Юрий Герчук

Энергия сосредоточенного самопознания

Его искусство, будь то живопись или графика (особенно графика!) – не для беглого взгляда. Оно требует остановки, сосредоточенного внимания, преодоления некоего барьера. Проникновения зрительского взгляда вглубь, в затуманенную, сгустившуюся среду, устроенную, как вскоре выясняется, по каким-то иным законам, чем реальная. В ней искажаются масштабные соотношения фигур, обострены их пропорции, не натуральна анатомия. Не слишком прозрачная, среда эта размывает очертания предметов и превращает порой в неясные тени образы населяющих ее персонажей. Она иррациональна. Здесь три измерения пространства способны иметь каждое свой особый масштаб, свою меру. Осваиваться в таком мире нелегко, он остается загадочным, интригует и настораживает, заставляя подозревать какие-то скрытые опасности.

И при всем этом Юрий Рыжик совсем не сюжетный художник. Даже там, где мотивы его композиций апеллируют к перипетиям рассказа (ведь он иллюстратор!), мы не видим, большей частью, совершающегося в них действия. Во всяком случае, акцент делался не на нем. Художника волнует атмосфера событий, а не сами они. И потому движение сюжета останавливается, уступая место насыщенной напряжением паузе. Вот почему литературные прототипы графических новелл художника это тоже, как правило, тексты с активной фактурой словесной ткани, ритмизованные и метафорические, в которых сам способ повествования, сгущенная языковая среда, говорит нам больше, чем фабула.

Профессиональный иллюстратор, Рыжик, тем не менее, не книжный художник. Его гравюры и литографии живут обычно сами по себе, отдельно от искусства словесного, не навязывая себя читателю в пространстве книги, в качестве зримой материализации определенного текста или, хотя бы, его субъективной интерпретации. Отталкиваясь от литературы, художник каждый раз выстраивает свой собственный мир, а не мир того или иного автора. Писатели разные – Гоголь и Томас Манн, Метерлинк и Кафка, а строй его графических серий от этого не слишком меняется. Мне кажется, что Рыжик озабочен не тем, чтобы выявить индивидуальный стиль каждого автора, его эмоциональный строй, особенности художественного пространства, характеры героев. Напротив, он нащупывает в каждом произведении что-то свое, каждый раз ищет родственную душу, близкий творческий темперамент. Ему нужна лишь поддержка писателя, его сочувствие своей собственной душевной работе.

Энергия сосредоточенного самопознания одушевляет небольшие листы литографий и офортов художника. Рыжик тонкий мастер классических печатных техник (офорт, сухая игла, литография), но в его оттисках не увидишь хвастовства профессиональным умением, эффектным приемом. В них почти нет и открытой, внешней экспрессии. Ассоциативная, непрямая связь графики с иллюстрируемыми ею текстами порождает подвижную игру смыслов, создает многозначную структуру, открытую для различных интерпретаций. Вот почему эта графика непроста для восприятия. Она требует активного сотворчества зрителя, умения самому включаться в игру, находить свои собственные коды для предложенных сложных шифров, проникаться лишенным каких-либо сюжетных мотивировок тревожным состоянием.

Причудливые, фантастические герои скитаются по ирреальным пространствам или позируют, выстроившись в ряд, будто на авансцене, на фоне романтически-мрачной архитектуры. Реальные это люди или просто гротескные театральные куклы, не претендующие на слишком дотошное правдоподобие? Ответить трудно. Художник позволяет себе населять фантасмагорическую «кафкианскую» среду соответствующими ее метафизичности странными персонажами. Не случайно же проза Франца Кафки один из наиболее частых и принципиальных источников графических фантасмогорий Рыжика. Его фантастика это не побег от реальности, а напротив, концентрация ее черт, доходящая до грани абсурда.

Впрочем, от какой бы литературы ни отталкивался художник, будь то сказки Гофмана или «Эротические сонеты» Абрама Эфроса, принцип обобщенно-ассоциативного ее прочтения остается неизменным. Он был освоен Рыжиком уже к семидесятым годам минувшего века, когда прямое, дублирующее сюжет, иллюстрирование перестало отвечать творческим потребностям наиболее активного в ту пору поколения художников книги. Заманчивым для них стало освоение художестенного пространства текста как особой среды, окрашенной психологическим напряжением ее героев и автора. Подобный путь вглубину, от фабулы к духовным смыслам литературы, по-своему проделывает и Юрий Рыжик, поныне остающийся верным подобному методу.

Таковы и недавние его листы на темы повести погибшего в годы гитлеровского террора еврейско-польского писателя Бруно Шульца «Коричные лавки». Художник показал их на выставке в редакции «Нашего наследия», приуроченной к своему семидесятилетию. Эмоционально-напряженный, сложно-ассоциативный, пересыщенный метафорами текст Шульца отражается в сгустившемся полумраке, поглощающем неясные фигуры героев и едва различимые детали бытовой обстановки. Но зато перед нами не отдельные остановленные в иллюстрациях эпизоды, а таинственно мерцающий длящийся поток живой жизни.