125 лет со дня рождения Андрея Белого

 

Андрей Белый

 

Конспект введения к лекции «Блок»

 

(Тифлис 1927 г.)

 

Вступление и публикация Н.В.Котрелева

 

В литературном наследии Андрея Белого мемуары занимают важнейшее место. Не только и не столько потому, что писатель много работал в этом жанре — знаменитые три тома воспоминаний, опубликованные автором в тридцатые годы¹, суть меньшая, вероятно, часть мыслимого и давно необходимого полного собрания мемуарных опытов Белого. Важно другое: воспоминания, рефлексия над памятью о становлении собственной личности и о своем жизненном пути — исходный материал и романной прозы писателя, и его поэзии (стоит ли ссылаться на самоочевидный, хотя бы, пример — поэму «Первое свидание»?), невозможно вывести из этого дискурса путевые очерки Белого и т. д. История мемуарного творчества Андрея Белого — наиболее эффективный инструмент к пониманию всего творчества этого писателя².

Тема Александра Блока оказалась первоначальным импульсом, вызвавшим к жизни первый развернутый и жанрово-определенный опыт воспоминаний; изменение трактовки этой темы обуславливало собою основную силовую линию развития мемуарной прозы Белого³. И Флейшман, и Лавров связывают многозначительную перемену образа Блока в писаниях Белого с негативными отзывами первого о втором в интимных материалах — семейной переписке и дневниках, ставших известными Белому только при их публикации 1927–1928 гг. Не имея оснований преуменьшать этот деструктивный для мифа о побратимах фактор, мы склонны, тем не менее, видеть основную причину резкой перестройки мифа в логике внутренней эволюции Андрея Белого и в логике его отношений с советской машиной идеологического контроля общества. Важным стимулом для уточнения внешних контуров истории памятословия Андрея Белого о Блоке (тем самым и для понимания и целого его мемуаристики) нам представляется публикуемый документ⁴.

Лекция, набросок введения к которой мы предаем тиснению, состоялась 30 июня 1927 г. Ее основного текста мы не знаем — всего лишь двухстраничная схема речи, сохраняющаяся вместе с рукописью введения⁵, позволяет представить себе ее содержание в самых общих чертах; ни по газетному отчету о лекции, ни по известным нам свидетельствам слушателей сколько-нибудь подробно судить собственно о ней мы не можем. Бросается в глаза диспропорция: рукопись введения на шести страницах — и две страницы самой лекции, и более того — сохранился и черновик введения, т. е. вводную часть, к предмету доклада имевшую отношение случайное, Белый отрабатывал с особым тщанием. Следует заключить, что основной смысл публичного выступления заключался именно в предваряющих заявлениях — так представляет дело и сам автор в своем описании поступка, в той же плоскости воспринимают его и свидетели, все это мы сейчас увидим.

Думаю, этот небольшой текст и воссоздаваемое на его основе устное выступление Белого нужно отнести к числу наиболее важных его авторских жестов второй половины двадцатых годов. Этот жест важен именно как публичное и широковещательное заявление Белого о своей общественной и литературной позиции, более того — как попытка наступлением защитить свою позицию.

Ближайшим поводом, непосредственным адресатом полемики Белого стала статья И.Машбица-Верова, предпосланная однотомнику лирики Александра Блока⁶. Белый, как следует из его письма Иванову-Разумнику от 19-21 августа 1927 г., прочел предисловие Машбица-Верова еще в начале своего пребывания на черноморском побережье. Впечатление от чтения было самое гнетущее и привело Белого в бешенство отчаяния. Статья Машбица-Верова была очередным и очень ярким знаком, показывающим, что в пространстве советской литературы места для Андрея Белого не предусмотрено, этот писатель литературе нового мира не нужен, следовательно, и не допустим.

Статья Машбица-Верова заслуживает внимательной неблагодарной памяти — это одна из первых и удачных попыток сформулировать ту схему, в которую улеглось советское истолкование творчества Блока на три четверти века, с которою вынужденно должны были считаться, по сути дела, все, кто писал о поэте. Хотя бы внешнюю, этикетную дань официальной схеме отдавали в своих печатных работах и Д.Е.Максимов, и З.Г.Минц. Собственно, это был «блоковский» вариант универсального построения, по которому значительность писателя определялась по степени его близости, имманентности процессу «освобождения человечества» в «революционной борьбе». Утверждалось, что прогрессивный художник непременно должен идти, хотя бы стремиться к «правильному» пониманию логики исторического развития, классовой борьбы. Применительно к Блоку представление о его «правом пути» как раз и формулировал Машбиц-Веров: «Развитие поэтики Блока, как и эволюция самого поэта, шла по линии освобождения от мистики и вместе с ней — от символически абстрактной поэзии, шла в направлении все большего овладения прекрасными конкретно-четкими формами русского классического реализма»⁷. Эту истину осознала, говорит Машбиц-Веров, «школа марксистов-материалистов», от лица которой он и заявляет: «Мы вовсе не собираемся отрицать, что Блок был мистиком и что огромная часть его поэзии вскормлена мистической музой. Мы только подчеркиваем, что в творчестве великого поэта была и другая струя — струя земная и языческая.

И именно это творчество Блока живо для нас и, надо полагать, оно останется живо для будущего. Чтобы быть великим, поэту вовсе не нужно средневековое одеяние иноков, ризы и церковная святость. Наоборот, угар от восковых свечей мистических богослужений искажает образ великого поэта»⁸. Подлинному и драгоценному образу противопоставляется ущербный и оболганный: «...первый, мистический Блок, Блок — автор “Прекрасной Дамы”. И именно этого “отрока”, полного тревожных ожиданий, именно этого неземного “верного” инока, кидающего “белые цветы” за белую ограду церкви, именно его и только его, и знает, и хочет знать мистико-идеалистическая критика. Но это-то и есть — искажение подлинного Блока»⁹. При такой диспозиции первая главка первого раздела статьи «Блок и современность» неизбежно получает у Машбица-Верова название «Борьба за Блока» — кто помнит пафос советского литературоведения, тотчас узнал одно из основоположных его риторических клише¹⁰. «Кастрирующий» поэта¹¹ мистицизм побеждает в Блоке, по Машбицу-Верову, естественная норма: «Точно другое, подпольное “я” поэта восставало против губительного, застойно-варварского и ложного миропонимания». «Борьба за Блока» ведется не только в области литературных ценностей, в модернистском, блоковском представлении о «нераздельности и неслиянности» искусства и жизни советский литературовед охотно и неизбежно акцент ставит на ценности жизни, поскольку реально идет битва за «нового человека»: «...мистики, — описывает ситуацию Машбиц-Веров, — стилизуют по-своему поэта, старательно затушевывая земное и здоровое в Блоке, и столь же старательно гипертрофируя мистическую сторону его творчества. Мало того: “мистико-божественная” стилизация переносится на самого Блока, как на человека, на живой образ поэта»¹². Для нас важно, что во главе своих врагов Машбиц-Веров ставит Андрея Белого, уже в третьем абзаце своего сочинения уделяя ему внимания больше, чем прочим: «Критики идеалисты и мистики стилизуют Блока в своем духе. Полагая, что самый прекрасный на земле человек создан по их собственному, мистико-идеалистическому подобию, они обильно наделяют поэта чертами неземными, иноческими, церковно-божественными <...> Андрей Белый, забыв, очевидно, о том, как в 1905–6 гг. вместе с переходом поэта от мистической Дамы к земным темам, он, Белый, вместе с С.Соловьевым заявил, что “Блок изменил своему прошлому”, А.Белый — пост-фактум — настойчиво пытается доказать, что Блок, собственно, никогда не “изменял” мистике, что он оставался незапятнанным “иноком” и что прекрасная Дама, Незнакомка и Катька-проститутка — это естественная и законная эволюция единого образа мудрой и чистой мистической Софии»¹³. Далее по всей статье виновником блоковского мистицизма, сознательным виновником, постоянно оказывается Белый, называемый то в меняющихся сочетаниях имен, то единолично.

Нет сомнения, именно обвинение в мистицизме самым болезненным образом задело Белого и вызвало конвульсивную попытку отпора. Об этом говорит и сам он, рассказывая в письме к Р.В.Иванову-Разумнику от 19-21 августа 1927 г. историю своих тифлисских выступлений: «Кстати о Тифлисе; я был там два раза: в мае и в июне-июле: у Мейерхольда и у грузинских поэтов; последние, узнав о моих “sejours”¹⁴ в Грузии, уговорили меня прочесть в Тифлисе публичные лекции; отказаться было почти невозможно, ибо это была их форма гостеприимства; я согласился сначала с кряхтом; потом, когда лекции уже были объявлены от имени «Союза грузинских писателей», кряхт одно время перешел просто во внутреннее стенание (в связи с условием момента, с травлей Мейерхольда за “мистику”, с арестом моих цихис-дзирских хозяев: я же был “понятым” при обыске)¹⁵; вообще: было так неуютно в Цихис-Дзири (военные тревоги, аресты и т. д.), что мы уехали оттуда в Тифлис на мои злосчастные лекции; я почувствовал, что говорить мне на тему моих двух публичных лекций — “нечего”, как и вообще “не о чем мне говорить” (темы — “Читатель и писатель”, “Личность и поэзия Александра Блока”), или же — ударить на критику “атакой в лоб”, что я и сделал»¹⁶.

В этой фразе Белого необходимо обратить внимание на упоминание «травли Мейерхольда за “мистику”», поскольку за нею открывается ближайшая мотивация тифлисского взрыва и одна из тем печатаемого текста. В русле долгой и напряженной дискуссии, вызванной в советском обществе мейерхольдовской постановкой «Ревизора» (премьера — 9 декабря 1926 г.), многие партийные критики и публицисты¹⁷ клеймили режиссера клеймом «мистика». У обвинителей Мейерхольда и у Машбица-Верова, спровоцировавшего выступление Белого в закавказской столице, был в руках общий штемпель. Самое серьезное исследование смысловых операций с этим и другими словами-эмблемами, выходящее за рамки как цепочки действий «обвинение — оргвыводы», так и, тем более, элементарного обличения прошлого, — настоятельная необходимость для историков. Мы вынуждены здесь ограничиться только ссылкою на выступление в этой полемике великого актера М.А.Чехова (связанного доверительными отношениями с Белым и антропософа), достаточно поясняющее ситуацию, в которой родился импульс Белого: «Мы, — Чехов пользуется защитным риторическим оборотом, как бы отождествляя себя со всем будто бы здоровым обществом и с обвинителями режиссера в мистике, — испугались Мейерхольда. Мы стали искать яда, чтобы отравить того, кто лишил нас покоя, кто встревожил нашу художественную совесть. Яд, которого мы искали, оказался у нас под руками... “мистика” — всем доступный испытанный, модный яд. Мы знали, что несколько капель его, введенных в творящий организм художника, ставят под подозрение его жизнь в нашем художественном сообществе. И мы не замедлили сделать это с Мейерхольдом, но, к счастью, яд этот уже разложился и действие его ослабло. Еще не так давно достаточно было произнести слово “мистика”, и все кругом умолкало, затихало и... переставало быть. Силой этого слова пользовался тот, кто желал умертвить, задушить, уничтожить все, что казалось ему неприемлемым, вредным, ненужным по его разумению, по личному вкусу. И то, что не было мистикой, гибло от произвола того, кто присвоил себе право расклеивать этикетки с магическим словом “мистика”»¹⁸.

В защиту Мейерхольда выступил и Белый: «То, что дал Мейерхольд, это не мистика, а художественный реализм. Никакого снобизма и никакой мистики нет. Есть реализм»¹⁹. Но тут и по нему самому ударили тем же обухом: «Спектакль взял под свою темпераментную защиту А.В.Луначар-ский. Высокое, авторитетное положение этого критика сразу же создало своего рода “могучую кучку” апологетов спектакля. Одновременно поднялись и влились в ряды защитников и вовсе ископаемые — вроде Андрея Белого, человека прошлого века, патентованного мистика»²⁰. По обрисованной картине видно, что Белый заступался в Тифлисе не за себя одного, он говорил о положении целой группы мастеров культуры, о советской культурной ситуации в целом.

 

Работа выполнена в рамках проекта, поддержанного РГНФ (грант РГНФ 05-04-10337а «Андрей Белый. Материал к биографии»).

 

¹ Этот вариант (подчеркнем это слово, поскольку несомненно, что разнохарактерные и многочисленные произведения, надстраивающиеся над памятью об одной жизни, невозможно рассматривать иначе как вариации одной темы) мемуаров Белого переиздан в 1989–1990 гг. под ред. А.В.Лаврова.

² Из немногочисленных, к сожалению, исследований в этой области нужно особо упомянуть работы А.В.Лаврова (прежде всего: Лавров А.В. Мемуарная трилогия и мемуарный жанр у Андрея Белого // Белый А. На рубеже двух столетий / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. А.В.Лаврова. М., 1989. С.5-32), где дано обстоятельное историческое описание мемуаристики Белого, и четкую интерпретацию ее в ее целостности в работе: Fleishman L. Bely’s Memoirs // Andrey Bely : Spirit of Symbolism / Ed. By John E. Malmstad. Ithaca; London, 1987. P. 217-241.

³ См.: Лавров А.В. «Романтика поминовения» : Андрей Белый о Блоке // Белый А. О Блоке : Воспоминания. Статьи. Дневнеки. Речи / Вступ. ст., сост., подгот. текста и коммент. А.В.Лаврова. М., 1997. С.3-22. Ср. цитированную в предыдущем примечании работу Л.Флейшмана. Весьма не бесполезна старая работа: Орлов Вл. История одной «дружбы-вражды» // Блок А., Белый А. Переписка / Ред., вступ. ст. и коммент. В.Н.Орлова. М., 1940. C.V-LXIV.

⁴ РГАЛИ. Ф.53.1.91. Л.65-71.

Заглавие рукописи — позднейшее, оно написано Белым на отдельном клочке бумаги (Л.65), послужившем опознавательным ярлыком при упорядочении архива (отсюда при заглавии авторская количественная характеристика: 6 стр<аниц>).

Автограф — беловая рукопись, выполненная чернилами (хранящийся рядом черновик писан карандашом). Перебелив текст, Белый его перечитал и внес дополнительную правку карандашом — вычеркивания, небольшие словесные вставки. Тем не менее, текст содержит значительное количество ошибок и недосмотров. Очевидные описки автора — неправильные согласования членов предложения, пропуск предлога и т.п. — мною исправлены без оговорок. В нескольких случаях пришлось вставить пропущенные автором слова, ибо без них нарушалась элементарная связность текста. Из зачеркнутых первоначальных чтений воспроизвожу только те, которые отражают содержательные обертоны или нагруженное смыслом развитие текста.

⁵ Карандашный черновик введения в лекцию (РГАЛИ. Ф.53.1.91. Л.72-77) и схема собственно лекции, занимающая всего один лист, 2 страницы (Там же. Л.78 и об.). В предлежащем журнальном варианте публикации опущено то и другое.

⁶ Машбиц-Веров И. Блок и современность // Блок А. Избранные стихо-творения / Ред. П.Медведева; Вступ. ст. И.Машбиц-Верова. М.: ГИЗ, 1927. С.XI-LII. Далее ссылки на эту статью даются сокращенно: Машбиц-Веров, с указанием страницы.

ГИЗ — Государственное издательство РСФСР, в 1920-е гг. это не только самое крупное издательское предприятие эпохи, оно было наделено также функциями государственного идеологического руководства и контроля за издательской деятельностью, а следовательно — и культурной политикой в стране.

Иосиф Маркович Машбиц-Веров (1900–1989) — литературовед, критик; репрессирован, в заключении с 1938 по 1955 г. После реабилитации преподавал в Куйбышевском университете — см. сб. ст. его памяти: Иосиф Маркович Машбиц-Веров / С.А.Голубков (отв. ред. и сост.). Самара, 1997. В 1969 г. появилась его книга «Русский символизм и путь Александра Блока». В ней основная модель истолкования блоковского творчества была представлена с завидной неизменностью по отношению к работам двадцатых годов (впрочем, в то время никто из рецензентов об авторских критических прецедентах, кажется, даже не заговаривал). Книга Машбица-Верова была встречена доброжелательно умеренно-либеральной критикой. Для серьезной литературы о Блоке шестидесятых и последующих годов XX в. позиция Машбица-Верова была непродуктивной, но упомянутая его монография фигурировала непременно в списках и обзорах использованной литературы.

⁷ Машбиц-Веров, XLIV.

⁸ Машбиц-Веров, XIV; курсив автора.

⁹ Машбиц-Веров, XV.

¹⁰ Машбиц-Веров писатель не оригинальный, конечно же, всего лишь в симфонии со временем, одно из его выявлений. И в выборе заглавия он вторит, напр., С.Городецкому, автору статьи «Борьба за Блока» (Известия. 1926, 8 авг.).

¹¹ Машбиц-Веров, XLV; термин, несомненно, не случаен в лексиконе советского критика, как будет видно из нашего изложения далее.

¹² Машбиц-Веров, XII.

¹³ Там же.

¹⁴ О моем пребывании (или: о месте моего пребывания); смысл употребления Белым французского слова во множественном числе нам не ясен.

¹⁵ «В Цихис-Дзири Белый и К.Н.Васильева снимали две комнаты на даче, принадлежавшей Д.И.Ростовцеву и О.А.Ростовцевой. Запись Белого за 23 июня 1927 г.: «Обыск у Ростовцевых: арест его и брата жены (я — понятой). Утешаю семью» (Р<акурс к> Д<невнику>. Л.129). 1 сентября 1927 г. в Москве Белый хлопотал за арестованных у А.В.Луначарского (Р<акурс к> Д<невнику>. Л.130об.)» — примеч. нами заимствовано из издания, по которому приводится выдержка из письма (см. с.534).

¹⁶ Белый А., Иванов-Разумник Р.В. Переписка / Публ., вступ. ст. и коммент. А.В.Лаврова и Дж. Мальмстада; Подгот. текста Т.В.Павловой, А.В.Лаврова и Дж. Мальмстада. СПб., 1998. С.527-528. О психологическом состоянии Белого перед лекцией см. первую фразу печатаемого вступления в нее.

¹⁷ Имею в виду, конечно же, коммунистических, большевистских газетчиков и театралов — но привык читать это слово в ту пору, когда второго прилагательного при качественном определении «партийный» не требовалось, сам же пишу это словосочетание впервые, кажется, в жизни — так и выписалось клише.

¹⁸ Постановка «Ревизора» в Театре имени В.Э.Мейерхольда // Чехов М. Литературное наследие. В 2 т. Изд. испр. и доп. / Общ. науч. ред. М.О.Кнебель; Ред. Н.А.Крымова; Сост.: И.И.Аброскина, М.С.Иванова, Н.А.Крымова; Коммент. И.И.Аброскиной, М.С.Ивановой. М., 1995. Т.2. С.88. Чехов говорит не только о Мейерхольде, но и о себе самом — «не так давно» обвинение в мистицизме было брошено ему, причем именно в связи с планами постановки на сцене Белого: «МХАТ 2-й туманно обещает заказать современную пьесу. А пока готовится к новому медиумическому сеансу с вызыванием “теней” из старого “Петербурга” Андрея Белого. Эта склонность к “столоверчению”, к болезненному мистицизму и какой-то “инфернальности”, надрывности становится определенно “лицом” МХАТ 2-го» и т. п. (Там же. С.193; цитируется статья Э.Бескина из газеты «Вечерняя Москва» от 10 сентября 1925 г.). Через год, в декабре 1926 г. группа актеров, начавших борьбу за власть в театре и/или за изменение его творческого и идеологического лица, публично заявляли, «что М.А.Чехов отравляет и губит театр своей “мистикой”, которую он вносит во все, искажая даже пьесы ради “мистики”» (Там же. С.500; цитируется обвинение в изложении самого Чехова, несомненно передающего формулировки противников достаточно «близко к тексту»). В приведенной статье о Мейерхольде далее Чехов успокаивается: «…теперь обман вскрылся, и понятие “мистика”, захватившее было и область искусства и детали и технику сценической жизни, снова сужается до первоначального и истинного своего содержания: религиозного экстаза» и т. д. (Там же. С.89). Художник ошибался, мистику из театра пришлось уйти и покинуть родину. См.: Там же. Т.1. С.181, 243.

¹⁹ Мейерхольд в русской театральной критике : 1920–1938 / Сост. и коммент. Т.В.Ланиной. М., 2000. С.583; цитируется стенограмма диспута о «Ревизоре» (3 января 1927 г.).

²⁰ Там же. С.219; цитируется статья В.Блюма из журнала «Жизнь искусства» (1927. №4).

 

Все эти дни тягостно над душой висит тема сегодняшней лекции, которую выбрал по просьбе грузинских товарищей по перу, оказавших мне высокую честь: братской встречей в их кругу¹. Но я и сейчас готов почти отказаться от темы; я только что прочел предисловие к изданию, рассчитанному на весь СССР. С таким изданием нельзя не считаться [мне] скромному писателю, когда [оттуда] в государственном масштабе², как камень, на голову, сваливается объявление [«Urbi et Orbi»³], что я-то и есть один из растлителей великого дарования покойного поэта. Меня не интересует личность обвинителя; после громкого обвинения [меня Троц<ким>] ныне обвиняемого в меньшевизме Троцкого, после обвинения, брошенного мне Троцким, в меньшевизме, обвинения Машбиц-Верова, голос «одного из многих», присоединившихся к Троцкому; до Троцкого — никто не обвинял; после Троцкого [вдруг] забил фонтан обвинений⁴. Меня интересуют подмостки, с которых Машбиц-Веров клеймит мои воспоминания о Блоке; подмостки эти — Госиздат. С этих подмосток <так! — Н.К.> вот что сказано по-моему адресу: «Мистики» затушевали в поэте все «земное и здоровое»⁵; голос мой о Блоке дает возможность восстановить «средневековую атмосферу, в которой вырос поэт»⁶. «В сугубо замкнутой среде» Блок поверил в «преступность земных ... интересов»⁷. Я выступаю в роли прокаженного; и что ужаснее всего — в роли «проказителя»⁸; и о моей «проказе» оповещает услужливый Машбиц-Веров, кого следует, по его мнению, оповестить⁹. Ввиду всего этого я не могу последовать [благому примеру] мудрому указанию: «И не оспаривай <так! — Н.К.> глупца»¹⁰. Я должен в двух словах в противовес [мыслям] словам Машбиц-Верова, почему-то развевающим <так. — Н.К.> флаг марксистской критики (в чем «марксизм» этой критики, — не ведаю) <выступить с> фактическими сообщениями о себе, могущими быть документально проверенными: 1) Наша тесная дружба с Блоком захватывает почти [десятилетие] двадцатилетие c 1903 до 1920 года; 2) особенно близки в идейном отношении с Блоком мы стали с 1918 года; в 19 году вместе с ним основали «Вольно-Фил<ософскую> Ассоциацию»¹¹ и т.д.<;> вместе с ним в 1905–1907 годах реагировали [революционными] стихами на тогдашнюю революцию (я в «Пепле», он — в «Нечаянной Радости»). 3) Среда, в которой я вырос, — не средневековая. Математик Бугаев, геолог Павлов, физиолог растений Тимирязев мои учителя¹²; я сын профессора, [сам] натуралист¹³ по образованию, доселе ориентированный в достижениях науки последних [двух] десятилетий; другой «проказитель» Блока, поэт, ученый филолог, Сергей Соловьев — внук историка Соловьева; третья «проказительница», мать поэта, дочь известного ботаника Бекетова¹⁴ и человек революционных устремлений до последних лет жизни; жена поэта, дочь великого химика Менделеева и сам Менделеев, свекор Блока — вот «среда» молодого Блока¹⁵.

Где в ней средневековье?

4) Одной из тем наших общений с Блоком в «Воспоминаниях» я выставил себя как уменьшителя его [максимализ<ма>] мистич<еского> максимализма, который в переносном смысле я назвал «большевизмом» устремлений, а себя в переносном же смысле выставил меньшевиком, что Троцкий использовал весьма недостойно, обозвав меня «меньшевиком»¹⁶; глупая или неразборчивая критика и записала это на своих скрижалях, что и использовал Машбиц-Веров [кивочком], рассчитывая на [ленивую] ассоциацию, возникающую [в голове писак] в сознании: «Белому влетело от Троцкого, а Троцкий авторитет от марксизма. Он им не оказался».

5) Наконец с 1906 до 1909 года я с Брюсовым [против Городецкого] в пику Городецкому, Чулкову и Блоку из месяца в месяц вышучивал лозунги «мистич<еского> анархизма», что и было причиной моего временного расхождения с Блоком; полемику эту ныне можно прочесть; она — закрепленный документ¹⁷. 6) В 1912 году я напечатал статью «Против мистики», и это год моего начала моего изучения антропософии. Статья и дата моего знакомства с Штейнером — документы¹⁸. Из того, что я не поклонник ни материализма Бюхнера и Молешота <так! — Н.К.>, ни «деборинских» разглагольствований¹⁹, а поклонник научных работ Менделеева, Томсона, Эйнштейна, Резерфорда, Нильса Бора и других²⁰, — не вытекает, что я «средневековый мистик».

Если желаешь подмочить репутацию перед аудиторией людей, не осведомленных о круге идейных исканий двух последних десятилетий, «подмачивай» на основании исторических документов, особенно, если они — вчерашний день; [вне этого вызовешь подозрение, что ты не глупец, не невежа, а — нечто худшее]²¹. Вот то немногое, что я имею сказать и без чего — я ничего не имею сказать о Блоке; «проказители» великих людей не выступают на кафедре со словом о них, а прячутся в тени.

Но сказав то, что я сказал, я могу спокойно отдаться теме «Блок».

Все же, [обиженный подозрением, что я заманиваю поэта в «свой лагерь»], заштампованный рядом подозрений и обвинений я буду говорить о Блоке не как друг, имеющий право данными биографии измерять его образы. Я буду о нем говорить как писатель о писателе, поэт о поэте и спец о спеце своего ремесла, чтобы «мистики», великие «химики» не втирались в тему моего сообщения; [а то Машбиц-Веров и слово «химик» истолкует «по простонародному», где слово имеет смысл: «темных дел мастер»].

Маркс<истская> критика — прекрасная вещь, у которой мы, художники, хотим учиться — с условием, чтобы свои [плака<ты>] лозунги она снимала с плакатов и конкретизировала анализом худ<ожественных> средств и орудий производства, что ей и полагается: всей позицией «Капитала», чтобы она не ограничивалась риторикой и напоминанием о трех фазисах развития из популярных брошюрок, ибо мы сами читали и Маркса, и Меринга, и других.

Продукция производств<енной> фабрики художника — «образ», а не голая идея; «бытие», а не «сознание»; сознание художника определяется бытием его образов, а Машбиц-Веров «бытие», образ, определяет сознанием, что противоречит марксизму.

Анализ образа — анализ изобразительности, материального содержания, красок, звуков, ритмов: вот — материал; идея — надстройка у художника и подчас несоответствующая содержанию. Формула без тела — в искусстве есть «метафизика». Не о метафизике моей и блоковской идеологии я говорил и говорю, о теле: об образе, сюжете, краске, звуке; о старой истине, что «художник мыслит образами»; как плотник исходит от стамески, а [металлург] ткач — от станка. В жизни художник может сидеть в лаборатории (как я в эпоху написания мистических «Cимфоний»²²), или разбирать конъектуры, как Блок в эпоху «Прекрасной Дамы»²³, но в языке образов он апеллирует не к корню образа «красный мир», не к количеству колебаний; и я, изучавший оптику, разговаривал с Блоком о красных и лиловых его мирах, как публицист о красной и желтой прессе; никто не думает при этом, что «желтая» пресса окрашена охрой, а красная — суриком, — только Машбиц-Веров, полагающий, что мой анализ цветов у Блока есть анализ «миров» (вместо — «Марса» красный мир, вместо — Венеры «лиловый»); эти миры наше восприятие, наш образ, [наш язы<к>] продукт нашего станка. Ирония Машбиц-Верова — незнание заданий маркс<истской> критики: «Мы говорили о “страшных” лиловых мирах... Эти туманные определения не должны заслонять анализ»²⁴. Наоборот: анализ — вскрытие образов в свете их выварившей [экономики] реальной подосновы. «Туманные определения» — указание на то, что вместо понимания задач критики у Машбиц-Верова: туман в голове.

Мало знать закон Кулона²⁵; надо уметь обращаться с проволокой, по которой бежит ток; надо уметь ток видеть в эффектах лампочки, в целительной силе, в театральном эффекте²⁶.

Но это, де, «мистика»; видеть световой «эффект сцены» нельзя; видящие — должны [зреть] счесть такое-то количество колебаний; и видящий эффект зрительный зал — зал «мистиков»: художественное восприятие — мистика; разговор о нем — мистика; надо читать Блока и тотчас же переводить его на формулу: mv²/2 — вместо «мифа» о «Прекрасной Даме»²⁷: и — «прибавочную ценность» вместо капиталистического Командора в стихах о Командоре Блока²⁸.

Марксистская критика — не отскакивает от образа, а... прискакивает к образу, вскрывает бытие образа, переводя сознание плаката к материи бытия его в образе, ибо это сознание определено бытием; образная идея — живая кость, пронизанная тканями, а не мертвый известняк скелета.

Товарищи, — корень «мистики» Блока и мистики мистиков, проказивших Блока в том, что они общались с ним на языке его художественного бытия, на языке образов, а не «известняков», продуктов разложения организмов образов.

И живой Блок дружил с живыми: с Мейерхольдом, с Ивановым-Разумником, со мною, с Комиссаржевской. Машбиц-Верова я в этой компании не видал, пока Блок был жив; умер Блок; и появился: Машбиц-Веров, запрещающий мне говорить о Блоке.

Блок знал, что образ света — синтез колебательных движений эфира; а я знал основы электро-динамики Лоренца, Максвеля и других²⁹; и тем не менее мы говорили о лиловых мирах: (личное воспоминание: лиловое, Врубель)³⁰; он так любил говорить — поэт с поэтом во мне: не филолог — с «натуралистом» во мне; и я закрепил эти разговоры в Воспоминании; еще (разговор: рдт, глб)³¹. Вот как он оправдывает мои «воспоминания» (стр. 136)³². И он не любил, чтобы о нем говорили так, как говорил Машбиц-Веров (стр. 134)³³.

Вот как он разговар<ивает> с грузинским поэтом³⁴.

Вот как он говорит о производст<венном> процессе (139)³⁵.

Он говорит о «звоне», и о птице, о птичьей клетке — читай: I) о ритме, токе высокого напряжения, о теме до-образной 2) об образе, рожденном из темы, о вариации среди других, возможных 3) о изготовленной форме. Источник образа — звук, ритм, тема, ток, к которому направлено вниманье, «учись вниманью длинных трав»³⁶, т.е. «и внял я лозы прозябанью...», когда уши «наполнил шум и звон»³⁷. Анализ этого звона у Пушкина великолепная, предсмертная его речь, в которой он говорит и о себе, и о всех нас, знающих великую значимость ритма³⁸, отмеченного еще и Бюхнером³⁹, как источника творчества, а не [«<внятной (? или: взятой)> темы»] «количества колебаний». Внимание здесь — разгляд воли коллектива, рупором которого является поэт.

 

Сердца поэтов чутко внемлют:

В их беспокойстве — воли дремлют.

 

«Людские воли», а не молекулярные вибрации.

И мы говорили с Блоком о звуках культуры, о ритмах эпохи; (воспоминание об рд.т мятель и метель)⁴⁰. Но обрываю себя: мне Машбицом-Веровым запрещено выступать, как «другу» поэта, проказившего его звуками.

«Мистика» Блока была — реализмом его восприятий (воспоминания: Блок и природа, и революция: метель и мятель: его прогноз: статьи)⁴¹. Блок — не менялся. А Соловьев, Аполлон Григорьев, я Штейнерианец, Иванов-Разумник, или Машбиц-Веров с его приставаниями к памяти поэта — для нас художников не представляло интересов <так! — Н.К.>; все это идеалистич<еские> надстройки к бытию восприятий, себя оправдавших («Кулик<ово> Поле») (мой «Петерб<ург>») и основанных на реальном изучении материала восприятий, а не на «мистике» Машбиц-Верова; это — рабочие гипотезы: мировоззрение символизма, как рабочая гипотеза в темах наших встреч; эмпирика, а не мистика, миф, или тема, звук образа, или воля к действию, к худ<ожественной> действительности (wirken — Wirklichkeit)⁴². Образ — нежный знак; и это — символ (Ломоносов).

«Прекрасная Дама» как образ есть вариация среди других вариаций: Россия, Муза, русская женщина, всечеловечество, культура грядущего (письмо к грузинскому поэту)⁴³; я не «мистик»; не верю бытию образа, вариации, а верю бытию звука, темы, данной в вариациях. Мы разыгрывали грубое уплотнение образов (я — «Симфония», Блок — «Балаганчик»).

Заданье мое на основании 20<->летнего знакомства с Блоком: инсценировать его тему в вариациях до соответствия с организмом образов; предел научного раскрытия явления: восстановления его в опыте.

Характеристика Блока — опыт восстановления его мира.

 

¹ Ср. письмо Белого к Р.В.Иванову-Разумнику от 19-21 августа 1927 г., по изданию, цитируемому в примеч. 16 к вступ. ст.

² См. примеч. 6 к вступ. ст.

³ Граду и миру (лат.) — традиционная адресация официальных обращений папы римского ко всему человечеству, но прежде всего — к Риму, городу его епископской кафедры.

⁴ Речь идет о посвященной Белому статье Л.Д.Троцкого, напечатанной в «Правде» 1 октября 1922 г. и включенной в его книгу «Литература и революция» (М., 1923. С.34-40); эта статья звучала формальным приговором Андрею Белому как писателю и, в общем и целом — человеку: «В Белом межреволюционная (1905–1917), упадочная по настроениям и захвату, утончавшаяся по технике, индивидуалистическая, символическая, мистическая литература находит наиболее сгущенное свое выражение, и через Белого же она громче всего расшибается об Октябрь. Белый верит в магию слов; об нем позволительно сказать поэтому, что самый псевдоним его свидетельствует о его противоположности революции, ибо самая боевая эпоха революции прошла в борьбе красного с белым» (Цит. по: Троцкий Л. Литература и революция. Печат. по изд. 1923 г. М., 1991. С.49).

⁵ Ср. утверждение Машбица-Верова, приводимое во вступ. ст. (примеч. 12 и 13). В подтверждение своего тезиса Машбиц-Веров ссылается на тексты В.Пяста, В.Зоргенфрея, Н.Павлович, М.Цветаевой; но главным представителем противной стороны для него оказывается Андрей Белый, по сути, единственный ответчик за «мистиков» (впрочем, нужно учитывать то, что его мемуары в то время были самым подробным и ярким биографическим источником для всех пишущих о Блоке и преимущественное их использование было естественной обязанностью историка и критика).

⁶ Ср.: «Разумеется, выслушать голос друзей поэта, голос тех, “кто вместе с Блоком опустил в могилу собственную юность”, — наш долг. Это голос — интересный, нужный, по нему историк сможет восстановить ту средневековую атмосферу, в которой вырос поэт. Но совершенно очевидно, что этот голос — отнюдь не голос современности. Наше молодое поколение перешло огненные реки революции, оно выбросило образа святых вовсе не для того, чтобы заменить их образками другими, хотя бы и великих поэтов» (Там же. С.XIII).

⁷ Ср.: «Блок был распят между двумя мирами — фантастико-мистическим и реальным, земным. Воспитанный в сугубо-замкнутой среде своей семьи и под исключительным влиянием мистиков, начиная с матери и кончая друзьями и вообще близкими; не находя среди этих близких отклика на иные — общественно-революционные и вообще выходящие за пределы мистики запросы, — Блок глубоко проникся мистическим мировоззрением. А с точки зрения этого мистического мировоззрения, преступны были всякие земные, реально-человеческие, животно-человеческие страсти; преступен был интерес к земным человеческим делам; и особенно преступно было сомнение и неверие в мистические легенды о “зорях”, преображениях и мессианстве. Под влиянием этой замкнутой среды и Блок поверил в преступность земных радостей, интересов, страстей» (Там же. С.XIX-XX).

⁸ Следует оговорить, что это слово в статье Машбица-Верова (и даже у Троцкого, словами не стесняющегося) не встречается, Белый нарочито утрирует выражения противника.

⁹ Важно отметить этот ход Белого. Mutatis mutandis он воспроизводит предрассудок дореволюционной левой публицистики, по которому представители противоположного лагеря ни в коем случае не могли в полемике квалифицировать взгляды своих противников в терминах, вскрывающих их антиправительственное, антицерковное и т.п. существо. Такого рода «демистификация» объявлялась доносом, предосудительным даже защитнику государственных или вероисповедных ценностей; по умолчанию искренняя убежденность в противнике отрицалась. Под советской властью в этой структуре мышления поменялись с плюса на минус только знаки на «охранителях» и «защитниках свободы».

¹⁰ Из стихотворения Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»: «Веленью Божию, о муза, будь послушна! || Обиды не страшась, не требуя венца; || Хвалу и клевету приемли равнодушно, || И не оспоривай глупца».

¹¹ Ср. запись Белого в дневнике 1921 г.: «Ал. Ал. Блок был основателем Ассоциации» (Белый А. О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи / Вступ. ст., сост., подгот. текста и коммент. А.В.Лаврова. М., 1997. С.447). Действительно, Блок принимал ближайшее участие в хлопотах по организации Вольной Философской Академии, в результате чего власть разрешила создать Вольную Философскую Ассоциацию, публичная жизнь которой открылась 16 ноября 1919 г. докладом Блока «Крушение гуманизма». К первоначальному замыслу нового культурного учреждения и к первым шагам по его устроению Белый отношения не имел, но с января 1920 г. принимал самое деятельное, во многом — определяющее участие в работе «Вольфилы» до своего отъезда осенью в 1921 г. за границу. Напротив, Блок с самого начала старательно уклонялся от руководящих ролей в ассоциации, а вскоре и вообще отдалился от нее.

¹² Среди своих университетских профессоров Белый называет отца Николая Васильевича Бугаева (1837–1903), Алексея Петровича Павлова (1854–1929), Климента Аркадьевича Тимирязева (1843–1920).

¹³ В соответствующем месте черновика лекции Белый называет себя «студент естественник» и в черновике же ниже колеблется между «физик» и «химик». Не исключено, что он не без причины поменял самоопределение черновика. Псевдонимом «студент-естественник» было подписано третье, в общей хронологии, выступление Белого в печати — письмо по поводу книги Д.С.Мережковского «Лев Толстой и Достоевский» (Новый путь. 1903, янв. С.155-159). Заметка была исполнена откровенного «средневековья», достаточно, полагаем, простой выдержки: «Христианство из розового должно стать белым, иоанновым... Белый цвет — соединение семи цветов, семи светильников, семи церквей. Любовь должна быть ни эгоистичной, ни социальной — ни красной, ни розовой, а безмирной, иоанновой — белой» (Там же. С.159). При атаке на Машбица-Верова напоминать о том, что сами по себе занятия естествознанием не гарантируют от мистицизма, было неосторожностью.

¹⁴ Андрей Николаевич Бекетов (1825–1902).

¹⁵ Ср., между прочим, развитие этого пассажа в последней версии мемуаров Андрея Белого: Белый А. На рубеже двух столетий / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. А.В.Лаврова. М.: Худож. лит., 1989. С.204; аналогичными рассуждениями исполнен первый том воспоминаний, однако тут же Белый утверждает, что символизм был бунтом против мировоззрения именно отцов, именно профессорской среды: «...отцы большинства символистов — образованные позитивисты; и символизм в таком случае являет собой интереснейшее явление в своем “декадентском” отрыве от отцов; он антитеза “позитивизма” семидесятых — восьмидесятых годов в своем “нет” этим годам» (Там же. С.203).

¹⁶ В первом развернутом варианте воспоминаний о Блоке Белый, описывая пору самых напряженных мистических переживаний, чтобы выпукло показать разность своих и Блока теургических установок, разность подходов к темам претворения мистических, софианских чаяний в жизненное поведение, — Белый обращается к броской политической номенклатуре: «...я оказываюсь в нашей переписке того времени своего рода меньшевиком-минималистом», и настойчиво выставляет Блока — максималистом (нигде, кажется, не называя его «большевиком») (Белый А. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке // Записки мечтателей. Пг., 1922. №6; здесь и далее цитируется по изд.: Белый А. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке / With an Introd. by Georgette Donchin. Leitchworth, 1964. С.46; слово «меньшевик» снова появляется на с. 145). Противопоставление блоковскому «максимализму» собственного «минимализма» казалось Белому эффективной моделью для интерпретации отношений с другом — ср. там же, с. 80, а также passim в пространной версии воспоминаний. От себя Троцкий Белого в меньшевизме не обвинял, да и вообще ехидно отказывался от применения в данном случае политического смысла этого слова: «Называя максималистом Блока, Белый о себе самом прямо говорит как о “меньшевике” (в духе святом, конечно, а не в политике). Эти слова могут показаться неожиданными под пером Мечтателя и Чудака (с прописных букв!), но, в конце концов, если столько говоришь о себе, то иногда скажешь и правду. Белый не “максималист”, вот уж ни в малейшей степени, а несомненнейший “минималист”, тоскующий и взыскующий осколок старого быта и его мироощущения в новой обстановке» (Цит. по: Троцкий Л. Литература и революция… С.50-51). Свойственная всей модернистской литературе установка на смешение языковых регистров сыграла с поэтом злую шутку, Троцкий подхватил языковую игру, но в новом политическом пространстве игра неизбежно переключалась в план человекоубийственной действительности.

¹⁷ История полемики московских, «весовских» символистов с «мистическим анархизмом» петербургских, в которой одну из ведущих партий вел Андрей Белый, хорошо документирована и неоднократно описывалась в исследовательской литературе — см. работу Г.В.Обатнина «Неопубликованные материалы Вяч. Иванова по поводу полемики о “мистическом анархизме”» (Лица : Биографический альманах. [Вып.] 3 / Ред.-сост. А.В.Лавров. М.; СПб., 1993. С.466-477) и приведенную там библиографию предшествующих работ.

¹⁸ Белый имеет в виду свою статью «О символизме. — Нечто о мистике. — О “двойной истине”» (Труды и дни. М., 1912. №2. С.1-7, 46-52, 56-62). — Подпись: Cunctator. — В высшей степени опрометчиво для Белого было выставлять свое штейнерианство в качестве доказательства собственной «немистичности» или даже «антимистичности»: с точки зрения оппонентов Белого различия между всеми религиозными и парарелигиозными учениями были непринципиальны, все они были «мистикой».

¹⁹ Немецкие философы Людвиг Бюхнер (1824–1899) и Якоб Молешотт (1822–1893) — виднейшие представители вульгарного материализма. Абрам Моисеевич Деборин (Иоффе; 1881–1963) — во второй половине 1920-х гг. наиболее влиятельный советский философ. (В частности, Деборин много писал по вопросам философии науки, что важно иметь в виду в связи с противопоставлением у Белого его «разглагольствований» собственно научному знанию: Деборин настаивал на априорности философских — материалистических, механических — методов для естествознания. Белый со свойственной его дискурсу форсировкой называет эмблематические фигуры философского материализма, что делает его выпад не только острым, но и лично опасным: с одной стороны, Бюхнер и Молешотт были кумирами нигилистов писаревских и добролюбовских времен и, следовательно, составной частью русского революционно-демократического предания, с другой стороны, вульгарные материалисты XIX в. подвергались жестокой критике уже Марксом и Энгельсом и в середине двадцатых годов XX в. их имена были достаточно дискредитированы, ссылка на них могла придавать высказыванию карикатурный эффект; напротив, Деборин в 1927 г. занимал ключевую позицию с властными полномочиями, только в начале 1930-х гг. его группировка потеряла монополистическое положение в области марксистской философии (Деборин в 1926–1930 гг. — ответственный редактор журнала «Под знаменем марксизма», с 1924 по 1931 г. директор Института философии и т.д.).

²⁰ Упомянуты химик Дмитрий Иванович Менделеев (1834–1907), физики Джозеф Джон Томсон (1856–1940), Альберт Эйнштейн (1879–1955), Эрнест Резерфорд (1871–1937), Нильс Бор (1885–1962). Весной 1927 г. перед поездкой на Кавказ Белый напряженно интересовался проблемами строения вещества и читал в связи с этим литературу по физике, см., в частности: Белый А., Иванов-Разумник Р.В. Переписка… С.451-460, 469-471, 514-515. Выводы этих штудий, однако, будь они опубликованы, вряд ли могли бы доказать Машбицу-Верову и его единомышленникам то, что Андрей Белый — не «средневековый мистик»; ср., например, в письме от 18-22 февраля 1927 г.: «Выражение “Царство небесное внутри вас” есть столько же “мистическое представление”, сколько и подлинно материалистическое, постоянно в нас затемняемое “лунами” quasi-материалистических представлений, не желающих понять, что ныне самая химия есть наука о Богоявлении» (Там же. С.455; курсив Андрея Белого) и т.п.

²¹ Белый настаивает на своей интерпретации статьи Машбица-Верова как политического доноса, однако вещи своими именами не называет. С другой стороны, он сохраняет наивную, по крайней мере, уверенность в силе фактов перед лицом совет-ской идеологической машины (при этом фактами Белый манипулирует в выгодном для себя смысле).

²² Речь идет о ранних произведениях Андрея Белого, написанных или задуманных в бытность его студентом: «Симфония (2-я, драматическая)» (М., 1902), «Северная симфония (1-я, героическая)» (М., 1904), «Возврат (III симфония)» (М., 1905), «Кубок метелей. Четвертая симфония» (М., 1908).

²³ Белый с нажимом подает упоминание о том, что Блок в пору писания стихотворений, вошедших в его первую книгу, был студентом-филологом (см. и ниже в печатаемом тексте Белого): в данном случае «конъектура» (в рукописи Белого описка: «конъюнктура») — специальным образом обосновываемое восстановление утраченного фрагмента или исправление поврежденного текста, атрибут филологии (следует, однако, вспомнить, что Блок собственно текстологическими, филологическими в узком смысле слова проблемами интересовался мало; напротив, верно соотносит Белый — все так же ошибаясь в написании слова — этот атрибут с образом С.М.Соловьева в пору его увлечения классической филологией — см.: Воспоминания о Блоке // Белый А. О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи / Вступ. ст., сост., подгот. текста и коммент. А.В.Лаврова. М., 1997. С.172).

²⁴ Переходя от описания того образа Блока, который виделся ему в свидетельствах о поэте его ближайших спутников в жизни и литературе, к изложению собственных представлений о поэте, Машбиц-Веров писал: «До сих пор мы пользовались достаточно неопределенной терминологией самих мистиков. Мы говорили о “страшных” и “лиловых” мирах в отличие от мира мистического, о “языческом” нутре Блока. Эти несколько туманные определения не должны заслонять четкий анализ: Блок был распят между двумя мирами — фантастико-мистическим и реальным, земным» (Машбиц-Веров, XIХ).

²⁵ Открытый в 1785 г. французским физиком Ш.О.Кулоном основной закон электростатики, согласно которому сила взаимодействия двух неподвижных точечных электрических зарядов прямо пропорциональна их произведению и обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними.

²⁶ Можно предположить, что развиваемые далее аналогии с театром мотивированы в сознании Белого его встречей в Грузии с Мейерхольдом (которого Белый и называет вскоре по имени) и оживленным обсуждением режиссерского плана постановки драмы Белого «Москва».

²⁷ Кажется, иронический рецепт недопустимого сведения многосложного и, главное, живого содержания поэзии и жизни к абстрактной (да и не идущей к делу) формуле подсчета кинетической энергии, известной из элементарного школьного курса (где m — масса, а v — скорость), откровенно направлен против Троцкого, писавшего о Белом: «...несносны в последнем счете эта подобострастная возня с собою, это обожествление самых заурядных фактов собственного духовного обихода — в наше время массы и скорости, действительно творящих новый мир... Если так богослужебно писать о встрече с Блоком, то как же писать о больших событиях, с которыми связаны судьбы народов?» (Троцкий Л. Литература и революция… М., 1991. С.50).

²⁸ Столь же бессмысленно и карикатурно фантастическое, но правдоподобное сведение к «прибавочной стоимости» (Белый употребляет незакрепившийся в бытовании перевод термина) марксистской политэкономии — образа, восходящего к стихотворению Блока «Шаги Командора» («Тяжкий, плотный занавес у входа...»). Этот образ играет важную роль в блоковской мифографии Андрея Белого, ср.: «Ведь и сер <еще более важный (поскольку перешел и в собственный миф Андрея Белого — см. «Записки чудака») мифографический образ, вышедший из стихотворения «Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный...» — Н.К.>, усмиряющий; ведь и «каменный Командор» в мире духа — иные, чем в мире души; их проекции в социальную сферу — стальная, давящая власть государственного механизма; здесь Сер-Командор есть — Ллойд-Джордж, или — Вильсон, иль Пуанкарэ? Кто еще? Тот, Кто их выдвигает, тот спрятан за ними» (Белый А. О Блоке… С.425; ср. там же, с. 407, 417, 419 и др.; следует, возможно, воздержаться от догадки, будто советская власть стоит за риторическим «кто еще?», являя собою в глазах Белого «образ внешней общественности» (с. 407) — Белый все еще видит в России силу, «стоящую меж востоком и западом», единственную способную сказать «нет» и т.д. — см. с. 425). — Странно, но интерпретации Белого, данные образам блоковской лирики, многосложные и тонкие, не нашли себе места среди откликов современников, приводимых в новом критическом («академическом») издании сочинений поэта.

²⁹ Упомянуты физики Хендрик Антон Лоренц (1853–1928) и Джеймс Клерк Максвелл (1831–1979) — ср. выше примеч. 20.

³⁰ Здесь и ниже перед нами обозначение места для мемуарных и аналитических отступлений, которые Белый собирался вставить в произносимый текст вступления в лекцию. — В этом конкретном случае речь идет о разговоре Белого с Блоком, излагавшим в 1905 г. свое переживание фиолетового, — разговоре, отраженном в мемуарах (Белый А. О Блоке… С.192-194; ср. там же, с. 388: «Недаром же в 1905 году увлечение фиолетовым тоном меня за А.А. испугало: через шесть лет те вдыхания тона в себя у А.А. ведь исторгли горчайшую фразу о состоявшемся в нем опознании этого красочного оттенка: «Лиловые миры захлестнули и Лермонтова... и Гоголя». От них погибли: и Врубель, и Комиссаржевская» — тут и выше, на с. 387, Белый цитирует уже печатные высказывания Блока; ср. также с. 286, 465).

³¹ В этом отступлении речь должна была пойти о наблюдениях над блоковской фоносемантикой, ср.: «... многообразие мягких, плавных, расплывчатых аллитераций по мере того, как трезвеет трагически самосознание Блока, — обилие это сменяется поражающим обилием твердых звуков “рдт” ... Пример? Сколько угодно: ... я бы мог примерами этими заполнить ряд страниц; но читатель поверит мне на слово: на “рдт” — инструментована третья книга стихов» (Белый А. Поэзия Блока // Ветвь : Сб. Клуба московских писателей. М., 1917; цит. по изд.: Александр Блок: Pro et contra: Личность и творчество Александра Блока в критике и мемуарах современников: Антология / Изд. подгот. Н.Ю.Грякалова. СПб., 2004. С.247; выше в этой статье и наблюдения над блоковскими аллитерациями на «глб»).

³² Белый отсылает к стихотворению Блока «Поэты» («За городом вырос пустынный квартал...»), помещенном в интересующих нас «Избранных стихотворениях» 1927 г. на с. 135-136. По сути дела, Белый переадресовывает советскому критику стихи Блока:

 

Так жили поэты. Читатель и друг!

Ты думаешь, может быть, — хуже

Твоих ежедневных бессильных потуг,

Твоей обывательской лужи?

 

Нет, милый читатель, мой критик слепой,

По крайности, есть у поэта

И косы, и тучки, и век золотой,

Тебе ж недоступно все это!..

 

³³ Белый имеет в виду строки из стихотворения Блока «Друзьям» («Друг другу мы тайно враждебны...»), в интересующем нас издании помещенного на с. 133-135:

 

Когда под забором, в крапиве

Несчастные кости сгниют,

Какой-нибудь поздний историк

Напишет внушительный труд...

 

Вот только замучит, проклятый,

Ни в чем неповинных ребят

Годами рожденья и смерти

И ворохом скверных цитат...

 

Печальная доля — так сложно,

Так трудно и празднично жить,

И стать достояньем доцента,

И критиков новых плодить...

 

Ср. ниже в публикуемом тексте: «Машбиц-Веров с его приставаниями к памяти поэта», а также не менее определенное выражение в черновике.

³⁴ Эта отсылка непонятна.

³⁵ На с. 139 в занимающем нас издании помещается стихотворение «Художник» («В жаркое лето и в зиму метельную…»):

³⁶ Ср. стихотворение Блока «Голоса скрипок»:

 

Из длинных трав встает луна

Щитом краснеющим героя,

И буйной музыки волна

Плеснула в море заревое.

 

Зачем же в ясный час торжеств

Ты злишься, мой смычок визгливый,

Врываясь в мировой оркестр

Отдельной песней торопливой?

 

Учись вниманью длинных трав,

Разлейся в море зорь бесцельных,

Протяжный голос свой послав

В отчизну скрипок запредельных.

 

³⁷ Цитаты (первая не буквально точная) из стихотворения Пушкина «Пророк» («Духовной жаждою томим...»).

³⁸ Белый имеет в виду знаменитую речь Блока «О назначении поэта», произнесенную в петроградском Доме литераторов 13 февраля 1921 г. на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина. Интеллигенция услышала в этом выступлении защиту свободы и вызов новой тирании. Что касается ритма, то можно привести, например, такие слова Блока из этой речи: «На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, — катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир» (VI, 163). Реплика Белого, по сути, — знак для «посвященных», знающих, что «ритм» во всех модернистских школах и направлениях, в т.ч. и мистических и оккультных — начало начал, именно чем и объясняются многолетние занятия самого Белого ритмикой стиха и высочайшая частотность этого слова в его сочинениях, во всех его нехудожественных, необразных попытках изложить свое мировидение.

³⁹ У Белого описка, речь идет о работе немецкого экономиста Карла Бюхера (1847–1930) «Работа и ритм» (два рус. пер., изд. в 1899 и 1923 гг.). Поскольку Бюхер выводил искусство из ритма трудового процесса, из материального бытия, марксистская критика относилась к этой работе положительно, в первой половине двадцатых годов не только был издан новый перевод, но можно было найти и фрагменты из книги Бюхера, напр., в хрестоматии «Искусство и общественность» (Под ред. П.С.Когана. Иваново-Вознесенск, 1925), рядом со статьями Г.В.Плеханова и Л.Д.Троцкого — отсюда и ссылка Белого, по сути дела, однако, убедительная лишь на уровне совпадения слов, ритм-ритм.

⁴⁰ Речь идет об известной и обсуждавшейся мифологизации звучания слова у Блока: поэт настаивал, что в зависимости от произношения (фиксация которого на письме могла вступать в противоречие с орфографией, как в рассматриваемом случае) он по-разному ощущает смысл слова. Ср. в воспоминаниях Белого запись рассказа Р.В.Иванова-Разумника о разговоре с Блоком: «Р.В.Иванов заметил: в “Двенадцати” та же метель, что и в прежних стихах: в “Снежной Маске”. А.А. возразил: “Нет, — там только метель; нет, теперь не метель, а — мятель...” Что А.А. разумел под “мятелью” — Р.В. не знает» (Белый А. О Блоке… С.66; рассказ записан Белым 31 августа 1921 г. — см. там же, с. 464).

⁴¹ Белый отмечает для себя место мемуарного отступления от темы полемического предисловия к лекции.

⁴² Опираясь на этимологию (от нем. слова wirken — действовать, происходит слово Wirklichkeit — действительность), Белый проводит, по сути дела, идею теургии. В автобиографическом опыте «Почему я стал символистом и почему я не переставал им быть на всех фазах моего идейного и художественного развития», записанном менее года спустя, в марте 1928 г., Белый возвращается к комментируемому этимологическому образу и через него отсылает к своей работе 1909 г. «Эмблематика смысла», наиболее полно и ответственно сформулировавшей его теоретическое обоснование символизма (см.: Белый А. Символизм как миропонимание / Сост., вступ. ст. и примеч. Л.А.Сугай. М., 1994. С.487-488).

⁴³ Не ясно, о чем идет речь.