Журнал "Наше Наследие"
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   
Подшивка Содержание номера "Наше Наследие" № 75-76 2005

И.В.Волкова

 

Дневник закатов

 

«Пейзажные» письма Е.Н.Кезельман к К.Н. и Б.Н. Бугаевым

 

Среди материалов, хранящихся в фондах и частично представленных в экспозиции «Мемориальной квартиры Андрея Белого», есть большой корпус пейзажных зарисовок Елены Кезельман. Белый называл их «видиками» и очень ценил. Трогательные и наивные произведения непрофессиональной художницы интересны как сами по себе, так и тем, что на обороте рисунков — письма или комментарии к изображенному. Можно сказать, что это истинно музейный материал, потому что он — с историей, с легендой.

С Еленой Николаевной Кезельман (урожденной Алексеевой; 1889–1945), родной сестрой Клавдии Николаевны Бугаевой, Белый был знаком еще с 1913 года, практически с начала своего увлечения антропософией. Однако это знакомство было долгие годы очень поверхностным, формальным. Таким оно оставалось и после возвращения Белого из-за границы в 1923 году, когда Белый сблизился с Клавдией Николаевной, и позже, когда Клавдия Николаевна стала фактически гражданской женой писателя, поселившись вместе с ним в подмосковном поселке Кучино. «Должна сказать, — вспоминала впоследствии Елена Николаевна, — что "приняла" я Б.Н. очень, очень нескоро. Я принадлежала к числу тех людей, которым книги Б.Н. казались малопонятными, странными, чуждыми... кроме того, мне казалось, что он разделил меня с сестрой… Мы реже видались, мало говорили… жили каждая в своем и молчали друг с другом, даже внешне общаясь»1.

Ситуация кардинально изменилась лишь в 1931 году, когда разгрому подверглось московское антропософское общество. Тогда арестовали и Клавдию Николаевну, и Елену Николаевну и многих других их друзей и знакомых. Белому, как известно, удалось благодаря ходатайству Мейерхольда и помощи Агранова, добиться скорого освобождения Клавдии Николаевны. А вот Елене Николаевне пришлось испить чашу несчастий в полной мере. Ее обвинили в том, что она «являлась активной участницей нелегальной к/р организации, принимала участие в работе нелегальных кружков, т.е. в преступлении, предусмотренном ст. 58, п. 10 и 11 УК». После окончания следствия в отношении Е.Н.Кезельман постановили: «…из-под стражи освободить, лишив права проживания в 12 п[унктах] с прикреплением к определенному месту жительства сроком на три года, считая срок [...] с 27/5 31 г.», то есть с даты ареста. Местом ссылки Кезельман избрала город Лебедянь, куда и отправилась вместе со своей подругой-антропософкой М.А.Скрябиной, дочерью композитора и актрисой. Поселились в доме по адресу: ул. Свердлова, 36.

Надо сказать, что именно материалы следственного дела и являются на сегодня практически единственным источником скудных биографических сведений о Е.Н.Кезельман: «русская, происходит из ст. Усть-Медведицы, дворянка, дочь члена Судебной палаты, со средним образованием, б/п, со слов не судима, дом. хозяйка, проживавшая до ареста по Земледельческому пер., д.12, кв. 8»2.

Летом 1932 года (9 августа) Белый с Клавдией Николаевной поехали в Лебедянь навестить и поддержать родственницу. Безусловно, этот поступок изменил отношение Кезельман к непонятному и нелюбимому Белому: «...мое первоначальное отношение к нему было на грани почти полного неприятия: слишком он беспокоил. Я часто повторяла сестре: “Нет, нет, я бы не могла! Все время — ощущение, что из-под тебя выдергивают стул и ты повисаешь в пространстве. А я хочу сидеть на своем стуле, он прочен, привычен, удобен, и я не хочу беспокойства”. Однако, несмотря на мое нехотенье, стул был выдернут из-под меня самой жизнью, и выдернут довольно жестоко: крах в семейной жизни, внезапный отъезд в провинцию, оторвавший от всего привычного, близкого, родного. Эти жизненные перипетии раздавили и исковеркали бы меня, если бы не помощь, данная Б.Н-чем».

Помощь Белого носила, так сказать, нематериальный характер. По словам Елены Николаевны, он помог ей, находившейся в состоянии уныния и подавленности, по-иному посмотреть на окружающую действительность, увидеть ее в прекрасном обличье.

