень уязвляло.), Дальше висела большая эльзасская картина Маршаля, «Monte Pincio» Гельбута¹⁵ и много других, но их я не помню.

Второй салон был отгорожен от картинной галереи шпалерой, ее открывали во время обеда. Метрдотель господин Эжен, в ливрее и коротких панталонах, входил и торжественно объявлял: «Обед ее императорского высочества подан». Мадам де Гальбуа сообщала приглашенным распорядок обеда, и по ступенькам, ведущим в столовую, сначала поднимались принцесса и кто-нибудь из почетных приглашенных ( вместо того чтобы, как это было принято в обычных домах, хозяйка завершала шествие, пропустив вперед гостей). Это было единственным напоминанием о сане ее императорского высочества при этом дворе, в остальном очень демократичном. Гости вступали как бы на сцену, где перед ними представал накрытый стол и где залитый светом «Молодой Бонапарт» работы Рюда, казалось, председательствовал за ним.

Принцесса пила только родниковую воду, ни капли вина. Считалось, что кормят у нее плохо, — не знаю, я не знаток, — но де Гонкур позже мне рассказал, как однажды Виктор Жиро, сорванец и баловень этого дома, , заткнул себе хлебным мякишем нос, когда внесли тюрбо (рыбу). Поговаривали, что господин Эжен за время службы в этом доме извлек немалую выгоду и, уйдя на покой в 1890 году, зажил на ренту в собственном особняке.

Несколько дней спустя от г-на и г-жи Фредерик Вийо¹⁶ я получил разъяснения, что мне необходимо знать, если я хочу быть вхож в салон принцессы Матильды. Никто не знал обстановку там лучше, чем мои новые покровители. Они долгое время были близкими друзьями ее дома и, еще более, Помпеянского особняка принца Наполеона¹⁷. После разрыва <принцессы с Ньеверкерком.– Е.С.>¹⁸ супруги Вийо больше никогда не посещали особняк принцессы.

Во времена Второй империи двор принца Жерома и его сестры («замок», как его называли), был в откровенном соперничестве с императорским двором. Принц Наполеон, как известно, фрондер, имел свой политический салон, где собиралась оппозиция. Он принимал республиканцев и претендовал на то, чтобы самому быть таковым. Принцесса же выбрала себе искусства, ее салон наполняли поэты, художники и литераторы. Они остались ей верны и после падения Империи: принцесса умела внушить к себе настоящую любовь.

Принц Наполеон получал полтора миллиона содержания, но и с этим доходом он постоянно был по уши в долгах. Принцесса же, получая всего пятьсот тысяч, находила возможность помогать дебютантам, покупать их произведения, делать всем вокруг добро¹⁹ и в то же время, благодаря потрясающему умению вести дела, сберечь состояние, что позволяло ей не слишком менять образ жизни после краха <то есть, после падения Второй империи — Е.С.>

Роскошь дома принца Наполеона была пышной, но хорошего вкуса. Господин Фредерик Вийо очень красочно рассказывал мне о костюмированном бале, устроенном принцем в честь торжественного открытия его Помпеянского дома. Нужно представить эту картину: общество самых изысканных людей, в костюмах по рисункам Гюстава Буланже²⁰, приветствует этого современного Цезаря, одетого Нероном, каждый жест которого был абсолютно серьезен, без тени игры или иронии. По этому поводу Теофиль Готье²¹ написал блестящую оду и г-н Вийо с превосходной дикцией — достоинством каждого образованного человека во Франции — тут же ее мне продекламировал.

Расскажу теперь о Клодиусе Поплене. Он был из богатой семьи промышленных магнатов, достойно составивших состояние на угле и нефти. Поплен получил блестящее классическое образование, но, чувствуя сильное влечение к искусству, поступил в Школу изящных искусств, где незамедлительно стал одним из первых рисовальщиков. Его соученики рассказывали: «Он обводил всю фигуру одним росчерком от макушки до пяток, без поправок, точно передавая пропорции и характер человека, — как Альбрехт Дюрер». Но при этом в своих живописных опытах он потерпел неудачу. Тогда он стал художником по эмали. У Эдмона де Гонкура мне довелось любоваться переплетом экземпляра «Mанетты Саломон»²², декорированным Попленом: обнаженная со спины героиня, моделированная золотой штриховкой на черной плакетке.

После того как принцессу бросил неблагодарный граф де Ньеверкерк²³, Поплен стал ухаживать за принцессой, он ухаживал старомодно: долго и с куртуазностью трубадура, даже, подобно своему другу мастеру сонета г-ну де Эредиа²⁴, писал сонеты в весьма необычной манере. Очаровательная книжечка, озаглавленная «Октава сонетов», украшенная заставками его работы, была посвящена принцессе Матильде. И тогда знатная дама уступила настойчивым ухаживаниям певца сонетов и вышла за него замуж, но тайно, чтобы не повредить своей репутации²⁵. Это был секрет Полишинеля, который не знал я один. Каждый жил в своем особняке: Поплен рядом с бульваром Оссюкан, принцесса — на улице де Берри²⁶. Что же касается Ньеверкерка, то после падения Империи этот господин потерял место директора Лувра и, так как не мог больше ничего получить от принцессы, женился на молоденькой девушке из провинции.

Поплен был вдовцом и имел сына, милого юношу и серьезного художника. Он был маленький и некрасивый и относился к «благородству» своего отца с полным пренебрежением. У отца же только это слово и было на устах. Помню, как однажды я сказал ему, как меня удручает уродство современной одежды, которая и все нынешние памятники делает ужасными из-за этих проклятых панталон, не дающих художникам как следует передать фигуру в полный рост. Тогда Клодиус, взявшись за лацканы своего сюртука, резко, с треском одернув его, как если бы он примерял его перед зеркалом, сказал: «Видите ли, костюм, хорош, если уметь носить его с благородством, но если оно не врожденное, то это сразу будет видно, даже если человек одевается у самого лучшего портного в мире».

Однажды вечером у принцессы я находился среди завсегдатаев, говорили об Ириарте²⁷, который был всем симпатичен. Было известно, что он посвятил свою жизнь маркизе де Воге²⁸, и общество, как всегда «доброжелательное», не преминуло посчитать его на содержании, что было абсолютно неверно. Ириарт, гордый и крайне деликатный, достаточно зарабатывал на жизнь и своими литературными трудами, и как инспектор Изящных искусств. Все приличия к тому же были вполне соблюдены: они жили в одном доме, но в разных квартирах. Некоторые связи бросают досадную тень на абсолютно бескорыстные искренние чувства. Только богатым позволено не бояться положений, в которых люди без состояния незаслуженно подвергаются порицанию. Поплен был защищен pro domo sua (здесь — своим состоянием (лат.), — он был богаче принцессы, так что никто не мог его упрекнуть в корыстных намерениях. Тем более что они заключили законный союз с богом при посредничестве очаровательного кюре из Сент-Гратьена (летней резиденции принцессы), который часто бывал в ее салоне свободных мыслителей. Это был человек, который смело говорил правду в глаза, и хозяйка порой довольно сурово его одергивала. В этом случае аббат с евангельским смирением покорно склонял голову.

Единственной, кто строго соблюдал католические обряды, была баронесса де Гальбуа²⁹, и, как и аббату, ей выпала судьба навлекать на себя отповеди со стороны своей госпожи, я присутствовал при одной такой вспышке гнева, вызванной вполне умиротворяющим замечанием, увы, не слишком умной старой девы. Принцесса говорила о политических партиях, не преминув выразить свою ненависть к легитимистам: «Да, Орлеанские до сих пор у власти, но они заняли не свое место, им дали его из милости!³⁰ Поэтому-то легитимисты нас, Бонапартов, так презирают». На это баронесса пандан, да не кстати, воскликнула: «Как они могут презирать вас, ведь ваша мать — Вюртемберг, королевской крови!» И тут принцесса просто взорвалась, красная от гнева, не выбирая выражений, но с ораторским красноречием, она воскликнула: «Вюртемберги! Это просто смешно! Собачье дерьмо — эти ваши Вюртемберги, да в моей семье были два императора, заставившие трепетать Европу! Вы — легитимистка, это непорядочно, как вы можете поричить французскую революцию, а вы всегда говорите о ней плохо, да не будь революции, мы бы еще гнили в грязи на Корсике!» Разразившись этой истерикой, принцесса тут же успокоилась и одарила дрожащую мадам де Гальбуа милой улыбкой.

Мне посчастливилось присутствовать на вечере, который я считаю почти историческим. Я приехал сразу после обеда, сидя прямо, полузакрыв глаза, принцесса дремала над своей работой, а вокруг нее беседа, как всегда, шла своим чередом. В этот вечер стояла гнетущая, тяжелая атмосфера, так как ждали окончания процесса Базена³¹ и вынесения приговора высшего суда. Сильно ругали герцога Омальского³², — едва признанный во Франции, он счел возможным судить маршала Франции, пэра — и это после того, как он опротестовал состояние Орлеанских, чем уронил себя в общественном мнении³³! «И этот кабинетный вояка — судит! И кого — храбреца, видевшего двадцать настоящих сражений», — говорили о нем презрительно. Итак, все были решительно за Базена. И вдруг принцесса заставила всех замолчать: «Вы ошибаетесь, так сочувствуя Базену. Я вспоминаю, как на обеде в Тюильри, видя, что император сильно озабочен и встревожен, я спросила его: «Сир, что произошло? Что-то случилось?» «Да, я получил плохие вести из Мехико. Базен ведет там двойную игру, не сомневаюсь, в этот момент он предает меня, и я спрашиваю себя, должен ли я послать ему жезл маршала или расстрелять его». Так что ваш Базен не такой преданный солдат, как вы думаете, он интриган, его репутация раздута по глубокому недоразумению всего несколькими подвигами». Внезапное замечание принцессы подействовало как холодный душ, и в наступившей тишине все продолжали ждать последнюю новость — приговора³⁴. К полуночи, прямо с заседания вместе с другими в салон ворвался Аббатуччи (депутат от Корсики)³⁵. Еще в дверях было слышно, как он кричал «Семеро убийц, семеро убийц». Размахивая руками, он повторял эту фразу, пока не приблизтлся к принцессе, которая, не подавая виду, что взволнована, нарочито медленно поднялась и сказала: «А теперь рассказывайте». По словам Аббатуччи, Базен был признан виновным по всем пунктам и приговорен к разжалованию и смертной казни семью судьями под председательством герцога д’Омальского, главного убийцы³⁶.

Об Аббатуччи, этом достойном представителе партии бонапартистов, следует сказать несколько слов. Маленький, коренастый, когда-то жгучий брюнет, а теперь седеющий, с большой головой и непомерно большими кистями коротких рук. Отдавая весь свой пыл партии, он всегда был возбужден, всегда нападал и обращался ко всем так, как если бы был среди своих, как-будто и вы такой же бешеный сторонник Империи, как и он. Это было бы смешно, если бы в его искренности не было чего-то трогательного. Надо сказать, Империя его ничуть не обогатила — он был беден и горд.

Уйдем от политики. Для романа братьев Гонкур моделью послужила одна очаровательная, остроумная девушка. Эдмон мне сознался в том, что она — это «Рене Мопрен»³⁷. Кто не помнит чудное описание ее в начале этой прекрасной книги! Настоящий тип юной девушки эпохи Империи, простой, естественной и раскованной без развязности. Она картавила, но этот недостаток только шел ей — до того все в ней было прелестно. Не гнушаясь арго, она учила меня, что слишком уж правильно говорить «raccommoder» <исправлять. — Е.С.>, а нужно — «rac’moder». Она очень ценила литераторов и художников. Ее большими друзьями были Поплены, отец и сын, и милейший старик Эжен Жиро. Из-за бедности она так и не смогла выйти замуж. Жизнь не всегда ей улыбалась, рядом неотступно следовала суровая Госпожа похмелье, как метко выразился Эдмон де Гонкур.

Жиро был с Александром Дюма-отцом в памятном путешествии по Испании, о котором этот великий писатель так превосходно рассказал³⁸. С ними был еще один художник, Луи Буланже. Четвертым, но отнюдь не последним в этой компании, был Александр Дюма-сын, тогда совсем еще юный. Вся компания присутствовала в Мадриде в первый раз на бое быков, и юному Александру стало плохо от вида несчастных лошадей со вспоротыми животами. Вокруг него засуетились, и кто-то принес стакан воды. Но молодой человек сам пришел в себя, стакан воды ему не понадобился, и Дюма-отец театрально произнес: «Вылейте его в Монсанарес³⁹, там она нужнее»⁴⁰. Я достоверно знаю этот анекдот от Дюма-сына.

Тогда Жиро привез с собой много этюдов и вскоре стал специализироваться на испанских сюжетах. Они украсили стены загородного дома принцессы в Сент-Гратьене, а сама она стала его ученицей в этом жанре⁴¹. Принцесса всегда оставалась верным другом Жиро и, когда он умер, посвятила ему очаровательную книжечку, где в живой манере вспоминала о своем старом учителе. Принцесса оказала мне честь, заказав портрет Жиро (рисунок пером), для обложки своей книжки⁴².

Жиро имел привычку кричать на каждом углу о нищете, в которой прошла его молодость, и о своей тяжелой жизни, в то время как он располагал приличным состоянием и имел собственный особняк. Его стенания преследовали лишь одну цель — отпугнуть просителей, боязнь которых его просто преследовала. Несмотря на свое состояние, он всегда держал себя за бедного студента, сохраняя небрежность в одежде времен своей молодости. В Сент-Гратьене весь день все ходили в загородных костюмах, но за полчаса до обеда поднимались в свои комнаты, чтобы привести себя в порядок и переодеться — так вот, Жиро никогда не считал нужным сменить панталоны, и я сам однажды слышал, как Поплен сделал ему замечание, которое старый художник выслушал с невозмутимым спокойствием, но панталоны так и не сменил (помню, в тот день они были зеленого цвета).

Я запомнил несколько его выражений, которые произвели на меня впечатление. Однажды я пришел из Дворца индустрии⁴³, куда опоздавшие художники приносили свои произведения. Как говорил милейший Гюстав Жаке, для художников это был самый лучший день в году. Почему?, — просто потому, что это была последняя отсрочка. Я стал рассказывать ему о том, что мне пришлось пережить, о жестоких насмешках братьев по цеху, сидящих на перилах лестницы и встречавших шиканьем каждую картину, с которой поднимался по лестнице рассыльный, за которым с замиранием сердца следовал бедный автор, среди которых был и я. Во время моего простодушного рассказа Жиро не улыбнулся и затем так же серьезно произнес: «Если бы знали, сколько нужно таланта, чтобы сделать плохо». В другой раз я от него услышал: «Есть ли что-нибудь лучше белого холста!» Последнее время Жиро делал в превосходной манере большие портреты на бумаге, слегка тонируя их тремя карандашами.

Надо рассказать о бедном художнике-пейзажисте Анастази, доброе сердце принцессы спасло его от отчаяния. Этот бедняга, как раз в ту пору, когда к нему пришел успех, — у него покупали его «Monte Pincio» для Люксембургского музея, — внезапно ослеп⁴⁴! В отчаянии он хотел покончить с собой. Принцесса узнала об этом несчастном, примчалась к художнику в Батиньоль, на пятый этаж над антресолью. Ее милосердное участие вернуло его к жизни: под ее высоким покровительством была организована продажа, где за малейший набросок Анастази давали баснословную сумму. Принцесса назначила несчастному художнику достаточную для существования ренту. Она меблировала ему небольшую ухоженную квартирку, чистую, хорошо убранную, со служанкой. За всем этим следила баронесса де Гальбуа, назначенная ангелом-хранителем бедного калеки. Каждую неделю принцесса приходила на час к художнику. Он же обедал у нее каждую среду. Редкие посетители, которые, кроме этих двух дам, приходили его навестить, бывали растроганы, видя признательность этого несчастного. У принцессы его окружали уважением, его слушали, и никогда ему не дали повода чувствовать себя иждивенцем.

Только теперь я осознаю, какой большой имел недостаток : я не любопытен. Сколько интересного я смог бы рассказать, если бы больше интересовался людьми. Какое удовольствие я мог бы доставить бедному Анастази, если бы навещал его чаще, и как он сам был бы счастлив, щедро одаривать своими воспоминаниями о прошлом, которое стало уже всем его существованием.

Продолжаем парад художников. Наиболее интересным из посещавших этот салон я бы назвал Эбера. Какая замечательная голова на тщедушном теле! Я ни у кого не видел таких глаз. Они, казалось, горели внутренним огнем — два смоляных зрачка на желтом восковом лице. Впрочем, не стоит тратить время на описание его облика: он сам неподражаемо изобразил себя на автопортрете из собрания галереи Уффици <вероятнее в Палаццо Питти. — ЕС.>, который потрясал меня всякий раз, так же как и висящий с ним рядом портрет Энгра — моя нежная привязанность с юных лет.

На склоне лет, живя в Риме, он влюбился в баронессу родом из Саксонии. Баронесса стала его ученицей, а затем женой. Г-жа Эбер⁴⁵ делала копии с картин своего мужа, и до того похоже, что можно было ошибиться в их авторстве. У нее была сестра, очень красивая, высокая особа, с сильно вьющимися волосами, она послужила моделью для многих полотен Эбера. Художник не уставал изображать ее обведенные синевой глаза в различных сюжетах и в разных одеяниях.

Дамы никогда не бывали у принцессы вечером — вероятно, немецкое воспитание не позволяло им приходить в это время, — они посещали салон на улице де Берри, в основном, днем. Эбер был неисправимым римлянином, так как, за исключением красавицы-сестры своей жены, он приглашал к себе лишь итальянских натурщиц и был лучшим клиентом маленьких чочар с площади Пигаль.

Он спросил меня однажды: «Как вы можете работать с парижскими натурщицами? Скажу вам прямо, я ничего не могу сделать с их невыносимым frou-frou⁴⁶ — мне никогда не удавался расписной пряник. Мне нужны тела белизны разбавленного водой молока, — как сказал обо мне Жюль Лефевр своим ученикам».

На пятом этаже собственного особняка у Эбера была превосходная мастерская. Но чаще он работал во дворе под деревьями. Однажды в разгар зимы я застал его там, закутанного в одеяло, — он писал натуру на пленэре. Это не был настоящий пленэр, но падающий отвесно свет, яркий, отраженный со всех сторон, придавал изображенным на холсте головам загадочность.

Однажды в Сент-Гратьене я сказал ему, что только что видел одну из последних картин Жюля Дюпре⁴⁷, которая мне очень не понравилась своей неуместной пастозностью, очень неприятной в пейзаже маленького размера. Эбер смерил меня взглядом и сказал: «Но кого вы тогда любите, если не любите Дюпре — это последний большой художник группы барбизонцев». Мне стало стыдно после такого вполне заслуженного резкого замечания, и я сказал себе: не надо критиковать Дюпре, надо им восхищаться вопреки всему! В последние годы своей жизни Дюпре поправлял свои пейзажи и даже целиком переписывал их, что создавало впечатление, что они написаны в один день. Из-за этой неровной техники картины имели вид несколько грубо переписанных.

Эбер дал мне добрый совет не писать натуру совершенно обнаженной, что отпугивает покупателей, а прикрывать моих натурщиц драпировкой, что придавало бы им более поэтический вид. Но, признаюсь, я всегда слишком любил форму, чтобы закрывать ее тканью.

Достаточно редким гостем у принцессы был Жюль Лефевр⁴⁸, так как он, судя по всему, был большим домоседом, позднее он стал моим учителем. Я познакомился с ним еще во Флоренции, в Сан Салви, где он мастерски копировал «Тайную Вечерю» Андреа дель Сарте в размер оригинала. В то время он был римским пенсионером, и копия была отчетом первого года его пенсионерства. Мы представились друг другу, его взгляд, брошенный на меня, семнадцатилетнего, вероятно, показавшегося ему четырнадцатилетним, был в высшей степени благожелательным. Теперь же, в Париже, я не хотел напоминать этому большому мастеру о своих дебютах. Дело в том, что тогда, под влиянием слухов от моих друзей, я не слишком его уважал, а его авторитет художника скорее сохранялся только в моем подсознании и только позже привлек меня под его знамена. А невыгодно настроен против этого человека я был моим в то время большим другом, художником Антуаном Фоваром⁴⁹, о котором часто говорится в этих «воспоминаниях». Я встретился с ним в Риме. Он обосновался в Тринита дель Монти и работал над картиной, которая существовала пока только в его воображении. Его картина должна была представлять «Истину, выходящую из источника». Мой друг успел сделать лишь контурные наброски с молодой римлянки шестнадцати с небольшим лет: «В античном искусстве и Ренессансе — объяснял он мне — есть неизменный принцип, который он хочет применить в своей картине — с одной стороны, внешняя линия стоящей фигуры должна быть прямой, проведенной по линейке, тогда как другая сторона должна быть показана как можно более выпуклыми изгибами». Но что же произошло? В то время как Фовар делал многочисленные этюды, Лефевр вдруг выставил большую картину «Истина», которая принесла ему заслуженный успех в парижском Салоне⁵⁰. Как Лефевр смог узнать о композиции Фовара? — ведь они не были знакомы? Фовар считал, что натурщица украла его этюд и отдала молодому пенсионеру, который использовал идею. Вот так. Жюль Лефевр написал прекрасную картину, а мой бедный друг так ничего и не создал, несмотря на то что выгодный брак предоставлял ему для этого все возможности. Впрочем, вполневероятно, что одна и та же идея пришла двум художникам одновременно, независимо друг от друга.

 Эта курьезная история и исказила мое представление о Лефевре-человеке. Что до самого Лефевра, то он-то прекрасно знал, как его собратья грызутся между собой. «Что? Лефевр?! Да это никуда не годится» — говорили вокруг, а я — глупец — не в силах преодолеть внушенных мне предубеждений, не слушал внутреннего голоса, который говорил мне: «Какая восхитительная форма, какая божественная красота, как все выверено! Это пленительно, как у Леонардо». Впоследствии я публично покаялся в своих заблуждениях, но годы ушли на то, чтобы я понял свою ошибку.

<…>Я только что выставил портрет принца наследника, убежденного бонапартиста. В его честь был дан парадный обед на улице де Берри. За столом я оказался рядом с г-жой Жюль Лефевр, испанкой, которая принесла своему супругу хорошее приданое и шестерых детей, шестерых маленьких Лефевров. Рассказывали, что он всячески противился этой выгодной партии и согласился жениться только после упорного сопротивления. В день свадьбы все приглашенные собрались в церкви и только главного персонажа — будущего супруга — не было. Кончилось тем, что обратились в полицию, которая разыскала пропавшего и привела раскаявшегося к алтарю — церемония закончилась счастливо.

Это был великий труженик. Он поднимался на заре и после утреннего кофе уже в 8 часов утра занимался со своими учениками. В свое время я расскажу, что он сделал для меня как учитель. В жюри Салона у него был свой агент, человек без малейшего таланта, рядом со значительной фигурой Жюля Лефевра — просто нуль. Это был Гектор Леру⁵¹, художник весталок, по делу и без дела суетившийся вокруг мастера. Считаться протеже Лефевра было довольно рискованно, так как все пейзажисты (о, эти пейзажисты!) как один голосовали против, и однажды я это испытал на себе. В Салоне 1884 года я выставил «Взятие на небо Магдалины» — несомненный успех⁵². В день присуждения наград я отправился к принцессе за известиями. И вот Гектор Леру спешит из Дворца индустрии и участливо всем и каждому сообщает последнюю новость о моем провале: «Подумайте, этому бедному Липгарту не хватило всего одного голоса, чтобы получить медаль. Нас было сорок, набрали двадцать голосов, но президент — пейзажист, проголосовал против, — и вот результат!». К счастью, принцесса спасла положение, послав ко мне Ириарта с предложением продать картину правительству, чтобы смягчить неудачу с несостоявшейся медалью. Я согласился, и это сделало мне даже некоторую рекламу. Государственная квитанция о покупке, в общем, была так же хороша, как и медаль⁵³.

Завсегдатаем у Дюма, которого также можно было встретить на улице де Берри, был Гюстав Буланже. Золотое сердце, великолепный рисовальщик, но никакой художник. Я обязан ему добрыми советами и вечно буду признателен за его визиты на улицу Греза и затем на бульвар Бертье⁵⁴.Я помню его еще в школе Кассиоли у Лорензаля⁵⁵, старого учителя моего друга Казановы⁵⁶, который обобщил преподавание Лорензаля следующими словами: «Сделайте хороший контур и... заполните его». У Буланже была связь (говорили,что он был женат), с госпожой Натали из «Комеди Франсез». Когда-то красавица, она стала со временем необъятной. Он увековечил свою госпожу, с ее руками великанши, в великолепном панно в фойе театра⁵⁷ (я не помню точно, вероятно «Комеди Франсез»). Ее огромное тело смотрелось чужеродным пятном среди классических фигур, но Буланже, влюбленный в характер (и в женщину) не хотел слышать никакой критики, говоря: «Это будет так, и все». Эта связь, узаконенная своей продолжительностью, была самым лучшим свидетельством ангельской мягкости характера Буланже, который мог жить с такой мужеподобной женщиной, как госпожа Натали. Эти панно были выставлены в кружке Союза художников на Вандомской площади⁵⁸. Буланже охотно цитировал «Латинские письма» Горация, которого знал наизусть.

Однажды вечером у принцессы я встретил надменного Кабанеля⁵⁹. Считая за счастье видеть самого великого Кабанеля, говорить с таким художником, я представился ему сам. Свое восхищение им я ему и высказал почти в этих же выражениях, чем сразу завоевал его расположение, поскольку мои слова ничуть не показались ему преувеличенными: «Да, я действительно многим помог и помогаю», — начал он, — и, пользуясь случаем очередной раз похвалить себя, он так складно продолжил петь себе дифирамбы, что мне ничего больше не оставалось, как терпеливо слушать. Он был по-настоящему красив: с великолепной белоснежной шевелюрой и бородой и нежным, как у девушки, цветом лица. Конечно, его тщеславие было несколько смешным, но своей новой работой, своей «Респой»⁶⁰, выставленной в Салоне, так блестяще скомпонованной и с рисунком такого прекрасного качества, он не мог не внушить настоящего уважения. Он создал картины-образцы, такие как «Флорентийский певец»⁶¹, которым с тех пор столько раз подражали, его «Волна»⁶² также образец для подражания. И, наконец, «Женщина, простершаяся на ступеньках перед троном», и «Юный Св.Людовик, слушающий урок своей матери» в Пантеоне были и остаются бессмертными произведениями, несмотря на свой неприятный цвет, напоминающий раскрашенные гравюры. Он был очень корыстен. Поплен мне рассказывал: однажды он посетил мастерскую Кабанеля, на мольберте стоял уже законченный прекрасный поясной портрет. Неожиданно пришел собрат по академии, взглянул на холст и сказал ему: «Мой дорогой Александр, подправьте же эту женщину, полотно пустое в нижней части!». После ухода товарища Кабанель сказал Поплену: «Хорош же он! Так я и притронусь к холсту, который уже оценен в двадцать тысяч!»

Однажды, когда я сказал ему, как был удивлен, что знаменитый теперь портрет госпожи Шарпантье с детьми⁶³ принят Жюри, Кабанель дословно отчеканил мне следующее: «РЕНУАРУ НУЖНО ВСЕГДА ОТКАЗЫВАТЬ!». — «Так же, как Мане», — добавлю я. Тогда это царство шарлатанов, как их называл Жюль Лефевр, едва только зарождалось. Уже были всякие писсарро, моне, сислеи, но от мерзостей Сезанна мы еще тогда были избавлены. Я познакомился с ним уже в Петербурге, на выставке, организованной бедным Врангелем⁶⁴.

Личность еще одного художника произвела на меня особое впечатление. Его уже нет, но его история интересна со многих точек зрения и ее стоит рассказать. Его звали Маршаль⁶⁵, эльзасец. У принцессы была его превосходная большая картина, которая принесла ему славу в Салоне 18…<пропуск у автора. — Е.С.> Это был могучий здоровяк, с превосходными манерами, но несколько экспрессивный, словом — «художник» в представлении обывателя. У него был приятель, тоже художник, Тульмуш⁶⁶, создатель своих, как их называли «тульмушьер», его известность тогда быстро росла. Господин и госпожа Тульмуш были мелкие буржуа, в равной степени и картины г-на Тулемуша были мещанские. Это была пара милая, спокойная, добрая и счастливая, делавшая много добра. Гупиль⁶⁷ покупал все его салонные сцены, всех этих дам, делающих визиты в платьях по последнему крику моды, и т. п., признаться, очень изящно написанных. В начале карьеры Маршалю было нелегко, но в конце концов он пробил себе дорогу и его успех художника дополнил его успех в обществе. Он был хороший охотник, великолепный наездник, его приглашали в лучшие клубы и аристократические салоны. Его работы хорошо продавались, но все же недостаточно для разорительной жизни завсегдатая клубов. Доход он имел небольшой, совсем небольшой, и ему было все труднее возвращать деньги, которые он беспрестанно одалживал у друзей. Наступила черная полоса — его картины перестали покупать. Дальше — хуже. Он даже перестал работать. В отчаянии он горько жаловался своему другу Тельмушу на несправедливость судьбы, при этом простодушно, прямо в лицо ему заявляя: «Какое извращение вкуса! Вот ты, продаешь обывателям свою мазню так дорого, а я, настоящий художник, не могу продать ничего!». И эти добрые Тульмуши, он и она, не обиделись. Они его утешили, поддержали его. Дальше произошло вот что. Спустя некоторое время мой Маршаль с триумфом приезжает к Тульмушам: «Смотри, я продал картину и, ты знаешь кому — Гупилю! Он хотел торговаться, но я ничего не уступил». Это вызвало искреннюю радость в доме Тульмушей. С этого времени тон Маршаля по отношению к своему товарищу изменился, вновь стал покровительственным. Удачные продажи картин известному торговцу продолжились, но Маршаль тем не менее был обеспокоен, не видя нигде в магазинах своих последних произведений. Он послал к Гупилю одного из своих друзей за разъяснениями. Тот представился торговцу и попросил показать картины Маршаля. «О, месье, они у нас все на складе, вы можете выбрать любую». Да, они все до единой были там, и приказчик, который искал расписки о продаже в гроссбухе неизменно находил отметки о покупке и счета об оплате только самого Тульмуша! Посланный, не делая секрета из этого несравненного благородного поступка, рассказал все художнику. Гордость Маршаля не смогла вынести такого очевидного превосходства души какого-то незначительного Тульмуша, которого он всегда считал ниже себя, и он покончил с собой.

Однако вернемся на улицу де Берри. Во время короткого послеобеденного отдыха хозяйка всегда находилась в группе политиков, а у тех не было другого занятия, как наперебой ругать правительство, подавляющее свободы, и особенно, — свободу печати, подвергавшее гонениям бонапартистские газеты и пропускавшее орлеанистские, требовать равенства для всех партий и т.п. В этих дебатах принцесса вседа умела заставить себя выслушать. Громко, резким решительным голосом она могла заявить: «Что касается публичных изданий, где будет написано: «свобода, равенство, братство», вместо «пехота, кавалерия, артиллерия», то это не для нас!»

Раз уж мы среди политиков, я должен набросать портреты некоторых персонажей, которые были знамениты во времена Второй империи. Каждому — по заслугам, и начнем с маршала Канробера⁶⁸. Герой Ст.Прива, которого Базен так отвратительно предал, принеся в жертву своим изворотливым целям и политическим амбициям. Какая красивая голова, но ничего от воина. Он носил длинные волосы, настоящую гриву, и усы, частично искупавшие внешность буржуа, которую придавала ему прическа. Находясь под впечатлением от этого героя, прямо-таки воплощавшего французскую храбрость, я с теплотой отозвался о нем чете Аббатуччи, провожая их к выходу, и мадемуазель Аббатуччи бросила мне: «Он полководец, без сомнения, храбрый, но не великий, мы в этом убедились, когда ему доверили командование в Севастополе».

Маршал настолько же вызывал симпатию, насколько обаяние полностью отсутствовала у генерала графа Флери⁶⁹. Очень высокий, чопорный, молчаливый, он ходил от группы к группе, не вступая в беседу. Мне даже кажется, я никогда не слышал его голоса. Известно, что он был большим знатоком лошадей и занимал пост управляющего конюшнями двора Наполеона III. Мой дядя Беньямин де Липгарт⁷⁰ утверждал, что никогда не видел ничего более грандиозного в этом роде.

В моей памяти еще несколько достойных внимания сцен на вечерах в салоне. Принцесса послала мне записочку с приглашением на обед, добавив, что княгиня Юрьевская⁷¹, вдова Александра II, объявила, что будет вечером, и просила меня помочь ее принять. Ждали долго. Было уже полдвенадцатого, когда, наконец, дождались приезда дородной, увядшей блондинки, которая когда-то была, вероятно, очень красива. О, насколько! Когда меня ей представили, я сказал, что родом из Юрьева и, будучи юрьевским, в некоторой степени являюсь ее вассалом. Эта шутка, преназначавшаяся прежде всего ей, осталась без ответа, она ее не поняла! Признаюсь, беседа с этой дурой была утомительной. Вся раздувшаяся от своего сана, она отвечала односложно, если вообще соизволяла отвечать. Салон, заполненный до отказа и первоначально полный любопытства, наполовину опустел, многие, поняв курьезность положения, обратились в бегство. Остались только верные друзья и бедная хозяйка дома. Она имела обыкновение ложиться спать в полночь, ее глаза слипались, она уже еле держалась, а именитая вдова все сидела, сидела. Прошел уже час, а она и не собиралась уходить. Наконец, принцесса резко встала, гостья вынуждена была последовать ее примеру, из последних сил провожаемая вплоть до дверей прихожей, и уехала, наконец! Уф!

На следующий день я, желая быть вежливым, отнес свою карточку кн. Юрьевской. В передней ее не захотели взять, вместо этого лакей в галунах подал мне книгу, приглашая в ней расписаться, как у члена императорской фамилии! Я спрятал свою карточку и бежал. В среду вечером в кружке русских художников я рассказал моим товарищам историю с княгиней Юрьевской, и Боголюбов⁷² сказал мне: «Вы хорошо сделали, что не расписались в этой книге, так как с этого времени вас могли взять на заметку в русской тайной полиции и приставить к вам филеров».

Она производила отвратительное впечатление при дворе полным отсутствием такта, обращаясь во время обеда через стол к наследнику уменьшительным именем «Саша». (Эй ты, Саша!). Александр III свято ненавидел эту «мачеху», старческую страсть своего отца. Ко всему прочему, дражайшая дама и вся ее банда воров проявляла большой интерес ко всем военным поставкам во время войны 1878 года, а императрица Александра Федоровна поручила графине Александрине Толстой⁷³ опровергнуть слухи о притязаниях этой авантюристки на трон, главным пороком которой была все-таки непомерная глупость⁷⁴.

Визит великого князя Константина Николаевича⁷⁵ был совсем другого рода. Этот несомненно умный человек повел себя со мной с обезоруживающей непринужденностью члена императорской семьи, которая выглядит мальчишеством и столь ценима в России, как ее особый фамильный шик. Заметив меня, — я стоял у канапе, — он решительным шагом направился прямо ко мне, сделал кавалерийский жест будто разрубает меня пополам и, легко толкнув на канапе, сказал несколько ошеломленной принцессе: «Это сын старого Липгарта, лучшего друга моей сестры».

Еще один русский вечер у принцессы всплывает в моей памяти: ждали герцога Николая Максимилиановича Лейхтенбергского⁷⁶ с супругой. Жизнь этой дамы была богата приключениями, это было одно из тех созданий, бессердечное, безрассудное, которые появляются на свет, чтобы сеять вокруг себя несчастья. Обаятельный герцог Николай, очаровательный красивый юноша, сделавший ряд замечательных исследований (его специальностью была минералогия, он, в частности, открыл и описал вид слюды, который назвали «лейхтенбергит»), подпав под ее чары, стал жертвой этого вампира в женском обличье, в 35 лет превратившего его в старика, морфиниста, совершенно конченного человека. Надо сказать, к этому времени она и физически была уже просто монстр. «Но чем же ей удалось очаровать этого несчастного мальчика?» — первое же, что спросила меня принцесса. Я сказал, что познакомился с ней в Риме десять лет назад и тогда эта женщина обладала необъяснимым шармом и сапфировыми глазами. Ее ждали, среди литераторов были Флобер⁷⁷, Эдмон де Гонкур, Шербюлье и другие. Завидев ее издали, я обратился к ним: «Господа, прислушайтесь, вот гремучая змея, которая издалека предупреждает о своем приближении» — это звенели многочисленные колье на шее герцогини, надетые друг на друга. Гонкур заметил, что сапфиры глаз мадам стали черными кабошонами, на что я сказал, что эта дама закапывает атропин в глаза, который расширяет зрачки так, что они заполняют всю радужную оболочку глаза. Гонкур, по-видимому, неверно истолковав мои слова, в своих воспоминаниях написал, будто бы всем русским дамам свойственна эта печальная привычка. Считаю нужным поправить эту неточность⁷⁸. Когда герцогиня через полчаса уехала, хозяйка рассказала, как та жаловалась на уличных мальчишек и вульгарность парижан: едва она вышла на утреннюю прогулку из отеля на авеню Боск, ее встретили насмешками. «Я думаю, ее приняли за карнавальную маску». «Вполне естественно, — поддержал я принцессу, — здесь не привыкли видеть дам, выставляющих напоказ колье из бриллиантов и изумрудов на декольтированных плечах в 11 часов утра».

При дворе она появилась под покровительством старого канцлера князя Горчакова⁷⁹, который представил ее как госпожу Акинфиеву⁸⁰, свою родственницу. Герцог Лейхтенбергский, увидев ее, безумно влюбился и сразу же решился на еще большую глупость из-за этой замужней женщины. Близкий друг молодого герцога, князь Константин Горчаков⁸¹ (второй сын канцлера), чтобы привести его в чувство, не остановился перед малоблагородным поступком — он предъявил своему другу неопровержимые доказательства своей интимной связи с этой дамой. Результатом этого стал только полный разрыв между молодыми людьми , а герцог женился на ней после рождения двух его незаконнорожденных сыновей⁸². Муж мадам, господин Акинфиев, после нескольких лет борьбы за свои права постригся в монахи и ушел в монастырь, чтобы не мешать карьере своей жены, которая благодаря этому получила право вновь вступить в брак и сыграть законную свадьбу с его императорским высочеством герцогом Лейхтенбергским.

Я еще не закончил с моими вечерами на улице де Берри. В те дни вышла в свет «Девка Элиза» Эдмона де Гонкура⁸³, и, помню, я начал читать роман в омнибусе, спускаясь с высот Трокадеро на улицу де Берри. В прихожей я столкнулся с де Гонкуром. Я заметил, что он был очень возбужден, как застенчивый человек, который хочет казаться смелым. Увидев свою книгу у меня в руках, он спросил: «Итак, что вы об этом скажете?» Я ответил, что прочел только первые страницы и свое впечатление могу выразить только одним словом, — не знаю, может ли оно служить комплиментом. «Какое?» — нетерпеливо спросил он. — «Смущение». Он был очень доволен. Затем он подошел к принцессе и с поклоном произнес: «Вот моя книжица, я не надписал ее, не будучи уверен, что имею на это право». «И хорошо сделали» — последовал ответ. Я увидел, как принцесса отбросила подальше от себя книгу, которую Гонкур только что положил на стол⁸⁴. Дело в том, что в 1879–1880 годах между некоторыми литераторами наблюдалось неприглядное соперничество — кто напишет более скандальную книгу. За «Нана» Золя последовала «Девка Элиза» Гонкура, тогда Золя прибавил «Землю» и так далее. В романе Гонкура было бесспорно интересное наблюдение о девушке, опустившейся на последнюю ступень падения и все же жаждущей настоящей любви. Но было тягостно видеть аристократа с головы до ног, редкого благородства, унизившегося до того, чтобы копаться в бездне разврата, тщательно списанного в этой книге с натуры. Заодно приведу более позднее впечатление. В Петербурге я видел почтенную мать семейства, еще молодую, с томиком «Девки Элизы» в руках. «Как это интересно», — сказала она мне. Я было поморщился и заметил ей, как печально, что роман такой непристойный. «Непристойный? Я не нахожу!» «А сюжет! А среда!» — воскликнул я, пораженный. Благодаря литературе такого рода у женщин за пределами Франции мораль была полностью развращена, поскольку они считали своим долгом быть в курсе французской литературы и читали все без разбора. Добавлю между прочим, что дама с притупленным чувством приличия была еврейка.

Несмотря на пристрастие к этим извращениям и скабрезностям, которые отдавали патологией, какой художник Эдмон де Гонкур, какой интересный человек!

Кстати о «Братьях Земгано»⁸⁵ — странном памятнике, возведенном в честь брата. Я попросил его объяснить мне акробатическую суть того трюка, жертвой которого стал молодой Земгано, добавив, что сам я делаю гимнастику, но, однако, не смог ничего понять. Тогда он привел мне убедительный довод: « Видите ли, я изображаю некоторые вещи намеком. В искусстве иногда хорошо недоговорить». Как это верно!

Появлялся Флобер, поцеловав руку принцессе, он сразу же — с Гонкуром, Попленом, Фредериком Массоном⁸⁶ — удалялся в какой-нибудь уголок салона в сопровождении любопытных вроде меня. Оттуда тотчас же раздавались его громогласные замечания против буржуа: Флобер был целиком погружен тогда в свой роман «Бувар и Пекюше». Говорили, что он натолкнулся на эти имена в фельетоне случайно попавшей ему в руки бульварной газеты и сразу понял, что это пара: «Вот имена, которые нужны для двух моих молодцов!» Он разыскал автора фельетона, мелкого журналиста, который был глубоко польщен визитом Флобера, и попросил его разрешения использовать колоритные имена буржуа. найденные им. Для Флобера звучание, рождаемое сочетаниями определенных гласных и согласных, имело особое значение, он сам часто говорил об этом. Для него это была музыка. Музыкальный способ внушения. Его бесило, когда произносили «Salambό»: «Нет — это по-французски, черт возьми! разве вы не видите, что я поставил два “mm” перед “b”, они уничтожают носовой звук, который вы произносите и который сразу портит весь колорит звучания этого имени, выдуманного мной, а по-французски оно звучит банально и бесцветно. Ударение должно быть на “a” — “Salámmbo”».

(«Гелиос, убийца ящериц» означало, по мнению Флобера, не что иное, как гибель молодого пастуха, заснувшего обнаженным и волею бога сожженного его испепеляющими лучами.)

Флобер часто рассказывал нам о характере буржуа, и я помню типичную черту, отмеченную им: «Я спрашиваю о впечатлении от прочитанного у какого-нибудь из этих типов, и он тотчас признается, что ничего не запомнил и с трудом различает персонажей рассказа».

Потрясает, сколько гадостей беспрерывно говорилось в этой группе литераторов. Для этих великих людей в этом была постоянная потребность, как у учеников разговоры в возрасте полового созревания. Вообразите, какой становилась беседа в те редкие моменты, когда к этой группе присоединялся Ги де Мопассан⁸⁷.

Никто не видел, чтобы к ним подходил суровый Эрнест Ренан⁸⁸ . Он почти всегда приезжал в сопровождении жены⁸⁹, дочери Анри Шеффера⁹⁰, брата д’Ари⁹¹, в которую он был по-прежнему влюблен. Образцовую чету дополнял их очаровательный сын Ари⁹², бедный маленький горбун, талантливый художник — идеальная семья. Моя мать когда-то взяла с меня слово никогда не читать «Жизнь Иисуса»⁹³, и я ей это обещал. Как она была бы удивлена, если бы узнала, что «этот расстрига», загнав меня в угол, как в исповедальню, клеймил людей, сетующих на потерю веры: «Они должны были бы беречь веру как святыню, их невежество и необразованность не дают им никакого права сомневаться». Признаюсь, его проповедь произвела на меня сильное впечатление, у меня было чувство, что он говорил это именно мне намеренно , но слава Богу, тогда я еще не потерял веру.

Г-н Поплен рассказывал мне, что Мишле⁹⁴ находился у принцессы в тот день, когда Ренан пришел, чтобы представить свою супругу, на которой женился накануне. «Посмотрите на него», — сказал Мишле — Что значит сила любви — она превращает вас в человека! Посмотрите на него: он прекрасен — он похож на льва!». И точно, широкий, длинный не слишком выступающий нос Ренана, маленькие, широко расставленные глаза подтверждали сравнение великого наблюдателя.

Тэн⁹⁵ после публикации двух первых томов «Происхождение современной Франции» был в большом фаворе, описание «Старого режима» покорило принцессу. Республиканцы, бонапартисты ликовали: Тэн стал их пророком, Даниилом-праведником! Но «Революция» уже была столь беспощадной (и подтвержденной фактами, которые собрал неутомимый исследователь) критикой, которая, к тому же, была так ужасающе расписана, что Тэн в глазах всех негодовавших республиканцев сразу стал подлецом и ничтожеством: «Как он посмел прикоснуться к незапятнанной славе Французской революции!» Появилась его «Империя», и Тэн навсегда исчез из салона на улице де Берри. «Это — близорукость, — говорили «непримиримые», навсегда ослепленные лучами Империи, — он видит только детали, а величие целого от него совершенно ускользает».

Фредерик Массон, родственник Гонкура, был высоким, красивым юношей — сухопарый, всегда сутулый, как будто его занятия Наполеоном, которому он посвятил свою жизнь, согнули его в дугу. Когда я при нем с восхищением отозвался об исторических книгах братьев де Гонкур о XVIII веке, он пожал плечами и презрительно произнес: «Но у них нет библиографии! Они не подтверждены документами». В то время такой отзыв показался мне снобистским, но впоследствии я понял, какая колоссальная работа по библиографическим изысканиям предшествует публикации.

Госпожа Массон⁹⁶ — полная противоположность мужу. Маленькая блондинка, немного толстушка, она постоянно жаловалась: «Совсем невозможно поговорить с этим книжным червем, он даже во время обеда сидит, уткнувшись в книгу, прислоненную к графину. Это просто невыносимо».

Посещал салон принцессы и господин Водаль⁹⁷, тоже писатель. Он был моложе Массона и дебютировал тогда очаровательной книгой «Людовик XV и императрица Елизавета». Это был красивый молодой человек, очень элегантный, похожий на дипломата.

Обаятельным, всеми уважаемым человеком был старый Бланшар⁹⁸, — член Института, натуралист-энтомолог первой величины. Он был очень некрасивый: маленького роста, с глазами выпученными, как у лягушки. Его близорукость была столь велика, что делала его почти слепым. Этот милейший Бланшар имел странную слабость: будучи почти слепым, он не хотел в этом признаваться. Если вы видели, что он с трудом находит дорогу в салон, нужно было ловко, без каких-либо предисловий взять его под руку, иначе он очень сердился и, краснея, говорил: «Я не слепой». С ним произошло досадное приключение в Сент-Гратьене. С балкона все пошли через салон, чтобы снова вернуться в столовую к обеду. На площадке лестницы застекленные двери салона были широко открыты и прикреплены снизу большими крюками к окнам. Бедный Бланшар не обратил внимания на приглашение в столовую и оставался на балконе. Когда все уселись за стол, то услышали странные звуки, будто кто-то скребется по стеклу, и затем жалобные вздохи. Когда пришли на звуки, то нашли ученого, который пытался войти в салон, застряв в углу между застекленной дверью и окнами салона. От ужаса, что он не может выбраться из затруднительного положения, у несчастного на лбу каплями выступил пот.

Забавно, но вот этот полуслепой однажды преподал мне настоящий урок живописи: он стал рассказывать мне о великом художнике — природе, о том, как удивительно видеть, что у чешуекрылых яркие цвета, расположенные рядом, не раздражают глаз, и, глядя в лупу, понимаешь почему: черный становится еще чернее рядом с очень светлым желтым неаполитанским, будучи помещенным один в другой, как в гербе. Это происходит потому, что два цвета оказываются мягко затушеванными на границе соединения, чего не видно невооруженным глазом. В живописи никогда нельзя располагать два резких тона рядом. Жаден-отец⁹⁹ говорил, что нужно смягчать контуры. Когда в 1878 году я вернулся в Париж из Ливонии и Курляндии, я выставил в Салоне портрет Эрнеста Баера¹⁰⁰, который написал с натуры по просьбе моего отца. Бланшар сделал мне комплимент, и когда я сказал ему, что это был наш самый великий натуралист, он ответил: «Позвольте, он не принадлежит вам, он принадлежит миру».

Я очень рассчитывал встретить у принцессы Эдмона Абу, «Короля гор» которого я очень ценил¹⁰¹. Но это оказалось невозможно из-за проявленной им бестактности. На одном из вечеров, целуя руку принцессы, он набрался смелости поцеловать ее выше запястья и даже еще выше. В этом не было бы большой беды, но тут он поймал взгляд Поплена, косо на него смотревшего, не придавая значения своим словам, он воскликнул : «Фи, смотрите, ревнивец!», тем самым, во всеуслышание обнародовав связь Поплена и принцессы, о которой и так все знали, но не показывали виду — это было табу. Я чрезвычайно ценил талант этого писателя, который с тех пор, как занялся политикой, больше ничего не создал. Однажды я встретил его на вернисаже панно Поля Бодри, предназначенных для фойе Оперы. Абу был со своим сыном, мальчиком тринадцати лет, и говорил ему: «Запомни это событие — это как если бы ты присутствовал на открытии свода Сикстинской капеллы. Наш Бодри — это Микеланджело современности!»¹⁰² Я с удовольствием последовал за ним, слушая объяснения этого горячего поклонника одного из великих художников.

У меня была возможность почувствовать пропасть, которая существовала между стилем старого режима и наполеоновским двором, родившимся в многочисленных революциях, где свобода слова, почти богемная, вульгарная, отдавала вкусом улицы. У Гонкура распущенность языка была намеренной, позой «художника», но у него еще чувствовались хорошие традиции, заглушенные сорняками жаргона мастерских. И какая музыка, когда я слушаю, пристроившись третьим, долгую беседу принцессы и виконта Делаборда¹⁰³, автора прелестной книги об Энгре. Каждое слово точно, каждая мысль уравновешена, фразеология в обращении к принцессе так же хороша, как при русском дворе, который сохранил, насколько это только возможно, язык старого французского режима. Я видел, что дорогая принцесса полностью очарована этим духом великого века, в разговорах с ним она просто отдыхала от обычных бесед в своем салоне.

Разительный контраст с этим безукоризненным дворянином представлял собой господин Лабиш¹⁰⁴, чудесный водевилист, глубокий знаток человеческого сердца, маскирующийся под простодушного весельчака, этакого «типичного француза». В момент нашего знакомства он объезжал с визитами влиятельные салоны и «сорок Бессмертных»¹⁰⁵, одним из которых он сам вскоре стал. Он был воплощением обаятельного типа французского буржуа, вдобавок одаренного тонкой проницательностью, наблюдательностью, вместе с тем жизнерадостностью, которая скрывалась в уголках его губ, приподнятых в улыбке, и маленьких живых глазах. Большой, пузатый, он наклонился ко мне, чтобы сообщить по секрету, как досаждают ему эти официальные визиты, — представляете, эти господа («Бессмертные») считают своим долгом говорить с ним на латыни. — «Я не понимаю, но делаю вид, что понял». Это был «Жоффруа»¹⁰⁶ королевского двора в грамматике, помню, как этот Жоффруа-Лабиш, стоя передо мной, сказал, кривляясь и произнося слова, как будто у него была каша во рту: «Я не знаю орфографии и, если сомневаюсь, что поставить, ставлю кляксу. Вот так!»

Я снова встретил его у Дюма, который откровенно признался ему: «Мой голос, поверьте, принадлежит вам, но я связан, к несчастью, судьбой Маке моим отцом, простите меня, я думаю, вы и так будете избраны»¹⁰⁷.

А вот музыка была представлена на улице де Берри, прямо скажем, не столь блестяще. Литераторы ее не любили, по крайней мере, серьезную музыку — она мешала им болтать. Несчастный пианист был безжалостно приносим в жертву и мог заставить себя слушать только после многочисленных просьб — не было никакой нужды в ангелах, редко появлявшихся в салоне принцессы. Здесь бывали Созе, отец и сын. Отец — первая скрипка оркестра Консерватории, классический француз, очень изысканный, говорил по-французски как в «Комеди Франсез», тщательно выделяя связки и окончания, что меня очень забавляло. Этот классик приходил в бешенство от Вагнера, и я теперь только понимаю, что он имел в виду, говоря, что современная музыка «выворачивает кишки наизнанку» — ее особого рода хроматизм: я сам испытал это состояние, после того как заново начал свое музыкальное образование в классическом духе на домашних уроках музыки у Макленбургов. Но в то время я вовсе не испытывал ненависти к Вагнеру, и высказывания господина Созе меня не слишком трогали.

Украсила салон на улице де Берри госпожа Альбони¹⁰⁸, великая певица, исполнительница Россини. Ее учитель Россини очень остроумно набросал ее портрет: «Слон, проглотивший соловья». Она была полной, крупной женщиной, но вместе с тем с чертами правильными и красивыми. Она уже давно не пела на публике, и когда у принцессы ее умоляли что-нибудь спеть, она всегда исполняла «В этом темном склепе дай мне отдохнуть» Бетховена, и Созе всегда при этом говорил: «Это плохой Бетховен».

Она превосходно поместила свое состояние, которое заработал ей «соловей», ее доход составлял 300000 ливров, плюс особняк в Париже, и эти ее достоинства были оценены молодым капитаном гвардии, республиканцем, эльзасцем Зигером, маленьким коренастым человеком с бычьей шеей.

Певица оказала мне честь, заказав гравюру с портрета, сделанного во времена ее молодости в Периге¹⁰⁹. Я провел восхитительные часы рядом с этой действительно великой артисткой, которая, сидя со своей вечной вышивкой, напела в полголоса весь свой репертуар Россини, как могла петь только Мариэтта Альбони. Меня оставили завтракать. Хозяйка дома, у которой был отменный аппетит, была посажена врачом на диету, и г-н Зигер следил за многочисленными переменами блюд, которые не должны были превышать нормы.

Завершаю портрет нашей хозяйки. У нее был дар расположить к себе. Сидя очень прямо и близко придвинувшись, она обращалась к вам громко и немного резко и, как я уже, кажется, говорил, не стеснялась бросить вам свое любимое словечко: «Глупости!» Последний раз я видел ее в Сент-Гратьене в 1897 году, после десяти лет перерыва, уже после того, как обосновался в Санкт-Петербурге. Я с признательностью вспоминаю тот теплый прием, который она соблаговолила оказать мне, и еще раз с глубокой нежностью вспоминаю, как она, слегка качая головой, говорит мне: «Мой дорогой Липгарт, как я рада снова видеть вас за моим столом». Я снова волнуюсь, когда пишу эти строки: увы! Теперь я простился с моей дорогой принцессой навсегда.

 

Последние годы моего пребывания в Париже народ Израиля больше и больше проникал в салоны и в том числе, — в салон принцессы. Два представителя этого древнейшего, но для меня тогда нового народа специализировались в искусстве, один — обладатель великолепной коллекции мраморов и бронзы итальянского Ренессанса — господин Густав Дрейфус¹¹⁰, другой, опубликовавший превосходную книгу о рисунках Альбрехта Дюрера, с множеством иллюстраций, которую я видел у моего отца, — господин Шарль Эфрусси¹¹¹. Я прозвал их «Дрейфусси», потому что, как только один из них входил в салон, тотчас следом появлялся другой.

Господин Дрейфус оказал мне честь, посетив мою мастерскую на бульваре Бертье, когда я заканчивал «Взятие на небо Магдалины». Он пригласил меня на завтрак, чтобы показать свою коллекцию, и рассказал, как приходил к моему отцу на Виа Романа и любовался великолепными произведениями, которые завещала ему наша дорогая великая княгиня. Я был восхищен его Донателло и Дезидерио, которые в этой первоклассной коллекции находились рядом. На завтрак был подан превосходный зажаренный йоркский окорок, но за столом я чувствовал себя очень неловко: бывшие за столом две дамы не обратились ко мне ни с единым словом, пытаясь загладить эту неловкость, хозяин дома счел своим долгом беспрерывно беседовать со мной, тогда как обе дамы — одна из них его старая мать — не переставая тараторили на своем наречии. Мы обсудили главное событие этого дня: настойчивое приглашение Массне¹¹² в Монте-Карло, где он поставил одну из своих бесчисленных опер. Речь шла о поддержке его премьеры — ведь заполнить в день премьеры передние и задние ряды зала влиятельными друзьями — дело не менее важное, чем сочинение музыки. Господин Г. Дрейфус говорил, что со времени дебюта «Эриний» Массне, его шедевра, он никогда не пропускал ни одной премьеры своего дорогого друга.

Шарль Эфрусси, красивый брюнет, признаюсь, тронул меня своим участием — он помогал Полю Бодри, оказавшемуся на пороге бедности после огромной работы для фойе Оперы. За одним заказом большой и красивой декорации не всегда следует другой. К тому же рука Бодри совсем испортилась из-за занятий монументальной живописью, и ни картина, ни портрет ему не удавались. Эфрусси смог привлеч к этому большому художнику высшие банковские круги, чтобы дать возможность ему писать и тем скрасить последние светлые годы великого декоратора, которого подстерегал прогрессирующий паралич — увы! Его лебединой песней стал превосходный «Портрет офицера с лошадью».

Эдмон де Гонкур ввел в салон на улицу де Берри чету де Ниттис. Де Ниттис¹¹³ блестяще дебютировал в Салоне совсем маленькими картинами и был очень популярен в Париже. Я вспоминаю как маленькое чудо картину «Экскурсанты на Везувии» и другую — «На площади Пирамиды» — с огромными лесами, загораживающими павильон Марро Лувра. Он был неаполитанский еврей, чье происхождение было ловко скрыто этим «де», которое воспринимается во Франции как принадлежность к дворянской фамилии, тогда как в Италии она ничего не значит: фамилии «де Губернати», «де Ринальди» и т.д. встречаются там очень часто и не заключают в себе никакого дворянства. Успех пришел очень быстро, и художник, следуя моде, купил участок земли рядом с авеню де Вильер на равнине де Монсо. Представляете, он построил не маленький особняк, как нерасчетливые художники, нет! как деловой человек, он возвел красивый доходный дом с застекленным двором, служившим ему мастерской, и уютной квартирой на первом этаже. Очень способный, он великолепно говорил по-французски с легким итальянским акцентом, не лишенным шарма. Он нашел очаровательную парижанку, красавицу и умницу (кстати, в магазине «Весна»), на которой женился. Мадам сама дала себе превосходное, хотя и запоздалое образование, так как хотела держать литературный салон, в котором почетное место отводилось Гонкуру. Я думаю, что именно де Гонкур подтолкнул де Ниттиса к тому, что обаятельный создатель маленьких живописных сюжетов, искусно выполненных маслом с совершенно итальянским мастерством, оставил этот жанр в полном расцвете, чтобы заняться пастелью, — путь вполне современный. Целая серия картин в размер натуры, представляла весь парижский свет на бегах в Лоншан. Изысканные господа в цилиндрах рядом с сидящими на стульях дамами, вооруженные биноклями и ультрамодными зонтиками, смотрят на бегущих лошадей. Серия от 20 до 30 огромных картин заполняла круглый зал на Вандомской площади. Это имело успех у прессы, но у знатоков, увы, провал! Также пастелью он выполнил портрет Эдмона де Гонкура с натуры и попросил меня сделать с него рисунок для «Vie moderne». Я нашел этот портрет безобразным: Гонкур утратил на нем всю свою элегантность и выглядел грубым, отупевшим физически и духовно. Я рассматриваю этот портрет как клевету на писателя. Но писатель, такой изысканный и тонкий человек, представьте, одобрил эту клевету! Я был обескуражен и тем не менее принялся за эту неблагодарную работу, которую вскоре выполнил¹¹⁴. Меня предостерегали идти к ним на завтрак, на который был приглашен и Гонкур, но меня соблазнила возможность распознать секрет женщины, стремившейся стать хозяйкой литературного салона. Оказалось, все было до смешного просто: только играть на детском тщеславии литераторов, только терпеливо их слушать, делать вид, что жадно ловишь каждое их слово — вот и все. Даже необязательно было быть умной и красивой женщиной — умная женщина это вовсе не та, которая умеет слушать. Я убедился, что мадам де Ниттис великолепно поняла свою роль. Ее муж показал нам этюд, который только что сделал в Сен-Жермен. Прелестная картинка: бесконечные дали расстилаются с террасы павильона Генриха IV. Перед этим маленьким шедевром все его тяжеловесные и глупые картины, модные гравюры в размер натуры, заставившие несчастного художника потерять свой истинный путь, на котором он был единственным, были просто ничто. В конце концов его финал был трагическим — он покончил с собой, оставив свою жену разбираться с делами заложенного дома. Я заметил, что это характерная черта художников-евреев, часто очень талантливых: не посвящать себя до конца жанру, который они выбрали и который им наиболее удался. Переключаясь на другой, просто потому, что он нравится публике, они исчерпывают источник прибыли, чтобы, держа нос по ветру, тут же броситься к следующему. Просчитался и другой единоверец бедного де Ниттиса — Эмиль Леви¹¹⁵. Он бросил прелестные камерные сцены из римской жизни ради манерных пастелей, которые казались ему золотой жилой: большие женские портреты, в которых кружева и аксессуары поражали публику своим невероятным натурализмом. Еще был Гельбут, который начал с подражаний Ватто, потом выгодно заменил их кардиналами, с их римским окружением, и имел бешеный успех. Истощив эту тему, он начал писать лодочников в Буживале маслом и акварелью ( это тоже было по последней моде) — и тоже успех, вполне заслуженный, хотя бы в силу умения найти новизну. Я не настаиваю, каждый волен делать свои наблюдения.