Воскрешение Лазаря

 

Л а з а р ь  Г а д а е в. В культурной хронике событий сентября 2008 года это самое упоминаемое имя.

2 сентября. В Воронеже открывается памятник Осипу Мандельштаму, созданный московским скульптором Лазарем Гадаевым к 70-летию со времени гибели поэта. Сам автор не участвует в торжествах, так как тяжело болен.

5 сентября. В Государственной Третьяковской галерее открывается ретроспективная выставка Лазаря Гадаева, посвященная 70-летию скульптора.

15 сентября. На радиоканале «Культура» выходит часовая передача о Л.Гадаеве с участием куратора выставки в ГТГ О.Романовой.

21 сентября. В эфире канала «Эхо Москвы» должна состояться беседа о творчестве Л.Гадаева с участием заведующей Отделом скульптуры ХХ – начала XXI века ГТГ Л.Марц, и становится известно, что Лазарь Гадаев скончался.

24 сентября. Отпевание Лазаря Гадаева в церкви св. Николая Чудотворца в Толмачах и похороны скульптора на Троекуровском кладбище.

26 сентября. В Третьяковской галерее проходит вечер памяти скульптора Лазаря Тазеевича Гадаева.

 

Так кто же этот скульптор, создавший сонм тревожащих душу и будоражащих воображение произведений, собравший множество почитателей его таланта как на церемонии открытия юбилейной выставки, так и в скорбный час прощания? Кто он, чуждый публичного самопредъявления, работавший с полной самоотдачей, в постоянных сомнениях и с беспощадной требовательностью к самому себе? Кто же он, не имевший ни званий, ни регалий, объединявший вокруг себя мастеров различных художественных направлений, ставший своеобразным эталоном и нравственности, и честности в искусстве?

Лазарь Гадаев родился в осетинском селе Сурх-Дигора в 1938 году. В 1966-м закончил суриковский институт, где его преподавателями были М.Г.Манизер и Д.Д.Жилинский. Впоследствии же Лазарь не раз говорил, что ему многое дали выразительная структурность и конструктивный язык пластики Александра Матвеева и чудом уцелевшая чаша-скульптура, выполненная в народной традиции его отцом Тазе Гадаевым, погибшим на фронте в 1944 году. Восхищался он и мужественной архаикой работ осетинского мастера Сосланбека Едзиева.

Самобытный, ни на кого не похожий, стиль пластических высказываний Лазаря Гадаева был результатом его уникального поэтического мышления, частично реализованного, кстати, и в сочинении стихов и притч, недавно изданных отдельной книгой.

Его произведения в целом лишены каких-либо явных этнических признаков и представляют собой редкостный в современном изобразительном искусстве сплав, в котором природно-архаическая стихия народного творчества соединилась и со средневековой христианской традицией и с практикой европейской скульптуры XIX–ХХ веков.

Явленный ему образ словно обрастает скульптурной массой, формой, ритмом, фактурой до тех пор, пока не приводится в соответствие с некоторым не выразимым словом ощущением и является итогом в большей мере чувственного опыта художника, чем умозрения. При этом важную роль играет взаимодействие новоявленного объекта с окружающей средой. Воздух внутри и вне его творений такая же структурная, формообразующая составляющая, что и собственно материал скульптуры — будь то камень, дерево, известняк, шамот или бронза. Интересно, что живя и работая в Москве и будучи широко осведомленным в новейших достижениях пластики, Лазарь всегда соотносил результаты своего труда с природой и пространством родного Дигорского ущелья, а не с городской урбанистической средой.

