Аврил Пайман.

Эрик Прен

«Нет, вероятно, другой такой страны, о которой рассказывали бы и писали столько небылиц, которую представляли бы настолько искаженно, как Россия»¹. Так, в Вербное воскресенье 1960 года 66-летний англо-русский художник Эрик Дмитриевич Прен начал беседу в церкви св. апостола Павла в Эдинбурге. На чистейшем английском языке (у Прена была необыкновенная способность к языкам, он писал и говорил и без акцента и без варваризмов, идеоматично и хлестко, по-английски, по-русски и по-итальянски и так же бегло и легко — и, по свидетельству его племянницы Марины Дональд, без акцента — по-немецки, по-французски и по-латышски), Прен продолжил свою попытку исправить хоть некоторые ложные представления о той, дореволюционной России, где имел, как он сказал, «счастье провести детство и юность».

Прен говорил, в частности, о природных богатствах Урала, Сибири и в целом России, которые разрабатывались не только самими русскими, но и привлекали иностранцев, в частности самих Пренов, англичан из Ливерпуля, имевших давние голландские корни, и Торнтонов, семью его матери, владевшую ткацкими предприятиями в Москве. Такие иностранные предприниматели, сказал он, «пользовались теми же правами, как и местные люди. Я помню стечение прихожан на Рождество и Пасху в англиканской церкви в Москве². В такие дни там собиралось до четырехсот человек, среди них — многие были из Шотландии».

Весьма характерно, что в его сообщении не упомянуто. Когда в самом начале двадцатых годов Прены среди последних иностранцев покинули Россию, они оставили там конфискованное революционным государством недвижимое имущество, в которое вложили большую часть капитала, церковь, больницу, школу, построенные в промышленном подмосковном поселке на средства семейной фирмы. Правда, им удалось вывезти какие-то личные драгоценности, запеченные в хлеб!

В 1923 году молодой «эмигрант» вопреки семейным традициям отправился в Париж изучать не коммерцию и право, а живопись в мастерских российских парижан, которые небезуспешно утвердились во французской столице, продолжая славную дореволюционную традицию, заложенную дягилевскими сезонами. Родители Эрика Дмитриевича обосновались тем временем в независимой Латвии — жизнь там была для них более по карману, чем в Англии. Эрик Прен к ним присоединился. Он работал в мастерских профессора Я.Р.Тильберга и пейзажиста К.С.Высотского и сошелся также с художниками Театра русской драмы в Риге — С.Н.Антоновым, первой профессией которого была архитектура, с сестрой его Надеждой, ученицей Билибина, и с Ю.Г.Рыковским. Возможно, со сближения с кругом Антонова началось позднейшее увлечение Прена архитектурными композициями, на которых изображены городские ансамбли, площади, переулки, фонтаны и скульптуры³. В том же кругу он встретил ученика Тильберга, Евгения Климова⁴, молодого художника, внука и правнука известных архитекторов, влюбленного в русскую старину, который вместе с Н.Н.Андабурским и Ю.Г.Рыковским написал в новопостроенном Иоанновском соборе в Риге «Троицу с предстоящими ангелами». Климов увлекался техникой иконописи и мозаикой, работал и реставратором. В январе–феврале 1937 года Климов и Прен устроили в Риге выставку живописи и рисунков с видами Изборска и Пскова (63 работы Климова, 49 работ Прена), имевшую, как последний писал 28 мая 1974 года Н.Е.Андрееву, «некоторый успех»⁵. Дружба с Климовым укрепилась интересом обоих художников к Франции и Италии, где у них образовался общий круг знакомых: среди них композитор Н.К.Метнер, итальянский художник Микеланджело Аннигони и копиист-реставратор Николай Николаевич Лохов.

Несмотря на сближение с художниками-декораторами и монументалистами, Прен первое время шел по стопам своего учителя Высотского и сосредоточился на пейзаже. Как когда-то в России он уходил один на охоту, теперь во всякую погоду он отправлялся на этюды. Писал маслом картины небольшого размера и постепенно достиг спокойного, просветленного мастерства, особенно в передаче былинности северного пейзажа и древних зданий, что иногда роднит его живопись с искусством Рериха. Выставляться Прен начал с К.С.Высотским и другими русскими художниками (Н.П.Богдановым-Бельским⁶, К.И.Горбатовым⁷, великой княгиней Ольгой Александровной и тем же Климовым) с 1928 года в Копенгагене. Потом участвовал и как организатор и как экспонирующийся художник в русских групповых выставках в Копенгагене (1930), в Берлине (1930), в Белграде (1936) и в галерее P.Loujetsky в Гааге (1937–1938).

