Яна Гришина

Михаил Пришвин: «Я люблю — значит, я существую»

Доведу любовь свою до конца и найду в конце ее начало бесконечной любви переходящих друг в друга людей.

Пусть наши потомки знают, какие родники таились в эту эпоху…

Михаил Пришвин

Дневник Михаила Пришвина (1873–1954), вмещающий время с первой русской революции до начала послесталинских преобразований (1905–1954) — один из феноменов русской культуры первой половины ХХ века. Целая эпоха получила форму дневника, пронизанного стремлением осознать жизнь и описать ее, выражаясь современным языком, превратить ее в текст.

Личность автора и уникальность его отношения к миру — едва ли не самое главное в дневнике — придают тексту особую достоверность; автор не умозрительно рассуждает или описывает, он сам лично переживает событие, а его читатель — не отвлеченный, абстрактный, но друг, которому он доверяет, с которым ищет общения. Жанр дневника создает особую ситуацию, в которой читатель не только следит за процессом возникновения мысли, но вовлекается в этот процесс, соучаствует в нем. В дневнике возникает субъективная и именно поэтому интереснейшая картина эпохи.

Пришвин всем своим существом, начиная от купеческого происхождения, европейского образования, отнюдь не марксистского мировоззрения, стиля мышления и кончая образом жизни, кругом общения и даже манерой одеваться — своим внешним обликом — просто выламывался из советской действительности — был ей абсолютно чужд.

В то же время идеи, принципы и иллюзии социализма, лично пережитые им в юности и тогда же отвергнутые, были слишком ему хорошо понятны, так же как и мотивы, по которым человек становился рядовым коммунистом. Это ничего не меняло в принципе, но не позволяло ему огульно осуждать новый строй. В его понимании все выглядело гораздо сложнее, трагичнее и… органичнее. По крайней мере, он не уставал размышлять и разбираться в происходящем вокруг: «6 Августа 1935. Мне кажется, я угадываю теперь уже верно характер исторического момента нашего государства: и только теперь я понял! а между тем давно уже видно было, что разрушительная миссия интеллигенции, идеалы высшей свободы и пр. кончились и начинается время культуры верных государству людей («кадры решают»). Маркс, Энгельс, Ленин — это люди деловые, это «практики», а мы привыкли питаться от мыслителей… Но время подошло к практикам и действию. Мы ждали пророков, а пришли экономисты»; «23 Июня 1932. Теперь новая эпоха строительства началась и будет продолжаться именно так, пусть даже иностранцы придут и даже возвратится монархия — все равно! иностранцы, или монархисты, или социалисты, те или другие будут заниматься не расширением, а строительством <…> вместе с добродушием эпохи кончилась эпоха писателей-моралистов, какими были до революции все крупные писатели: Толстой, Гоголь, Достоевский…»¹.

Дневник писателя представляет собой мозаику из записей о погоде, о перипетиях бытовой жизни, о встречах с известными, а чаще неизвестными простыми людьми, о любви, об охоте, о собаках, а также из философских размышлений, черновиков писем, раздумий о литературе, о происходящем в стране, из рассуждений на существенные для писателя темы (личность, творчество, власть, революция, свобода и необходимость, культура и цивилизация), из сменяющих друг друга картин природы, которые вплетаются в человеческую жизнь не только через ежедневное, календарное или эстетическое, но и через осмысление глубинных корней общей жизни, наконец, из воспоминаний, сновидений, материалов к произведениям, над которыми он в данный момент работает. Это необработанный текст, связанный личностью автора, который сам записал однажды о своем странном ежедневном труде: «2 Мая 1952. Кажется, я не просто пишу, а что-то делаю, и даже определенно чувствую, что именно делаю: я сверлю»².

Особый интерес Дневник представляет в контексте уже опубликованных дневников Зинаиды Гиппиус, Михаила Кузмина, К.И.Чуковского и др. Их объединяет укорененность в культуре начала ХХ века, общая судьба — публикация спустя много лет после кончины авторов, ну и, конечно, эпоха…

Пришвин ведет собственное расследование — идет своим отдельным путем, и уже этим самым обрекает себя на одиночество и непонимание. До сих пор его подозревают то в конформизме, то в хитрости и скрытом антисоветизме, а он в течение своей долгой творческой жизни — русский писатель, плохой и хороший, удачливый и неудачливый, успешный и нет, приспосабливавшийся к жизни, но никогда не совершивший низости или подлости, поражаемый скорее отчаянием, чем страхом, выбирающийся из него, и, несмотря ни на что, изо дня в день продолжающий вести свой тайный дневник, оставаясь в нем до конца открытым и искренним. И, может быть, самое главное, что открытость и искренность — не черты характера, а его «творческое поведение», его путь в искусстве и способ существования — тоже, надо заметить, мало кому понятный.

Все это вместе взятое делает Дневник Пришвина не только феноменальным явлением русской культуры, но и прафеноменом нынешнего или будущего культурного сознания — на это, он очень надеется, когда уже на склоне жизни записывает: «Все больше и больше овладевает мною мысль о каком-то хорошем месте моем в будущем сознании людей»³.

Встреча Пришвина с Валерией Дмитриевной Лебедевой (Лиорко) в 1940 году осветила его жизнь, выявила смысл его многолетнего ожидания той единственной женщины, «которая придет и все поймет», поместила субъективный опыт любви в контекст культуры.

Пришвин не раз вспоминал, как почти случайно от безысходности записал на листке перипетии своей первой вспыхнувшей в Париже в далеком 1902 году и тогда же утраченной любви, записал — и вдруг почувствовал… облегчение. Так открылся ему путь спасения — в творчестве. История первой «парижской» любви к Варе Измалковой в Раннем дневнике представляет собой попытку художника восстановить хронику романа по снам и разрозненным фрагментам воспоминаний, сохранившимся в глубинах памяти. Так возникает Дневник писателя — феноменология развития личности и художественного сознания. Дневниковые записи открывают историю души человека, пережившего драму неудавшейся любви как жизненную катастрофу. Любовь выявляет существо его личности — невозможность быть «как все», что первоначально воспринимается им как болезнь. Драма любви становится прафеноменом личности художника: с этого момента начинается путешествие его к глубинам своего «я», обращение к миру — природе и народной душе. В течение всей своей жизни Пришвин пытается соединить начало и конец любовной истории. Он стремится не только выстроить ее и в этом свете постигнуть смысл собственной судьбы, но также встроить ее в контекст своей реальной жизни — семейной (жена — невеста) и творческой («она есть мечта моя, творчество мое»), а также в контекст культуры (Прекрасная дама, Версальская дева). Однако ему не удается перевести любовное переживание в прошлое — текст Дневника «выдает» подлинные чувства, которые, сопротивляясь логическому построению, заставляют обрывать записи-воспоминания. В текст внедряется целый пласт эротических снов, смысл которых заявляет о себе так же (или более) убедительно, как память («мы упрочиваем в снах действительное»). Роман был кратковременным, но вскрыл всю глубину и сложность отношения Пришвина к женщине, обнаружил в нем натуру художника, стал источником его поэзии. Любовь дала творческий импульс — через впервые сказанное «ты» будущему писателю открылся целый мир («каждый камень говорил мне свою душу»). В автобиографическом романе «Кащеева цеть» (1927) Пришвин возвращается к уникальности культурного феномена сексуальности главного героя романа Алпатова, страдающего от невозможности быть «как все». Он рассматривает проблему в контексте культуры начала ХХ века, где парадоксальность оппозиции «пол — эрос» заключалась прежде всего в разведении полюсов физической и духовной жизни, декларации приоритета духовной жизни, культом утонченной подавленной чувственности и драмы, которая разворачивалась под напором физического мира в каждой отдельной судьбе. Обостренный инстинкт жизни уводил Пришвина к противоположному — здоровому — полюсу жизни, отталкивал от любых утонченных форм сексуальности («хотя бы были и гениальными: я не признаю»), переводил проблему в сферу гармоничного (идеального) соотношения духовного и физического в отношениях с женщиной. Надо сказать, что его любовный опыт включает, кажется, все существующие в культуре начала века варианты любовных отношений: юношеский платонический мимолетный роман с инфернальной женщиной (А.И.Глотова), возведенная в культ возвышенная любовь к Варе Измалковой (Прекрасная дама), женитьба на простой крестьянке, «брак» втроем (роман с женой друга), петербургский роман с Козочкой — набоковский вариант «лолиты» и духовный роман с дочерью В.В.Розанова Татьяной Васильевной в 1927 году. Но все это, так или иначе, довольно быстро проходило и оказывалось, что все это не то — не проходили только сны о «невесте».

И вот теперь, казалось, на склоне жизни он увидел в Валерии Дмитриевне женщину, для которой любовь была встречей с миром равного человека, оправданием собственной судьбы, событием, оценил ее стремление преодолеть стереотипы в отношениях мужчины и женщины, разрушить искусственные границы физического и духовного мира, сделать свою любовь действенной и благотворной. По Дневнику писателя мы следим за перипетиями любовного романа и понимаем, что четырнадцать лет совместной жизни Валерии Дмитриевны и Михаила Михайловича еще раз свидетельствуют миру, что настоящая любовь существует. Он записывает: «б/д О, как опошлено французское “ищите женщину”! А между тем это истина. Все музы опошлены, но священный огонь продолжает гореть и в наше время, как горел он с незапамятных времен истории человека на земле. Вот и мое писательство все от начала до конца есть робкая, очень стыдливая песнь какого-то существа, поющего в весеннем хоре природы единственное слово: “Приди!”»⁴.

Универсальная логика, которая содержится в их опыте любви, позволяет говорить о любви к женщине как способе перехода в сферу высшей любви, как пути к спасению личности в жесткой культурно-исторической ситуации середины ХХ века в России, где в полном одиночестве существует художник. «Мы с тобой — это Вселенная», — записывает Пришвин и тем самым признает любовь способом борьбы за иной мир, иную реальность, воспроизводит пространство, где Слово, которому служит художник и за которое в это время человек расплачивается если не жизнью, то свободой, звучит.

Примечания

¹ Пришвин М.М. Дневники 1932–1935. СПб.: ООО «Издательство “Росток”», 2009. С. 761-762, 144. 6 Августа 1935, 23 Июня 1932.

² Архив М.М. Пришвина (РГАЛИ).

³ Пришвин М.М. Дневниковая проза: в 2 т. Т.2. М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2007. С. 388.

⁴ Пришвин М.М. Дневниковая проза… С. 391.