Л.Гадаев стал выставляться с 1967 года. В его работах сразу обозначились принципы, которым он был верен всю свою творческую жизнь — обобщенная трактовка сюжета при гротескной заостренности типажа, мифологизация быта и интерпретация символов через реалии жизни. Мудрость соседствует с наивом, а героический жест сдобрен юмором. При этом формальная стилистика каждой вещи абсолютно растворена в образной идее, пластическом повествовании и как будто материализовалась естественно, в полном соответствии с интонациями немногословной гадаевской речи. Его «Воскрешение Лазаря» отмечено автопортретными чертами, «Тайная вечеря» похожа на осетинское застолье, в котором участвуют птицы, «Горные дороги» напоминают фантастические корни, связывающие воедино людей, животных, птиц и природу с пространством. Все гадаевские «ню» — это не погоня за ускользающим идеалом красоты, но прежде всего конкретные человеческие характеры с индивидуальной пластикой тела и неповторимым выражением лица. Притом что его манера лепки, обобщенная, экспрессивная, не склонна к чрезмерной деталировке. Каждый квадратный сантиметр скульптур Л.Гадаева напряжен всепроникающим чувством мастера.

А гадаевские птицы? Их великое множество: птица-вестник, птица-страж, птица-судья, птица-друг, птица-страсть, птица-оберег, птица-душа... Пластичные символы, совсем не похожие на эмблемы, они словно явились из сновидений, фантазий, первородного изумления этими удивительными созданиями природы. Можно разбираться в оттенках их смысла, обращаясь к знанию фольклористики, семантики, культурологии, а можно просто восхититься неожиданной художественностью пластического высказывания скульптора.

В 1978 году Л.Гадаев становится лауреатом международной выставки малой пластики в Будапеште. Начинается период активного участия в зарубежных выставках — США, Индия, Германия, Болгария, Италия, Югославия, Франция, Швейцария, Китай. Из российских памятны, прежде всего, событийные совместные выставки скульптуры Лазаря Гадаева и живописи Натальи Нестеровой — в Центральном доме художника (1989), в галерее «Art-Modern» (1993), в Ульяновске, Саратове, Самаре и Волгограде (2000). Объединяющая этих мастеров монументальность формы при подчеркнуто будничном сюжете, не бросающаяся в глаза, построенная на едва уловимых нюансах изобразительная ткань повествования в соединении с четко артикулированной композиционностью, развитие образа внутрь, предполагающее множественность толкований и подтекстов, глубинная связь с очень широким спектром культурного и художественного измерения — все эти качества подлинного искусства соединены у этих художников с мощным экзистенциальным переживанием судеб своих героев, являются ли они современниками или действующими лицами мифологических и библейских историй.

Именно эта особенность дарования Лазаря Гадаева растворять себя в своих героях, в своем прочувствованном знании их жизни наиболее емко проявилась в создании двух памятников-шедевров — Пушкину, установленного по инициативе редакции журнала «Наше наследие» в Москве, в 1-м Неопалимовском переулке, в 1999 году, и уже упоминавшего воронежского — Мандельштаму, последнем творении скульптора. Конечно, Лазарь досконально изучал каждого — иконографию, документы, биографические исследования, прислушивался к поэтической строке. Но надо помнить при этом, что эти памятники стали кульминацией многолетней предшествующей работы. Лазарь начал свою пушкинскую тему в 1979 году, а мандельштамовскую в 2004-м. И безусловно, в этих изваяниях сказалась разработка темы, всегда его волновавшей: человек, отмеченный печатью одухотворенного мировосприятия. В этих памятниках угадываются черты его многочисленных путников, странников, глашатаев, пророков, созерцающих небо, прислушивающихся к звуку, перекликающихся с тишиной, смотрящих в бездну, шагающих в неведомое, заглядывающих в будущее...

Сейчас, когда Лазаря нет с нами, я ловлю себя на мысли, что вижу в глазах гадаевского Пушкина, словно застывшего у роковой черты, пророческий, предчувствующий взгляд самого Лазаря, а в трепетном, почти молитвенном жесте Мандельштама благодарность самого скульптора за ниспосланную возможность высказаться и быть услышанным.

 

Когда-то Лазарь написал очень точные, автопортретные притчевые слова, поставленные эпиграфом в недавно изданном монографическом альбоме, где творчество скульптора рассматривается в широком культурном художественном контексте, и ставшие ключевыми в впечатляющей юбилейной экспозиции в Третьяковской галерее:

— Что ты без устали копаешь камень, что ищешь в нем?