Еще в двадцатые годы Прен, вооруженный рекомендательным письмом от Богданова-Бельского, отправился к Репину в Куоккалу попросить что-нибудь кисти знаменитого художника для очередной русской выставки. С юмором он описывает сумбурный прием и оживленно-домашний уклад жизни в Пенатах. Уехал он с масляными картинами сына Репина, Юрия, и с некоторыми подготовительными рисунками к «Бурлакам», за которые назначили, по его скромному мнению, «невозможно высокую оценку». Воспитанный во вкусе «Мира искусства», Эрик Дмитриевич считал Репина «великолепным живописцем, но реалистом без особого вникания в сущность изображаемого им сюжета»⁸. Такое вникание в суть было для Прена основой основ. К примеру, он считал, что, глядя на портреты Рембрандта, мы прежде всего поражаемся тому, как виртуозно он обращается с материалом. Но это вовсе не означало, что Прен преуменьшал значение мастерства в живописи. Скорее наоборот — художник для него был именно мастером, но мастером сосредоточенным и проницательным по отношению к жизни человека и природы.

В понимании вопроса, что такое искусство, Прен был заодно со своим другом Николаем Метнером⁹, который недолюбливал слово «творец», а смотрел на художника как на «мастера», обучившегося посредством технического совершенства доносить до других свое внутреннее видение или слышание мира. Личное видение для обоих было обусловлено и культурной памятью и современностью. Они считали, что, выражая себя, художник выражает традицию и эпоху. Такое одухотворенное, обусловленное культурной памятью видение Прен ощущал, например, в посвященном Марине Цветаевой стихотворении Вячеслава Иванова «Исповедь земли»¹⁰, в котором «поэт поставил березу наравне с человеком, как создание Божие и образ всего творения»¹¹. Очевидно, именно под этим углом надо подойти к творчеству самого Прена. В его пейзажах валуны и деревья, облака и озера живут своей, таинственной, жизнью. К концу 30-х годов это начали понимать и критики и публика, и Прен приобретает серьезное, хоть и негромкое международное признание.

Содействовали развитию его таланта два обстоятельства. Первое, чисто личного свойства — бракосочетание в 1931 году с Ириной Эдуардовной Гартье, девушкой-эмигранткой родом из Петербурга, но проживающей, как и он, в Риге, дочерью крупного специалиста по детской медицине и основателя клиники для детей Эдуарда Эдуардовича Гартье. Математик по образованию и поклонница трудов Флоренского, скромная умница, Ирина Эдуардовна оказалась мужу во всем главном созвучной, — во всем «не главном» его дополняла. Если у Эрика Дмитриевича были чисто английская флегматичность, сдержанный юмор и деятельная доброта, то Ирина Эдуардовна отличалась русской задушевностью и умением выслушать и утешить, привлекавшими к ней самых разных людей.

Второе счастливое, обуславливающее все дальнейшее развитие искусства Прена, обстоятельство — встреча с Италией и с Николаем Лоховым. Первый уцелевший «вахтенный журнал» поездки в Италию относится к 1935 году¹². На титульном листе крошечного, купленного во Франции дневника выведена на еще мало знакомом молодым северянам итальянском языке благодарственная молитва: «Lodato sii tu, o Signore, per tutta la terra d’Italia, per il poco che io conosco, per tutto cio che io ardo conoscure»¹³.

В Ассизи 23 июня 1935 года ждала их первая встреча с Николаем Лоховым¹⁴. Он был занят копированием фресок «Св. Крэр» и «Сон св. Мартина» в нижней церкви Сан Франческо. Перед Преном оказался сухожильный бородатый человек, покрытый потом, красками и штукатуркой. С этого времени и до 1939 года Прены проводили значительную часть года в Италии, где Эрик Дмитриевич стал неразлучен с Лоховым. «Вы знаете, как неохотно он разрешал помочь в работе, — писал Прен ученику Н.Лохова американцу Дэниелу В.Томсону. — Но мне удалось убедить его, что смогу, под его надзором, смешать эмульсию. После этого мне довелось помочь с переводом рисунка Рождества Богородицы в <нрзб.> в Сиене на гессо*. Поехали в Сиену вместе и вместе поставили мольберты. Ира приехала через несколько дней, и мы втроем пошли в толпу на Сарто посмотреть Palio¹⁵, изумительное зрелище. Именно тогда, сидя с нами в кафе, Лохов мне доверил все свои рецепты для подготовки темперы на казеине и для помола красок. Я ими пользуюсь до сегодняшнего дня»¹⁶.

