Иван Шмелев: отражения в зеркале писем

Из французского архива писателя

Публикация осуществлена в рамках программы Российского фонда культуры «Возвращение наследия И.С.Шмелева».

Руководитель программы Е.Н.Чавчавадзе.

В публикации использованы письма и фотографии, хранящиеся в архиве Российского фонда культуры. Сохранены авторская разрядка слов и пунктуация И.С.Шмелева, отражающая характерную для его прозы, как он сам определял, напевную интонацию – акценты, паузы, «дефисные спотыкания» и «кантилены». Многочисленные сокращения в рукописных текстах писателя при уверенной расшифровке раскрыты без оговорок. Прямыми скобками отмечены зачеркнутые слова, подчеркивания во всех письмах заменены курсивом.

© Дирекция президентских программ РФК, 2001.

Архив выдающегося русского писателя Ивана Сергеевича Шмелева (1873–1950), хранившийся во Франции и после долгих переговоров переданный в апреле 2000 года в дар Российскому фонду культуры его внучатым племянником и наследником Ивом Жантийомом¹, в основном состоит из писем. Это огромная, уникальная переписка литератора-эмигранта, чьи друзья, издатели и читатели были разбросаны по всему миру, под конец жизни одинокого, преследуемого болезнями и житейскими горестями и в многочисленных посланиях отводившего исстрадавшуюся, тоскующую душу. В одном его письме с горечью и иронией сказано: «С отчаяния и негусу напишешь».

В России Шмелев потерял единственного сына Сергея, деникинского офицера, 3 марта 1921 года расстрелянного большевиками в Крыму; в Париже в 1936 году скончалась его жена Ольга Александровна, преданно помогавшая мужу в литературной работе, бывшая его первой слушательницей и критиком, державшая на себе весь дом и быт². Окружающие старались поддержать писателя в его горе, отвлечь, выслушать, сказать в письмах доброе слово. И женщины здесь оказались более чуткими и милосердными, чем друзья-мужчины, занятые собственными политическими и литературными интересами-пристрастиями.

Из сотен и сотен писем Шмелеву выделим послания трех очень разных его корреспонденток, отразившие важные этапы эмигрантской биографии писателя.

Прежде всего это знаменитая поэтесса и критик, «звезда» Серебряного века Зинаида Николаевна Гиппиус-Мережковская (1869–1945). Давно уже сроднившаяся с европейской жизнью изысканная интеллектуалка Гиппиус и толком еще не знающий французский язык замоскворецкий купеческий сын, неонародник и почвенник Шмелев — не просто представители враждующих литературных лагерей эмиграции — «левого» и «правого», — они люди разных культур. Тем удивительнее их уважительный взаимный интерес, доброжелательность их очень «литературной» переписки.

Шмелев неожиданно пишет поэтессе блестящее «парижское» письмо, демонстрируя владение французской культурой, самим «анатольфрансовским» стилем сатирического фельетона, походя делая глубокие замечания о парижской жизни и эмиграции. Гиппиус вполне оценила его незаурядное мастерство повествования, была очарована тонкими комплиментами ее прославленному уму и вкусу и доверием; ее ответные послания, особенно второе, содержат точную, вполне объективную оценку шмелевского дарования, его места в богатой и пестрой литературе русской эмиграции. Впоследствии они, разумеется, поссорились, изверившийся и отчаявшийся Шмелев резко и неприязненно говорил и писал о Гиппиус и, особенно, о ее муже Д.С.Мережковском. И все же эти письма очень разных людей и писателей навсегда останутся свидетельством творческого взаимопонимания и уважения.

