Домик в Коломне

 

"Домик в Коломне. Рассказ четырех о пяти" - совместный шутливый рассказ Пильняка и писателей Николая Николаевича Никитина (1895-1963), Ефима Давидовича Зозули (1891-1941), Михаила Григорьевича Розанова (псевдоним - Н. Огнев; 1888-1938) - впервые был опубликован в 1923 году в журнале "Эхо" (№ 8. С.1-4) и с тех пор не переиздавался. В основу его положена бывшая в действительности поездка друзей-писателей в Коломну в гости к Пильняку, который неоднократно принимал в своем доме друзей из Москвы (Е.Чирикова, Л.Лунца, О.Форш, И.Соколова-Микитова, П.Зайцева, А.Перегудова, Е.Замятина и др). В рассказе также в роли главного персонажа "Лидочки-девочки" присутствует Лидия Ивановна, сотрудник издательства "Круг", в здании которого и собираются к поездке писатели.

В рассказе, героями которого являются сами авторы, упомянуто также издательство "Круг", организованное летом 1922 года под руководством А.К.Воронского, и в котором Пильняк был членом правления и редактором альманаха. В "Круге" вышли произведения И.Бабеля, А.Белого, Вс.Иванова, В.Каверина, Л.Леонова, Н.Никитина, Б.Пильняка, А.Толстого, К.Федина и др. (См. также: Литературное наследство. Т.93. М., 1983. С.535-540; Поливанов К.М. К истории артели писателей "Круг" // Dе Visu. 1993, № 10 (11). С.5-15).

У К.Чуковского в дневниках встречается следующее описание "Круга" и его сотрудников: "Маленькая квартирка, две комнатки, четыре девицы, из коих одна огненно-рыжая. Ходят без толку какие-то недурно одетые люди - как неприкаянные - неизвестно зачем - Буданцев, Казин, Яковлев и проч. <...> Деловой частью ведает Александр Яковлевич Аросев - плотный и самодовольный. В распоряжении редакции имеется автомобиль, в котором чаще всего разъезжает Пильняк. <...> Вечно в компании, и всегда куда-нибудь идет предприимчиво, с какой-то надеждой" (Чуковский К. Дневник 1901-1929. М., 1997. С.238).

Рисунки к рассказу выполнены сотрудничавшим в 1920-х годах с журналом "Эхо" Г.П.Гольцем (1893-1946), будущим академиком архитектуры.

 

 

РАССКАЗ четырех о пяти.

ЧЕТЫРЕ - ЭТО:

Ефим Зозуля, Николай Никитин, Борис Пильняк и Михаил Розанов,

А ПЯТАЯ

Лидочка-девочка, которой рассказ с восторгом посвящается.

 

 

Евг. Замятин ехать не может, - Зозуля курит папиросу, денег не получил. Место отъезда - "Круг". Розанов, он же - Николай Огнев - в новых штанах, воротничке, но без галстука. Билет Замятина свободен. Убеждают ехать Зозулю. Обедать не ходили, купили колбасы, отъезжающие ели. Когда Зозуля согласился ехать и пишет записку жене, - колбаса вся, осталась булка, которую он съел в вагоне. Никитин купил вина. Провожали - Раиса Марковна, Буданцев, Ильина, Елена Леонидовна. Поцеловались. Розанов шел с валенками подмышкой.

На улице крикнули:

- Кентавр!

Спросили:

- Господин Кентавр, скажите, сколько вы намерены взять максимум?

И два кентавра с синим брюхом и хвостами - уже готовы.

- Пятиалтынный положите?

И тут - не было ветра, а только Лидочка-девочка. И каждый хотел Лидочку-девочку посадить на своего кентавра. Все это потому, что снега таяли, а когда снега тают - мужское сердце мокнет.

И случилось так.

Пришлось ей сесть с Зозулей Ефимом и Николаем Никитиным.

И Никитин тут сказал:

- Или вы пух... или же вы сидите только у Зозули. А я вас не чувствую. Страдание мое ужасно. Берегите портфель...

