И.А.Усенко

Коровинский портрет моей бабушки

 

«В Москве были замечательные люди, ученые, всесторонне образованные люди, высокой души, большого сердца, притом оригиналы и чудаки...

На семнадцатом году моей жизни, помню, когда была жива еще моя мать и брат Сергей и я учились в Школе живописи, ваяния и зодчества, как-то я почувствовал, что у меня сильно заболело горло. Была зима. И брат мой Сергей пошел искать доктора. Жили мы в то время у Сухаревой башни, в Колокольниковом переулке, в маленькой бедной квартире, окна которой приходились вровень с землей.

Неподалеку от Колокольникова переулка, у церкви, был дом-особняк. Вот в подъезде этого дома жил доктор Лазарев. На дверях была прибита медная дощечка, на которой было написано: “Доктор медицины. Горло, ухо, нос”...».

Так начинает свои воспоминания о «магистре Лазареве» знаменитый русский художник Константин Алексеевич Коровин, чья книга воспоминаний выдержала не одно издание¹. Николаю Александровичу Лазареву посвящена в ней небольшая главка.

«...Лазарев вошел ко мне в пальто нараспашку, во фрачном жилете, в белоснежной рубашке и белом галстуке. Огромного роста блондин, с голубыми глазами. Большие красные руки выглядывали из рукавов пальто. Войдя, он пристально посмотрел на меня, а потом на стену, на которой висели приколотые кнопками мои летние этюды и рисунки с натурщиков.

— Это ваша работа, картины? — спросил доктор.

— Мои, — ответил я.

— Очень плохо, — сказал доктор и, обернувшись, взял стул и сел против меня.

— Да, вы правы, — сказал я. — Плохо. Я не люблю их, я никак не могу достигнуть света.

— Скажите “а-а”, — приказал доктор.

— А-а...

— Громче.

— А-а, — громче повторил я.

Доктор встал, написал записку и послал брата на дом принести оттуда что-то, по записке. Он сидел против меня и молча смотрел.

— Горло у меня болит, — говорю я, — как больная трубка, и сильно болит. Доктор, посмотрите, пожалуйста, горло.

— Да, болит, — ответил он. — И сильно, но мне смотреть не надо.

— Как же, — говорю я. — Может быть, у меня дифтерит?

— У вас дифтерит и есть.

— Вы же не видали, — говорю я взволнованно. — А может быть, скарлатина?

— У вас и скарлатина, — сказал доктор.

“Вот так история, — подумал я. — Странный доктор, не смотрит горла”.

— Вы же не видели, — говорю я, волнуясь. — А может быть, жаба у меня?

— У вас и жаба, — равнодушно подтвердил доктор <...>

Ровно через час он вернулся.

Принес корзину, развернул ее, вынимал оттуда и ставил на стол: банку зернистой икры, большой кусок белорыбицы, жареную пулярку, какое-то желе, компот, бисквит, сбитые сливки, моченые вишни и яблоки, чернослив. Он поставил передо мною тарелку — а также и перед собой, — сел напротив, положил мне огромный кусок белорыбицы и сказал:

— Кушайте.

А сам, сидя напротив меня, ел с хлебом сардинки и смотрел на меня. Я ел послушно, но сказал все-таки доктору:

— Я не могу, это так много. Я никогда столько не ел.

— Тсс... — сказал доктор. — Потрудитесь кушать все <...>

Я ел, но чувствовал себя плохо. Доктор встал, собрал со стола все, положил в корзину, потом сказал:

— Сегодня у вас будет температура, жар. И так как вы художник, особенный человек, то вам необходима красота. И сегодня перед вами здесь будет красавица, такая красавица! Я приеду в десять часов. Без меня ничего не пить, ни воды, ни чаю, словом, — ничего...

Доктор уехал. Вскоре от него пришел человек, принес завернутый в бумагу бюст Шекспира и сказал:

— Доктор прислали-с. Велели поставить перед больным.

“До чего странно”, — подумал я.

Я смотрел на поставленный бюст и был в странном состоянии. В ушах у меня какие-то звуки “тии-тии, и-и-и, тюи”, и искорки бегут от глаз. Я засыпаю, забываюсь и чувствую сильный жар.

Очнулся. Вечер. Горит лампа с большим абажуром, и предо мною сидит молодая красивая женщина с белой повязкой на голове и с большим голубым крестом на груди, вся в белом. Она встает, приближается ко мне, подносит в ложке лекарство и говорит:

— Откройте рот.

Я стараюсь, но не могу. Подходит доктор, у которого на лбу надет блестящий кружок. Он какими-то щипчиками открывает мне рот, ставит близко лампу, держит голову и смотрит в этот кружочек мне в горло:

— Откройте рот, больше. Говорите “а-а”.

— Не могу.

Он вставляет мне в рот какой-то шар, и я чувствую холод в горле. И куда-то падаю, забываюсь. Опять просыпаюсь. Опять мне женщина подносит лекарство и рядом доктор.

— Какая красота! — говорит доктор, показывая на женщину.

Я вижу, как он в руках держит серебряные трубочки, как вытирает мокрой ватой. А уж инструменты лежат в баночке.

Из-за лица красивой женщины, которая близко, голубые глаза доктора пристально смотрят на меня, улыбаясь. Доктор протягивает руку с длинным ножичком мне ко рту...

Я почувствовал укол, доктор вскрикнул:

— Молодец! Болезнь кончена.

Я задыхался.

— Кончена, — говорил доктор. — Какая красавица, посмотрите, ведь вы художник...

Действительно, я почувствовал облегчение.

— Вы были очень больны, — сказал он. — Но пред вами магистр наук, ассистент профессора Варвинского, кончавший с золотой медалью Венский университет.

Да, я чувствовал себя хорошо, хотя в горле была еще острая боль. Доктор убирал инструменты, завертывал в вату.

— А ведь вы не обиделись на меня, — сказал он, — когда я сказал, что работы ваши плохи...

И при этом он позвал мать и брата:

— Болезнь окончена, — сказал он им. — Но он должен лежать три дня. Не обиделся на меня. Его работы прекрасны. А у него, я понял, есть дар характера, который помог болезни: незлобивость, важная вещь в болезни.

 

* * *

Доктор навещал меня часто. Однажды я спросил его — что значит, что он меня так кормил насильно перед болезнью и зачем он прислал мне бюст Шекспира...

— Зачем? — сказал он. — Я у вас видел книжки — их не стоит читать. Вот кого надо читать.

“Какой особенный этот доктор...” — думал я.

Потом он сделался моим приятелем, и не раз я обращался к нему за помощью...»².

В журнале «Наше наследие», в №2 за 1990 год, была публикация С.Бычкова и И.Хабарова в рубрике «Возвращение» «Константин Коровин — художник и писатель»³ с очень интересными (не вошедшими в книгу воспоминаний) мемуарами о докторе Лазареве, которого К.А.Коровин по прошествии многих лет (как и в книге иногда) называет Азаревым.

А в нашем доме сохранился (к сожалению, фрагментом) портрет жены Н.А.Лазарева Лидии Петровны кисти К.А.Коровина и фотографии членов семьи доктора Лазарева, сделанные К.А.Коровиным и сестрой Лидии Петровны Клавдией Петровной, которую именно Константин Алексеевич «заразил» очень модной тогда фотографией. Ни портрета, ни этих фотографий никто не видел, кроме потомков семьи Лазарева.

Доктор Лазарев — мой дед. Его дочь — Елена Николаевна Лазарева (по второму мужу — Григорьева) — моя мать, с которой я рассталась в раннем детстве и встретилась после более 55-ти лет разлуки, по иронии судьбы — в день 60-летия Октябрьской революции, которая, в общем, и разлучила нас, сделав меня сиротой.

Моя мать родилась 28 марта 1892 года. Сохранилось подлинное свидетельство о том, что в «Московской Симеоновской, что на Поварской, церкви... Елена крещена апреля 14 числа, родители ея: доктор медицины, коллежский советник Николай Александрович Лазарев и законная его жена Лидия Петровна, оба православного вероисповедания, восприемниками были: статский советник и кавалер Александр Флегонтович Спасский и из дворян девица Елизавета Михайловна Семенова. Крестил священник Михаил Успенский с причтом». Училась мама в частной классической гимназии Фишер, что была во 2-м Ушаковском (ныне Хилковом) переулке рядом с Остоженкой.

Доктор медицины Лазарев, выпускник Гейдельбергского (Константин Алексеевич пишет — Венского) университета, статский советник, магистр наук «был известен в Москве среди простого народа, мелких служащих, торговцев, купечества. Его любили. Он принимал больных в Обществе Русских Врачей и при Красном Кресте» на Арбате в доме Орлова, в бесплатной лечебнице им. князя В.А.Долгорукова на Собачьей площадке, на Воздвиженке в доме Арманд⁴. «Пациентов было много. Сотни. Он их быстро разделял по болезням. Сестры милосердия бегали кругом него, едва успевая исполнять его распоряжения. “Удивительно, — сказала мне старшая сестра милосердия, когда я приехал за ним на прием, чтобы потом ехать к нему на дачу, — удивительно, как это он сразу видит, чем кто болен, и никогда не ошибается...”»⁵.

Об отношениях Константина Алексеевича с семьей Николая Александровича Лазарева кратко написал сын доктора Владимир Николаевич Лазарев (1892–1969) по просьбе И.С.Зильберштейна при подготовке мемуаров художника к изданию. Воспоминания очень личные, но ценны тем, что это — свидетельство современника и очевидца.

«...Отец очень любил молодежь и всегда с большой теплотой и участием относился к ней, особенно выделяя К.А.Коровина, который, рано потеряв отца, очень это ценил и отвечал особой симпатией и привязанностью ко всей нашей семье. Он часто бывал у нас запросто и на званых вечерах по случаю семейных праздников, на которых собиралось много людей, в том числе брат Константина Алексеевича Сергей Алексеевич с женой, В.А.Серов и другие гости.

Сердечность и простота отношений, существовавшая в нашем доме, способствовала сближению К.А.Коровина не только с взрослыми, но и со мной и моей сестрой, бывшими в то время еще учащимися.

К.А.Коровин был среднего роста, очень видный и красивый, добродушного и общительного характера, что я, будучи мальчишкой, испытывал на себе самом. Константин Алексеевич был женат на второстепенной артистке оперы С.И.Мамонтова Анне Яковлевне Фидлер, а ее сестра Розалия Яковлевна преподавала музыку мне и моей сестре. Я был дружен с его сыном Алешей, который был моложе меня, но тем не менее мы с ним не только играли, а иногда и ссорились.

Константин Алексеевич был страстным любителем рыбной ловли и для меня было большим удовольствием присутствовать у него на квартире при разборке и сортировке рыболовных принадлежностей, которых у него было множество, вплоть до специально выписанных им из Японии.

В один из его приездов к нам на дачу он собирался на рыбную ловлю в свое любимое место на мельницу в селе Горностаеве. Я упросил его взять меня с собой и захватил охотничье ружье... У поверхности воды гуляли крупные рыбы, которых Константин Алексеевич пытался разными способами поймать, но они почему-то не клевали и лов его в этот день был неудачным. Я попросил его разрешения пострелять в рыб, на что он ответил: “Попробуй”. После нескольких выстрелов удалось подобрать несколько оглушенных рыб, после чего ловля была прекращена, так как такой способ ловли рыб Константин Алексеевич считал для себя позорным. По возвращении на дачу  этот эпизод служил предметом рассказов и острот.