— Боль своего сердца хочу вложить в него.

Никто в современном изобразительном искусстве не смог с такой взволнованной открытостью, как Лазарь, говорить о простых и вечных человеческих чувствах — любви, нежности, ранимости, сострадании. Он растворил себя без остатка во всех своих многочисленных творениях, уже вошедших в собрания музеев, галерей, частные коллекции как в России, так и за рубежом и ставших отныне его обширным художественным наследием. Он остается для нас в них живым.

Лазарь Гадаев стал человеком мира. Фактом своего присутствия в этой жизни, фактом всего созданного в ней он соединил самобытную культуру Осетии, частью которой он всегда себя ощущал, с мировым художественным пространством.

Александр Рюмин

 

Есть города и парки без скульптур.

В них скучно и непонятно. Есть города, наполненные великолепными скульптурами, как Петербург. Мастерская Лазаря Гадаева — такой город скульптур. В нем никогда не заскучаешь, в нем никогда не потеряешься, потому что это не лабиринт, а дорога. В нем есть скульптуры-воспоминания, есть скульптуры-скука, сон и обида, есть скульптуры-величие и любовь.

Страна, где Лазарь родился, сама источник произведений. Гора-стол, или двугорбый Казбек, Терек, несущийся среди города, одинокие всадники, пасущие библейские стада, парящие орлы…

Впереди много открытий в стране скульптур Лазаря, которые заставляют мыслить, застывать от горя или воспарять надеждой.

Наталья Нестерова

 

Его Пушкин не похож на идущие цугом изваяния поэта. Сегодня время фальшивок. Скоро Пушкина окончательно переведут по красоте и волевому подбородку в разряд дантесов. Да и росту не мешало бы добавить. Ну, хотя бы уравнять его с Натальей. Лазарь воспользовался знаменитым пушкинским автопортретом, где поэт изобразил себя в широком кафтане, в мешковатых панталонах. Не журнальный, прописанный на Невском денди, не подольстивший себе гений. Обычный прохожий. Пушкин неуклюж в странном кафтане-размахайке. Для этой же скульптуры автор воспользовался последним прижизненным пушкинским портретом (автор — И.Л.Линев), почти документальным свидетельством драмы поэта.

Лицо с опухшим ртом, глазами раненого зверя. Про скульптуру не скажу — изваял, нет, — набрал форму, наполнил, вырастил ее изнурительной, напряженной, храброй, доблестной, нежной работой ума и сердца. Гадаев внимателен к текучему силуэту, он показал мне этюд будущей скульптуры Мандельштама, выдвинутый на конкурс, но отвергнутый комиссией. Энергия сосредоточена в грудной клетке, в клюве, то есть в губах вскинутой головы. Губ нет, но они есть, слиты со следующим пластическим движением. Они отмечены запечатленным словом. «Быть может, прежде губ уже родился шепот». Вся фигура почти невесомая. И как музыкален силуэт! Физическое напряжение работы скульптора — таскать, месить глину, а потом тяжелой рукой возвышать форму до состояния легкости, музыкальности, гармонии. Скульптор будто проходит тяжелый путь жизни своей модели. Подстреленный, взлетевший Мандельштам, «стесненная свобода одушевляющего недостатка».

Юрий Норштейн

 

Я видел много скульптурных изображений Пушкина, но для меня один из лучших — гадаевский памятник Пушкину, установленный в саду редакции журнала «Наше наследие». Он не приукрасил поэта, не придал скульптуре ложного пафоса. Это произведение неореализма такой же силы, как и фильмы Феллини пятидесятых годов.

Николай Никогосян

 

Бронзовый Пушкин работы Лазаря Гадаева — без преувеличения уникальная скульптура. Хотя бы только потому, что отступает от всех и всяческих клише на эту тему — и в плане осмысления образа, и в плане чистой пластики.