Перед приездом важного московского гостя Е.Н.Кезельман испытывала немалое волнение — боялась, что ему будет неуютно в не лучших бытовых условиях и в отрыве от литературного круга. Но Белый сразу же почувствовал сходство провинциальной Лебедяни с городом его юности, с Ефремовым, вблизи которого находилось бугаевское имение «Серебряный колодезь», и признал в Лебедяни «родные края», «родной» воздух, родную природу.

«В ближайших окрестностях Лебедяни леса не было. Но сам городок расположен прекрасно: на высоком берегу верховья Дона и весь во фруктовых садах… — описывала Кезельман место своего изгнанья, — … лебедянские пейзажи не богаты разнообразием. Нет там ни ручейков, ни полянок, ни перелесков, ни лугов заливных. Но чем-то древнерусским, строгим, вольным и очень насыщенным веет от дальних холмов, от ветвистых оврагов, от плоскостей сжатых полей, ярких озимей, черных полос вспаханной зяби и редких куп одевшихся в осеннее яркое убранство деревьев. С высокого берега Дона горизонт вольно широк, прекрасен и пронизан весь какой-то песней без слов... Таких нот от природы в других русских пейзажах я не слышала... В поле — на запад от Дона — сохранились кое-где и курганы, и остатки поросших травой валов. Сам городок очень невелик, шесть улиц вдоль, и шесть поперек. Каждая из них из конца в конец — от 10 до 20 минут ходьбы. Но со всех сторон к городу подступают вплотную слободы…»

Живописная слобода Стрельцы, лежащая на северо-востоке, была первоначально избрана местом совместных прогулок. Потом появились и другие излюбленные маршруты. В общении с природой и ее осмыслении прошла большая часть времени. Белый, еще с юности прозвавший себя из-за любви к закатам «закатологом», и к концу жизни эту страсть сохранил в полной мере. «Когда солнце начинало садиться и по небу струями, вспышками света играли закатные краски, Б.Н. как-то больше еще затихал, наполняясь этим немым разговором с природой. Что-то тихое, строгое, очень, очень сосредоточенное и глубокое шло от него в такие минуты».

В те дни, когда на улице было сыро, гости и хозяйка усаживались вечером у окон, глядящих на запад, и все равно вбирали в себя закатное небо:

«Между тем жизнь за окном замирала. В комнатах становилось все тише и тише. Разговоры наши также постепенно затихали, и мы погружались в… тишину жизни “светозарной материи”, совершавшейся за окном… когда вспыхивали, струились и искрились первые краски заката... Разговоры наши совсем прекращались. Глаза [Бориса Николаевича] неотрывно глядели на закат, где уже подготовлялась послезакатная многоголосая фуга. И, когда небо запевало свою световую песню, “горний зов заката”, у нас в комнате начиналась своя песня, песня светлой тишины и глубокой сосредоточенности. Этой песней было лицо Б.Н. И эта песня — его “Зовы времен”3, как они мне звучат теперь, раскрывая все новые и новые смыслы почти в каждой строчке. В эти минуты мне и открывалась... его “святая святых” — его глубокий, светлый, полный примиренности, строго-скорбный покой».

«Лебедянские прогулки, — подытоживала Елена Николаевна, — встают в моей памяти как тихие сны золотые. Во время них я училась у Б. Н. “науке видеть”... училась слушать, что и как говорит расстилающийся перед глазами пейзаж. Он не поучал во время прогулок, он — больше молчал. Но то, как он молчал, говорило громче и явственней слов».

Но гости уехали (29 сентября), и Елена Николаевна снова осталась одна: «лебедянское одиночество в этот вечер ощущалось неизмеримо острее, чем до их приезда». И именно в этот момент спасительными оказались уроки, полученные во время общения с Белым:

«“Опять, — у разбитого корыта... А золотая рыбка — в море синем”... И вдруг, — из этого синего моря — неба, затрепетавшего переливами закатного света, которыми мы втроем любовались третьего дня лишь, — как бы зазвучало настойчиво: “Попробуй, нарисуй, — ведь Б. Н. так любил закаты. В городе он таких не увидит, а ты отвлекись от себя, лови эти говорящие краски, лови на бумагу с любовью и благодарностью всю полноту и богатство окружающей жизни. Переключись, выйди из своей эгоистической коробочки, заживи в этих переливных, говорящих красках, посмотри, что получишь от них”. “Золотая рыбка” затрепетала в груди, тоска одиночества разорвалась — в сияющее, греющее солнце, солнце любви…»

Воспоминания о брошенных Андреем Белым мыслях, замечаниях развернулись веером многогранных и углубленных значений и дали искру для творчества: «Желание неожиданное — рисовать — было так настойчиво, что я схватила маленький клочочек бумаги, цветные карандаши и быстро, быстро набросала на нем и брызги, и стрелы, и волны заката. Раньше я не рисовала с натуры, и рисунок мой был более чем примитивен. Но — он не был единственным: в течение года я рисовала закаты и почти в каждом письме посылала их в Москву. Постепенно осмелела до того, что рисовала не только кусочек неба из окна, но целые улицы, а под конец — даже виды Лебедяни с Доном, поле, где мы гуляли… Б.Н. радовался на эти [рисунки]... и говорил, что они дали ему целую “гамму закатов”...»

