Д.Иванов
Книги и судьба Н.А.Раевского
Неизвестный Раевский / Исследование,
составление, комментарии О.И.Карпухина. М.: Русский раритет, 2010.
Писатель Николай Алексеевич Раевский
(1894–1988) и публикатор, вдумчивый исследователь русского зарубежья Олег Карпухин
читателям «Нашего наследия» известны давно. Уже в одном из первых номеров
журнала (№5, 1989), через год после кончины Николая Алексеевича, был напечатан
очерк О.Карпухина «Три слова на памятнике» — слова, которые хотел бы видеть на
месте своего упокоения сам Раевский: «артиллерист, биолог, писатель».
К тому времени его книги «Если заговорят
портреты» (1965), «Портреты заговорили» (1974), «Друг Пушкина Павел Воинович
Нащокин» (1978), увлекательно рассказывавшие о почти неизвестных до того фактах
из жизни пушкинского окружения, были широко читаемы, неоднократно
переиздавались. Как писал тогда видный литературовед Б.И.Бурсов: «С него,
Николая Алексеевича Раевского, начинается новая отметка в движении нашего
пушкиноведения за многие десятки лет… Я не скажу, что его работа самая
выдающаяся, но это самая живая работа».
Правда, не очень было понятно тогда,
почему первоначально книги эти издавались в достаточно далекой от центров
пушкинистики Алма-Ате. Да и сама фигура их автора, имевшего возможность в 1930-е
годы путешествовать по Чехословакии, а в 1960-е, помимо «солнца русской
поэзии», обратившегося в романе «Последняя любовь поэта» и к жизни
древнегреческого стихотворца Феокрита, оставалась немало таинственной.
Еще какая-то тайна была в русском языке
Раевского, необычайно раскованном, свободном и тем особенно привлекательном.
Взять хотя бы строки из его частного письма: «Ночи в Алма-Ате мне напоминали
Грецию — такая же ласковая теплынь, которую я описываю в “Днях Феокрита”. Город
совершенно удивительный — сплошной старинный парк — гигантские пирамидальные
тополя, дубы, лет под восемьдесят-девяносто, акации и разные другие деревья,
которые я уже не надеялся когда-либо увидеть. Здания невысокие из-за
землетрясений — всего два-три этажа, так что их порой и не видно в этом
удивительном парке. Дождей не было давным-давно, листва, к сожалению, пыльная,
но растет все буйно, роскошно, стремительно, потому что воды сколько угодно…»
Это письмо Раевского сестре опубликовал
тогда О.Карпухин, и его очерк был первым, где достаточно подробно
вырисовывалась судьба Николая Алексеевича.
Артиллеристом он стал, когда началась
Первая мировая война. Ушел с естественного факультета Петербургского
университета, поступил в Михайловское артиллерийское училище, в 1916 году
поручиком участвовал в знаменитом Брусиловском прорыве, вел себя геройски. А в
1918-м ушел в Белую армию (брат Дмитрий — в Красную). В 1920-м капитан Раевский
с остатками армии генерала Врангеля покидает Россию.
Далее была Прага, где Раевский в стенах
Карлова университета постигает свое давнее увлечение — биологию. И в эти же
годы он все сильнее ощущает литературное призвание.
Уже в самом начале двадцатых, в
Галлиполи, в лагере белого войска, он ведет регулярный дневник. Немного позже
появляются записи пережитого до и во время Гражданской войны. К началу
тридцатых годов Раевский — автор очерковой повести «Добровольцы», большой
интерес к которой проявил молодой Владимир Набоков, стремившийся, чтобы она
увидела свет. Вот его отзыв: «Многоуважаемый Николай Алексеевич, Ваши очерки
прямо великолепны, я прочел — и перечел их — с огромным удовольствием. Мне
нравится Ваш чистый и правильный слог, точная Ваша наблюдательность,
удивительное чувство природы».
Но — не сложилось, «Добровольцы» не были
напечатаны, Раевскому не суждено было тогда обрести литературное имя, стать
ярким писателем русского зарубежья. (Повесть «Добровольцы» была опубликована и
прокомментирована О.Карпухиным в алма-атинском журнале «Простор», №№ 7-8 за
1990 год. Там же впервые напечатаны письма Владимира Набокова Н.А.Раевскому.)
Но — в предвоенные годы рождается
глубокий интерес Н.Раевского к судьбе и творчеству величайшего русского поэта,
в жизнь его вошли словацкий замок Бродзяны и Теплице с их реликвиями,
связанными с Пушкиным, Гончаровыми, Ланскими, Фризенгофами и Фикельмонами,
которые позже, благодаря Раевскому, «заговорят».
Но — в марте 1939-го в Прагу вступили
немецкие танки, а «21 июня 1941 года меня в числе других русских, слывших
противниками гитлеровского режима, арестовало гестапо», — пишет Раевский. Все
военные годы выезд из Праги ему был запрещен, а 13 мая 1945 года он был
арестован вновь, — теперь уже советскими властями. Приговор —
5 лет исправительно-трудовых лагерей и 3 года поражения в правах.
Что было дальше, уже известно.