Лидочка-девочка сжала портфель.

Но никто не знал, что было там в портфеле.

И отношение его к Лидочке довольно странное.

А в вокзале - откуда идут поезда на Рязань, свет был электрический, смутный. И рыжие следы у шпал, и гнилые теплые облака, и фонари, совсем заговорщицкие, у кондукторов - прятали темное.

Темное, именно - то, что есть у всякого. И в козе, и в женщине, и в жизни. И от этого темного, от упрятывания темного - можно было ожидать всего.

Ждать же - значит действительно жить.

...Тут пора подумать о сюжете. Поэтому, опередив события, посмотрим, что в то же самое время происходило в Коломне - на покатой улочке у речного ската.

Снега, действительно, таяли. Не только в Москве, в Леонтъевском переулке, но и там, в тихой Коломне. Между тем, маленькие и крепкие сердца коломенских мальчишек не мокли. Мальчишки резвились на снегу веселой ватагой, и один из них -самый мужественный - сказал:

- Ничего! Снег хороший, тяжелый - надо дом лепить. А к вечеру примерзнет!

И, прищурив глаз, он, привыкший руководить и приказывать, указал место:

- Здесь!

И - работа, кропотливая и трудная, началась...

Этих сведений о снежном доме, играющем такую важную роль в рассказе, пока достаточно.

 

Вернемся к нити рассказа.

 

...Зозуля давно мечтает о кругосветном путешествии. Наконец, ему представился случай съездить в Коломну. Конечно, он согласился. Еще бы! Он так жаждет впечатлений!

Они начались в вагоне. Впечатления острые, пряные, экзотические. Он ехал на родину Пильняка. (Читайте его "Голый год" и другое!). О, теперь Зозуля понимает его! В вагоне было тесно. И вот тут началось... (Читайте Пильняка!).

Толстая румяная девка - в чудовищных валенках, в пудовой поддевке, девка-гора, девка-слон взбиралась на верхнюю полку. Ухватилась руками за нее, занесла ногу и - сорвалась. Валенок мазнул по стенке. Что-то ухнуло. Горячее дыхание со стоном вылетело из ее могучей груди. Она опять полезла и - опять сорвалась!

Борьба тяжелого тела с высотой и деревом разгоралась.

Слоновьи ноги скреблись по гладкой стенке, руки хватались за потолок и багажные полки. Лицо было пунцовое. Пар валил от него.

Движения девки были упрямы. Молодое тело напрягалось под пудовой поддевкой.

Зозуля замер... К чему кругосветное путешествие?! Такого не увидишь и в Африке...

Дорога в Коломну - пряная дорога. Читайте Пильняка, и вы поймете его, Коломна - его родина.

Сидевшие в вагоне с Лидочкой-девочкой писатели, значит, люди с ущербленной психикой, значит, не очень понятные другим, значит, не очень понятные самим себе, -еще там, в Москве, еще в "Круге" решили, а это бывает редко, - стукнуться душой о душу так, как стукаются яйцами на пасху на церковном дворе ребятишки. И вот, - что за странная мысль, - среди мужиков, баб и укутанных до бровей девок они, на глазах у всех, достали и распили из горлышка бутылку Абрау. Девка под потолком икнула, густо-усатый мужчина укоризненно двинул валенком пустую бутылку под скамейкой, и стало ясно, что писатели и Россия, Московской губернии Россия, это два разных слоя, может, даже наслоения двух различных геологических эпох. Тогда один из писателей, - человек, может, с наиболее, а может и с наименее ущербленной душой, - вышел на площадку вагона и лицом к лицу столкнулся с черным существом, молчаливым и неподвижным. Поезд остервенело рвался по рельсам в Коломну.

- А на тот вагон как бы перейти? - спросило старушечьим простуженным голосом существо. - Боязно, шлепнешься.

- Что ж, - жизни жалко? - спросил Розанов.

- Пожила, да и довольно, матушка, давай место молодым.

