Княгиня Лидия Васильчикова

 

Петроград, 1918

 

Из книги воспоминаний

 

Автор этих воспоминаний (написанных по-английски и мною переведенных) моя мать княгиня Лидия Леонидовна Васильчикова, родилась в Санкт-Петербурге в 1886 г. и погибла в Париже, попав под автомобиль, в 1948 г. Итак, она принадлежала тому поколению россиян, чья жизнь была разделена ровно надвое революцией 1917 г.

Семья Вяземских, в которой она родилась, происходила от полулегендарного варяга Рюрика, основавшего, по преданию, в IX веке первую правящую династию нашей страны. Да и сами Вяземские были удельными князьями в Смоленском великом княжестве до XV века, когда они перешли на службу к великим князьям (позднее царям) Московским, ставшим в начале XVIII века императорами Всероссийскими.

Этим, вероятно, объясняется, почему с раннего детства главной традицией, которую родители внушали ей и трем ее братьям, Борису, Дмитрию и Владимиру (Адишке), были не гордыня, чванство, классовые предрассудки и снобизм (как это иногда твердят невежды про дореволюционную русскую аристократию), а служение своей родине и народу, и более непосредственно — своим ближайшим соседям, крестьянам своих имений, бывшим долго их крепостными, но освобожденным за четверть века до рождения моей матери. Одна из наиболее важных глав ее воспоминаний посвящена сложным отношениям бывших хозяев и бывших крепостных, далеко неоднозначным и кончившимся кровавой трагедией.

Но ничто не омрачило годы ее детства, сперва в Астрахани, где ее отец князь Леонид Дмитриевич Вяземский служил губернатором и атаманом местного казачьего войска, и позднее в Петербурге, где он состоял товарищем министра Двора и главноуправляющим Императорскими уделами, доходы которых финансировали тогда еще многочисленных членов императорской фамилии.

В Лотареве, их любимом имении в Тамбовской губернии, она и ее братья были, еще молодыми, назначены любящим, но строгим отцом отвечать за благополучие отдельных отраслей хозяйства. К тому же, Дилька (как ее звали близкие и друзья) помогала учить местных ребят в школе и лечить в построенной отцом больнице, — что должно было ей очень пригодиться в будущем. Это продолжалось и зимой, когда семья возвращалась в Петербург, где она учила детей в приютах, и позже, во время русско-японской войны 1904–1905 гг., когда работала на складах Красного Креста в подчинении у своей матери, и в войну 1914–1917 гг., когда она сама руководила на фронте полевой больницей.

Двадцатилетней барышней, сопровождаемой английской гувернанткой, ее записали на шесть месяцев в Оксфордский университет, где уже училась ее подруга, Наталья Бенкендорф, дочь русского посла в Лондоне. Хотя английский язык был с детства одним из близких ей иностранных языков, она на всю жизнь еще больше прониклась уважением к достоинствам английских методов воспитания, и когда она в свою очередь обзавелась семьей, то всегда пыталась детям найти английских нянь и гувернанток.

Два года спустя она вышла замуж за князя Илариона Сергеевича Васильчикова и поселилась с ним в его родовом имении Юрбург в Ковенской губернии и там сразу погрузилась со свойственным ей энтузиазмом в общественную и благотворительную деятельность.

С самого начала войны 1914 г. и до развала наших армий летом 1917 г. ковенский Красный Крест, который моя мать возглавляла, установил сеть полевых больниц на Северо-Западном фронте. Отлучаясь с поля боя лишь на время родов двух своих младших дочерей, она постоянно оставалась там под неприятельским огнем, за что была награждена двумя золотыми Георгиевскими медалями «За храбрость».

Уже за первые месяцы рокового 1917 г. она лишилась двух братьев: Дмитрия, убитого шальной пулей во время уличных боев в Петрограде в феврале, и Бориса, растерзанного солдатами-дезертирами близ родного Лотарева в августе.

И теперь началась вторая половина ее жизни, отмеченная постоянными скитаниями, сперва в оккупированном немцами Крыму, откуда ей удалось ненадолго прорваться обратно в теперь уже «красный» Петроград, где ее немедленно арестовал и продержал в тюрьме зловещий глава местного ЧК Урицкий. Когда она вновь вернулась в Крым, там ее долго расспрашивала об увиденном жившая по соседству вдовствующая императрица Мария Федоровна.

В апреле 1919 г. моя мать с семьей покинула Россию навсегда и, через Константинополь и Мальту, осела в Западной Европе, где ей суждено было провести оставшиеся годы своей жизни — в Германии и Франции в 1920-х гг., в Литве в 1930-х, в Италии и снова в Германии до конца Второй мировой войны. Оттуда, рискуя жизнью или, по меньшей мере, под угрозой попасть в концентрационный лагерь, она организовала с помощью русских беженцев за рубежом и, затем, финского маршала барона Маннергейма всемирную акцию помощи советским военнопленным.

Осенью 1948 г., мечтая о возобновлении активной жизни, она снова вернулась в столь знакомый ей по первым годам эмиграции Париж, где я с ней в последний раз увиделся. Несколько дней спустя я уехал по делам ООН на Дальний Восток. Она же, как всегда спешившая, выбежала ночью в проливной дождь на улицу опустить в почтовый ящик письмо, и тут же, у подъезда дома, где она жила, ее сбила мчавшаяся вниз по бульвару машина.

 

Кн. Георгий Васильчиков

 

 

* * *

Когда мы приехали в Крым в сентябре 1917 года, в Гаспре, имении нашей любимой тетушки Софии Владимировны Паниной, проживали ее мать, тетя Настя со своим вторым мужем, стариком И.И. Петрункевичем. Если профессор П.Н. Милюков был официальным главой кадетской партии, то есть конституционных демократов, бывшей перед революцией самой влиятельной оппозиционной партией в Государственной думе, — Петрункевич являлся их «духовным отцом», иконой, перед которой все они преклонялись и от которой их партия получала вдохновение и приказания. Из-за его радикального прошлого мои родители постепенно прекратили видаться с его женой, и так как он сам никогда не переступал наш порог, я теперь впервые имела возможность с ним познакомиться. В отличие от моей жизнерадостной и стремительной пратетушки Насти, сам Петрункевич меня теперь поразил своей бесстрастной, даже толерантной манерой говорить о политике. Позднее мне объяснили, что такая толерантность обусловлена тем, что ему было совершенно безразлично, что я или кто-нибудь другой из посторонних изволит думать. Зато, если кто-нибудь из его партийных последователей усомнится в правильности партийного, то есть ЕГО личного мышления, с ними он поступил бы безжалостно.

Но и по другой причине я могла спокойно говорить с ним о политике этой зимой 1917–1918 годов. Хотя наши политические убеждения радикально расходились, у нас с ним был один общий враг — большевики. Будь он устранен, наши взгляды опять немедленно разошлись бы. Даже не соглашаясь с ним, я его находила увлекательным собеседником. Но все же, хотя его аргументы были всегда умными, весь его образ мыслей показался мне в основном отрицательным. Как лидер чисто разрушительной оппозиции он был, несомненно, внушителен, но, когда пришло время что-то создавать на развалинах того, что они помогли уничтожить, у него и его товарищей не нашлось ничего, чем разрушенное заменить. Вот почему, когда они оказались у власти в первом Временном правительстве, они потерпели полное поражение. И не потому что положение было, несомненно, трудное, а потому что у их идеологии не было ничего позитивного. Кадеты были в своем большинстве либеральными теоретиками, хорошими ораторами, едкими и эффективными критиками, но не умеющими добиться результатов. Когда я с Петрункевичем познакомилась, он был уже стариком, но даже теперь ни одна капля воды не разбавила его революционное вино, и, когда я слушала тот яд, который просачивался из каждой произнесенной им фразы, я невольно думала, каким он должен был быть опасным политическим врагом, несмотря или, скорее, именно из-за его невозмутимой внешности. Одних политиков можно обезвредить успехом, высокими званиями, почестями, всеми принадлежностями, присущими власти. К чести Петрункевича будь сказано, мне думается, ничто не смогло бы притупить его жало. Как часто бывает, его сын был консерватором, ставшим потом в США видным университетским профессором. Такой была и его первая жена, потомок анархиста Бакунина. Они приехали в Гаспру со своим сыном, совсем молодым мальчиком, оказавшимся не только консерватором, но даже ярым поклонником Романовской династии!

 

* * *

Когда после шести недель немецкой оккупации жизнь стала опять более или менее нормальной, мой муж уехал в Москву, где как член Поместного Церковного Собора политикой не занимался и ему ничего пока что не угрожало. Чего нельзя сказать о моем единственном уцелевшем младшем брате Владимире (Адишке), который там оставался с нашей скаковой конюшней и бумаги которого указывали, что он бывший императорский офицер. Я намеревалась поехать в Москву, прежде всего чтобы убедить его вернуться со мной в Крым, но также и чтобы забрать там некоторые мои вещи. Речь шла не о моих драгоценностях, не о нашем серебре, а лишь об одежде и обуви, которых было так трудно найти в Крыму. Конечно, если бы мы знали, что нас ожидает, то я первым делом спасла бы свои драгоценности!

Чтобы покинуть Крым, надо было получить у германского «komandantur» так называемый «ausweis». Это была невзрачного вида бумага, в которой значилось, что «Fürstin Wassiltschikoff samt Kammerfrau Elisa Bakis» («княгиня Васильчикова вместе со своей горничной Элизой Бакис») имеет право покинуть Крым и туда вернуться. Бумагу украшала громадная немецкая печать.

Наш путь пролегал через Севастополь в Киев, откуда я намеревалась отправиться дальше, в Москву. Мы доехали до Ялтинского мола с опозданием и встали в очередь за кем-то довольно распущенной внешности. Вдруг появился немецкий чиновник и, растолкав других пассажиров, протянул мне наши билеты со словами: «Bitte, Durchlaucht, gehen sie doch voraus!» («Пожалуйста, Ваше сиятельство, пройдите же вперед!»). Я была этим очень смущена, но моя горничная Элиза восприняла этот эпизод совсем по-другому, воскликнув: «Сразу видно, что немцы порядочные люди, дают даме пройти вперед!» Лишь после того, как мы расположились на палубе и пароход вышел в открытое море, я вспомнила, что я не забронировала заранее наши билеты и не распространялась о моем намерении поехать в Москву. Каким же образом наш «благодетель» знал мою фамилию? Другой эпизод подтвердил мое предположение, что немцы подозревали, что я еду с каким-то политическим поручением, например, от кого-нибудь из проживающих в Крыму членов императорской фамилии.

 

* * *

Положение в Киеве оказалось исключительно сложным. С самого начала войны немцы развили среди наших военнопленных активную пропаганду. Тех, которые происходили из Малороссии — так называемой Украины, держали отдельно в особых лагерях, обучали «украинской мове» и пичкали сепаратистской пропагандой. В Малороссии — «Украина» означает просто приграничную область — население говорит на языке, отличающемся от того, на котором говорят в Западной Галиции, долго бывшей частью Австро-Венгерской империи. Именно это западно-галицийское наречие немцы пытались теперь навязать всем малороссийским военнопленным.

После Февральской революции некий Семен Петлюра стал главой «Правительства независимой Украины». Поздней осенью большевики захватили Киев, а Петлюра и его коллеги бежали в Германию молить там об экономической и военной помощи против большевиков. Немцы обрадовались возможности захватить главную «хлебную корзинку» России, заняли «Украину» и посадили «украинское правительство» под тем же Петлюрой. Оно оказалось совершенно недееспособным. Тогда они заключили соглашение с так называемым Союзом хлеборобов, в который входили и помещики и крестьяне, те выбрали «гетмана» в лице Георгиевского кавалера генерала Павла Скоропадского из исторической малороссийской дворянской фамилии, — у которого, кстати, мой муж во время Первой мировой войны служил адъютантом, — и Петлюра был арестован. Однако, боясь русского влияния, немцы не дали Скоропадскому возможности набрать достаточное число так называемых сечевых полков, так что ему приходилось полностью полагаться на помощь, получаемую из Германии, и на расположенные в стране германские войска. Хотя он управлял единственной частью нашей страны, которая была освобождена от красного засилья, многие русские отказались с ним работать из-за его «сепаратистской» политики, сделавшей Малороссию как бы «вассалом» Германии.

Жил Скоропадский в построенной для Екатерины II знаменитым Растрелли бывшей резиденции генерал-губернаторов, — в которой, между прочим, в 1860-х годах проживал, в бытность его киевским и подольским генерал-губернатором, дед моего мужа! — где охрана состояла частично из «сечевиков», частично из немцев. Государственные дела проводились официально на «украинской мове», но так как, за редким исключением, мало кто с ней был знаком, чиновники говорили между собой на какой-то смеси русского, малороссийского и западногалицийского. Про это опереточное государство ходили уморительные анекдоты. И все же, захватив самые плодородные провинции России, немцы взялись энергично из них выкачивать все зерно и весь сахар, которые им удалось там выкрасть. Все это делалось методично и организованно, причем солдатам выплачивалось вознаграждение, соразмерное с числом продовольственных посылок, посылаемых ими домой. Будь вся эта территория захваченной с самого начала войны, ее исход был бы, возможно, другим, и вся мировая история была бы иной. Даже в 1918 году с занятием одной только Украины продовольственное положение в самой Германии заметно улучшилось, и теперь, когда наш фронт провалился, немцы могли рассчитывать на улучшение положения и на Западном фронте.

Пользовался своей фиктивной властью Скоропадский удивительно умело. Вряд ли кто-нибудь менее хитрый и менее гибкий сумел бы одновременно удовлетворить малороссов, которыми он правил, и немцев, по милости которых он этой фиктивной властью пользовался, и не коробить своих многочисленных русских подданных расчленением их отечества и получением своей гетманской булавы из вражеских рук.

Но отношения в Киеве между русскими и немцами были радушными более всего по другой причине. Перед тем, как немецкая армия достигла Киева, местные красные «хлопнули дверью», а именно перестреляли всех офицеров, которых они могли поймать, и всех, кто по возрасту походил на офицера или носивших известные им офицерские имена. К одной моей знакомой ворвалась такая группа остервенелых. Она им сказала, что в доме лежит покойник. «Что один лежит в гробу, — ответили они с гнусной улыбкой, — не означает, что другие там не скрываются». И дом был вновь обыскан. Некоторым удалось спастись просто чудом. Их жены, сестры, дочери последовали за убийцами и «откупали» своих. Другая моя знакомая — вдова с двенадцати- и пятнадцатилетним сыновьями — рассказала мне смущенно, как среди угрожающих ужасов, от которых жертвами пало столько киевских семей, она радовалась тому, что ее мальчики еще малы. Так много семей пострадали, стольких расстреляли или до смерти замучили большевики, что немцы появились как ангелы-спасители, к тому же гарантировавшие нормальную, стабильную жизнь. После трех лет войны, после месяцев красного террора начинался настоящий мир и возможность вернуться к нормальной жизни.

 

* * *

Но в 1918 году нам, русским, положение казалось безвыходным. Россия под большевистским ярмом разваливалась. Приграничные области одна за другой объявляли себя независимыми, по всей бывшей могучей империи развязалась анархия. Маршал Фош как-то сказал: «La France doit à la Russie de ne pas avoir été rayée de la carte de l’Europe!» («Франция обязана России тем, что она не оказалась стертой с карты Европы!») Но что сделали теперь союзники, которых мы спасли в 1914 году, чтобы помочь нам в нашей беде? Их поддержка Белых армий оказалась ничтожной. Удобно позабыв три года нашего лояльного сотрудничества во время войны, они теперь нас винили за постыдный Брест-Литовский договор, который заключила ими столь восторженно приветствуемая якобы «демократическая» революция, и потому нас клеймили как «изменников общего дела».

В Крыму, раз немцы вошли и, направляясь в Севастополь, прошли мимо нас, мы их почти никогда не видели, помимо часовых на главных дорогах и тех, кто работал в их «komandantur», где проверялись наши «ausweis».

В Киеве же положение было совершенно иным. Во-первых, немецкие войска были гораздо многочисленнее. Немцев было не только много на улицах, но их также принимали в частных домах. Не было и речи об их бойкотировании, как мы это делали в Крыму. Кадетский лидер профессор Милюков стопроцентно перекрасился, повернув спину нашим бывшим союзникам, пытался создать с немецкой помощью и поддержкой новый политический строй в России. И Милюков был далеко не одинок. Многочисленные политики и представители землевладельческих и промышленных кругов были его мнения и считали, что, раз бывшие союзники нас оставили, мы им более ничем не обязаны и не связаны.

Помимо постоянных киевских жителей, город кишел беженцами из Петербурга, Москвы и других городов России. Прекрасный город, один их красивейших в Европе, выглядел по-прежнему залитым солнцем и красочным, жители которого, казалось, только что очнулись от серьезной болезни. Только черные одеяния матерей, вдов и сестер, жертв красного террора, напоминали о чуме, которая недавно пронеслась по стране. Вспоминая Киев, каким я его видела в 1918 году, тем более ужасно сознавать, что лишь шесть месяцев спустя он окунется в тот же жуткий кошмар.

 

* * *

Организовать свое дальнейшее путешествие в Москву оказалось задачей нелегкой. Или я могла поступить медсестрой в госпитальный поезд, или переодеться крестьянкой. Когда же мне предложили проехать в исключительно комфортабельных условиях, я, конечно, с радостью этим воспользовалась. Моя давнишняя подруга, княгиня Bichette Радзивилл узнала, что в Москву направляется в специальном вагоне один «украинский» министр и что он готов позволить мне с моей горничной его туда сопроводить. Он, нечего сказать, был не более «украинцем», чем я, но так как эта поездка считалась официальной, вагон был не только удобным, но он пользовался экстерриториальностью и не подлежал обыскам. Княгиня «Bichette» сняла с меня все мало-мальски драгоценное, что я на себе носила, и мы с Элизой тронулись в путь с довольно беззаботным чувством, не думая о том, какие опасности подстерегали нас впереди. Наш хозяин оказался очень любезным и гостеприимным и кормил нас с утра до вечера. Помимо моей горничной и меня самой, с нами ехали еще двое, одним из которых был известный профессор международного права Санкт-Петербургского университета Пиленко.

Четырехдневное путешествие прошло очень приятно. На границе — кажется в Могилеве — поезд долгое время задерживали. Стоя в проходе у окна, я увидела на соседнем пути другой поезд, наполненный солдатами самого грязного и угрожающего вида, которые начали глумиться над опрятностью нашего вагона. Один из них крикнул: «Чей это вагон?» Из нашего вагона прозвучало: «Украинский!» — «Украинский или нет, но они не внушают доверия». Профессор Пиленко умолял меня отойти от окна, добавив затем в шутку, что у меня, якобы, «вызывающий вид». Я спросила, как это возможно, раз я вся в трауре. «Да даже цвет ваших волос старорежимный!» Но никто не пытался к нам приставать, и только изнуренный, голодающий вид крестьян, моливших у нас милостыню на остановках, и общая картина развала и запустения напоминали, куда мы направляемся.

По нашем прибытии в Москву мой брат посетил меня в украинском вагоне, но сказал, что возвращаться со мной в Крым он пока не может, так как у него еще остаются кое-какие дела в Москве. Эти слова показывают, до чего мы еще недооценивали опасностей положения или, что хуже, что мы к ним уже привыкли.

 

* * *

Мы приехали в Петербург рано утром следующего дня. У выхода из вокзала мы заметили красноармейца, проверявшего документы у всех приезжающих. Стоящую перед нами крестьянку с мешком картошки он заставил повернуть обратно. Когда пришла моя очередь, он меня сурово оглядел, развернул мой немецкий «ausweis», увидел немецкую печать и буркнул: «Можете пройти».

Я никогда не забуду первых моих впечатлений. Ведь мы покинули Петербург лишь год с небольшим тому назад! На главной улице города, Невском проспекте, я насчитала одиннадцать мертвых лошадей, которых никто даже не потрудился убрать. Запустение было так поразительно, что оно казалось искусственным. Я никогда не поверила бы, что буквально за несколько месяцев город смог так драматично измениться. Когда мы поехали вдоль обычно шумной набережной, безлюдность была еще более ужасающей. В этот ранний час Петербург скорее походил на оперную декорацию, чем на многолюдный город.

Первый день я провела, посещая оставшихся там немногих знакомых, и возвратилась в наш вагон лишь поздно вечером. Там меня поджидал управляющий городскими домами моей матери. Мы поговорили о делах, и он обещал достать для меня пропуск в наш дом на Фонтанке, теперь занятый каким-то санитарным ведомством, с тем, чтобы я смогла забрать там то, что мне нужно. Пока мы прохаживались взад и вперед по платформе, мы заметили наблюдавшего за нами человека, но так как мы находились в Советской России, это нас не удивило. Позднее выяснилось, что это был «шпик», всюду за мной следовавший с момента моего прибытия.

На следующее утро я поехала на извозчике в Александро-Невскую лавру, где был похоронен замученный в августе 1917 года мой старший брат Борис. Я нашла наш семейный Левашовский склеп в безупречном состоянии, даже драгоценные камни в окладах икон были не тронуты! Я это отмечаю, потому что на этом начальном этапе большевистского режима мы были вправе думать, что и наши драгоценности, хранящиеся в банковских сейфах, останутся в безопасности.

На следующий день мы отправились с Элизой к нам на Фонтанку, откуда я намеревалась поехать ужинать к знакомым в Царское Село. Нас встретили в передней уже упомянутый мною управляющий и заведующий санитарным ведомством большевистский доктор. Он с гордостью показывал мне с детства знакомый дом, при этом обращая внимание на некоторые повреждения, обнаруженные им, по его словам, при вступлении в должность, и которые ему удалось исправить. И все же впечатление было удручающее. Мне вспомнились те оставленные хозяевами дома, которые я видела в Восточной Пруссии в первый год Великой войны. Не только мебель, стоявшая в одной комнате, была теперь свалена кое-как в другой, но книги и вырванные из своих драгоценных рамок фотографии были разбросаны по полу. Мои комнаты находились в верхнем этаже, и доктор любезно меня туда повел и предложил забрать все, что мне хочется. Пока мы с ним разговаривали, Элиза подошла и шепнула мне по-немецки: «На лестнице стоит человек с двумя бомбами в руках!» Я оглянулась и увидела субъекта явно еврейского типа в кожаной куртке. Подойдя ко мне, он спросил: «Это вы, гражданка, княгиня Васильчикова?» — «Да». Тогда, вынув из кармана какую-то бумагу, он сказал: «Тут у меня ордер на ваш арест. Прошу следовать за мной». Он протянул мне документ, подтверждавший его слова. Затем, повернувшись к доктору, спросил: «А вы кто такой?» — «Я — революционер!» — «Революционер вы или нет, мы еще посмотрим! Во всяком случае, вы тоже следуйте за мной!» Элиза, белая как полотно, храбро объявила: «Я горничная княгини!» Что же касается управляющего и дворецкого, то и теперь, и во время последовавшего в ЧК допроса, они всячески уверяли, что никакого отношения не имеют к моему посещению дома и оказались в моем обществе чисто случайно.

Когда мы вышли на улицу, к нам подъехала машина, в которую мы уселись. Один солдат сел рядом с водителем, другой встал на подножку. Человек в куртке повернулся ко мне с саркастической улыбкой: «Как видите, мадам, чтобы вас не испугать, я велел водителю парковать за углом!» — «Почему же меня должна испугать машина?» Улыбка стала еще более нахальной: «Но не все такие мужественные, как вы, мадам!» — и он подмигнул в сторону управляющего и дворецкого. В машину мы еле поместились, так как, помимо нас четверых, он прихватил и доктора.

Выехав с Фонтанки на Невский, мы помчались вниз, мимо Адмиралтейства, и, повернув налево, остановились на углу Гороховой, у здания бывшего банка, который захватила местная ЧК, сделавшая его своей штаб-квартирой. Уже тогда здание приобрело жуткую репутацию, так как даже Красному Кресту доступ к нему был закрыт. Пока мы ехали, я нарочно заговорила оживленно с горничной Элизой, чтобы наши сопровождающие не заметили, что я чувствовала себя, по меньшей мере, «неуютно». Правда, я тогда не предвидела ничего особенно тревожного, предполагая, что когда они проверят наши личные документы, нас тут же отпустят. Но события развернулись по-другому.

Нас повели наверх в то, что походило на бальный зал с белыми по сторонам колоннами и золоченой, покрытой белой парчой, мебелью. В одном конце этого зала, за деревянным прилавком, которые бывают в банках, находился ряд наудачу расставленных столов, покрытых грудами бумаг. Чумазой внешности субъекты сидели или расхаживали между этими столами. Один из них немедленно привлек мое внимание. Он давал им указания и был, по-видимому, их шефом. Черноволосый, в пенсне и с как-то особенно отвратительно торчащими ушами. Лишь потом я узнала, что это знаменитый Урицкий, глава Петербургской ЧК, который славился своей садистской жестокостью. Рассказывали, как однажды какая-то старушка, изнуренная голодом и лишениями, пришла к нему заступиться за сына, сидевшего где-то под арестом. «Сожалею, мадам, но вы пришли слишком поздно!» Бедняжка тут же рухнула в обморок. Очнувшись, она спросила: «А когда же его расстреляли?» — «Почему расстреляли? — ответил Урицкий с насмешливой улыбкой. — Его сегодня утром отпустили домой!» Таких рассказов было множество, увы, немногие так благополучно завершались. Не удивительно, что месяц спустя этот изверг был в отмщение застрелен молодым поэтом Каннегиссером. Что в свою очередь привело к массовому истреблению нескольких сотен сидящих по тюрьмам заложников. Будь я еще в тюрьме, когда это случилось, я, весьма возможно, разделила бы их участь.

Мы прибыли в ЧК около 17 часов. Минуты растянулись в часы, и все еще никто не обращал на нас внимания. Легко выглядеть беспечным, скажем, полчаса или даже час. Совсем другое дело казаться поглощенным чтением газет, которые уже прочел раз десять, или болтать со своими сопровождающими о том, о чем уже много раз говорили. Наконец вызвали Элизу и тут же отпустили. За ширмой газеты я ей шепнула, чтобы она попросила нашего «украинского» министра попытаться добиться моего освобождения. Объявившего себя революционером доктора, все еще дрожащего дворецкого и управляющего тоже отпустили. Проходя мимо меня, последний шепнул: «Искренно надеюсь, что вас отпустят еще до наступления ночи, так как говорят, что тут происходят ужасные вещи!» И на этом утешительном замечании он тоже скрылся.

После шестичасового ожидания и меня наконецы вызвали, и начался мой допрос. Мои однокамерницы меня потом уверяли, что быть допрошенной самим Урицким большая честь, которую оказывали только считавшимся опасными заговорщиками. И все те, которые удостоились этой чести — или, скорее, те, которые выжили, — уверяли, что он им ночью снится как кошмар. Своим издевательским тоном, хитроумными улыбками, постоянным беганием из одной стороны в другую, Урицкий меня так извел, что мои ответы были, признаюсь, гораздо более агрессивными, чем позднее, когда в два часа ночи меня допрашивал профессиональный следователь этого почтенного заведения. Со злобным взглядом искоса он спросил ехидным тоном:

— Почему вы променяли крымский рай на наш ледяной Север? (Стоял исключительно жаркий июльский день.)

— Я сюда приехала по делам.

— А почему вы приехали в таком роскошном вагоне?

— Чтобы избежать общества клопов и вшей. — К моему удовольствию за его спиной кто-то хихикнул. Он свирепо подскочил:

— Что вы делали в доме на Фонтанке?

— Забирала свои вещи.

— Ничего вам больше не принадлежит!

— Ваш же собственный доктор мне разрешил забрать все, что мне нужно! — Урицкий показался удивленным и через спину: «Это правда?» — «Да!» Я в свою очередь усмехнулась.

— Вы, очевидно, привезли важные письма от бывшего главнокомандующего великого князя Николая Николаевича к немецкому послу? — С презрительным жестом — Какая-то немецкая интрига!

— Никаких писем я немецкому послу не привезла. К тому же, после Брест-Литовска ведь советское правительство и Германия стали нежными друзьями? — Он злобно пожал плечами.

— А вы часто встречались с членами бывшей императорской фамилии в Крыму?

— Да, часто.

— Из кого состоит их немецкая охрана?

— У них немецкой охраны никогда не было. А русская охрана состоит из матросов!

— Каких матросов?

— Да из тех же, которые их охраняли перед приходом немцев и которыми они остались так довольны, что великий князь Николай Николаевич попросил их оставить!

К моей радости, Урицкий взорвался как ракета. Ведь это доказывало, что некоторые матросы, которых большевики окрестили «красой и гордостью революции», были более лояльны к их бывшему главнокомандующему, чем к ним самим.

— Вы, по-видимому, беспокоитесь о своих письмах? Они, что ли, так важны? От кого они?

— Например, от нашего повара к его жене!

На этот раз хихиканье за его спиной стало звучнее. Он чуть меня не схватил за горло:

— Я вас спрашиваю не о вашем поваре! — И обращаясь к кому-то за его плечом, прошипел: — Что бы ни показало следствие, ее ни в коем случае не отпускать!

 

Я осталась сидеть еще пару часов, после чего около 2 часов ночи меня повели к следователю. Мне показалось, что он не знал, о чем, в сущности, он должен меня расспрашивать, к тому же, он был явно таким же усталым, как и я. Но после часовой беседы с этим полузаспанным господином стало ясно, что Урицкий не только знал все о моем двухдневном пребывании в Санкт-Петербурге, но что он также был полностью осведомлен о моей жизни в Крыму, кого я там видала и что каждый там делал. Сегодня всему миру известно, как хорошо налажена большевистская разведка, но в те первые месяцы советской власти я была этим искренно поражена. Однако я явно не была заговорщицей и не было никаких причин меня арестовать. Когда я это сказала следователю, тот зевая ответил: «Не я вас задержал, не я вас держу!» После чего меня, эскортируемую двумя солдатами, через множество комнат и по бесконечным коридорам и лестницам отвели через двор в чекистскую тюрьму.

У входа за письменным столом сидел матрос с трубкой во рту. Хотя бы этот, несмотря на поздний час, казался бодрым и веселым, принял меня, как старого друга, предложил мне сесть, взял мой зонтик и успокаивающе сказал: «С вашего разрешения, мадам? Я вас уверяю, что вы у нас останетесь недолго!» И тут же стал вносить мои данные в тюремный регистр. Он не спешил, был очень остроумен, и мы весело поболтали. Он спросил, знаю ли я госпожу Брасову, морганатическую жену великого князя Михаила Александровича, брата государя, добавив, что я с ней буду жить в одной камере. «Вы увидите, мадам, что пребывание у нас вовсе не так неприятно, как вы думаете, — наоборот, это будет для вас очень интересно!» После чего галантно поцеловав мне руку, он передал меня двум солдатам, которые опять повели меня по разным лестницам и через лабиринт проходов, стены которых были уставлены полками с сотнями папок, содержимое которых частично высыпалось на пол.

Я оказалась четвертой обитательницей нашей камеры. Трое других были: графиня Брасова, одна медсестра и госпожа Х., очаровательная женщина, которая, по-видимому, знала всех моих петербургских мужских друзей. Она была арестована, потому что во время очередного налета у нее нашли письма от знакомых офицеров. Медсестра сидела за то, что ее обвинили в работе на чехословацком фронте, графиня Брасова за то, что она замужем за братом государя, а я — потому что я приехала в слишком роскошном железнодорожном вагоне, общалась с членами императорской фамилии в Крыму и подозревалась в том, что приехала по их поручению.

Наша камера была так мала, что, сидя на своих койках, мы могли кушать за столом. Единственное окно выходило на заасфальтированный внутренний двор. Так как камера находилась на пятом этаже, мы могли видеть краешек неба, но было так душно, что окно оставалось открытым круглосуточно. Шум со двора, казалось, не прекращался, особенно ночью, когда машины выезжали со двора, по крайней мере, так мы думали. Позже я с ужасом узнала от тех, кто, как и я, сидели арестованными летом 1918 года, но уже после убийства Урицкого, и чудом уцелели, что шумом заведенных моторов заглушались расстрелы осужденных, происходившие в том же дворе. Дверь нашей камеры была снята с петель, так что нам легко было посещать соседнюю камеру, где вопреки правилам, койки стояли в один ряд. Пока я сидела в тюрьме, трое из сидевших там заболели дизентерией. Одна молодая девушка была воришкой, и мы ей платили, чтобы она убирала нашу камеру.

Хотя меня посадили в 4 часа утра, никто из моих сокамерниц и не думал спать. Я скоро поняла, что в тюрьме понятие времени другое, чем на воле, — ночь становится днем и наоборот. После того как я «устроилась», мы друг с другом познакомились, и так как я была последней, «подышавшей воздухом свободы», меня бомбардировали вопросами. Мои три однокамерницы были трогательно гостеприимны, налили мне кофе, и пока я отвечала, я не снимала даже шляпку и непромокаемое пальто. Они спросили, почему я не раздеваюсь? Я ответила, что не стоит, ведь недоразумение, которым вызван мой арест, скоро выяснится и меня отпустят. На что мне сказали, что вряд ли меня скоро выпустят и убедили обустроиться. Графиня Брасова одолжила мне кожаную подушку, и я расположилась на своей койке, оказавшейся твердой, как дерево. Я спала урывками, чаще днем, чем ночью, так как днем шума на дворе было меньше. Этот постоянный шум, духота, но и отсутствие движения меня особенно утомляли. Более всего меня тяготила необходимость обходиться без ванной. Нездоровый режим отразился на графине Брасовой, ее прелестное лицо было белым как полотно. Она провела уже несколько месяцев в этой камере, и хотя она смирилась со своей судьбой и ей принесли из дома постельное белье, ее здоровье так пошатнулось, что через три дня после моего прибытия ее увезли в больницу, откуда она, опять чудом, много месяцев спустя тайком бежала за рубеж.

Наши тюремные дни проходили монотонно, мы болтали, читали (так как у графини Брасовой было множество книг)… Правда, я прибегла к хитрости: еще в Крыму у меня за плечом появился нарыв, который был успешно оперирован, но шрам еще не полностью зажил. Я его слегка расцарапала, стала от мнимой боли во сне стонать и добилась разрешения ежедневно посещать тюремную хирургию. И хотя меня эскортировал солдат (солдаты нас сопровождали, куда бы мы ни ходили!), эти длинные прогулки туда и назад по лестницам и коридорам доставляли мне истинное удовольствие и, главное, обеспечивали столь нужное физическое движение. Доставив меня в хирургию, солдат меня обыкновенно покидал, чтобы вернуться, когда хирург его вызовет. Сама хирургия была относительно чистой, и пока ассистент готовил перевязку, я продолжала прогулку, кружа по комнате, как цирковая лошадь. Когда я туда вторично пришла, ассистент меня огорошил вопросом, не родственница ли я князя Васильчикова, который одно время командовал гвардейскими гусарами и позже Гвардейским корпусом? Оказалось, что он сам бывший гусар и что мой брат Адишка обучал его в учебной команде, где его очень любили. После этого мы стали приятелями. Он расспрашивал, что стало со всеми офицерами его полка и т.д., и когда мой солдат заглядывал узнать, не готова ли я, разговор переходил вновь на медицинские темы, и ему велели ждать. В этом помощнике хирурга не было ничего революционного, он даже однажды мне сказал: «Знаете, ваше сиятельство, я с удовольствием взялся бы передать письмо вашим друзьям, но если меня поймают, то я лишусь своего места и даже могу быть арестован. А я семейный…» Я поспешила его успокоить, что я ни за что не стала бы его компрометировать.

Монотонность нашей жизни прервали первые передачи из дома. Тюремная еда была до того ужасной, что раз попробовав, никто из нас ее не трогал. Она состояла из какой-то бурды под названием «суп» и селедки достопочтенного возраста и соответственной свежести. К счастью, родные и друзья посылали нам корзинки с домашней едой, так что мы ни в чем не нуждались. Мы также получали письма, которые наши «охранители», конечно, уже тщательно просмотрели. Чем безобиднее было их содержание, тем сильнее наши тюремщики беспокоились, не кроются ли в них какие-нибудь зашифрованные сообщения. И если таковых не оказывалось, они еще более злились за потерянное впустую время. Однажды я получила письмо, приведшее их в бешенство, так как написано оно было по-английски и наши безграмотные «церберы» не могли ничего понять.

Хотя «украинский» вагон уже возвратился в Москву и моя горничная Элиза в нем тоже уехала, она успела мне переслать чемоданчик с некоторыми вещами. Решив, очевидно, что наступил момент мне готовиться к «лучшей жизни», она включила и мое евангелие, в котором хранились в виде закладок детские рисунки и письма моих погибших братьев. Солдат, обыскивающий чемоданчик, начал их вынимать, я взорвалась и выхватила их: «Не смейте их трогать своими грязными руками!» Он не запротестовал и схватил другую закладку. Я указала на дату «1915» и название фронтового города, откуда это было послано, заметив, что раз в том году никакой революции еще не было, письмо не могло никого интересовать. Он снова на них взглянул и наконец удалился, бормоча что-то нелестное о женском поле и значении, которое они придают ерунде.

В начале большевистской власти — и я подчеркиваю слова «в начале» — «вершители наших судеб» склонны были поддаваться нажиму, особенно когда он исходил именно от женщин.

На деле же у нас не было оснований жаловаться на наших солдат-охранников, большинству их которых явно наскучили их нудные обязанности. Ведь им с утра до вечера нечего было делать, кроме как нас сопровождать, куда бы мы ни ходили, и глядеть на нас через открытую дверь, курить и играть в шашки. Должна признать, что во все свое тюремное пребывание они нам никогда не грубили. Раза два я даже подсела к ним поиграть в шашки. Помню, как однажды один из них к нам вошел и начал прикладом винтовки вбивать в стену гвоздь. Одна из наших дам воскликнула в мнимом испуге: «Вы что, пришли с нами покончить?» — «Что вы, сударыня, разве рука подымется на женщину?» Хотя этот ответ не очень-то успокаивал в отношении мужчин, но нас он успокоил.

Мужская тюрьма находилась по ту сторону двора, напротив нашей. Однажды наша милейшая г-жа Х. мне сказала: «Посмотрите, княгиня, там у окна князь Юрий Трубецкой!» Она была права, но так как он стоял к нам спиной, то нас он не увидел. Этот эпизод произвел на меня впечатление, которое не поймет тот, кто никогда не сидел в тюрьме. Дело в том, что наша тюрьма стала особым миром, ни на какой другой не похожим, со своей шкалой ценностей, который, если исключить неприятные стороны, был даже довольно занимательным. Увидеть вдруг кого-нибудь из нашей прошлой жизни, значило вернуться с неприятной внезапностью к реалиям нашего нынешнего положения. На следующий день после моего выхода из тюрьмы, я случайно наткнулась на улице на князя Юрия Трубецкого. К удивлению прохожих, он мне крикнул по-французски: «Vive la liberté!» («Да здравствует свобода!») Я потом узнала, что хотя он находился в большой опасности и большевики хотели с ним покончить, он так искусно и остроумно отвечал своим обвинителям и парировал все опасные ловушки, что сама его беспечность их очень впечатлила и его отпустили. Но будь он еще в тюрьме, когда убили Урицкого, он, конечно, погиб бы среди первых¹.

Горничная Элиза мне потом рассказала, что когда наш ставший другом «украинский» министр узнал об аресте той, которая, фактически, являлась его гостем, он пришел в бешенство, закатил скандал и в оставшиеся перед отъездом из Петербурга 24 часа добился первых мер к моему освобождению. Он также письменно направил советским властям официальный протест по поводу ареста персоны, приехавшей на экстерриториальном поезде, которую посмели задержать, не пытаясь даже объяснить причину такого возмутительного поступка. Я позже узнала, что именно этот весьма агрессивный письменный протест, вместе с вмешательством датского посланника Скавениуса, и привели к моему освобождению.

Когда графиню Брасову перевели в больницу, она, как я сказала, оставила мне свои книги. И все же дни тянулись очень долго. Оживлялись мы при получении корзин с едой. Мать нашего близкого друга, министра иностранных дел Сергея Терещенко, очень умно мне переслала складной матрац, так как моя койка походила на каменную лестницу, по которой, как снилось Иакову, согласно Ветхому Завету восходили и нисходили ангелы.

Наконец, мне посоветовали написать официальный протест с требованием моего немедленного освобождения. Что я и сделала, подчеркнув, что я принадлежу «украинскому» поезду и, следовательно, не подлежу изматывающему заключению. И около 7 часов вечера на четвертый день появился солдат и сказал, что я и г-жа Х. свободны! Я готовилась потребовать возвращения того, что было изъято из моей сумки, но мои подруги по камере меня от этого отговорили, сказав, что, пытаясь сводить счеты с Урицким, я рисковала бы своей жизнью. Собрав наши вещи, сопровождаемые благими пожеланиями оставшихся, мы вышли из камеры. Матрос, который меня так любезно принимал, вычеркнул мое имя в своем регистре, выдал мне свидетельство об освобождении (которое сохранилось у меня и по сей день) и сказал: «Как видите, мадам, я был прав, сказав, что вы у нас останетесь недолго и что вам все это будет интересно. Согласитесь, что это было не чересчур неприятно, не правда ли?» И поцеловав мне вновь ручку, он пожелал нам счастливого пути.

Когда мы вышли на улицу, г-жа Х. мне предложила зайти с ней по дороге домой в Исаакиевский собор. К моему удивлению, мои колени так дрожали, что я еле смогла подняться по ступеням. Моя спутница сказала, что это часто бывает с людьми, привыкшими к физическому движению и долго его лишенными. До самого этого момента и ранее, в тюрьме, она никогда не показывала ни малейшей нервозности, была всегда весела и болтала без умолку. Теперь же, едва мы переступили порог собора, она упала на колени, долго рыдала, и прошло немало времени, пока она не пришла в себя. Вскоре после этого мы расстались, к сожалению, навсегда. «К сожалению», потому что трудно было бы найти более веселого и жизнерадостного человека.

Я провела ночь у дяди моего мужа князя Бориса Александровича Васильчикова и весь следующий день обходила и благодарила тех, кто хлопотал о моем освобождении, начиная с датского посланника Скавениуса и его супруги. Многие русские были обязаны им своей жизнью. Они стали как бы ангелами-хранителями всех заключенных, никогда не боясь скомпрометировать себя перед советскими властями, заступаясь за всех, кого большевики притесняли, будь они членами императорской фамилии (как, например, графиня Брасова), друзьями, знакомыми или даже людьми, которых они никогда не встречали. В Петербурге в те годы были и другие иностранные дипломаты, но как-то о них мы никогда не слыхали.

Это показывает, что в подобных случаях важно личное мужество и благородство данного дипломатического представителя, а не размер его страны. На фоне всеобщего безразличия большинства дипломатического корпуса и вообще иностранцев к большевистскому террору, имена тех, кто себя повел по-другому, заслуживают быть увековеченными. Наряду со Скавениусами, назову королей Альфонсо XIII испанского, Альберта бельгийского и Александра югославского. Когда король Альфонсо в марте 1917 года предложил гостеприимство только что отрекшемуся от престола нашему государю и его семье, он это сделал, потому что был мужественным человеком и из монархической солидарности. А когда через много лет после захвата власти большевиками бельгийское правительство готовилось признать советскую власть, король Альберт объявил своим министрам, что как конституционный монарх он этому не может противиться, но что он лично никогда советского представителя не примет, так как тот будет представлять убийц его бывшего верного союзника российского императора. Престиж короля Альберта был столь велик, что признание было надолго отложено. Что касается короля Александра, то он пример того, что вопреки мнимому историческому правилу, согласно которому в политике благодарности не существует, она иногда все же бывает. С тем чтобы защитить Сербию, Россия объявила Австро-Венгрии и ее покровителю, Германии, войну и потерпела поражение, развал и господство красных извергов. Он этого никогда не забывал, и в послевоенной Югославии наши соотечественники нашли первое убежище и многолетнее сердечное гостеприимство. А пример обратного — безобразное поведение короля английского Георга V, двоюродного брата нашего государя, повелевшего своему премьер-министру Ллойд Джорджу отказать нашему государю в гостеприимстве!

Хотя первые дни после освобождения считаются наиболее безопасными, Скавениусы посоветовали мне как можно скорее покинуть Петербург и тем самым спастись от возможной мести Урицкого. В течение последних 24 часов, которые я там еще провела, моя бывшая вторая горничная, в отличие от эстонки Элизы, русская, бывшая замужем за железнодорожником, не покидала меня ни на минуту. Она очень ко мне привязалась и, совершив налет на наш бывший дом на Фонтанке, спасла оттуда все фотографии погибших братьев с тем, чтобы я их отвезла моей матери. К ужасу дворецкого, она объявила его теперешним большевистским обитателем: «Вам, ворам, хватит и ценных рамок!»

Я снова убедилась в том, что ЧК была так хорошо информирована о всех моих передвижениях, когда Оболенские, у которых я должна была ужинать в день моего ареста, были также вызваны к следователю. К счастью, их тут же отпустили.

Прибыл и главный садовник имения матери Левашово. Он доложил, что дом в полной сохранности. Много лет спустя, проживая беженцами во Франции, я получила из Америки газетную вырезку, где Левашово описывалось как «образцовое имение», благодаря, конечно, большевистскому правительству! А еще позднее, проживая в Литве, я пошла с детьми в кино смотреть советский фильм «Дубровский», оторопела и воскликнула: «Смотрите, дети, это же Лотарево!» Действительно, усадьба, перед которой прохаживались одетые по моде пушкинских времен владелец со своим гостем, была, несомненно, Лотарево. Правда, края каменных ступеней были отбиты, краска со стен облупилась, цветов нигде не было и парк стал джунглями, но помимо этого, все казалось в порядке. На следующий же день я отправилась в агентство, импортировавшее этот фильм, и спросила, могу ли я получить копию этого эпизода. «Конечно, мадам, с удовольствием!» — ответил мне хозяин этого учреждения явно иудейского происхождения. — «Но, разрешите спросить, зачем вам это нужно?» — «Да потому что это наше имение!» — «Вы хотите сказать, мадам, что это было ваше имение?» — «Ну да, конечно, было!» Но копию я получила.

 

¹ Уже после благополучного выезда за границу с бедным Трубецким произошел полный нервный коллапс, и он скончался в психиатрической клинике.