«Милая Елена Николаевна — Вы радовали меня, — писал ей Белый из Москвы. — Среди немногих роздыхов, которыми дарят дни, — появление Ваших пейзажиков; как-то вхожу в комнату... и — пять Ваших картинок большого формата; ну — до чего чудесно! Как это Вы можете с такими простыми красками добиваться этих тончайших нюансов; ведь Ваши бумажные клочочки — настолько переносят в Лебедянь, что от них веет в буквальном смысле, как из открытого окна, — деревенскою ширью. У меня странное впечатление: будто мы в каком-то отношении и не уезжали из Лебедяни, потому что у нас серия Ваших видиков, — с осени до весны; целый дневник закатов... В Москве закатов не видишь; для меня с юности закат — лейтмотив дня. Вы не можете себе представить, как много дает и познавательно серия Ваших картинок. Это — настой из звуков: нежных, тихих; таких звуков в Москве нет»4.

Увлечение Е.Н.Кезельман рисованием закончилось так же резко, как и началось. И опять-таки не без «участия» Белого.

Последний рисунок был сделан Еленой Николаевной в декабре 1933 года, когда писатель был уже неизлечимо болен, но надежда на его выздоровление все же теплилась. Приехать на похороны и проститься с Белым она пыталась, но не смогла получить разрешения на выезд. В Москву попала лишь к захоронению урны на кладбище Новодевичьего монастыря — 18 января. «Дни, проведенные в Москве, прожила в каком-то тумане. Уход Б.Н. реально еще не воспринимался. [...] Когда я вернулась в Лебедянь, утрата Б. Н. встала во всей своей силе. Тосковала я без меры. Рисовать не могла: казалось, что не для кого теперь. Помню, как ходила постоянно в закатные часы в снеговые просторы наших летних прогулок и там живо вставали в памяти все богатства прожитой вместе с ним жизни. “Видики” мои ушли, не могла сделать ни одного мазка. Но пришли неожиданно сначала стихи, а потом появился подбор слов для “Словаря рифм”».

После смерти Белого, продолжая еще около года жить в Лебедяни, Елена Николаевна занималась, по просьбе сестры, выявлением и систематизацией неологизмов Андрея Белого, а вернувшись в Москву, с 1935 года вместе с сестрой работала над «Материалами к поэтическому словарю».

«Так, в ряде лет, — писала она, — развертывался во мне смысл призыва Б.Н. к “науке видеть”... Он обогатил мои только родственные отношения с сестрой, и он же раскрыл мне меня самое, раскрыл неожиданные возможности, ... дающие силы жить, любить жизнь, веря твердо в осуществление того "прекрасно-доброго", "Kalokagatos" — к которому звал и в торжество которого верил Б.Н., — а с ним вместе верю и я» (С. 310).

Умерла Елена Николаевна в 1945 году. Об этом Клавдия Николаевна писала литературоведу Д.Е.Максимову: «Родная моя Люся ушла от меня. 10 ноября она скончалась от кровоизлияния в мозг. Все произошло так мгновенно. Утром в 9 ушла в магазин. В час мне сказали, что ее отвезли в карете скорой помощи. А в 12 ночи ее уже не стало. Держусь только тем, что она не страдала. Но Вы можете понять, как больно ее потерять»5.

К.Н.Бугаева сохранила Люсины письма-«видики», чистые, наивные, трогательные и красивые… Вот некоторые из них.

 

1/XII 6 ч[асов] в[ечера] [19]32 г.

Держать «за лев [ый] угол»!!! Из твоего окошка, приткнувшись у зеркала... Снег на земле есть, но уже не сине-белый, а грязноватый. Крыши — черные. Хотя что и без «сияний» небесных, но сейчас гл [авным] образом царит «вот эдакое»... И на него долго смотрю. Когда рисовала — думала о тебе, малютка6, и о «женской доле» вообще. (Вероятно, в связи с Мишенькиным7 выступленьем сегодня). Конечно, к д-ру8 обращалась в мыслях. — Комментарий особых к этому видику нет: все серело разными тонами.