С того времени как Эрик Прен перенял от Лохова технику темперного письма, для него начался новый, «итальянский период». Пользовался он этой техникой для городских пейзажей и в картинах религиозного или символического содержания: те и другие приобретают, благодаря трудоемкой и спокойной подготовке, вневременной характер и духовную просветленность, которые хорошо почувствовал Дмитрий Вячеславович Иванов в неопубликованной рецензии на посмертную выставку Прена.

Начало Второй мировой войны застало Пренов в Англии, куда собирались переселиться. В Лондоне начались интенсивные бомбардировки. Четырежды бомбы попадали в их жилища, и Прены вынуждены были переезжать с квартиры на квартиру.

Утешала и поддерживала их в это время дружба с Николаем Карловичем Метнером и с женой его Анной Михайловной Братенши. Композитора в это время почти забыли. Он был нездоров и прозябал в северном предместье Лондона, куда под вой сирен и взрывы бомб к нему по вечерам пробирались Прены. Метнер и Эрик Прен сошлись взглядами не только на роль художника в обществе, но и на музыку, живопись, литературу. Композитору-символисту было в утешение, что эти русские странники с неподдельным трепетом относятся к его сочинениям и, затаив дыхание, слушают его игру на рояле¹⁷.

После четвертого попадания авиабомбы в их дом Прены решили, как говорят англичане, «enough is enough» (если хватит, то хватит) и эвакуировались на север Шотландии в Обан. Казалось бы, дальше от войны некуда, а там как раз оказался важнейший военно-морской порт. Окрестности, однако, были восхитительны, и Эрик Дмитриевич влюбился в суровый северный пейзаж и с увлечением вернулся к масляной живописи. Он сошелся с шотландским пейзажистом Чарлзом Нэпьером (Charles Napier), который уговорил его предложить свою работу на выставку шотландской Академии искусств в Эдинбурге. Картина была принята, и весной 1941 года Прены съездили на открытие выставки. Северным небом и романтикой брошенной столицы Эдинбург напоминал им Петербург, и здесь они в конце концов, осенью 1948 года, прочно осели в трехэтажном каменном доме в тихом тупике, 6 Spence Street, где и проживали до смерти.

Эрик Прен регулярно выставлялся в шотландской Академии и от случая к случаю в Глазго. В 1949 году состоялась его персональная выставка пейзажей северной Шотландии в «Scottish Gallery» (54 картины). В Оксфорде в 1952 и в 1955 годах выставлялась темперная живопись с шотландскими и итальянскими мотивами. Пресса была благосклонна, картины расходились.

Но за время войны пропали русские связи. Художественная Европа зализывала раны, и новым законодателям вкусов было не до восстановления забытых имен. Зазвучали только самые громкие голоса, а Прен был человеком тишайшим, органически не способным к саморекламе, да и презирающим ее. Н.Лохов скончался в 1948 году, семья его бедствовала, хотя и продолжала оплачивать аренду двух мастерских на улице Artisti. Климов, выписанный из Латвии как реставратор в Кондаковский институт в Праге Николаем Андреевым в 1944 году, попал с семьей в лагерь для «перемещенных лиц» в Германии и оттуда эмигрировал в Канаду.

Постепенно Прен, которому шел уже шестидесятый год, отходил от активного участия в выставках. Ему опротивела мода на новаторство во что бы то ни стало. Он не мог слышать недалекое, но многозначительное замечание обывателя при виде новой для него манеры письма: «Знаете ли, в этом все же что-то есть». Ему не хватало простых и точных вопросов, которые задавал себе Н.Лохов перед великими картинами итальянского Возрождения.