- Нет, пожить-то хочется, - ответила, явно работая под Чехова, старушка. - Это действительно что - о прошлом годе хоть в гроб ложись. А нынче жить можно. За это надо благодарить бога и, конечно, наших добрых товарищев...

Поезд рвался в Коломну, в Коломну! - и Лидочка-девочка, не зная, что же собственно будет дальше, скучала до челюсти, раздирающей зевоты. Лидочка-девочка, милая, пуховая, в шкурках - из Коломны в Москву - в круженье, во все прекрасное, необыденное, неузнанное, что в кругосветном путешествии Коломна - Москва, как свеча Яблочкова. - Ну, да, души писателей ущерблены, всех, кроме Розанова: недаром Никитин - каждой юбке гвоздь.

С перрона полез мужчинище, с мешчищами, бац в вагон, горой стал над девочкой-Лидочкой, поту и мраку в вагоне прибавилось.

- Иди, иди дальше - там свободней - это Пильняк.

- Ей, валенок, - что храпишь?

- Ну, и народ российский, арапы, торчат ногами вверх, а храпят.

- А девки вот, пока не женаты, не храпят.

- Враки это, думаю.

- А мне жена говорила, не храплю я.

Поезд станциями, станциями, - как собачка к столбышкам. И Ефим, и Борис, и Михаил - на площадке, за железками, в стремленьи, ибо писатели - всегда стремленье. Никитин у ног Лидочки-девочки.

...Ну, а что делали мальчишки в Коломне на узкой покатой улочке у речного ската?

Все еще лепили снежный домик! Да как работали! С какой страстью сжимали рыхлый мокрый снег их твердые, закаленные в боях и торговле, руки!

Было темно. Плотный утрамбованный мрак стоял над Коломной, а они все работали, эти безвестные труженики, эти случайные и прекрасные подготовители чужого счастья...

И - пока - довольно о снежном доме.

 

Рассказ продолжается.

... - Ах, Лидочка! - с рукой мягкой, теплой и так благоухающей, так, что в руке Лидочки-девочки - весь мир: весь мир, как Розанову в стремленьи, стремленьи...

И он говорит ей:

Завтра...

И она отвечает:

- Завтра.

И опять он ей:

Мы скатимся с горы... на санках. Быстро-быстро...

И она.

- Будет ветер...

Он смеется.

- Конечно, ветер...

А когда эти слова - ветер, - конечно, ветер, - прозвучали еще затаенней, еще родней у самого завитка лидочкиного уха, и осталось только дохнуть, может быть, - то, одно, то, чего не выразишь никакими словами

- Поезд, спутав все расчеты, движения в затаенности - встал стремглав на дыбы, сделал курбет, упершись паровозными буферами в землю, взгремел крышами, площадками, колесницами, смешал в чудовищной гойевской амальгаме лица, смрад, девку под потолком, устроил винегрет из Пильняка, Зозули и Розанова, одним словом - перекувыркнулся и стал, тяжело дыша, у станции "Коломна".

- Слезайте, шшштоб вас черррти разодрали, - сказал Вестингауз из-под вагонов.

Так они приехали в Коломну.

Коломна спала. Кто спал?

Спали квадратные толстые женщины в широчайших кроватях.

Дремали вокруг них в пузатых буфетах недоеденные пироги, остатки жирной пищи, сладких вин, настоек, варений. Непочатые запасы хранились в кладовках, чуланах и сундуках - крепко закрытых и обвешанных замками.

Спали мужья, отцы, братья. От времени до времени вставал кто-нибудь, ходил в кальсонах щупать засовы - не открыл ли вор. Нет, не открыл.

- О-о-ох, господи...

Это сытые коломенцы. Их немного. Но и остальные - спали, не сытые, спали в узких комнатах приземистых домишек, храпели, сопели, стонали на тысячу ладов и присвистов.

...И спали - сладко и крепко - славные коломенские мальчишки, так много потрудившиеся над сооружением снежного домика...

Он был готов только наполовину - этот дом, давший столько счастья одному из...