25/XII. 4 ч[аса] д[ня] [19]32 г. Захода не было (обычное явление последнее время!). А после захода и не на месте захода (там — серая плотность была), а опять за домиком М.Хр. и дальше — вдруг прорединелась серость и за ней: золотисто-зеленоватое (чуть) и лиловатое проглянуло. Только и то и другое — гораздо лучезарнее. Все-таки хорошо, что хоть так напомнило о себе солнышко! — Ночью шел снег и крыши, земля — опять оделись в чистые одежды.

 

7/I. [19]33. ок[оло] 12 ч[асов] дня.

Если стоять на углу нашей ул[ицы] у дома Аронова и смотреть на запад к Кузнецам9. — Налево — домик низенький белый, где губ[ер]нс[кий] врач жил. По этой же стороне дальше (за деревьями) дом с верандой в сад что: — иней розовел. Особенно вдали, в Куз[не]цах. Налево среди деревьев две березки, они не вышли. И желтое не грязное (всегда оно у меня такое: я уж всячески краски мешала), а бледно золотисто-белое. Солнце еще левее этого желтого. — Наверху — яркое небо, подернутое вуалями серыми.

 

12/II. ок[оло] 1 дня. [19]33.

Домики — приблизительно. Только зарисовала, что они — серые и один на кр[асном] фундаменте, а другой — без. Внизу, налево, крыша торчит: около этого домика мамин «камена». — Длинное, низкое вдали налево — платформа. — Линию горизонта старалась брать по крышам (наравне). — Солнце тоже за б[елыми] вуалями вверху направо (не видно его), но снег и деревья немного розовато-лиловые. — Хотя «голубое с белым» и не дается мне, но соблазнилась, всё-таки передать как-ни-как «дали» дневные, снежные.

 

25/III. [19]33. тотчас после захода.

Это — за дом[ом] М.Х. (узнаешь?), п[отому] ч[то] там, где обычно — было призрачное розовое в голуб[ое] переходящее, а здесь — «вот эдакое». Эти розовые (густо-роз[овые] и горячие) вышли, слегка покрыты сероватым, которые дальше, — в «чреватом» углу, — переходят в сплошные. Края розовых (нижние) — должны «золотиться», но я желтой краски боюсь: получается грязь. Но из «чувства ответственности» сообщаю об этом.

 

4/IV. между 1-2 [часами] дня. [19]33 г.

Взяла только кусочек горизонта. Там, где балка (направо в углу) — завод. А кусочек налево [от] домиков — «Мал[ая] Ракитня»10. — Солнце за густыми облаками вверху, за спиной все небо почти сплошь в бело-серых клубах. Снега и в ложбине не осталось.

Земля — серая, а слева — черная, с лиловым. Очень приблизительно п[отому] ч[то] зарисовала только линии облаков, горизонта, скатов и отметила основные тона. — Очень тепло и влажно. В шубе — испарилась. Грязь подсохла немного.

 

25/VIII. [19]33 г. между 4–5 ч[асами] дня.

Иногда, во время дождя, сижу даже под навесом на ящиках: хочется воздуха и тишины. Налево — Дом Крестьянина. Направо — б[ывший] дом немца, что у К.П. живет. Т[о] е[сть] — передний план — угловой дом и сад (за ним уже д[ом] крестьян[ина]) Советской и нашего переулка, где Мишенька любил бродить. — Внизу — вокзал и около него деревья. — Небо слишком густое сделала, но не яркое: даже и гуашь не помогла. А если не так густо, то крапинками получается (как внизу). — Ходила в библиотеку, но второй раз неудачно: по случаю конференции учителей часы все меняются и я не попаду никак. Погода оч[ень] переменная, с наклонностью к дождям, но я, все же, сижу порядочно и в саду и вечером […] на скамеечке у «амбара». Липу у домика пририсовала по ошибке.

 

1 Кезельман Е.Н. Жизнь в Лебедяни летом 32-го года // Бугаева К.Н. Воспоминания о Белом. Berkeley, 1981. С. 293. В дальнейшем — цитаты из этих мемуаров.

2 Андрей Белый в следственном деле антропософов / Публ. М.Л.Спивак // Лица: Биографический альманах. Вып. 9. СПб., 2002.

3 Название невышедшего сборника стихов, над которым писатель работал в последние годы.

4 Письмо Белого к Е.Н.Кезельман от 16 апреля 1933 г. См.: Письма Андрея Белого к Е.Н.Кезельман / Публ. Р.Кийза // Новый журнал. Нью-Йорк, 1976. №124. С.166.