В условиях рынка 50–60-х годов Прен писал своему другу Андрею Белобородову¹⁸: «…людей, покупающих то, что нравится, не осталось, покупают имена, то, что в ценности не упадет»¹⁹. «Имя» Эрика Прена, утвердившееся было в довоенной Европе и всплывшее после войны в связи с шотландскими пейзажами, — не устояло в водовороте послевоенных перемещений людей и переоценок ценностей, а сам Прен, уязвимый, но самостоятельный, продолжал писать для себя и для тех сравнительно немногих, кто его знал и ценил. Он устроился лектором по истории итальянской живописи в Эдинбургском колледже искусства и всерьез втянулся в академическую работу по истории тосканской живописи XI–XIII веков.

Еще в 1938 году Прен издал во Флоренции на английском языке словарь итальянских художников, который, как оказалось, когда они с женой впервые после войны съездили в Италию в 1952 году, полностью разошелся. Сердечно и радостно встретились старые друзья: с семьей Лохова побывали на могиле Николая Николаевича и в мастерских на Artisti; Соколов — русский знакомый в реставрационных мастерских галереи Уффици — обещал помочь получить разрешение на исследовательскую работу и фотографирование памятников in situ и в процессе реставрации; зашли к Аннигони в мастерскую на Пьяцце делла Санта Кроче, 9; Сильвано, у которого в ресторане на Пьяццо деи Синьоре и до войны записывались обеды в кредит, тут же узнал и приветствовал их с распростертыми объятиями; также Синьора Бальди, у которой снимали комнату. Все рассказывали о тяжелых годах разлуки, о том, кто как пережил войну. Эрика Дмитриевича вновь величали «мастером», и потянуло его возобновить итальянские этюды.

В 1955 году продвинулись академические дела благодаря знакомству с Умберто Бальдини, главой реставрационного кабинета галереи Уффици, и Прен принялся изучать и фотографировать мозаики, старинную роспись и религиозные картины во Флоренции и ее окрестностях.

Прены учились разыскивать «кустодио», которые открыли для них закрытые провинциальные храмы, лезли в подземелья и по лесам, добивались освещения стенописи, мерили, рисовали, фотографировали. В то же время продолжали оживленно общаться, прежде всего с Лоховыми, но и с заезжими из Канады Климовыми, и с английскими, и с англо-русскими друзьями.

В 1956 году продолжалось все более разборчивое и сосредоточенное изучение итальянского искусства: фрески XII века в Сан Джиованни де Порта Латерано и рельефы и саркофаги в Музее Латерано, Корреджио и Тициана в Венеции, мозаики в храме Косьмы и Дамиана, роспись в катакомбах св. Валентина и, конечно, все вновь посещаемые места во Флоренции и ее окрестностях.

И так несколько лет подряд: поездка на машине на юг Англии к «тете Мей», оттуда самолетом в Тревизо (для Венеции), в Рим или в Милан (для Флоренции). Трепетная встреча с Италией. Задушевные встречи с друзьями и с молодежью, которых Прены с увлечением водили по малоизвестным памятникам, посвятили в прелесть мозаики и стенописи, «влюбили в Италию»²⁰. С 1 сентября 1957 года начинается новая и замечательная для Пренов дружба с Ольгой Александровной Шор-Дешарт (Фламинго) и с детьми Вячеслава Иванова, Лидией и Дмитрием. Познакомил их Белобородов*. Они разделили интересы Пренов. Фламинго еще доскональнее их знала, как и у кого достать ключи от малопосещаемых храмов. Лидия Вячеславовна втянула их в музыкальную жизнь итальянской столицы, исполняла для них собственные остроумные и мелодичные сочинения. У Ивановых была достаточно заслуженная машина и три шофера — Эваристо, Умберто и Серджио, ни один из которых — как про себя в дневнике неоднократно ворчал Прен — не смотрел за маслом и не занимался профилактикой. Тем не менее организовали множество экскурсий — трудных для уже пожилых Пренов, но упоительно интересных, уютных, веселых.

Например, в сентябре 1960 года съездили в Непи: «Привратник дал Диме ключи, и мы стали спускаться. Очень неприятная для меня лестница местами высечена из скалы, местами по склону узких троп. На всю Фоссу изумительные виды, особенно в сторону Nepi, кот<орый> стоит на обрыве. Наконец, достигли древней церкви в глубине оврага…» А в другой раз: «Пряный, золотой осенний день. На дальних Аппенинах снег. Дорога очень живописна. Pal<ombara> oчаров<ательный> городок на горе. Въехали и выехали. Т.к. церковь в 2-х км по проселочной дороге, надо было пройти еще более Ѕ км по каменистому спуску. Очаров<ательная> церковь с римск <ими> колонн<ами> и 3-мя абсидами — кругом руины монаст<ырских> строений, pergol’ы виногр<адной> лозой, деревья, бамбук и масса диких цикламенов…»²¹

Вместе с Ивановыми Прены переживали медленное, но верное восстановление славы Вячеслава Иванова. Недаром сын Климова Алеша, один из тех, кого Прен «влюбил» в Италию, подарил им с посвящением копию своей докторской диссертации о поэте.

С 1959 года все чаще появляется в дневниках имя Марии Луиджи, итальянской сотрудницы культурного центра по изучению графического искусства «Il Bisonte», с которой также завязывается крепкая дружба. Она их познакомила с издателем Энрико Валеччи. С 1961 года сердечные отношения, основанные на общем энтузиазме, завязались с римскими реставраторами Лаурой и Карлом Моро и с Мэри Кавалетти, весьма культурной англичанкой, бывшей замужем за итальянцем.

С 1959 года начинается специфический интерес Прена к работам тосканского художника XIII века Дуччо, по его мнению, классическим и вовсе не византийским по духу, предвестником Треченто. Изучал он их «усердно», «очень детально» и, благодаря работе с Лоховым, разбирался с вопросами датировки, атрибуции и т.д. Так зародились первые статьи, меняющие общепринятое представление о развитии итальянского искусства XI–XII веков. 11 сентября 1961 года Бальдини «в очень любезных выражениях предложил опубликовать статью» в “Rivista d’Arte”», и с того времени итальянцы стали серьезно считаться с экспертизой англо-русского художника, превратившегося на седьмом десятке в искусствоведа²².

С 1961 года меняется формат поездок. Эрик Дмитриевич отказался от осенних лекций в Эдинбурге и таким образом имел в своем распоряжении больше времени для работы в Италии. Друг дома, обрусевший сын итальянского инженера-железнодорожника Валентин Андреолетти, дипломат по профессии и сверстник Пренов, со своей женой отправился с ними вчетвером из Эдинбурга на машине через Ла-Манш, северо-восточную Францию и Швейцарию в Италию. Мужчины сменяли друг друга за рулем.

За эти годы постепенно слабели связи с Флоренцией. Мария Михайловна с дочерью переехали в Милан, и все Лоховы болели. Только издательские дела, связи с Бальдини, Валлечи и Марией Луиджи и любовь к городу и его окрестностям отвлекали от всевозраставшей поглощенности Римом. Здесь Ольга Дешарт читала им не изданный тогда еще «Светомир» Вячеслава Иванова: «Очень значительная вещь, в которой сказалось прекрасное знание древнеславянского языка»; «вещь очень интересная, значительная по глубине мысли, по убедительности развития действия, по верности языка, по чуткости к драматизму и духовному проявлению»²³. Совершили множество экскурсий с нею и с детьми поэта, с которыми было неизменно «мило», «уютно» и «интересно», и всячески старались помирить с ними болезненно, на грани помешательства на них обиженного и к ним ревнующего Белобородова. Книги и гравюры друга они показывали реставраторам Моро и Мэри Кавалетти, к которой зачастили в чудную виллу «в саду у катакомб Domotill’ы». Джон Финдлоу, священник, женатый на подруге Ирины Эдуардовны (урожденной Кайгородовой), служил представителем англиканской церкви в Ватикане, и через него завязались интересные знакомства среди духовенства. В частности, у Прена купили картину для шотландской семинарии (Collegio Scozzese), куда его с женой охотно приглашали «чай пить». Ирина Эдуардовна даже была на аудиенции у папы, который «благословил затем с распростертыми руками всю Россию»²⁴.

Когда возобновили поездки на машине, стали посещать и другие города — Турин, Милан, Бергамо, Болонью, Пизу, Ассизи, и, разумеется, — Венецию, где смотрели уже целенаправленно то, что нужно было для работы: «долго изучали росписи», «хорошо смотрели мозаики», «смотрели и записывали подробно»; «изучали фрески особенно в связи с <нрзб.> и вторым опусом». Такими записями испещрены «вахтенные журналы». Но в то же время святыни Италии были для Пренов не только предметами изучения, но и святынями — своими, личнопочитаемыми. В Риме с Ивановыми присутствовали на мессе, которую отслужил «австрийский поляк из Вильны — очень симпатичный, у алтаря San Venseslav, где был принят в католичество В<ячеслав> Иванов. Дима прислуживал. Причастились он, Кошка (Лидия Вячеславовна. — А.П.) и еще польская женщина»²⁵. Тем не менее излишним пиететом Прен не страдал, и мог сорваться, увидев, что прислужники церкви не так обращаются со своими сокровищами: «Mazaccio в безобразном виде. От окна сверху наследило на всей фреске. Доминиканцы безответственные мерзавцы — сволочи»²⁶.

Становясь все больше домоседами, Прены усиленно читали: особенно новинки из СССР. В 1968 году уже передавалась из рук в руки машинопись второй части «Ракового корпуса». В 1969-м читали и обсуждали воспоминания Аллилуевой. Вообще, судя по книгам и вырезкам из газет в ЛРА, да и по личному общению с Пренами автора этих строк, они зорко следили за русской литературой из Советского Союза и в эмиграции, сопереживая с Ивановыми издание «Света вечернего» и с начала 70-х годов Собрания сочинений Вячеслава Ивановича, первый том которого со «Светомиром» и его биографией Ольги Дешарт получили как «умный дар» к сорокапятилетию свадьбы 5 ноября 1971 года. Они оставили хорошую библиотеку русской классики Золотого и Серебряного веков, вплоть до Замятина и Ходасевича, и немало книг с автографами авторов и редакторов, как, например, эмигрантские издания воспоминаний Бенуа и Добужинского и некоторые книги Леонида Зурова. «Воспоминания: книгу об отце» Лидии Ивановой Ирина Эдуардовна сама перевела на английский язык²⁷.

Последние годы в Эдинбурге прошли очень тихо, но не бездеятельно. Прены продолжали следить за культурными событиями в России. Познакомились с Лидией Пастернак-Слейтер, сестрою поэта, с Дмитрием Лихачевым²⁸, который состоял в родстве с их другом Андреолетти, и с его дочерью Верой и нашли новых друзей среди приезжих из России. В 1978 году узнали с прискорбием о кончине Ольги Шор. Помогали Констанс Баббингтон Смит написать о дорогой им Иулии Михайловне де Бособре, для чьей книги «Пламя в снегу» о св. Серафиме Саровском Эрик Дмитриевич в свое время сделал обложку²⁹. О лондонском владыке Антонии Сурожском, которого Прены знали лично и глубоко чтили, Ирина Эдуардовна написала: «Я крепко верю, что мир держится такими очень немногими праведниками»³⁰.

В целом Прены были терпимы в вопросах вероисповедания. У Эрика Дмитриевича англиканская традиция воспринималась без вопросов, и оба считали, что Ивановы, каждый своим путем пришедшие к католичеству, были по-своему правы, так же как Ольга Шор была права, что осталась православной. В 1973 году Эрик Дмитриевич писал в шуточном послании на пергаменте своим римским друзьям:

«Они <Прены> сейчас заняты заботами об устройстве нового места для свершения православных служб в приделе епископального храма шотландской церкви. Получается так, что Писец будет молиться и причащаться в главном нефе. А его Ирина в боковом, перед сооруженным иконостасом с иконами Писца-Богомаза. Над коими он в настоящее время и трудится»³¹.

К концу жизни Эрик Дмитриевич все-таки исправил эту аномалию и перешел в православие. Он скончался у себя дома в Эдинбурге на 91-м году жизни в 1985 году. Ирина Эдуардовна заботилась о его наследии, помогала его другу Эзмэ Гордону устроить прекрасную посмертную выставку итальянских картин в The Fine Art Society в Эдинбурге в 1986 году. Мудро и внимательно, с помощью преданных ей и памяти ее мужа знакомых, распределила оставшиеся у нее архивные ценности и картины так, чтобы о нем осталась память не только среди друзей в Европе, Великобритании и Новом Свете, но и на родине (в галерее в Перми), интересами которой он жил до конца. «А Бог обо мне, наверно, просто забыл», — смеясь говорила она иногда. Но Он, конечно, помнил и взял к Себе на рубеже столетия, зимой, в конце 1999 года, пятнадцать лет спустя после смерти мужа.

Лондон

Работы Э.Д.Прена хранятся в Пермской государственной художественной галерее