Впрочем, об этом будет сказано в надлежащем месте.

А пока рассказ продолжается.

Ночь. У Николы, где венчался некогда Дмитрий Донской, - было темно. Застучали, вошли. Изба у Пильняка, в сущности, нищенская - изба в четыре окошка, - а Марья Алексеевна сказала в смущении, когда потребовали спанья вместе:

- Да там и пола не хватит на всех.

В кабинете, где был стол, диван и книги - было холодно, пыльно, беспорядочно, как в нежилой комнате. Из углов Пильняк вычищал кучи Драпового черта, псенка маленького. Ночь шла черная, темная. Пили молоко, расстилали медведя, расставили кровать, кидали жребий, где кому лечь. На столе, в обрывках бумаги, в окурках, в пыли валялась горка темная писем, и конверты были свежие,-и Пильняк страшился их распечатывать:-быть может потому, что письма свежие, и пыль всюду в той комнате, где как диван, на котором колко лежать - и есть Пильняк, его душа, где ему же, большому ребенку, трудно догнать самого себя, бегая вокруг стола.

Кинули жребий, легли. Пошутили перед сном и заснули, - заснули с тем, чтобы на другой день лазить по башням, - днем устроить концерт, начав его "Гимном Пионеров", так что изба и Никола взвыли к небу, - чтоб вечером пойти за Оку, в Рязанскую губернию, на цементный завод к инженерам, - чтоб возвращаться оттуда на розвальнях, в метелицу, оставив там шум, веселье, беззаботность и грусть - как всегда зимами в медвежьей глуши, где хорошие люди должны медвежить;

- Заснули, и над Коломной, над башнями, в древнем месте, где Москва сливалась с Окою, над древнейшим ключом государства Российского (теперь над Россией -метели октябро-декабрьские) - шла черная ночь.

Кто из писателей думал тогда, что вот здесь на полу - культура российская.- И о том, что Россия скрещена из трех душ- России, Расеи и Руси? - Россия - Зозуля, Расея - Никитин, Русь - Розанов. Пильняку не спалось - как Расею с Россией смирить и где Русь. Как Расея - стали квадратные жены. Россией по Руси прополз поезд. А Лидочка растворилась во всех трех. Что же: - Лидочка - Пильняку? - Нет, не стоит Пильняк Лидочки.

И пришло утро.

...И с самого утра принялись коломенские мальчишки достраивать снежный дом... С усердием муравьев, с беззаветностью пчел лепили они это гнездо чужого счастья, этот неожиданный очаг радости для одного из...

 

Но об этом будет сказано своевременно.

 

...Всю ночь выли собаки и скулил Драповый черт. Россию аршином не измеришь: бывает, иной раз Русь - какаду: и через каждые два часа надевал Розанов валенки, чтоб сходить под Николу.

Конечно, в этом Николе у избы все: то есть тихость, мудрость и счастье. Никола Русский - как ветер, неожиданный и легкий. И прав был мой товарищ, сказав, - что мы трое думали о Лидии. Пусть и теперь она будет просто девочка-Лидочка. От девочки-Лидочки сразу вспомнишь Коломну, дома розовые и прутики, и ручей, где мельница. Она милее пухлого, нежного солнца. И в один из вечеров, во второй, кажется, вечер, все решилось. То есть я, Никитин, в пильняковских валенках и его же куртке, как ярославский парнишка, вез салазки, а в салазках - девочку-Лидочку.

Мы были у перевоза.

Заметенный снегом, встал перед нами мост. И Москва-река, оплетенная снегами, лежала, как степь. А в степи, где-то за ватными белыми перелогами, мимо строгих перелесков, там - в черных облаках, в самой глуби за рекой стоял Барбеньев Монастырь.

С дороги в реку шел скат - наезженный и скользкий. Кривою лентой скат уводил на лед. И по скату - я с девочкой-Лидочкой летали в салазках. И от салазок бежала снежная пыль. И мы смеялись - и, может быть, смех наш был так же крепок и радостен, как эта снеговая пыль. Не весна и не ландыши - это старая романтическая сосулька говорят о любви и о радости. Нет! О радости говорит снег, зима - легкая и пахучая, как сирень.

Еще скажу - мы катались.

И я шептал девочке-Лидочке, когда мы летали вместе с ней. О чем, не знаю. Наверное, - о поцелуе. Ведь и у Чехова шептал ветер, когда летали двое с горы на санках. Там ветер шептал о любви.

Там ветер бросил слова:

- Я люблю вас.

Я люблю вас... Я люблю ва-ас...

Это хорошо петь.

В тот вечер - я понял многое. И девочка тоже. Много ли, когда сердце молодо, как верба, когда воздух точно из снега и пахнет воздух этот цветами. А о любви - что же говорить. О любви все сказано. Лучше молчать о любви.

Вы понимаете...

Я знаю: вы поняли.

Это тайна моя: коломенский вечер, облака, снега, тишина льда.

Девочка-Лидочка тоже поняла прелесть этого вечера.

Вот все.

Счастье мое минутами.

Горе - годами.

Но пусть будет благословенна судьба - иной раз приходит так, что минута милее года.

Вот все, еще раз скажу, все - о любви, о ветре, о Лидочке. И, может быть, все обо мне, Николае Никитине.

 

...Мрак стоял над Коломной, когда гуляли, взявшись об руки, все четверо, а Лидочка-девочка шла впереди, по снегу, легкой поступью надвьюжной, как Христос в великой поэме Блока...

Мрак стоял над пустыми улицами, над снежными пустырями, над слепой впадиной замерзшей реки - но было весело всем четырем, настолько весело, что неважно было, о чем думал каждый...

Может быть, Пильняк думал о России, Расее и Руси.

Может быть, Никитин думал о ветре, облаках и тишине коломенской.

Может быть, Розанов думал об ущербленных душах писательских.

И, может быть, Зозуля о том, о чем всегда думает, что хорошо жить на свете...

Но важно то, что все остановились на покатой улочке у речного ската -остановились перед большим, двухаршинным снежным домом, преграждавшим путь...

- Какая прелесть! - сказала Лидочка-девочка. - Смотрите, - есть и дверь и какая большая! И - окна!

Да, снежный дом был сооружен на диво: в дверь мог пролезть человек, а в окна можно было свободно просунуть руку.

И, вот, тут произошло то счастье, которое так редко бывает в жизни... Ибо счастье бывает минутами, а горе годами...

Один из четырех писателей - писателей, которые мало думали о том, что они - культура российская - один из них пролез в снежный дом, а Розанов просунул руку в окно, и тот, кто пролез вовнутрь дома, схватил эту руку и покрыл ее поцелуями - горячими и нежными - ибо думал, что это - рука Лидочки-девочки...

Да, счастье редко бывает в жизни человеческой, одинаково редко оно и в России, и в Расее, и на Руси и даже в РСФСР.

И никто из четырех оставшихся - трех писателей и Лидочки-девочки не разрушил этого счастья, этого неожиданного счастья, которое дал одному из четырех милый, чудесный снежный домик, дом, который так заботливо, не ведая что творят, соорудили коломенские мальчишки...

И никто-никто не разоблачил сладкой тайны руки Розанова и счастливых влюбленных губ...

Это осталось тайной коломенской ночи, ветра, тишины, снега, льда, облаков...

Кто же был этот счастливец, целовавший руку Розанова - руку, оказавшуюся свободной только потому, что валенки остались у Пильняка?..

Кто? Кто? Кто?

О, этого ни один из нас не скажет - не скажет девочка-Лидочка, потому что она скромна и нежна, и не скажет никто из четырех, ибо все хорошие товарищи - нет, нет, никто не скажет, - ни за что

ни Ефим Зозуля,

 

ни Николай Никитин,

 

ни Борис Пильняк,

 

ни Михаил Розанов.

 

Коломна,

Декабрь

1922 год