В те годы в большой моде была фотография, и Константин Алексеевич не мог пройти мимо этого увлечения. Он сделал много снимков членов нашей семьи, и часть их сохранилась. На каждом из таких снимков отец делал надпись, указывая, что он снят Константином Алексеевичем. От Константина Алексеевича увлечение фотографией перешло и к нам. Сохранился снимок, сделанный моей теткой (Клавдией Петровной. — И.У.) на даче в Перловке, на котором изображена моя мать с Константином Алексеевичем.

Свои многочисленные этюды и картины Константин Алексеевич писал удивительно быстро и с большим увлечением. Мне иногда случалось вместе с отцом, а чаще одному, бывать в его мастерской, где под его руководством изготовлялись театральные декорации. В то время мастерская находилась где-то около бывшего Каретного ряда. Вспоминается такой случай посещения этой мастерской. Константин Алексеевич, мой отец, я и другие лица стояли на внутреннем балконе, вроде террасы, который был на 4-5 метров выше пола, с которого хорошо были видны разостланные полотна будущих декораций. Сперва все показалось нам бесформенным и аляповатым. Однако после объяснений Константина Алексеевича нам стали понятны содержание декораций и очертания предметов. В одной из частей декорации какая-то деталь не удовлетворила Константина Алексеевича, и он мгновенно сбежал по лестнице вниз, вырвал из рук мастера кисть и несколькими мазками придал этой части рисунка желаемый вид.

Театральные постановки с декорациями Константина Алексеевича у меня, мальчика, а потом и юноши всегда оставляли неизгладимое впечатление своей красочностью. Особенно памятен мне просмотр генеральной репетиции оперы-сказки “Кащей Бессмертный”, декорации и костюмы к которой были исполнены по эскизам Константина Алексеевича. Впечатление о них я сохранил и по сей день.

При каждой новой постановке Константин Алексеевич испытывал волнение, не зная как ее примет публика. Помню такой случай. В бытность мою в 5 или 6 классе гимназии к нам на обед приехал Константин Алексеевич, который не мог скрыть своего крайнего волнения. В этот день в Большом театре был назначен бенефис Ф.И.Шаляпина в заглавной роли оперы “Демон”, декорации и костюмы к которой исполнялись по эскизам Константина Алексеевича. На предложение моей матери остаться пить чай он отказался и поторопился в театр. Я буквально пристал к Константину Алексеевичу взять меня с собой. Родители вначале возражали, но потом согласились, так как Константин Алексеевич обещал сам доставить меня домой. В театре он привел меня в ложу Ф.И.Шаляпина и познакомил меня с его женой Иолой Игнатьевной и другими лицами. Сам он весь спектакль находился в ложе, изредка отлучаясь на короткое время на сцену. Однако опасения Константина Алексеевича были напрасны. Успех оперы от исполнения и постановки был потрясающим.

Константин Алексеевич весьма был требователен к себе, и произведения, которые не удовлетворяли его, безжалостно им уничтожались. У нас было довольно много его работ, и самой значительной из них был портрет моей матери (Лидии Петровны Лазаревой. — И.У.). Этот портрет долго у нас висел, и Константин Алексеевич как бы не замечал его. Однажды он начал рассматривать свои работы и особой критике подверг именно этот портрет, а затем, неожиданно для всех, изрезал его на куски. Фрагмент его сохранился у меня.

В 1912 году умер мой отец. Константин Алексеевич в это время находился в Париже, откуда прислал нам очень трогательную и сердечную телеграмму с выражением глубокого сочувствия и горя в утрате своего большого друга. Связь Константина Алексеевича с нашей семьей продолжалась и после кончины отца6.

Последний раз я видел Константина Алексеевича 24 декабря (старого стиля) 1918 или 1919 года в день его именин, на которые он меня пригласил. Константин Алексеевич тогда жил на 4 этаже большого кирпичного дома на Мясницкой улице около Красных ворот. У него в гостях я застал Ф.И.Шаляпина и известного гитариста и балалаечника Трояновского. Жена Константина Алексеевича организовала по тем временам весьма обильный ужин и чай.

По просьбе Константина Алексеевича Шаляпин много пел.

Самым интересным было исполнение им романса “Очи черные” под аккомпанемент одиннадцатиструнной гитары.

Это исполнение во мне оставило неизгладимое впечатление...

Шла гражданская война. Вскоре после этого я уехал из Москвы и об отъезде Константина Алексеевича из России узнал значительно позднее».

Владимир Николаевич уехал из Москвы в 1921 году со своей матерью (моей бабушкой) Лидией Петровной, ее сестрой Клавдией Петровной (сестры происходили из семьи священника из Переславля-Залесского, где у Константина Алексеевича была дача), своей сестрой Леночкой и ее мужем Шуркой, как он всю жизнь называл моих родителей, и мной, 3-4-летней девочкой. Кстати, мой дед, потомственный дворянин, был против брака своей дочери с купцом 2-й гильдии, моим отцом. Мама, наперекор воле родителя ушла из дома к будущему мужу. Чем бы все кончилось — неизвестно, если бы не С.И.Мамонтов (сыгравший огромную роль в судьбе Константина Алексеевича, да и в моей тоже, прошу прощения за нескромность). Дело в том, что он был знаком и с моим дедом и с отцом. Узнав о размолвке в семье доктора Лазарева, Савва Иванович пригласил на ужин доктора с женой и моих будущих родителей в свой дом. Состоялось примирение, родительское благословение было получено, а вскоре Савва Иванович стал моим крестным отцом...

Мама, унаследовавшая мужественный характер своего отца — участника русско-турецкой войны, в 1914–1915 гг. работала в госпитале Московского кредитного общества для раненых воинов, состоявшем под «Августейшим покровительством Великой Княгини Елисаветы Феодоровны», на Рождественке в доме Строгановского училища, сестрой милосердия, о чем сохранился подлинный документ — удостоверение сестры Лазаревой Е.Н., которая «приобрела большую опытность в деле ухода за больными и ранеными воинами, в оказании помощи при производстве операций и перевязок, проявила горячую любовь и самоотверженность по отношению к раненым нижним чинам». Покровительствовала госпиталю та самая Елизавета Федоровна, которая основала Марфо-Мариинскую обитель и через несколько лет приняла мученическую смерть как член царской семьи. Много позже ее канонизировали как русскую святую...

Родители мои жили в доме моего деда со стороны отца на Мясницкой, за Мясницкими воротами, где на углу на первом этаже и по сей день находится аптека. Брат мамы Владимир Николаевич вспоминал, как они «с Шуркой» осенью семнадцатого года под пулями бегали по Москве в поисках молока для меня. Жили как все. Однажды на даче стали свидетелями зверского убийства их друзей. Родителей спасло то, что они успели прыгнуть в лодку и оттолкнуться от берега. После этого случая всей семьей решили ехать на юг, переждать «заварушку». Имущество — движимое и недвижимое (нефтеналивные суда «на паях» моего отца «Шурки», имения деда и бабушки Лазаревых, деньги и ценности) — все было «экспроприировано». Перед отъездом родители поднялись на чердак дома, и отец замуровал в стену два английских охотничьих ружья до скорого возвращения, в котором не сомневались. Они оба были заядлыми охотниками, неоднократно бродили с ружьями по подмосковным лесам с К.А.Коровиным. Известно, что особенно любил Константин Алексеевич окрестности села Охотина под Ярославлем, где до сих пор стоит домик, куда он приезжал на время охоты. Забегая вперед, упомяну, что дом на Мясницкой с вензелем моего деда — купца «ФШ» (Федор Шершаков) недавно подвергся капитальному ремонту. Кто-то нашел охотничьи ружья? Вензель был аккуратно снят и после ремонта, к удивлению, опять водружен на место с небольшим изменением — к нему прибавилась третья буква, видимо, по имени нового владельца дома...

Бегство проходило по классическому маршруту: Москва — Батуми (как вариант) — Константинополь. Ехали долго-долго в кибитке с круглым верхом из мешковины, что я хорошо помню. Я сидела в подушках, набитых соболями и старинными шалями, необыкновенные их узоры и ткани до сих пор не могу забыть. Все это потом быстро было продано. Портрета бабушки я, конечно, не помню, но через много лет стало понятно, что он тогда путешествовал с нами.

Фотографии сохранили облик молодой красивой мамы, которую я почти не помню, и отца, который обнимает меня, держа на коленях под сенью платана. В глазах его — тоска, он как будто чувствует, что совсем скоро мы расстанемся навсегда. Мой отец, Александр Федорович Шершаков, окончил Московский университет, по-нынешнему экономический факультет, знал 4 иностранных языка, был членом товарищества на паях Волго-Каспийского  пароходства. Одна из его сестер — Мария Федоровна — была актрисой МХАТа, другая — Анна Федоровна — окончила медицинский институт в Лейпциге и была стоматологом. В Константинополе, по более поздним рассказам моей бабушки, мой отец работал в американском Красном Кресте. Подрабатывала там и бабушка — шила мужские рубашки. Мама тоже шила — шляпы, видимо, у нее неплохо получалось, потому что к ней приходили нарядные дамы-заказчицы с офицерами, и я с любопытством слушала их французскую речь. Детское любопытство иногда приводило меня на улицу, где я наблюдала за человеком, за спиной которого висел ящик с решеткой, в котором болтались на крючках куски мяса, за ним бежала стая бродячих кошек и, когда хозяйки из домов покупали своим кошкам мясо, он бросал обрезки бежавшим за ним голодным уличным кискам.

В Константинополе мама встретила своих подруг, с которыми училась в гимназии Фишер в Москве, Ольгу и Кети Стамболи, дочерей знаменитого крымского табачного фабриканта-караима, «поставщика двора Его Императорского Величества», имя которого упоминали в своих произведениях Куприн, Бунин, Паустовский и другие классики. С сестрами мама дружила всю жизнь.

Наступил день, определивший судьбу всей нашей семьи. Бабушка, ее сестра и я едем в Баку, к ее сыну, брату моей мамы и моему дяде. Границы были открыты, обстановка позволяла навестить родных. Дядя мой не поехал с нами, а остался работать в Баку, он был известным юристом и жил неплохо по тем временам. Мама перед отъездом приколола булавкой к моему платью большую старинную голубую бусину. Бусина всю жизнь со мной. Недавно только я узнала, что такие бусины носили «от сглаза».

И вот мы с бабушкой на большом пароходе плывем по морю к российскому берегу. Бабушка читает мне «Конька-Горбунка» и сказки про Иванушку-дурачка...

В Баку мы жили с дядей в съемной квартире, тут же был его кабинет — отгороженный шкафом угол. Дядя часто ездил по делам в Персию, я до сих пор храню его подарки — золотые часики и фарфоровую куклу с закрывающимися глазами и настоящей косой. В особенно жаркие дни мы ездили на берег Каспийского моря на дачу к хозяевам дома. Вокруг дачи — райский сад: инжир, гранаты, виноград. В море, однако, никто не купался, даже дети, несмотря на зной. Женщины хозяйской семьи сидели на берегу в чадрах.

Через некоторое время была закрыта российская граница, и мы с бабушкой не смогли вернуться к маме с папой, так же как и они — к нам. Я ничего не понимала, видела только слезы на лицах бабушки и ее сестры. Мы переехали в жилище более простое и дешевое — дядина жена не хотела больше терпеть загостившихся родственников. Бабушке пришлось шить «для людей», мне же она шила платьица и панамки из крашеных простыней. Помню, что на вопросы соседей о моих родителях бабушка отвечала, что они погибли. От меня скрывали — где они, и я решила, что у меня вообще не было родителей. Они же, как выяснилось много позже, не дождавшись открытия границ и конца «заварушки», и дальше проследовали с потоком беженцев известным маршрутом до Марселя, потом — в Париж. Сестры Стамболи ехали с ними, но они, в отличие от моих родителей, имели капитал, по приезде в Марсель открыли маленькое кафе, где мама научилась печь для посетителей необыкновенные пироги, которые мне удалось отведать через много лет в Париже. Портрет бабушки, пережив константинопольскую эпопею, последовал с родителями во Францию, где и висел на стенах очередного жилища сначала папы с мамой, потом мамы...

А в Баку нам с бабушкой и ее сестрой было совсем худо — бабушка болела, шить не могла. Хозяйка большого дома в Москве, имений была вынуждена жить на подаяние, которое ее сестра приносила с церковной паперти. Бабушки и ее сестры не стало, когда мне было 14 лет. Я не знаю, где в Баку их могилы, так же как и могила моего деда в Москве. Меня взяла к себе тетка со стороны отца, которая работала стоматологом в туберкулезном санатории под Сухуми, где я начала трудовую деятельность на плантациях в совхозе эфиромасличных культур, собирая на рассвете до росы цветки герани. Вскоре тетю перевели в Тбилиси в поликлинику оперного театра. Я очень хотела учиться, закончила вечернюю школу. Поступила сразу в Академию художеств и в университет на исторический факультет. Училась, работала и еще успевала заниматься спортом. Единственное, что меня беспокоило — я не могла стать комсомолкой, как все. Тетя мне сказала, что через знакомых получила весть о моих родителях — они в Париже. Для меня это была шокирующая новость — в 30-х годах XX века большие неприятности грозили и за меньшие «грехи», и я боялась, что кто-то узнает об этом. Я не думала, что смогу когда-то их увидеть, в те годы папа и мама в Париже — все равно, что на Луне.

Тетю опять командировали — в Гагру, и мне пришлось ехать с ней. Учебу пришлось бросить. В Гагре я начала работать в «Метрострое» — коллектив из Москвы строил тоннели вдоль всего побережья Черного моря. Вскоре началась война, и эти же тоннели взрывали, чтобы немцы, которые уже подошли к Кубани, не смогли добраться до бакинской нефти. По морю доставляли в санатории, ставшие госпиталями, тысячи раненых. Иногда налетевшие немецкие самолеты расстреливали на наших глазах пароходы с несчастными и беспомощными людьми. Местные рыбаки на своих лодках плыли в море и спасали, кого могли. Метростроевцы, и я в их числе, уничтожали документы, рыли окопы, готовились к эвакуации в Среднюю Азию. Но, к счастью, немцев отогнали от Кавказа. В Гагре я познакомилась с инженером-строителем, который готовил город к обороне, руководил эвакуацией тысяч беженцев. Вскоре мы поженились и после Победы переехали в Сочи, куда мужа перевели на работу. Он строил санатории и госдачи по всему побережью от Сухуми до Мухолатки в Крыму. Много работал за рубежом — строил советский павильон на Всемирной выставке в Брюсселе (за что получил от бельгийского короля орден), так называемые дарственные объекты в Камбодже и Кении, госпитальные городки с оборудованием и советским персоналом. По дороге из Камбоджи на Родину муж получил разрешение лететь в Москву через Европу, с остановками в Риме и Париже. Я с трепетом ждала приезда в Париж. В первом же кафе взяла толстую телефонную книгу и стала искать фамилии матери и отца — тщетно. Звонила незнакомым людям с русскими фамилиями и спрашивала, не знают ли они Е.Н.Лазареву и А.Ф.Шершакова — нет, никто не слышал о таких. Я не могла тогда знать, что отец умер во время оккупации немцами Парижа от белокровия, мать через несколько лет вышла замуж и сменила фамилию. Мы с мужем ходили по парижским улицам, и я всматривалась в лица всех пожилых женщин. Мысль о том, что я совсем рядом с мамой, но не могу ее найти, приводила меня в отчаяние.

И все-таки мы встретились! Она нашла меня через Международный Красный Крест. Это было в 1963 году. Муж строил очередной дарственный объект в Африке, я была с ним. Дочка прислала мне письмо, в котором с радостью сообщила, что у них с сестрой теперь есть бабушка, а у меня — мама. Время было совсем не «вегетарианское», но никаких видимых последствий появления в моей жизни мамы-эмигрантки пока не было. Мужа не выслали домой, как было принято, «в 24 часа», дочери поступили в институты. Я уехала «в Союз» и начала переписываться с мамой, правда, из осторожности через дядю, ее брата, жившего в Баку. Я не решалась ехать к маме, пока дочери учились. И вот, наконец, наступил день 7 ноября 1977 года. В Москве было ликование и салют в честь 60-й годовщины Октябрьской революции. У меня — свой праздник. Я встретилась с мамой через 56 лет разлуки! Мы не могли насмотреться друг на друга и наговориться! Все эмигранты «первой волны» приходили в гости, посмотреть на дочку из «совдепии», задавали массу вопросов, смешных и наивных. Их русский язык поражал чистотой и непривычными для советского уха оборотами. Конечно, ездили на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа, где лежал мой папа... Отслужили молебен в церкви на кладбище. Совсем недалеко от могилы моего папы (а теперь и мамы) находится и последний приют К.А.Коровина с деревянным крестом и скромной надписью. Мама рассказывала, что Константин Алексеевич и она жили в Париже рядом в 16-м округе. Мама чем могла помогала Константину Алексеевичу и его сыну — инвалиду.

Портрет бабушки я увидела практически впервые, помнить его я не могла. Он висел на стене в маминой квартире в 16-м «орандисмане», как говорят парижские русские первой волны и их потомки. Навсегда останется тайной, кто действительно и почему его изрезал. Дядя Владимир Николаевич пишет в своих воспоминаниях, что это сам К.А.Коровин хотел его уничтожить и сын бабушки спас, что смог, — лицо, остальное на поясном портрете было безнадежно испорчено. Но я помню слышанную от кого-то версию, что портрет вызвал приступ ревности у моего деда доктора Лазарева. На его необузданный нрав намекает деликатно и Константин Алексеевич, а в своей книге о Коровине актриса Н.И.Комаровская и вовсе нелестно вспоминает о характере доктора, — «самодур»⁷. Стало быть, могло случиться, что он вспылил и, хотя очень любил «Костеньку», кинулся на портрет с ножом. Почему не уничтожил до конца и на лице остались только короткие «шрамы»? Можно строить лишь предположения. Знаю одно — бабушка была абсолютно предана мужу и прощала его увлечения не раз...

К счастью, сохранились и старые фотографии. Их, как и портрет, я забрала в Россию после смерти мамы в 1982 году.

 

Литературная запись Н.В.Усенко

 

Примечания.

¹ Константин Коровин вспоминает... М., 1990. Составители книги, авторы вступительной статьи и комментариев И.С.Зильберштейн и В.А.Самков.

² Константин Коровин вспоминает... С. 398-401.

³ Наше наследие. №2. 1990. С. 101-117.

⁴ Адрес-календарь г. Москвы 1888 г. С.402; Вся Москва. 1897 г. С. 150, 162.

⁵ Наше наследие. 1990. №2. С.111.

⁶ Сообщение о смерти 3 ноября 1912 года «старейшего из московских  врачей, участника русско-турецкой войны» было напечатано в газете  «Искры» рядом с некрологами И.И.Озолина, «бывшего начальника станции “Астапово”», приютившего в своей квартире в конце жизни Л.Н.Толстого, композитора Н.Венявского, артиста Художественного театра К.В.Бравича и заметкой о «мисс Гарри Гулифрис, совершающей пешком путешествие из Америки, 10 ноября она пришла в Москву...».

⁷ Комаровская Н.И. О Константине Коровине. Л., 1961. С.18.