И вот теперь Олег Карпухин выпустил
книгу «Неизвестный Раевский» — итог его почти четвертьвековых поисков рукописей
Николая Алексеевича и исследования его зарубежного творчества, сборник всех
разысканных на сегодня произведений эмигрантского периода писателя, — в обрамлении
обширных статей с важными раздумьями об исторических судьбах российского
государства и русского народа.
Сборник открывает «Тысяча девятьсот
восемнадцатый год» — работа Раевского, рассказывавшая о самом первом этапе
русского противостояния в Гражданской войне и в то же время стремившаяся
подвести итоги и делать сущностные выводы, поскольку создавалась спустя 15 и
даже 20 лет после описываемых событий.
В центре триптиха — повесть
«Добровольцы». Завершает книгу «Дневник галлиполийца» — первая проба пера писателя.
Дневнику предпослана статья О.Карпухина
«Мог ли стать барон Врангель русским Бонапартом?». Прежде чем делать свою
попытку ответить на этот вопрос, отметим зоркое и принципиальное наблюдение
исследователя над всем эмигрантским творчеством писателя: «Отсутствие привычной
политической ангажированности у автора, его попытка оценить прожитое мерками
общечеловеческих ценностей, не “белой” или “красной” правдой».
«В революцию под трехцветным знаменем» —
так определяет О.Карпухин позицию тех, кто, как Раевский, желали и приняли
обновление России. «Перевороту сочувствовали — и надо называть вещи своими
именами — ему обрадовались», — вспоминал Раевский спустя долгие и мучительные
годы эмигрантского существования. «Сначала искренне уверовали в национальный характер
переворота», — объяснял он. — «В офицерской среде того времени было чрезвычайно
сильно убеждение в моральной ответственности императорского правительства за
события, последовавшие за его падением».
Тем горше и разочарующе было видеть, как
развивались эти события.
Трехцветного знамени у русской революции
не оказалось, пришлось воевать под белым.
За 18-м в страшной беспощадной борьбе
пройдут 19-й, 20-й годы…
Белые добровольцы будут на смерть биться
с добровольцами красными. Каждый день кого-то из своих товарищей Раевский
недосчитывался.
И портреты многих из них остались им увековечены.
«У Миши (Дитмара. — Д.И.) пергаментная
желтизна, сухой кашель и неуверенные, вялые движения. Придется долго
поправляться. Если время будет, надо, чтобы подучился строю. Два года на войне,
а на вид по-прежнему разболтанный абитуриент. Сутулится, ходит вразвалку и все
еще не научился как следует отдавать честь. Под огнем зато держит себя отлично.
Офицеры так и говорят — на вид шляпа шляпой, по существу — отличный солдат…
Миша петербуржец. С детства с
нетерпением ждал, когда настанет среда. Самый интересный день. Приходил в
гостиную, расшаркивался перед каждым стулом. Первые годы Зинаида Гиппиус
гладила по голове, тяжеловесный, добродушный Куприн сажал мальчика к себе на
колени. Половина девятого отправляли спать. Потом, когда подрос, усаживался
рядом с Александром Ивановичем либо с Леонидом Андреевым, Блока и в старших
классах побаивался, но зато любил Гумилева. Немного надменный человек, но очень
с ним интересно. Замечательно рассказывает про Африку».
И вот уже от старшего по званию Раевский
слышит: «Ведь сейчас мы укладываем действительно лучшую молодежь России…
Признаться, что ошиблись… Сговориться с большевиками вместе строить новую
Россию…»
И если бы генерал Врангель оказался
русским Бонапартом, так бы и случилось: белые добровольцы усвоили бы часть
красной идеи, — недаром симпатии солдатской массы к черному барону строились на
убеждении, что «Врангель землю помещикам не вернет».
Но не суждено было барону Врангелю
поддержать российское трехцветное знамя. Ни в феврале семнадцатого, когда он,
тридцатилетний генерал-майор, на далеком Румынском фронте командовал
Уссурийской дивизией под началом генерала Крымова — того самого, что поведет
войска против Временного правительства во время корниловского мятежа. Ни в этом
самом мятежном августе, поскольку раньше, в апреле, из крымовского корпуса
перейдет командовать другой, фронтовой дивизией. Ни даже в сентябре, когда
получит назначение возглавить этот самый крымовский корпус… Не дано было
Врангелю обрести свой Тулон.
«…Бездарность и безволие проявляло в
равной мере все общество, — писал П.Н.Врангель об этих судьбоносных месяцах,
писал в эмиграции, писал тогда же, когда и Раевский свои первые заметки. —
Растерянность, безразличие, столь свойственные русским людям, неумение
договориться и соорганизоваться, какое-то непонятное легкомыслие и болтливость
наблюдались кругом».
А потом были еще три года братоубийственной
бойни, была череда поражений. И не было решающих побед.
А в Бонапарты выходят только из лагеря
победителей.
…Настоящий генерал был барон Врангель.
Но диктатором России стал Ленин.
Замечательным пушкинистом был
Н.А.Раевский — настоящий русский человек и хороший писатель.
Настоящую, отменную книгу подготовил и
выпустил Олег Карпухин.