Эта пластика — неожиданная, экспрессивная, пульсирующая, угловатая, доверчивая и простодушная, вживую демонстрирующая динамику прикосновения рук ваятеля. Она сродни многочисленным автопортретным рисункам, оставленным Пушкиным в своих рукописях.

Гадаевский Пушкин — скульптура «не пьедестальная». Пластический образ как будто слеплен из живого биографического материала поэта и далек от его парадных, привычных и растиражированных изображений.

Гадаевский Пушкин трагичен — и весел, прекрасен, — а для кого-то почти по-пушкински «безобразен»: «...а я, повеса вечно праздный, потомок негров безобразный...»

Он воспринимается зрителем двойственно, в противоборстве чувств — радости и печали, сопереживания и отстранения, доступности и непостижимости. То есть тех чувств, какие всегда вызывает живой человек, и гений в том числе, а не миф, о нем созданный...

Дмитрий Иванов

 

Мечты о добре и правде, о духовной значимости и осмысленности жизни, человеческая жажда любви и счастья, восхищение перед красотой, неразрешимые противоречия между нашим стремлением к вечности и тем, что в этой жизни все преходяще. В основе такого творчества лежит глубокое и верное, хотя, возможно, и неосознанное религиозное чувство.

Как для истинного романтика, для Гадаева искусство — выше действительности. Не изображение, а преображение — принцип его творчества.

В то же время проблемы формы никогда не были для него преобладающими, он не собирался совершать революцию и изобретать новый художественный язык. Не как, а что — вот духовный посыл его искусства. Его произведения — счастливый союз воли создателя и материала, где движения руки есть естественное, органичное продолжение душевных порывов.

Гадаев на редкость цельная натура. Удивительна идентичность его человеческой и художнической сути, нераздельность его самого и его созданий. Его пластика — это сплав чего-то природно-глубинного, почти архаического, с импульсивно-интеллектуальной рефлексией. Языческая грубость сочетается в ней с трепетной романтически-экспрессивной обработкой формы. Как мне представляется, Лазарь — тип художника и человека, в котором абсолютная уверенность в своей избранности, в своем неоспоримом даре сочетается с вечной неудовлетворенностью тем, что в каждом конкретном случае выходит из-под его руки.

Всецело погруженный в свою работу, он с таким пристрастием вчитывается в себя, что когда лишь изредка оглядывается вокруг, то обнаруживает, что идет совершенно не той «сияющей дорогой», которая ведет к успеху и счастливому благоустроению земного благополучия.

Несмотря на национальные истоки произведения Гадаева лишены чисто этнических примет. Он в полной мере Гражданин мира, наследник великой мировой культуры.

Юлий Перевезенцев

 

Лазарь Гадаев, несомненно, угадал Мандельштама. Лучшего слова не подберу, и, по-моему, именно это от скульптурного портрета и требуется. Все есть в этом памятнике: одиночество Мандельштама, его неотмирность и неприкаянность, его поглощенность собственным внутренним миром, музыка, которую поэт слышит, его хрупкость и в то же время его цельность, верность своему пути, невозможность с этого пути никуда уйти, его сила и гордость (не гордость в бытовом смысле, а верность высокому небу — как писал Осип Эмильевич: «Лучше сердце мое разорвите / Вы на синего звона куски…»). Скульптура тоже может быть застывшей музыкой, и щемящая, трагическая нота сочетается у Гадаева с героическим звучанием. А это и есть Мандельштам, и именно воронежский.

Леонид Видгоф

 

Мир Гадаева пантеистичен и строг. Пространство этого мира столь огромно, что почти подавляет его задумчивых героев. Но все они, и люди, и животные, бережно несут свой крест или ярмо, кому какой выпал жребий. Они и живут, и умирать будут с достоинством. Они что-то обдумывают, гадают, они так пристально смотрят в себя, что кажется, будто время остановилось… Да, время действительно остановилось, как это бывает в искусстве, как это заметил еще К.Гамсун: «И дни бегут, но время стоит неподвижно».

Гадаев способен не только поймать и остановить мгновенье, он останавливает и само Время. Оно, заторможенное, начинает деформировать, скручивать Пространство — и Пространство это, уплотняясь почти до состояния космической антиматерии, начинает давить и лепить Форму.

Открытия, сделанные П.Флоренским (в том числе и о композиционности пространства, и о жесткой борьбе двух понятий: конструкция — композиция), помогают нам разглядеть в творчестве Гадаева два важных момента.

Первое. Всякий раз успокаивая эту борьбу противоположностей и в этой борьбе реализуя себя как Мастер, Гадаев явно композиционен, то есть устремлен к композиционному, а не конструктивному полюсу. Само по себе это — ни хорошо, ни плохо. Просто за этой, вроде бы, игрой слов кроется принципиальная закономерность. Дело  в том, что при чрезмерном увлечении композицией и подавлении, в абсурдном пределе, конструкции неминуемо будет появляться на свет вялая форма, то есть скульптура — как пассивное пятно, как валун на морском пляже…

И второе. В его работах не материал организует пространство (в себе и вокруг себя), а пространство создает форму, спрессовывая и глину, и камень, и металл в непредсказуемые архаические образы.

Именно Пространство оставляет в них замечательные дыры, которые он, как никто другой, блистательно компонует.

Николай Попов

 

Скульптура — это прежде всего мировоззрение, видение пространства, силуэт, фактура материала, масштаб, соотнесенный с человеком. Все это я понял, когда познакомился с Лазарем, побывал у него в мастерской и увидел много его работ, которые меня заворожили, потрясли и открыли огромный мир пространственного искусства, который, я думал раньше, знаю и понимаю.

Гадаев не умеет врать, подлаживаться под чьи-то вкусы. Он не стремится понравиться — ему нужно, чтобы его понимали! А это не всем дано — понимать Большое искусство. Искренность и вместе с тем наполненность философским содержанием возвышают творчество Гадаева над многими поделками сегодняшнего времени.

Среди многочисленных талантливых работ Лазаря Гадаева я не постесняюсь назвать несколько скульптур шедеврами! Это, прежде всего, одна из последних его работ — «Тайная вечеря», в которой вечный сюжет прозвучал в бронзе, как орган баховской фуги. Какая страсть, эмоции, выразительность персонажей! Это переломный момент в истории человечества! И это выражено, это чувствуешь кожей. Потрясающие ритмы ног сидящих за столом апостолов – они усиливают трагизм происходящего. Лазарю вменяют в вину, что его апостолы — осетины. Ну и что? У Микеланджело персонажи — итальянцы. Это, прежде всего, люди: умные и добрые, злые и подлые, а потом уже – какой национальности. К шедеврам я также отношу серию рельефов на библейские темы. То, что Гадаев очень часто обращается к этой теме, не случайно. Его мироощущение, его человеческая сущность, его жизнь, его отношение к людям, к семейным традициям, к земле, на которой он живет, естественно обращают его к вечным ценностям на земле. К самому главному!

Валерий Акопов

 

«Выхожу я в путь, открытый взорам...» — эта блоковская строка из «Осенней воли» может быть ключевой в восприятии скульптурного изображения поэта, созданного Лазарем Гадаевым. В 1999 году, сразу же после завершения работы над памятником Пушкину, Лазарь задумал памятник А.Блоку для подмосковного Шахматова, куда поэт приезжал из Петербурга в продолжение 36 лет в летнюю пору и которое стало теперь историко-литературным и природным музеем-заповедником поэта.

В течение пяти лет, вплоть до начала работы над другим памятником — Мандельштаму (установленном недавно в Воронеже) — Л.Гадаев развивал блоковскую тему, создав несколько небольших по размеру фигур, которые свидетельствовали о его готовности к осуществлению гипотетического проекта.