5 Письмо К.Н.Бугаевой к Д.Е. Максимову от 16 нояб. 1945 г. (ОР РНБ. Ф.1136. Ед.хр.27).

6 «Малюткой» или «невеличкой» из-за небольшого роста называл жену Андрей Белый, и следом за ним стала так же называть свою сестру Елена Николаевна. Кроме «невелички», вспоминала Кезельман, Клавдия Николаевна «звалась еще “Любочкой” — от люба моя, т.е. “милая сердцу”. Звалась еще “Маша, Машенька” — как что-то истинно-русское... В обычной жизни чаще всего являлась на сцену “невеличка”. “Любочка” же и “Машенька” — только в экстренних случаях». «Высоких» женщин Андрей Белый, по его собственному признанию, «побаивался». Сестра же Клавдии Николаевны была, в отличие от нее, довольно высокого роста. Она впоследствии вспоминала, что «с моим ростом [Бориса Николаевича] примиряло то, что я — “карамора преуютнейшая”. С этой “караморой” чуть было не вышло обиды с моей стороны. Как-то... он... поднимает голову и ласково, ласково улыбаясь, говорит: “Наконец-то я понял, кого мне напоминает Елена Николаевна — карамору!” Я, также улыбаясь, но довольно напряженно, спросила: “Почему же кикимору?” (Мне так послышалось, так как слово “карамора” было незнакомо.) Про себя же подумала: ведь вот — в глаза называет кикиморой, да еще радуется... В ответ раздалось: “Какая кикимора? Голубушка, что вы?! Карамора, а не кикимора! Карамора — такой огромный комар, с длинными, длинными ногами, бьется всегда у стекла. Преую-ю-ю-ютнейшая”. И долго потом развивал тему — какая карамора и все ее прекрасные повадки. Вот это-то “преуютнейшая” и примирила Б.Н. с моим ростом». Цит. по: Бугаева К.Н. Воспоминания о Белом. Berkelej, 1981. С.298.

7 Так иногда называли в семье Клавдии Николаевны Андрея Белого. У Андрея Белого было много шутливых имен; в то время, когда он жил в Лебедяни, он назывался главным образом Мишенькой от «Мишка» — медведь, повадкам которого так прекрасно подражал, умудряясь передать своими глазами «медвежьи глазки», а рукой — «крохотный хвостик». В передаче зверей и животных Белый был совершенно неподражаем, хотя сам считал, что не может в этом сравниться с «гениальностью» Эллиса.

8 То есть, к доктору Р.Штейнеру, немецкому философу и мистику, создателю антропософии.

9 Название слободы.

10 Название слободы.

Елена Николаевна Кезельман

Елена Николаевна Кезельман

Елена Николаевна Кезельман. 1/XII 6 ч[асов] в[ечера] [19]32 г. Держать "за лев[ый] угол"!!! ...

Елена Николаевна Кезельман. 1/XII 6 ч[асов] в[ечера] [19]32 г. Держать "за лев[ый] угол"!!! ...

Елена Николаевна Кезельман. 25/XII. 4 ч[аса] д[ня] [19]32 г. Захода не было (обычное явление последнее время!)...

Елена Николаевна Кезельман. 25/XII. 4 ч[аса] д[ня] [19]32 г. Захода не было (обычное явление последнее время!)...

Елена Николаевна Кезельман. 11/I. [19]33 г. Малютке. После захода уже...

Елена Николаевна Кезельман. 11/I. [19]33 г. Малютке. После захода уже...

Елена Николаевна Кезельман. 2/II ок[оло] 1 дня. [19]33. Домики — приблизительно...

Елена Николаевна Кезельман. 2/II ок[оло] 1 дня. [19]33. Домики — приблизительно...

Елена Николаевна Кезельман. 25/III. [19]33. тотчас после захода. Это — за дом<ом> М.Х. (узнаешь?)...

Елена Николаевна Кезельман. 25/III. [19]33. тотчас после захода. Это — за дом<ом> М.Х. (узнаешь?)...

Елена Николаевна Кезельман. 4/IV, между 1-2 [часами] дня. [19]33 г. Взяла только кусочек горизонта...

Елена Николаевна Кезельман. 4/IV, между 1-2 [часами] дня. [19]33 г. Взяла только кусочек горизонта...

Елена Николаевна Кезельман. 19/Х, четверг, между 10-11 ч[асами] утра.  [19]33 г. Это — часть «Стрельцов»...

Елена Николаевна Кезельман. 19/Х, четверг, между 10-11 ч[асами] утра. [19]33 г. Это — часть «Стрельцов»...

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru