"Нас с тобой черт ниточкой связал"
О
взаимоотношениях двух знаменитых писателей начала прошлого века Е.Замятина и
Б.Пильняка известно достаточно много1.
Их имена в
литературе всегда ставили рядом - из-за схожести творческих подходов, взглядов
на литературу и - схожести писательских судеб, чередовавших успех, опалу,
травлю, забвение... Разница в возрасте, общей культуре и литературных манерах
не помешала им найти общий язык и почувствовать друг в друге близких по духу
людей, пронести дружбу через всю жизнь.
Их знакомство принято относить к 1921 году, хотя,
судя по упоминаниям в письмах Пильняка более раннего периода, писатель уже
давно выделял творчество Замятина2. К этому времени Пильняк уже заявил о себе
в печати3, у него появились высокие ценители (Л.Троцкий, А.Воронский,
А.Луначарский4), им уже был написан роман "Голый год", который еще в
рукописи был отвезен Б.Пастернаком к Горькому и вызвал одобрение и дальнейшую
поддержку последнего6. На этой волне в конце апреля 1921 года Пильняк едет в
Петроград, где знакомится с Горьким и, как можно предположить, -- с Замятиным.
Сразу же
после возвращения в Москву он берется устраивать дела Замятина и пишет письмо,
в котором уточняет детали и обстоятельства будущего скорого приезда писателя в
Москву - выступления в Москве, устройство на ночлег, входит во все детали
предстоящего визита, не забывает при этом, в свою очередь, просить Замятина об
услугах для себя. Тон писем делового, уверенного в себе человека создает
ощущение, что Пильняк знал Замятина давно и ждал только случая, чтобы выразить
ему свое уважение и преданность.
В этот
приезд Замятина в Москву Пильняк забирает его к себе в Коломну. Замятин гостил
в Коломне у Пильняка с 18 по 23 июня 1921 года. В письме жене от 20 июня 1921
года он так описал этот город: "Но зато Коломна - чудесная: кремль, башни,
монастыри, соборы, церкви, Москва-река, Ока. Самый Никола Пильняковский
<...> - прелестный. К сожалению, у этого Николы - очень зычный
голосина"6. Об этих днях Пильняк сделал помету на рукописи своего рассказа:
""Город Росчиславль" - 19 июня н. ст. 921. В эти дни у меня был
Замятин, писал три утра (т. е. писал Пильняк. - К. А.-П.), а днем рассказывал
Замятину про Коломну"7.
Встреча в
Москве и поездка в Коломну сблизили двух писателей. С тех пор их отношения и
переписка не прерываются - они навещают другу друга, помогают в устройстве дел,
вместе переживают литературные гонения, обсуждая их при встрече и в письмах,
противостоят официальной власти во взглядах на творчество и, как правило,
одновременно испытывают на себе последствия свободолюбия в литературе. В
феврале 1922 года Замятина жестоко критиковали за опубликованные им сказки
"Арап" и "Церковь Божия" (см. п. 11). Примерно в это же
время и Пильняку пришлось столкнуться с проблемами, связанными с публикацией
посвященной Горькому повести "Иван-да-Марья". Повесть стала причиной
конфискации ГПУ сборника рассказов Пильняка "Смертельное манит" и
предметом настойчивых хлопот Л.Д.Троцкого8.
В августе
1922 года Е.Замятина арестовывают и приговаривают к высылке из страны, и
Пильняк проявляет свою преданность другу, задействовав все свои связи в
руководстве страны. 9 сентября Замятина освобождают, а 11 октября ему и его
жене выписывают заграничные паспорта. Не вполне ясно, хотел Замятин высылки из
страны или нет и как на самом деле обстояли дела. Известно, что Замятин
неоднократно хлопотал об отсрочке этой высылки, и существенную помощь в этом
ему оказал Пильняк9.
Помощь
друг другу писателям приходилось проявлять и в дальнейшем. Писатели постоянно
встречались, ездили друг к другу - в каждый свой приезд в Москву Замятин, как
правило, останавливался у Пильняка. Спасаясь от городской суеты, в июне 1924
года Пильняк отправляется на месяц в Шиханское лесничество на Волге, где
заканчивает работу над романом "Машины и волки", а в августе едет в
Архангельск на борт ледокола "Персей", отправляющегося в полярную
экспедицию на Шпицберген. В 1925 году он путешествует по Мраморному, Эгейскому,
Средиземному морям, посещает Константинополь, Пирей, Порт-Саид и описывает эту
поездку в "Повести о ключах и глине" (1925). В феврале 1926 года
Пильняк уже едет в Китай и Японию. И об этой поездке в том же году он пишет
роман "Корни японского солнца" и "Китайский дневник"
(1927). Несмотря на расстояние между Москвой и Ленинградом и бесконечные
путешествия Пильняка по стране и миру, дружба их крепнет. Переписка, встречи,
устройства литературно-издательских дел друг друга в Москве и Ленинграде,
взаимная поддержка перед литературной критикой - все это наполняет отношения
двух друзей.
В статье
"Новая русская проза" Замятин писал: "Ценно у Пильняка, конечно,
не то, что глину для лепки он берет не иначе, как из ям, вырытых революцией, и
не его двухцветная публицистика, но то, что для своего материала он ищет новой
формы и работает одновременно над живописью и над архитектурой слова; это у -
немногих <...> А у Пильняка никогда не бывает каркаса, у него сюжеты -
пока еще простейшего, беспозвоночного типа, его повесть или роман, как
дождевого червя, всегда можно разрезать на куски - и каждый кусок, без особого
огорчения, поползет своей дорогой"10.
Несмотря
на большую популярность Пильняка, критика его произведений практически никогда
не прекращалась. Не нравилась независимость Пильняка и его личная трактовка
происходящих в революционной стране процессов. "<...> - ты пишешь о
заикательстве, - пишет Пильняк Замятину в письме 3 января 1924 года, - никому
не говори, но я так "заикнулся", что совсем разучился понимать, что
такое литература и как писать надо. Так, как писал раньше, писать не хочу, надоело
и слишком просто - "мудрить" ведь легче всего - - и мудрствую теперь
над простотой, очень трудно. - Это по двум причинам: 1) революция кончена, и у
всех похмелье, "еретичество" теперь новое, надо подсчитывать, и в
подсчете получается, что Россия, как была сто лет назад, так и теперь, - и
Россия не в Москве и Питере (эти - за гоголевских троек ходят), а - там, где и
людей-то нет, а один зверь, 2) у нас под глазами уже морщинки, растем, на месте
топтаться не стоит, учиться надо не к тому, чтоб дураком умереть" (С.
263).
В 1926
году Пильняк "заикнулся" о надвигающемся культе личности Сталина,
опубликовав в пятом номере журнала "Новый мир" "Повесть
непогашенной луны" - о смерти командарма на операционном столе, куда тот
лег по приказу вождя страны, "негорбящегося человека". Тираж номера
был конфискован, в критике разразился скандал. Несмотря на нападки и запрет
"Повести непогашенной луны", Пильняк продолжал и писать, и
публиковаться, и руководить писателями.
В 1929
году новую "проработку" Пильняк и Замятин встретили как лидеры
литературы в Москве и Ленинграде (Пильняк в то время возглавлял Всероссийский
Союз писателей, а Замятин - руководил в Ленинграде). Поводом к организованной
травле стала публикация в Берлине, где печатались советские писатели, повести
Пильняка "Красное дерево" и романа Замятина "Мы"11.
Почти всю
"кампанию" Замятин, наезжая в Москву, жил у Пильняка12. 29 августа
1929 года он писал жене: "Всеобщая паника: везде - статьи, адресованные
Пильняку и мне: почему напечатан в "Петрополисе" роман Пильняка
"Красное дерево", запрещенный у нас цензурой, и почему напечатан в
"Воле России" роман "Мы"? Все это связано с кампанией
против Союза писателей, начатой в "Лит<ературной>
Газ<ете>" и "Ком<сомольской> Правде""13.
Травлю Пильняк и Замятин переживали вместе, предпринимая совместные ответные
шаги, последний помог другу с публикациями в Ленинграде его произведений14.
Во второй
половине декабря 1930 года Пильняк обратился к Сталину с просьбой о выезде
заграницу, поездка была разрешена. В январе 1931 года Пильняк выехал в США, в
1932 года - вторично поехал в Японию.
Немного
позже с аналогичной просьбой к Сталину обратился и Замятин. Бросая в письме
ретроспективный взгляд на историю систематических и все нарастающих шлагбаумов
на пути своего творчества, он писал: "Для истребления черта, разумеется,
допустима любая подтасовка - и роман, написанный за девять лет до того, в 1920
году - был подан рядом с "Красным деревом" как моя последняя, новая
работа. Организована была небывалая еще до тех пор в советской литературе
травля, отмеченная даже в иностранной прессе"15. В ноябре 1931 года
Замятин навсегда покинул страну.
Впоследствии,
в статье 1933 года "Москва - Петербург" Замятин писал: "Москва
за эти годы (первых послереволюционных лет. - К.А.-П.), когда там звонко пел
Есенин и великолепно рычал Маяковский, вырастила только одного нового и
оригинального прозаика - Пильняка, и надо сказать, что это был типичный продукт
московской почвы. Если у большинства петербургских молодых прозаиков мы найдем
по-мужски крепкий, с инженерной точностью построенный сюжет, то у Пильняка
сюжетный план всегда так же неясен и запутан, как план самой Москвы. Если у
"Серапионовых братьев" есть родство с акмеистами, то в пестрых
вышивках прозы Пильняка мы узнаем мотивы имажинизма - вплоть до его
своеобразного нового "славянофильства" и веры в мессианские задачи
новой России"16.
В 1937
году Замятина не стало.
Пильняк в
1937-м был арестован, в 1938 году -- расстрелян.
Предлагаемые
14 писем Б.Пильняка Е.Замятину охватывают период 1921-1922 годов. К сожалению,
нам не известно о существовании писем Замятина Пильняку, которые, скорее всего,
были сожжены при аресте последнего, и мы лишены возможности воссоздать
целостную картину переписки двух писателей17.
Письма
публикуются по оригиналам, хранящимся в Отделе рукописей Института мировой
литературы (Ф.47. Оп.3. Ед. хр.156) с сохранением некоторых особенностей стиля
автора.
Автор
публикации благодарит сотрудников ОР ИМЛИ, а также доктора Дагмару Кассек
(Германия) за оказанную помощь при подготовке этого материала.
1.
Коломна.
Никола-на-Посадьях,
2-го мая
ст.ст. 19211.
Второго
мая - по народному поверью - начинают петь соловьи. Второго мая я имянинник.
Сегодня - второе мая и утро, и я имянинник, и мне хорошо. Вот - знаете, как у
Вас в детстве - на окнах жужжат большие мухи и меня прикрыл огромный колокол,
именуемый Великороссией и провинцией. Утро, воскресенье, у Николы идет
обедня2.
Вы
понимаете?
Ну вот.
Теперь дела.
В
понедельник 6-го июня Вы читаете в Союзе Писателей3
Во вторник
или в среду (7-8) Вы читаете в Доме Печати 4
Гржебин6
говорил мне, что в Петербург он не поедет, но пробудет в Москве до середины
июня.
Вот Вам
телефон и адрес: Москва, Малая Серпуховка, 6. Тел. 63-21. Николай Сергеевич
Ашукин. Напишите, в какой день, с каким поездом Вы приедете (и ему и мне
напишите!), он Вас будет ждать. Продовольствия не захватывайте, но захватите
простыню и наволочку. Вам - отдельная, уютная комната. Ашукин - очень
культурный (один из немногих в Москве и в 100 раз больше, чем я), очень милый
человек6; к тому-же любит Вас и сейчас пишет вещь7, очень интересную и такую,
которую следовало-бы Вам взять для "Дома Иск[усств]". Я приеду в
Моск<ву> к 9 часам утра в понедельник 6-го июня. Пожалуйста, не
смущайтесь, что не знакомы с Ашукиным, он встретит Вас как родного.
Из Москвы
мы проедем в Коломну, - где: - читай выше:
Все мои
коломенские удовольствия, маевки - я оставляю до Вас.
Voila!!
На свете
уж не так скучно жить.
Письма
теперь ходят плохо. Уведомьте меня сейчас же, ибо я буду беспокоиться, - дошло
ли?
Теперь у
меня к Вам просьба.
(Пожалуйста,
если можно)
При сем
прилагаю писульку академика А.Е.Ферсмана8. По этой записке можно со склада
издания (в писульке названо издание, да я не могу прочесть, а Вы знаете,
небось!) бесплатно набрать книг. Возьмите все, что у них есть и сложите у себя.
Буду в Питере - заберу. Пожалуйста.
Потом -
жму Вашу руку, целую Вас и руку жены Вашей, дорогой Евгений Иванович!
Ваш Бор.
Пильняк.
2.
Коломна,
Никола-на-Посадьях,
27 мая
1921 г.
Дорогой
Евгений Иванович!
Я уже
отослал Вам заказное. Почта теперь серьезная. Пишу еще раз. В понедельник 6-го
июня Вы читаете в Союзе Писателей. Все москвичи Вас ждут по-настоящему и
по-хорошему. Квартира и продовольствие Вам: Мал. Серпуховка, 6, 1, Николай
Сергеевич Ашукин (тел. 63-21). Приехав, предупредите, он Вас встретит: народ
хороший. Я приеду в понедельник в 10 ч. утра - в Москву, буду искать Вас.
Захватите с собой простыни. Затем поедем в Коломну, - скитаться по весям.
Вечер
сейчас. Стрижи свербят небо и воздух. Валялся у открытого окна, бил комаров,
читал "Мертвые души" и размышлял о Вашем рассказе - о
"Куличках"1. Прочел я его уже давно, все ждал, когда прочет жена,
чтобы с ней поговорить. - Хорошая вещь, Евгений Иванович, Ваши
"Кулички"! Критика же - глупая вещь: когда нравится, не знаешь, что
сказать, и все измышляешь: - к чему бы придраться? - Я человек
"беременный": читаю, вот сейчас, "Мертвые души" - и не
доволен, почему не про революцию?! - В Вас есть одно, чего у меня совсем нет и
чему я завидую: вы возьмете в одной плоскости и тащите читателя по ней от
начала до конца, а я, как черт, которых раньше продавали в баночках в вербное
воскресенье на Красной Площади в Москве, не могу не метаться по бумаге:
непокойный такой характер. Вот и теперь, пишу, - хотел было серьезную вещь
написать, а получается озорство. - Хорошая вещь Ваши "Кулички".
Чтобы не
быть голословным, утвердить любовь к Вам Москвичей, доставить себе и Вам
приятное, - делаю аморальную вещь - выписываю, из письма Ашукина ко мне,
следующее:
"Когда
будешь писать Замятину, не забудь напомнить ему, что, если он задумает
остановиться у меня, то чтобы захватил постельное белье. Напиши, что видеть его
у себя я буду рад. Рассказы его я полюбил давно. Разумею "Уездное". А
после нашего разговора с тобой, я перечитал в Скифах его
"Островитян". Прелестно! Какая тонкая наблюдательность и юмор, и
какое культурное скифство чувствуется в авторе!.."2
Вот,
батенька мой. - Хорошо на земле, и хорошо, что есть хорошие писатели!
Кланяйтесь жене своей - и простите меня, напишите мне ее имя и отчество, такой
уж я невежда. Впрочем, я Вас увижу скорее, чем дойдет письмо.
Ваш Бор.
Пильняк.
<приписка
сверху слева:>
Расскажите
мне про Петербургские новости, про "Д[ом] И[скусств]", про
"Лит[ературную] Газ[ету]"3, про Серапионов, про А.М. Ремизова!
Ску -
учно!...
Б.П.
3.
Коломна,
У Николы,
21 июля
1921.
Милый,
дорогой, хороший Евгений Иванович!
Пять дней
тому назад - проснулся утром, плюнул на все - и вот пять дней делаю три вещи:
пишу, сплю, пишу. К черту! будет! Все мои - "Иваны-да-Марьи",
"Голые годы" - ерунда. Новой вещи название
"Рязань-яблоко"1.
Вот уже
три недели, как вы уехали, и две недели, как лежит Ваша открытка: не писал
потому, что старался обходить стол, как убийцы морги, ибо был углублен в сено,
картошку, деньги... Все это свалилось: ездил в Рязань, в Дедково. - Теперь
пишу, как из ведра.
И
литература, и Вы, и Петербург, весь свет - очень хорошо, сплошное озорство! - В
Москве не был давно, с тех пор. Подушку вашу еще не отвез: отвезу, как поеду.
Как кончу вещь, пришлю ее Вам в Петербург. Вообще - пишу и принимаю заказы: не
знаете ли, куда дать, где берут?!
Четверть
часа назад прочел Ваше "Послание"2: о-чень хорошо! Ведь Вы очень
талантливый человек, Евгений Иванович! Даже не похоже, когда глядишь на Вас: -
инженер-мореплаватель, а поди ж ты! О-чень хорошо.
И
литература, и Вы, и весь свет - обо всем соскучился. Напишите мне про все. Вот
сейчас - позвоните Ремизову, скажите ему, что я обижен на него за его молчание,
а также шлю ему поклон, целую и очень нежно люблю!
У меня
мысли, как бабы на базаре: очень пестро. Поцелуйте за меня ручку Людмилы
Николаевны. Напишите мне. В Туркестан, должно быть, я не поеду.3 - А завтра,
чтобы раздохнуть, еду смотреть город Росчиславль, на велосипеде.
Целую Вас
крепко.
Ваш
Пильняк.
Книг мне у
Ферсмана Вы не взяли?! - передайте Губеру4, попросите его.
<слева
сверху:>
Зазвонили
у Николы - Казанская, вечерня.
4.
Коломна у
Николы 21 авг. н.ст. 1921.
Из страны,
где живут дикари и где как под колоколом в воде вся Россия звучит, - я
приветствую Вас - в разрухе, в голоде, в глупости - прекрасным новым с
прекрасной радостью, которая идет по России, по Великороссии, пока, дорогой
Евгений Иванович! Как в марте тают снега, и снега грязны, и пахнут тленом, -
тает 18-20 година. Это во всей России - сверху и снизу - ворчит первым громом -
общественность и сознание своих прав. Я вижу тот мартовский снег, который тает
часами, на моих глазах, у меня есть факты.
Два
месяца, как от Вас ни строчки. - А я писал Вам. Оба эти месяца у меня - в
Коломне прошли, в Коломне, в городе Росчиславле, в Рязани. Жена уезжала на
дачу, жил один, питаясь на базаре, без печки и без самовара неделями. Повесть
написал - "Рязань-яблоко", сена купил, без хлеба сижу. - А сейчас -
вот две недели - отдал себя Всеросс[ийскому] Обществ[енному] Комитету Помощи
голодающиv, - устраиваю в Коломне местн[ый] комитет1, и по горло в голоде.
Уже осень.
Дожди идут. И - надо за стол, писать. Сейчас буду писать - про Петербург
"Санкт-Питер-Бурх" - и это будет памяти Блока2. Напишите мне
названия книг, что можно прочитать о Петербурге. Я живу очень тормошно, и мне
очень одиноко что-то. Осень. - Приезжайте ко мне на месяц, Евг[ений] Иванович,
- писать в тишине! Пожалуйста. Хлеб, ведь, я куплю на днях, - продал
"Рязань-яблоко" "Мысли"3.
Два
месяца, как Вы - ни строчки. Как Вам не стыдно? - ведь мне так одиноко, и я так
мало знаю. Вот, сего дня я пишу Вам мало, - а ведь я могу (и хочу) писать много
Вам, занятного, по-хорошему, - быть Вашим поставщиком той штучки, что творится
сейчас в России. А тут многое творится. Если Россия умирала и смердила эти годы
- сейчас она возрождается, пусть голод и осень, пахнет в май. - Я про Вас много
слышу и всех спрашиваю. Напишите мне!
Ну, а что
в Петербурге? Что "Дом Искусств"? "Лит[ературная] Газета"?
Что, вообще, есть и сущест[вует]. Напишите мне!
Как Вы,
Ваши дела, самочувствие? Пишете? Написали пьесу?
Поклонитесь
пожалуйста Людмиле Николаевне. Ваша подушка все еще лежит у меня на пианино -
простите меня Христа ради. Вот, в среду - обязательно отвезу!
Жму руки.
Целую.
Ваш Борис
Вогау.
Когда я
увижу себя в нем? Можно гонорарий дополучить?! (это приписка - после написания,
при перечтении).
<приписка
сверху слева:>
Как
Ремизов, Тихонов, - все, - Корней Иванович?
Что
Ферсман и книги - мне - из Академии?
Целую Вас!
Я сейчас очень нежно думаю о Вас!
5.
Коломна, у
Николы, 4 сент. 1921.
Ну,
голубчик, Евгений Иванович! - по душам: - какие чувства у Вас были -
насмешечки, злорадства, сожаления, удивления, возмущения - какие чувства, -
когда Вы узнали, что З.И.Гржебин подал обо мне, вкупе с Мережковскими и
Куприным, заявление в Союз Писателей о том, что им получено письмо от Московского
Госиздата, запрещающее печатать мой роман1, ибо оный принят, куплен (о чем
договор) Госиздатом2 - ?!..
Я Вам
много писем уже писал, и ни одного от Вас - на Вашей душе грех. - А я Вам очень
благодарен - вот чем. Подушка Ваша сердце мое томила, - все никак не мог в
Москву свезти. Ну, собрался наконец, отвез, - ради нее ко Гржебину пошел
(иначе, может, и не удосужился) пришел и - - -
-
?!???!!!!
Одним
словом, в 11 часов, впервые, я узнал от З.И. Гржебина о письме из Госиздата и о
суде чести. 20-ть минут двенадцатого я был в Госиздате (ветром несло, потерял
спички, ибо руки ничего не держали, будучи в кулаках от судороги), а в первом
часу я был у Гржебина со справкой Госиздата (печать, №, подписи) о том, что
никакой "роман т. Пильняка "Голый Год" Госиздатом к печати не
принят".
Результатов:
целый ряд:
1) Подушка
Ваша едет в Питер вместе с Зин[овием] Исаевичем.
2)
З.И.Гржебин, во вторник 6-го сент., на заседании правления Союза Писателей в
Питере должен (теперь, когда Вы получили письмо - был - уже) сообщить, что наше
"дело" ликвидировано без Союза, извиниться перед Союзом и прочесть
Союзу наше "письмо в редакцию"3 - о том, что "между нами
остаются прежние товарищеские и деловые (он вставил!) отношения".
3) Мое
"честное имя" имеет в своем синодике глупейший советский анекдот, -
- как и
подобает - в вину мне - писателю, забывшему пословицу: лучше с подлецом, чем с
дураком, и вообще, по глупости, нищенствующему.
- причем
анекдот уже ползущий и поэтому такой, который надо ликвидировать.
4)
З.И.Гржебин пять раз протер очки, чтобы пять раз прочесть мою справку,
поставившую и его не особенно удачно, ибо - ну, как это называется?! - идти в
Союз, не обратившись к живому человеку, в недоразумении повинному (впрочем,
серьезно говоря, он ни в чем не повинен, ибо у него - письмо же было!!!).
5) Я
лишился удовольствия избить Вайса4 и отделался лишь ломотой в кулаках (от
напряжения) и отчаянной головной болью.
6) Перед
всеми заинтересованными российскими "лит-бытами" (есть и такое!),
встает таинственный - ? (надо бы нарисовать в целую страницу величиной и со
всех сторон приставить носы из пятерен!) - как случилось? -
- не держу
в секрете, отвечаю:
а) никогда
никакого романа я в Госиздат не давал6
b) никогда
никакого договора о романе с Госиздатом не писал.
c) но я
должен был получить (не получил) - по письму Луначарского (Луначарский, как и
Гржебин, конечно, - знали, что роман будет напечатан у Гржебина; Гржебин, как и
Луначарский, конечно, - знали, что я получу премию6 {денежный паек - чтоб
заткнуть рты тем, кто против "государств[енных]" премий и кто жаждет,
все же, "академ[ического]" государств[енного] пайка!} от
Луначарского) - от Лито субсидию-премию за то, что написал хороший роман. В
архивах Лито лежит такая бумага (за подписью председателя издательско-редакционной
коллегии Лито - Ив[ана] Касаткина)7, где сказано, что коллегией постановлено
по предложению Лунач[арского] оплатить роман Пильняка, дабы поощрить автора, но
роман не печатать. Лито понемногу ликвидируется, в частности касса Лито перенесена
в Госиздат (помните, Евг[ений] Ив[анович], мы вместе еще ходили?). То, что я
ходил в Кассу Госиздата (она же Лито), чтобы получить субсидию; то, что я
скандалил там со всеми, начиная с Вайса и Мещерякова (по московскому обычаю,
называемому - "подталкивать дело"), добиваясь денег для Лито (чтоб
сейчас же их утащить из Лито); то, что по распоряжению Госиздата книга моя
"Быльё" направлена Центропечатью в Главбум (ишь, какие слова) - в
Главбум на переработку, как бумажный хлам; - все это говорит, что Госиздат: или
- : или - : в обоих случаях гнусно, - но во всяком случае так, что и роман мой
Госиздат жаждет "оглавбумить"
- а еще
говорит за то, что -
- когда я
пришел последний раз в Госиздат, полез к Вайсу за стол и потребовал, чтоб он
дал мне справку о договоре, заключенном мною с Госиздатом, -
- он
хорошо сделал, дав справку, "как раз наоборот", - ибо бит был бы, даю
слово.
7)
Последний из семи результатов тот, что больше я уж никогда не пойду на удочки
субсидий, и даже на поезде буду ездить - или кроликом, или "на свой
счет". Finita!
У Союза
Писателей может возникнуть такой вопрос. З.И.Гржебин - подал на Пильняка, а
потом взял обратно. Как реагировать? - я полагаю, что никак, ибо З[иновий]
И[саевич] - такой же кур во щах, как и я.
Все это -
чрезвычайно скучно. Пишу Вам - чтобы Вы знали все подробно и написали мне
подробно о том, что было в Союзе: я ведь этого не знаю, я ведь даже не видал
того письма, кот<орое> было получено Гржебиным.
В Коломне
осень, тихо и хорошо. Буду писать, скучать и размышлять. Напишите мне про
петербургские дела! А.М. Пешков, поледний раз в Москве, говорил мне, что
"Дом Искусств" (2-ой) - вышел. Там ведь мое путешествие за хлебом8?
- пришлите мне №-чка три, пожалуйста, или больше. Потом - там гонораришко
остался, пришлете? - Потом, может, третий собираете? - Я дал бы повесть о
Петербурге9, листа на два, памяти Блоку. - Скучно мне, что хорошего на свете?!
Потом -
поцелуйте ручку Людмилы Николаевны, Ваши же жму,
и остаюсь
-
Ваш Борис
Пильняк-на-Посадьях10.
Итак, жду
письма, - это же письмо можно назвать: резиновая подушка.
надул -
правда подушка,
спустил -
настоящая электрификация, -
совсем,
как с Гржебиным.
<приписка
слева сверху:>
Евгений
Иванович,
-
серьезно, -
напишите!!!
6.
Все
по-прежнему
Никола и
Коломна,
а не
какой-нибудь другой
черт.
12 сент.
1921.
Государь
мой!
Подушка
Ваша - у приятеля моего Гржебина.
Реляция
моя о ней и о "Голом Годе" - у Вас.
Письма от
Вас жду - чрезвычайно, очень, - теперь с присовокуплением числа и дня, когда
будете в Москве: с тем, чтоб я мог Вас вывести оттуда в Коломну. За границу
меня не пускают1, буду в Коломне, чувствую себя застеночно. Пишу новую вещь -
не то повесть, не то рассказ - "Санкт-Питерс-Бурх": о Китае.
Все очень
плохо, совсем Китай. Собираюсь на этой неделе уехать на дачу, в Коломне же...
Не знаете ли, куда сосватать "Санкт-Питерс"? - В Москве у нас
организовалось писательско-издательское содружество (Зайцев, Пастернак, Чулков,
Новиков, я и пр.2): Вас памятуем. Будем "скифствовать" до белого
каления!
Вот и все.
Очень скверно. Поблагодарите Людмилу Николаевну - за план3: пригодился очень.
Вот и все.
Приезжайте!
Ваш Бор.
Пильняк.
Пришлите
"Дом"4 и гонорарии(?)!
<приписка
сверху слева:>
У меня под
окном - нет березы, - у меня
Никола. А
у Николы - событие: жулики сняли у
колоколов
языки, потому что языки были
привязаны
подошвенным ремнем. Ремни - унесли,
а языки -
к стенке приставили.
<приписка
слева, снизу вверх:>
А яблоки у
меня тоже есть, ими пахнет. Как хорошо, если бы у меня была бессонница: я сплю
по 12 часов в сутки (!) - с тоски, от скуки, оттого, что чувствую себя
арестантом!
7.
Коломна.
Пильняк-на-Посадьях
Евгению
Ивановичу
Замятину
2-го
ноября 1921-го года
Пишет
приветствие!
Замутий,
епископ обезьянский1!
Понеже
литература в России не есть абстракция, но личности, и поелику личности эти,
как рыба в озерах, распределяется на чины китов, акул, сельдей, вобл, пескарей
и басклеек, и Вы есть кит, не могу я, рыба-хряк, не высказать Вам последний раз
мою обиду за неписание Ваше из Санкт-Питер-Бурх-озера в Коломну-заводь. По
земле же русской ходят разные слухи.
1) Пишет
Вяч. Шишков, что "Д[ом] И[скусств]", № 2, не выйдет, ибо сам себя
убоялся, несмотря на то, что напечатан уже, - не выйдет во мрак неизвестности.
Так ли это и какая вообще здесь зарыта собака?
2) Яковлев
и Ашукин говорили Вам о нашем Московском собратстве 10, - что Вы нам дадите,
как, когда?
3) В
Москве был диспут о том, что иссякла ли или не иссякла русская беллетристика,
вообще о ее кризисе. И докладчик, Львов-Рогачевский2, сообщил, что литература
беллетристическая выедет, будучи вывезена пятью писателями, в том числе Вами и
мной. Оппоненты Ваше имя оставили бесспорным, но по поводу меня (ошибочно,
конечно!!) не соглашались.
Эти три
пункта имеют коренную связь между собой. Я живу очень хорошо, кроме моего
сожительства с издателями и скукой. Поэтому - мой паспорт в Наркоминделе на
предмет загр<аничного> паспорта3 (хлопочет Луначарский), а я на той
неделе уезжаю недели на полторы (а может и не уеду, - я все лето уезжаю ни с
места) поеду к Сызрани, в голодающую. Поэтому - у меня к Вам вопрос. Гржебин
Зиновий говорил мне, что моя "Марья"4 будет печататься в Питере в
альманахе вместе с Вашим "Севером"6, - вот я и не могу ни от кого
добиться, что, как и когда это будет. Кроме издательств, я боюсь еще другого
сожителя: цензуры. Как с ней в Питере? Напишите мне про это, пожалуйста.
В Коломне
очень тихо. Ездили охотиться на волков, - по чернотропу. Теперь ждем снега. Эх,
с поросенком бы!.. После "Рязани"6 я написал два рассказа по листу,
сейчас пишу еще рассказ листа в два7, - и замолкаю, по меньшей мере, на
полгода, ибо запутался окончательно. Большое плавание - моему кораблю - не по
носу табак, и грех тем, которые вдруг выдумали из меня российского писателя.
Милый!
Евгений Иванович! Напишите мне, ей-Богу скучно!
Ваш Бор.
Пильняк.
<приписка
слева сверху:>
Поздравьте!:
У меня
родился наследник моего престола, Андрей Борисович Вогау-Пильнячек. Сегодня в
три часа дня ему исполнилось две недели8. Мир встретил его пасмурно, ибо
он уже
испытал сладость касторки.
8.
Коломна,
Никола.
7 ноября
1921.
Дорогой
Евгений Иванович!
Письмо
Ваше - получил, имянинник. Вам отослал третьего дня, поэтому сегодня - короток.
Вас и Ваших башмак - жаль. На Вас, что Вы пишете статьи, а не рассказы1, -
сердит! Во Львы Толстые - не выйду, хоть ребятенышь и орет.
Пишу-ка
Вам: по делам ... ужасно деловой!
Вы
собираете III "Дом Искусств"2? - "Санкт-Питер" - давно уже
продан, сейчас кончаю "Великую Субботу" - и тоже уже продал. А вот
начинаю - по любовному - малюсенький рассказ "Озера"3, - это для
Вас; только это не про революцию, а про любовь, про тихую жизнь, про себя.
Можно? Вы, конечно, не ответили еще мне на мое последнее письмо (и - по разному
бывает, оказывается! - хорошо, что не ответили) - и поэтому, напишите мне,
когда срок присыла рассказа. На бумаге его еще нет. ... Ну, конечно, пропишите
и про гонорар...
Вот и все.
Да (по
секрету) 1) я собираюсь в Питер с'ездить4 2) - где сейчас Горький6?
Если-бы Вы
знали, как мне скучно!
От меня и
доктора-строгого6
Вам и
доктору-нестрогому7
Поклон.
Бор.
Пильняк.
<приписка
слева сверху:>
На-пи-ши-те
мне!
9.
Коломна, у
Николы,
17 дек.
1921.
Дорогой
Евгений Иванович!
Ваше
письмо - в день субботный - было мне субботой истинной. Шлю Вам доверенность,
слова и просьбы. Сам я, все же, д[олжно] б[ыть], уеду в Берлин: дело в том, что
я поеду не эмигрантом, а гражданином Российской Республики - посмотреть,
ненадолго. Приехав же, напишу повесть1.
Вот Вам
мое коломенское событие: три дня тому назад, закончив рассказ "Пряник
медовый с миндалиной посреди"2, - одновременно закончил я новую книгу
рассказов, в 8 3/4 листов, написанную за эту осень. Книжке названье:
"Коломна, Никола-на-Посадьях". Слово об этой книжке - интродукция.
Все рассказы этой книжки3 - сейчас в наборе. Месяца через два она освободится.
Я шлю Вам
доверенность, - если ее надо заверить, заверьте в Союзе Писателей. По договору
с Гржебиным, он платил мне по 100 т.р. за лист романа - для альманаха, а
отдельное издание романа - из 10%. Поэтому гонорарного вопроса пока поднимать
не следует: 10%-ая оплата ясна сама собою (узнайте только, мимоходом, сколько
экземпляров печатается). Просьбища же у меня к Вам - вот какая: возьмите у
Гржебинцев книжку мою "Иван-да-Марья", пришлите ее мне возможно
скорее, я сделаю, чтобы она не походила на обед, которым угостил Вас ваш
комрад. Пожалуйста. Я припоминаю - в книжке есть не только плохие рассказы, но
и глупые ляпсусы. Пожалуйста. Мне б хотелось получить эту книгу до заграницы.
Новая книжка не будет "Ив[аном]-да-Марьей" (будет без
Ив[ана]-да-Марьи)4 - поэтому она не будет связана сроком напечатания
"Ив[ана]-да-Марьи". Пожалуйста.
И еще
просьбища. Вы все время мажете меня по губам "Домом Искусств" --
пришлите мне полтора экземпляра, все равно, без обложки!
Тут
последние две недели я провел в Москве. В Москве - столпотворение вавилонское,
штук пятнадцать альманахов, все те же и же же. У меня нет ни одной рукописи
(рассказ, конченный, третьего дня, продан - уже). Возникли "Слово",
"Шиповник", "Земля", а все больше трехнедельных удальцов.
Впрочем, я больше пьянствовал и "нравился" ВЦИК - а от издателей
бегал, ибо много уже погрешил разными многоженствами, отчего бывает кисло на
душе.6 Журнал наш, о котором писал я, Яковлев и Ашукин, д[олжно] б[ыть], не
осуществится, ибо ребятки (кроме Ашукина, впрочем, - не везет человеку! не
берут человека!) обалдели и все рассовали, и все откладывают
"окончательный сговор" на "три недели". Вы пишете роман6,
- мне уже писали, кое-кто петербуржцы, что Вы "нарочно расстраиваете
печень, чтобы ..." (угадайте - кто? -- не Губер, только). Очень хорошо,
что пишете роман, а то "черти драковые" (Наташка-дочь переделала в
драковых из драповых), даже Зайцев и Новиков (наши московские киты) начали,
подобно мне, писать вещи с "разорванным планом"7! - Я, в частности,
решил теперь только писать, не печатать: первую же вещь, которую напишу, пришлю
Вам в "Завтра"8.
В Коломне
- снег, тишина, мороз. Скоро уже Рождество, народы его предчувствуют: вчера
играл в преферанс, а сегодня приглашен на "журфикс" - - в Щурово, на
лощадях, к инженерам.
Ну, целую
Вас крепко.
Ваш
Пильняк.
Наши -
кланяются!
Поклон мой
доктору нестрогому!
<приложение
1:>
Доверенность.
Доверяю -
Евгению Ивановичу Замятину - все мои авторские права и обязанности для ведения
моих литературных дел в Петербурге.
Бор.
Пильняк
Коломна.
Никола-на-Посадьях.
17 декабря
1921 г.
<приложение
2:>
Книгоиздательству
З.И.Гржебина.
от Бориса
Андреевича
Пильняка
(Вогау)
Очень
прошу издательство вернуть мне (через Е.И. Замятина) рукопись книжки рассказов
"Иван-да-Марья" (без повести того же названия, кот<орая> должна
появиться в альманахе). Я хочу просмотреть вновь эту книжку, ибо в ней есть
никудышные рассказы, которые я заменю. Пересмотрев, я верну эту книжку, в
улучшенном и дополненно-измененном виде. Сделаю все это я очень скоро. Пожалуйста.
Бор.
Пильняк
Коломна.
Никола-на-Посадьях.
17 дек.
1921 г.
10.
Ревель1
19 янв. 1922.
Родной мой
князь обезьяний!
Ревель
тебе кланяется и просит передать, что посылка на днях будет выслана, на что
взят у меня твой адрес. Я же кланяюсь наипаче, - тем наипаче, что виновен перед
тобой.
Все
письма, что были у меня, и рукопись Шкловского2 мне пришлось сдать в русской
таможне, т.к. их, оказывается, нельзя перевозить за границу. Письма не так
страшны, но рукопись Виктора Борисовича меня удручает; поэтому в таможне я
условился, что ее вернут ему в Питер и оставил деньги на марки. Если же не
вернут, попросите В<иктора> Б<орисовича>, попроси пожалуйста,
выписать ее по адресу: Ямбург. Ямбургский пропускной пункт.
Там она.
Тебя,
Людмилушку - целуем крепко.
Ревель -
нам - является продолжением СПб-а.
Твой
Борис.
<приписка
слева сверху:>
Выезжаю
отсюда через неделю.
Мне здесь
предлагают продать роман3 -
за 150
мильон[ов] сов[етскими] деньгами.
11.
Коломна, У
Николы, 5 апр. 1922 г.
Замутий,
родной, князь обезьянский!
Вторник
той недели выкинул меня из Берлина, чертовщиной метнулись Литва и Латвия,
Москва всемирною грязью поразила: - там, в Берлине, я получил письмо, что жена
больна сыпным тифом, - это было рубежом той тоски, которой тоскует все русское
за границей. В Москве упал я в лужу сплетен и гадостей, - наших,
литературщенных. Я глубоко возмущен тем, что было с тобой1: как все у нас
по-хамски и бездарно, - это я говорю о московской - тебя - травле. Ты был прав,
упрекая меня за "красно-новство", хотя Воронский2 - очень хороший
человек. - О хамстве нашем - о тебе - о свалке - я хочу написать вслух, и напишу.
Ну, да. А
вчера я приехал в Коломну, в тишину, в теленка на кухне, в картошку, - и в
стол. Первое, что я пишу в России, - это вот это письмо, тебе: всего, всего
хорошего тебе. Приезжай ко мне, пожалуйста. Я устал от трепни, сяду писать, все
время буду в Коломне: роман затеваю, "Третью столицу"3. Через
несколько дней я напишу тебе подробно, сейчас - - весточку лишь подать, и о
делах. Просили кланяться тебе низко: Алексей Михайлович с Серафимой Павловной
(письма они ждут от тебя) - и Сергей Порфирьевич с Елизаветой Викторовной4
(адрес их: Berlin, Aschaffenburger Str. 22, Fr. Ruhl эта фрейлен Рюль им и
передаст письмо) (Можно послать с Кузьмичем). - В Берлине было очень тоскливо,
в сущности, - Ремизов прав, когда не советует туда ехать.
Ну, да. А
в Коломне - телята, заботы, картошка, полубезденежье, сиротство. Поэтому: - ну,
как не стыдно, - обещал прислать жене № "Дома Искусств", и не
прислал, - пришли обязательно; ведь я, как-нибудь, имею право на авторский
экземпляр: пришли обязательно. Потом, если попадались журналишки-газетки, где
было обо мне6, - пришли, если есть, или напиши, где было, если нет под руками
(а лучше - купи и пришли).
И второе:
Доверенность.
Доверяю
Евгению Ивановичу Замятину получить из Петербургского отделения издательства
З.И.Гржебина гонорар за роман мой "Голый год", коей должен быть
начислен из рассчета 10% обложечной цены и, по договору, выплачен при
калькуляции и выходе книги.
Бор.
Пильняк-Вогау.
Коломна,
Никола-на-Посадьях, 5 апр. 1922 г.
Как
подобает, я сижу без денег. В Берлине, с Зиновием Исаевичем я заключил договор
из 15%, в немецк[их] марках, с правом - за ним - приоритета, - и этим договором
предусмотрено, что договор, заключенный в России, является самостоятельной
операцией, по коей расчет мне надлежит произвести в сов[етских] рублях.
Авансами, в России, я забирал: от З[иновия] Ис[аевича] 1.200 т[ысяч] р[ублей]
от Товия Наумовича6 11 (одиннадцать) миллионов, и ты, Евгений, должен был
получить в Питере 1 миллион, - итого тринадцать миллионов двести тысяч. В Москве
выходит, у Товия Наумовича, мой том "Никола-на-Посадьях" (так названо
вместо "Ив[ана]-да-Марьи") - и (как раз после Пасхи!!!!) я должен
получить двести миллионов: - с Товием Наумовичем мы условились, что 11
миллионов и 1.200 тыс[яч] он будет вычитать с меня, - поэтому петербургское
отделение - за "Голый год"7 - должно вычесть только один - твой -
миллион. Так им и объясни. Если роман уже вышел, попроси прислать мне
экземпляров, возможно больше. Если тебя тормошно возиться с деньгами, попроси
выслать прямо в издательство, только поторопи: денег нет. По-жа-луй-ста.
Милый,
родной, хороший - очень хороший! - Евгеньюшка, приезжай ко мне, пожалуйста,
пожить, побродить, поскучать. Поцелуй ручку Людмилушке, пожелай ей всего, всего
хорошего. Всего, всего тебе - тоже - хорошего.
Твой Бор.
Пильняк.
А
"Дом Искусств", и еще что где мое или обо мне:
При - ш -
ли. И "Голый год" тоже вели прислать (хотя, почему-то я не верю, что
он появится здесь).
12.
Коломна,
30 апр. 1922 г.
Замутий,
родной, милый!
Все эти
дни сижу за столом, сочиняю всякую чертовщину, чувствую себя несуразно, -
поэтому не написал тебе сразу.
А написать
хочется, потому-что очень скучно. - Сейчас 30-ое апр., - 15 мая (по-новому,
по-старому - 2) я имянинник: приезжай, тащи Людмилушку, - тащи роман (очень его
хочу знать!), - а у меня тишина, благодать и чертовщина. -
- Вчера
вечером пришли и рассказали: была в больнице у Мар[ии] Алекс[еевн]ы завхозка,
дама как дама, у нее дочь, девочка, помню ее без штанишек, теперь ей 16. Рядом
с нами, в подвале такой же избы, как моя, - в подвале, - с железкой, - живет
сапожник лет 45, у него жена, 2-е детей, жена ходила к нам полы мыть, живот
веревкой подвязан, отвратительная, - и он такой же. - И вот эта девочка,
гимназистка, живет с ним, ходит к нему ночевать. - Не пойму. За хлеб? - не
пойму, - не осмысляю, - и засело занозой. -
- Пасху
пьянствовал, как подобает. - За почетного Анатоля Франса: Вс. Иванову (или еще
кому?) надо уши драть1. Дни у нас тихие, благополучные, всяческого
продовольствия много.
- При - ез
- жай - те - е!!!
Я в Питер
собираюсь, как напишу это новое мое сочинение: зарок дал.
Вот, между
прочим, - дело. В Риге в советском "Новом Пути" появились - твоя
"Автобиография" и мой "57" (собственно - "57":
это твоя выдумка), потом отрывки из тебя, потом длиннейшая статья Чуковского.
Все это без указаний, откуда взято. Будучи в Риге, я пошел это дело разъяснить
(а кстати и гонорар взять), - а мне там сказали, что все эти вещи прислал, с
нашего (и моего, т.е.) согласия некий петербургский литератор Лившиц2 что он и
гонорар получает - продовольствием. Я все-таки (хоть и дважды платила редакция)
- гонорар собрал, что-то баснословно хорошо. - Это тебе для информации. Разъясни
Лившица. - В России тебя "обижают", - а в заграничной прессе тобой
"товар показывают" (кстати: я не замедлил, конечно, сообщить
"коллегам", что после их статей Альманах "Д[ома]
Л[итераторов]" идет вторым изданием. Овце-Коган3 обескуражен, обижен и на
днях получит партийно-дисциплинарный выговор. Я-же блядовать4 - решил кончить,
будет, - а то и так в трубадуры затягивают... ох, и весело же будет потом на
рожи смотреть - - - трубадур)6 -
- При - ез
- жааай!!!
И еще к
тебе просьба:
Сходи
как-нибудь к Гржебину, распорядись послать мне экземпляров и вышли денег: сижу
так, что приходится занимать на марки. Очень скучно. Пожалуйста. И еще пришли
"Дом Искусств"
Милая
Людмилушка!
Да,
как-раз под Пасху я вспоминал Каменноостровский6, вас обоих, как тогда я
впервые увидел у Замутия из под манжет - чертенят. - Прошел еще год. - И,
конечно, я скоро приеду в Питер, к Вам. Как-то так случилось, что Питер - в
мире - самый родной мне. Вот, попишу, приеду, - а пока замотался, надо
оглядеться. - Выдерите уши Иванову Всеволоду за Франса. - Кусиков очень хороший
человек, только его не перепьешь, а потом - восточный: помнишь, - у Ключевского
есть рассуждения об азиатской (русской) дипломатии. Я человек сырой. Мы с ним -
в Берлине - расстались приятелями.
Людмилушка,
Милая, -
- надо
тебе с Замутием к нам приехать, у нас очень сейчас хорошо. Потом вместе в Питер
- - - ? Весна.
Целую
обоих вас крепко.
Ваш Бор.
Пильнячек.
Пи - ши -
те!
Присылайте,
если можно, всяких книг! - с твоими, Замутий, вещами.
Людмилушка,
будешь в "Д[оме] Л[итераторов]" - отдай записку Губеру7
13.
Коломна,
У Николы,
23 июня 1922.
Евгеньюшка,
милый, вождь!
(читал я в
Утренниках, № 2, об этом1)
Две недели
тому назад я написал тебе2, что обокрали меня в Москве на вокзале, умолял
приналечь на Гржебина, чтобы гонорар прислал: ни копейки я не получил, ни
копейки в доме, - надо луга снимать для сена, - на днях приезжает мать и сестра
из Саратова3, - - еще раз пишу тебе с умолением. Деньги дешевеют, денег нет.
Устрой так, чтоб высылали (авторские мне прислали, но, ей-Богу, я пишу не для
побрякушек, - на авторские не купишь сена). Напиши хоть мне, почему не платят:
я, по крайней мере, устроил бы тогда "тарарам". - Ради Бога!
Через
неделю кончаю "Третью Столицу" - "самую шуточную и самую
серьезную мою вещь (твои слова)", - вчера ночью всю ночь протаскался у
Коломенки, в Городищах4 (помнишь, вместе ходили смотреть "татарскую
печать, мамаеву"?), - ночь была всего минут двадцать, - в Питере теперь
совсем ночей нет, - - мог бы через две недели приехать к вам в Питер, - нно:
украли бумажник и едет мать, - опять откладывается поездка.
В Москве у
Гржебина вышел еще том моих рассказов6, как получу авторские - пришлю, не
покупай (но если будет возможность взять "за так", конечно, бери,
отдать неимущему). И в Москве Товий что-то не расплачивается. Но до Москвы-то
рукой подать, я доберусь сам. Что-то это мне не нравится. - В Москве о нас с
тобой много говорят: говорят, что "Островитяне" и "Г. Г." -
лучшие книги, что вышли за эти годы. Нас с тобой черт ниточкой связал: получил
вчера письмо из Москвы, один "умных дел мастер" - написал о нас
статью: противо-по-ставляет6!
Да,
так-то. Книги выходят, гонораров не платят, говорят хорошие разговоры, - а вот
где напечатать "Третью столицу" (4-5 листов) - не знаю (для
отдельного издания она продана "Слову"7, в Берлине), - не знаешь ли,
так, чтобы это было скоро и не меньше 100 за лист.
А в Питер,
все равно, если не сейчас, то попозже - приеду. ТЕБЕ, ЛЮДМИЛУШКА, ПОКЛОН -
А если Вы
оба соберетесь ко мне, буду ОЧЕНЬ рад: тем паче, что в Коломне, у Николы мои
дни подсчитываются: осенью меня здесь уже не будет, я переезжаю в Деревню, в
Кривякино8, в усадьбу, поближе к Москве.
Евгеньюшка,
милый, вожак! - ради Бога, отпиши мне про Гржебинов & гонорар, СКАЖИ, чтоб
слали, а то буду скандалить. ЛЮДМИЛУШКА, ПОТОРОПИ - ПОТОРМОШИ ЕВГЕНЬЮШКУ - - -
Целую Вас
обоих крепко.
Получил
твое, Людмилушка, письмо.
Скажи
Гржебину, что я буду драться, МОРДУ РАСШИБУ. ДЕНЬГИ нужны.
С письмом
Чуковского виноват не Чуковский, а Толстой9. Думаю, что это письмо частное: за
глаза и царя ругают. Я, вообще, никогда не сержусь на людей, - и думаю, что в
данном случае Чуковского пожалеть надо, он уж и так обжигался много - на
Уэллса10, теперь: я это объясняю "детскостью" его характера. Толстой
же поступает по-свински, вообще, обалдел. И Толстого мне жалко. -
- А меня
понимать надо просто: не нравится мне "Накануне", нехорошо, - письмо
мое, конечно, эзопское, - нно...
Из
"Накануне" я ушел, о чем оповестил миру письмом в Утренники, Новую
Русск[ую] Кн[игу] и в "Накануне"11.
Если бы ты
знал, Евгеньюшка, какую свистопляску это вызвало в Москве у начальства: очень
сердиты - - -
ЛЮДМИЛУШКА
ЕВГЕНЬЮШКА}
НАПИШИ!
Я теперь
Коломенский абориген:
на Москву
сердит и
туда носу
не кажу.
Евгеньюшка,
ты близок к "Эпохе"12 -
- нельзя
ли туда продать листик, полтора, -
печатанное
уже, для маленькой книжечки - - ??
сколько
платят - - -
И еще:
В Париже
выходит журнал "Clarte"13, - в Питере (печатали) есть его экземпляры
- как бы найти его адрес? - если можешь,
пожалуйста.
Очень надо. Во главе этого журнала стоит А.Барбюс,
можно и
его адрес.
<Внизу,
зачеркнуто:>
Евгеньюшка,
- ты книжнык - Ремизов мне несколько раз писал, -
просит
выслать ему (для издания, для хлеба) книги его:
Русския
женщины, изд. Скифы
Лук
укрепа, изд. Лукоморье
Бесовск.
действо
Иуда } Тео
Николины
притчи, - Парус14
Сам
знаешь, как сидеть без своих книг. Достань, пошли ему.
14.
Коломна, у
Николы.
20 ноября
<19>22 г.
Евгеньюшка,
родной.
Христа
ради не сердись, что не пишу: судьба моя такая, что не успеваю ничего, ругаюсь,
топорщусь, балдею. Сегодня получил сразу три твоих письма + еще одно, о тебе.
1) О
загранице. Ну, пойми ты, в каком я дурацком положении - месяц тому назад ломал
копья, чтоб ты не ехал, - теперь надо всю артиллерию перестраивать - как раз
наоборот1. Очень сложно и очень медленно. Все же, не невозможно. Думаю,
приехать тебе в Москву - стоило бы, - причем, я буду в Москве около 1-го
декабря. Когда соберешься ехать, - телеграфируй Воронскому (Леонтьевский, 23,
к-во "Круг", Александр Константинович) и мне в Коломну.
2)х)
Воронский пишет о тебе статью2, очень длинную, положительную. Мы имеем в
помыслах пригласить тебя членом артели "Круга" (что дает немалые
возможности). "Мы" - у Воронского3. Воронский находит возможным
устроить его в печати, - но предварительно надо сговориться. - § 2 этотх) - и
есть тот путь, коий предпринял я ради твоих дел. Мне думается, он единственный,
- но он медленный путь, - не раньше, как появится статья Воронского, как выйдет
1 № "Круга". - - - Полагаю, что питерские твои хлопоты впустую. Живем
во времена дипломатические. Приезжай. "Кругом" не пренебрегай.
3) Насчет
двуспального двоежонства4 - решай сам, как надо. Ты в этих делах умней.
Я чувствую
себя очень усталым, обалделым. Все же сейчас пишу -
всякую
хуевину.
Людмилушку
- поцелуй крепко, а еще поцелуй в душку ту мужнюю жену, с коей я пил на
братское общество у Людмилушки на имянинах.
Целую.
Твой
Пильняк.
<приписка
сверху слева:>
Не забудь,
при поездке в Москву, 2 дня уделить Коломне, - теперь сообщение oтличное.
Вступительная
статья, публикация и комментарии Киры Андроникашвили-Пильняк