Что касается портретного сходства гадаевского Блока, то, как кажется, найдено нечто, роднящее хрестоматийный сомовский портрет-маску 1907 года и фотографию Д.Здобнова того же года в стиле романтическо-символистской светописи. При этом то ли материал — бронза (кстати, очень корреспондирующая общему физическому облику поэта) — то ли четкая проработка формы головы и лица заставляют вспомнить и последние — с решительным взглядом — фотозапечатления, сделанные С.М.Алянским и М.С.Наппельбаумом.

Однако, как всегда, в скульптуре Л.Гадаева доминирует не столько схожесть внешних черт, сколько четко выраженная художественная идея. Какова она в данном случае? Думается, в пластической разгадке поэзии Блока — у него природно-корневое («Учись вниманью длинных трав») соединяется с музыкально-ритмическим («Протяжный голос свой послав / В отчизну скрипок запредельных»).

Во всех блоковских скульптурах Л.Гадаева эта мысль выражена в стремительном движении всей фигуры от плинта-земли ввысь, вплоть до ощущения предельно натянутой струны. И в то же время скульптурный объем (чуждый вялого подобия физической телесности первоисточника) развивается не только изнутри, обретая определенность ритма, пластики, но и под натиском окружающего скульптуру пространства, трактуемого как художественный образ. Единство «бури и натиска» с «нежной прихотью», столь характерное в поэзии Блока, угадано Лазарем Гадаевым в скульптурной ипостаси поэта.

В том, как Л.Гадаев изобразил Блока, кажется, соединилось многое. И его глубинная укорененность в родной почве – и природной, и культурно-исторической. И его прозорливое, одухотворенное всматривание вдаль. И его уверенность в себе перед судом грядущих поколений. И, наконец, его преданность вселенскому музыкальному напору, через который он воспринимал все факты окружающей его действительности. Так и представляешь его читающего стихи:

О, я хочу безумно жить:

Все сущее – увековечить,

Безличное – вочеловечить,

Несбывшееся – воплотить!

Скульптурное изображение А.Блока, повторенное Л.Гадаевым в малом формате, стало символом ежегодно присуждаемой премии журнала «Наше наследие». Две фигуры поступили в собрания шахматовского музея (2003) и Музея М.И.Цветаевой (2004) в Москве, в Борисоглебском переулке.

Один из камерных вариантов памятника Блоку установлен в саду редакции журнала «Наше наследие».

В творческой биографии Лазаря Гадаева работа над этим, пусть до конца не осуществленным, проектом не случайна. Она оказалась значимой, связав скульптурные изваяния Пушкина и Мандельштама — через Блока.

Александр Рюмин

 

Творчество Гадаева завораживает. Скульптор заставляет верить в то, что, возможно, ему является во снах, в то, что он угадывает чутьем художника

в повседневной действительности. Мимо такого искусства равнодушно пройти нельзя. Мы словно физически ощущаем, какой напряженной внутренней жизнью живут люди, которых представляет нам мастер. Мы можем понять их заботы и проникнуться их чувствами. У Гадаева, что поразительно для наших дней, самовозрождается мифологическое сознание. Он из числа тех художников, которые напоминают нам о том, кто мы и как мы приобщены к истории. Связь с мифологическим прошлым очевидна в его искусстве.

Мастер знает, что в природе не бывает идеальной симметрии и гармонии.

Среди тех персонажей, которых он создает, нет прекрасно сложенных, атлетически развитых мужчин или женщин с так называемым «римским» профилем. Однако в подчеркнутой «неправильности», порой «нелепости» его скульптур распознается естественная красота жизни, которая для художника ценна сама по себе. В художественное событие превращается будничная жизнь, общение, горести и радости обычных людей, которые воспринимаются ваятелем как древние герои.

Валерий Турчин

 

Как скульптор он представлял школу 1970-х. Сложную, многословную, с уходом в психологизм и станковизм. Те задачи, которые он решал, трудно представить себе у современных художников. Но в решении этих задач он был виртуозом, и у него была своя тема.

Я познакомился с ним на конкурсе на памятник Осипу Мандельштаму, его проект не выиграл, но, слава Богу, его установили в Воронеже. Это невероятный Мандельштам, трагический, беззащитный и вместе с тем — исполненный невероятного достоинства, как бы несущий в руке свой голос. В нем есть тревожная глубина; когда смотришь, кажется, что в складках одежды, в повороте тела, в позе, тебе, наверное, сейчас скажут что-то, может быть, страшное, но главное. Этот памятник похож на мандельштамовскую поэзию — по крайней мере на ту, которая открывается, когда первый раз читаешь Мандельштама в юности.

Лазарь Гадаев — предмет большой и заслуженной гордости осетинского народа. Естественно, в его творчестве многие критики склонны подчеркивать связь с традициями осетинской (аланской) мелкой пластики. Вероятно, для этого есть основания — у него очень обостренное, живое чувство фактуры, какое редко встретишь у человека из большого города. И еще, наверное, в его скульптурах есть некий суггестивный магический оттенок, какой действительно свойственен аланским то ли зверькам, то ли богам. Только предмет у него совсем другой.

Предмет его скульптуры — очень сложный психологический рисунок человека, одновременно и внутренне смятенного, и преодолевающего эту смятенность, что-то очень из 1970-х годов. Только этого интеллигента 1970-х он сделал героем — и героичной стала как раз внутренняя неустроенность, сложность личности, как бы не вполне уверенной в смысле своей жизни и мира вообще. Этому состоянию экзистенциальной потерянности он придал магические черты, так что его скульптуре можно поклоняться, как древнему божку. В 1999 году, к юбилею, он поставил своего Пушкина в Неопалимовском переулке в Москве, и это очень важно, что у нас есть и такой Пушкин. Пушкин последнего поколения советской интеллигенции.

Григорий Ревзин

 

Для меня феномен творчества Гадаева в «амбивалентности», когда сокровенно национальное присутствует рядом с общеевропейским универсумом.

И усредненности такое непринужденное сочетание не рождает. Но и диссонанса тоже, хотя момент столкновения зритель обнаруживает тотчас же. Вероятно, здесь на первый план выступает мера, определяемая вкусом — категорией, редко поминаемой в художественной критике и столь весомой в творчестве.

Гадаев всегда равен себе, но не одинаков. Казалось бы, общие формулировки в оценке его работ не применимы вовсе. Что общего, например, между раскрашенной деревянной фигурой «Воспоминание» и металлической группой «Художник и его модель». Первая сделана с архаическим простодушием, почти кустарно, тонкая как свечка, устремленная куда-то ввысь. Вторая вылеплена так, что физически обнаруживает динамику прикосновения рук скульптора.

И все же есть нечто, что делает почерк мастера узнаваемым.

И в первую очередь назовем странную экспрессию, не размашистую, а построенную на «чуть-чуть», придающую пластике угловатость.

А еще — «легкое дыхание», которое у Гадаева все же ни в коей мере не превращает даже самую «малую пластику» (по размеру) в безделушку.

Мир Гадаева гармоничен без идиллии и уж, тем более, без умиления. Лирике сопутствует и юмор, и печаль, и тревога. Точно найденная степень художественного обобщения отодвигает конкретику, но сохраняет индивидуальность персонажей. Может быть, поэтому все его герои запоминаются надолго.

Опуская подробности и основываясь на результатах, скажем, что времена были к нему снисходительны (а может, ангел-хранитель его — великий труженик?). С достоинством пережил он «период распада» ранее, казалось бы, незыблемого общества со всеми вытекающими последствиями в отношении социума к художнику, ни на что не претендуя, сохранив интерес зрителя. И это при собственном нейтралитете по отношению ко времени, всегда существуя и работая вне любой конъюнктуры.

Не напрягая воображения, можно увидеть его художником двенадцатого века. Или двадцать пятого.

Нина Геташвили