А вот Ксения Васильевна Деникина (1892–1983) — совсем другая. Не в том даже дело, что она — жена знаменитого вождя Белой России, генерала и литератора Антона Ивановича Деникина. Деникины — самые близкие друзья Шмелевых. Ксения Васильевна даже внешне похожа была на Ольгу Александровну: житейски мудрая, практичная, самоотверженная русская женщина, замечательная жена и мать, прекрасная хозяйка. Они дружили семьями, были соседями по даче в Ландах, в Капбретоне, их дети, маленький внучатый племянник Шмелевых Ивушка и дочь Деникиных Мариша, вместе играли и росли. Деникина любила и умела петь романсы, не чужда была литературе: ей принадлежат воспоминания о Шмелеве. Письма Шмелева Деникиным хранятся в Бахметевском архиве Колумбийского университета (США), но несколько интересных шмелевских посланий сохранились и в его парижском архиве — писатель, печатая письма на машинке, делал копии, какие-то письма остались не отосланными. Дружба с близкими по духу и вере русскими людьми поддерживала Шмелева. Понятно, что тон и содержание этой переписки совсем иные, нежели литературные послания к блестящей и злоязычной Зинаиде Гиппиус, здесь звучат слова дружбы, простые сильные чувства, и особенно значимо поминальное слово Шмелева об Антоне Ивановиче Деникине, в чем-то близкое древнерусским житиям.

И, наконец, удивительный роман в тысяче с лишним (!) писем, только теперь обнаруженный в Голландии и привезенный в Россию³. Нечто подобное уже было в жизни Шмелева, когда после смерти жены он встретился в Риге с двумя русскими женщинами немецкого происхождения, матерью и дочерью, Раисой и Людмилой Земмеринг. Его проникновенные, дружеские письма им за несколько десятилетий хранятся в монастыре Св.Троицы в Джорданвилле (США) и ждут своих публикаторов и читателей. Но там «почтового романа» не получилось, ибо еще молодая и красивая Раиса Земмеринг была трезво умна и дальновидна, а гимназистка Людочка слишком юна и здорова душой для таких «достоевских» надрывов и восторгов.

Нужно было, чтобы в 1939 году, в черную минуту трагического одиночества и беспросветного горя и отчаяния, Шмелеву пришло светлое послание неизвестной женщины: «Сколько чудесных, прекрасных близких лиц суждено было Вам утратить из жизни, когда-то такой полной, богатой этими людьми. Если Вам покажется иногда, что Вы одиноки, не думайте так! Вашим Духом живут много людей, Ваша Божия Искра затеплила у многих лампаду». Для писателя это стало знамением свыше, лучом надежды, к тому же таинственную корреспондентку звали так же, как и его покойную жену — Ольга Александровна. «Вот, встретил удивительную душу, — радость мне. И в этом — знамение, ч у д о… Письмо потрясло меня. Я плакал, читая и перечитывая его… Это было — я в л е н и е  мне, недостойному. И какой же чудесной открылась мне в письмах и — я вымолил это — в ее портрете. Ее письма — для меня ныне — оживание. Она умна, она удивительный художник… Она — огромный талант, вспомните мое слово: она скажет свое в искусстве нашем… Душа у ней — детской чистоты и детской Веры! Она вся русская…» (из писем 1941 года, адресованных Шмелевым Р.Г.Земмеринг).

Да, Ольга Александровна Субботина (1904–1959), дочь священника из Рыбинска, бежавшая с семьей после революции 1917 года в Германию и потом (в 1938 году) вышедшая замуж — кстати, по любви, а не по расчету, — за богатого и родовитого голландца Арнольда Бредиуса (1903–1982), появилась в жизни писателя Ивана Шмелева очень вовремя и стала его музой, героиней романа в письмах. Встретились они только раз, были вместе в апреле-мае 1946 года, без конца говорили, читали, ходили в музеи и театры. Ей он поверял свои мысли, сомнения, творческие планы, посылал на суд свои произведения — главы «Лета Господня», «Путей небесных» и «Богомолья». Но постепенно художественной литературой, романом становятся сами его послания, исступленные, восторженные, пророческие, исповедальные: «Я знаю, наши п<исьма> увидят свет, войдут в “истор<ию> рус<ской> литературы”. И  з н а ю, что это будет — “лирический шедевр”. Миллионы будут читать, увидят, как раскрывались души, огромный мир увидят… неповторимый… — я отлично знаю. Это будет “роман романов”, чистый, тончайший, глубокий, высоко-одухотворенный… “Пути неб<есные>”, “<Неупиваемая> чаша”… — будут слишком пресны, “под гобелен”, “тонами”…» В архиве Шмелева среди его писем Бредиус-Субботиной сохранился посвященный ей маленький литературный этюд-шедевр «Свете тихий».

Переписка И.С.Шмелева и О.А.Бредиус-Субботиной поступила из Голландии в Российский государственный архив литературы и искусства, там ныне обрабатывается, научно описывается, после чего будет доступна специалистам и, надо полагать, опубликована. Но часть ее сохранилась в парижском архиве писателя, который писал эти письма, как правило, на машинке под копирку, часто рвал, но не уничтожал ранние редакции (мы печатаем здесь такие фрагменты), берег каждую страничку, рисунок, фотографию. К письмам иногда прилагались рукописи произведений, которые автор посвящал своей музе. Как точно сказано в его письме Ольге Бредиус-Субботиной от 21 июля 1947 года: «Чудесно тебя люблю, ценю, дорожу тобой, твоей любовью-дружбой. Все в этом — только наше, совсем особенное, ни с кем не совершавшееся. И это нашло выражение в нашей неповторимой переписке, в этих горах писем… в этой сказочной россыпи чувств, слов, мыслей! Это редкий пример — дар для многих-многих. Может быть, придет время, когда будут изучать их… и как “литературный материал”, и как “редкостное проявление любви” — вклад в науку “любографии”… и как “исторический документ”… Создается небывалый роман, огромной художественности, опыта, “захвата”». Без этих бесценных человеческих документов, иногда разрозненных текстов, обрывков уничтоженных писем, любая публикация эпистолярного романа будет неполной, ибо сам Шмелев говорил: «Одни без других не могут получить жизни».

Конечно же, реальная Ольга Бредиус-Субботина весьма отличалась от идеальной героини шмелевского «романа», это видно даже в публикуемых здесь ее посланиях. Шмелев это, конечно же, знал. Но он любил и видел ее издали своей чуткой, доброй музой, сделал эту, в сущности, малознакомую женщину своей душеприказчицей и наследницей вместе с племянницей, Ю.А.Кутыриной, и ее сыном И.Жантийомом.

Русскому читателю достался поздний шедевр выдающегося прозаика Ивана Сергеевича Шмелева — его и О.А.Бредиус-Субботиной поэтичный и страстный роман в письмах, в котором надо видеть, согласно воле авторов, именно художественное произведение, одно из лучших в русской эмигрантской литературе. Будем ждать его полной научной публикации, которая должна оправдать надежды писателя и наши ожидания.

Всеволод Сахаров

¹ См.: Наше наследие. 2000. № 54.

² См.: Жантийом-Кутырин И. Мой дядя Ваня. Воспоминания об Иване Шмелеве. Письма Ивана Шмелева Иву Жантийому-Кутырину. М., 2001.

³ См.: Волкова Н.Б., Хачатурян Л.В. Переписка И.С.Шмелева и О.А.Бредиус-Субботиной // Отечественные архивы. 2000. № 4.

И.С.Шмелев — З.Н.Гиппиус

15 октября 1923 г., Париж

<12, rue Chevert, Paris 7 ^e >

Дорогая Зинаида Николаевна!

Хотел было написать — «многоуважаемая», но это словечко как бы холодным лачком почтения закрывает те чувства, с которыми я вспоминаю «Грасские вечера»¹, когда кролик Васька, сожранный итальянцами, вызывал Вашу улыбку, цвели русские огурцы, полыхали леса по Эстерели, и я имел удовольствие обращать Ваше снисходительное внимание на мои простенькие цветочки². Я еще и теперь как будто выглядываю из окошечка наверху и вижу строгий лорнет, переставший меня смущать, когда приметил, что он… просто чудесно Вас дополняет. Не серчайте за этот вольный зигзаг повеселевшей мысли: я немного хватил… «Булонь-Сан-Клудского³» воздуха, — ездил с Куприным собирать каштаны! И вот, лежит на моем столе горка шатэнчиков⁴ с серенькими хвостиками, моя добыча, — и я еще дышу тинистым духом сырых и глохлых аллей, засыпанных раздавленными кожурками, как ежами, — после воскресного набега парижан. Сегодня, в понедельник, мы бродили одни в лесах, пили мэдок⁵ на повалившемся дереве, слушали унылое посвистывание синиц, захаживали в пустынные шале, где бывало, — у Мопассана и Жида, — Колетты и Виолетты с месье Полем или Анатолем «забывали все в мире» за паштетом, рагу из кролика, бисквитами под шабли⁶ и глазированными каштанчиками в пакетиках, «читая в глазах друг друга» под благосклонной улыбкой хозяина-толстяка, какого-нибудь краснорожего месье Руже, прикидывающего «по градусу», потребует ли месье с фиолетовым галстуком бутылку шампанского и какой марки. А на широкой аллее ожидает расхожий фиакр, непременно с кучером старичком, терпеливым покровителем «рандэву», этим подспорьем неунывающих романистов, — «оставленный» господами стеречь пальто, — когда они — он и она, под густой вуалью! — углубились «по боковой дорожке», где в темных лужах уже плавают побуревшие листья, а за кустами краснеет крыша почему-то еще торгующего кафе… — от лета. Нас не ожидал никто, и… «в его глазах» не «пробегали трепетные огоньки», «ее маленькая ручка» не «играла кокетливо перчаткой», не «опиралась на е г о мужественную и крепкую руку», и она не «смотрела на него долгим благодарящим взглядом», и они не «углубились в зеленоватый полумрак, понимая без слов друг друга, все дальше и дальше в чащу, кое-где уже налитую этим горьковато-терпким вином наступающей осени»… Мы с Куприным бродили по дорожкам и без дорожек, снуя от шале к шале и набивая карманы сырым каштаном, толковали обо всем понемножку. О Шаляпине, которого будто бы отлупили по щекам в Париже месяц тому назад молодые люди, о том, как еще раньше выперли Есенина, и о Максиме Горьком, который уже живет где-то во Франции и которому может предстоять нечто подобное — все под Богом! О том, что приехали Юшкевич⁷, Ходасевич, Матусевич⁸, что едут не получивший ангажементу Андрей Красно-Белый⁹ и зверино-вещий Ремизов-Сараев¹⁰, и много-много еще…

И, побывавши в «Санклуд»-Булонской болотине, где все деревья будто тысячи лет вылеживались в подвале и провоняли затхлостью, покрывались этой подлой зеленовато-сонной плесенью, надышавшись и наглотавшись сыри-гнили, я до боли в желудке загрустил по Грассу, по Коту д’Азуру¹¹, по сухому и чистому воздуху, простенькому укладу в улочках городка, по солнцу и горным далям… Но… приходится шмыгать в метро, где гуси «Мари» все еще доклевывают свое фуа гра¹², красная идиотка вопит про «Котидьен»¹³ и появились пылающие печки и дамы в зимних нарядах. Глядеть, как сырым утром котелки-котелки-котелки спешат захватить «обратный» за 30 сантимов, консьержки озябшими руками полощутся на тротуарах, обмывая подтеки ночных гуляк, и серьезные люди в балахонах набивают на антрэ¹⁴ траур с инициалами покойника, тащат полешки-хлеб, и объявившиеся во множестве русские растерянно мечутся в парижской суматохе.

Что-то уж я растекся… Сижу в Париже и сыро-сыро. Сидишь будто на шумном чужом вокзале, без билета, багаж украли, и спросить некого, и не знаешь, куда идти. За вокзалом — огни и ночь, много огней и путаная от них ночь, и неуютный, бродяжный ветер… а люди шмыжут и шмыжут, валят и бегут толпами, проскакивают в дверки, едут в  с в о е,  к  с в о и м,  и никто не замечает тебя, и ты растерян. И вот-вот подойдет тяжелый ажан¹⁵, спокойный, в спокойном плащике, и пальцем, бровью, пожалуй, только: «Э бьян!»¹⁶. Так меня этот ажан торопит, так от него тревожно, нудно… Или это «булонь» на меня так подействовала? Почему все в  п у с т ы н ю тянет? Н е д р а, что ли, не выдохлись? И откуда этот отврат от «культуры», почему она — в с я — ч у ж а я?! Березу-сироту видел! Одна, на болотине стоит, плачет. Одна — белоствольная, без этой плесени осенней. Ель, сосна да мох седой… Там, в парках, думалось о  н а ш е м! О наших лесах из ели-сосны <с> березкой… Какие широты в духе носились и расстилались как! Не по «жизни» широты эти, и вот!.. Так — не живут на свете умные не по годам дети, выводятся почему-то.

Вот и улыбаетесь Вы… А я верю, и  т е п е р ь особенно верую, что именно в наших недрах, в нашем народе, так щедро замешанном, с закваскою давнего-давнего, от Востока разлиты смутные думы — итоги тысячелетий, невозможные возможности, не притупленные, но и не стертые анализом холодным. Мы еще только-только вступали во второй фазис западного рационализма. И на свое горе наша интеллигенция вступила в него затылком, бочком. Тщилась в реальность, в рациональное ввести невводимое, лишь возможное! Как если бы сон чудный перевести в суть расхожую. Но это еще не значит, что сон не есть возможность. Нужно дотерпеться до какой-то  т р е т ь е й  фазы и не растерять снов своих. Велик народ, который утаит и не перезабудет сны! Но об этом не в легких строках надо.

Ив.Шмелев.

¹ Приехав в 1923 г. из Германии во Францию по приглашению И.А.Бунина, Шмелевы летом жили у Буниных в Грассе, на юге Франции, на вилле «Mont Fleuri». З.Н.Гиппиус и Д.С.Мережковский снимали дачу по соседству.

² На «Mont Fleuri» Шмелев завел себе кролика Ваську, вскоре исчезнувшего (писатель подозревал в причастности к его пропаже живших по соседству итальянцев), разводил цветы и огурцы.

³ Имеется в виду парк Сен-Клу (St.-Cloud) в пригороде Парижа, куда Шмелев ездил гулять вместе с А.И.Куприным.

⁴ От фр. chataigne — плоды каштанов.

Письмо напечатано на машинке. В своих машинописных текстах Шмелев, как правило, иноязычные слова писал русскими буквами.

⁵ Красное французское вино.

⁶ Белое французское вино.

⁷ Семен Соломонович Юшкевич (1869–1927) — писатель-сатирик, драматург. В эмиграции в Ев-ропе с 1920 г., в 1921-м выезжал в США, затем вернулся во Францию.

⁸ Иосиф Александрович Матусевич (1879–не ранее 1940) — писатель и журналист. В 1922 г. был выслан из Советской России. Член парижского Союза русских писателей и журналистов.

⁹ Андрей Белый в 1921–1923 гг. жил в Германии, затем вернулся в Советскую Россию.

¹⁰ Речь идет о писателе Алексее Михайловиче Ремизове.

¹¹ От фр. Côte d’Azur — Лазурный берег, французское побережье Средиземного моря.

¹² От фр. foie gras — гусиная печенка. Вероятно, Шмелев имеет в виду рекламу этого любимого французами деликатеса.

¹³ Реклама в метро ежедневной парижской газеты «Quotidien».

¹⁴ От фр. еntrait — перекладина.

¹⁵ От фр. аgent — полицейский.

¹⁶ От фр. Eh bien! — Ну-ка!

З.Н.Гиппиус — И.С.Шмелеву

28.X.<19>23

<Грасс>

Ваше письмо, дорогой Иван Сергеевич, даже смутило меня своей пышностью образов. Вот как пишут беллетристы! Нет на моей палитре этих красок, ничего не поделаешь. А ведь на Кот д’Азур’е бывали герои Мопассана; я же их не вспомнила; вы — сумели увидеть их внутренними очами даже в Сен-Клу, где, по-моему, они рандеву не назначали и паштетов не ели, фактически — насчет героев Жида — не смею утверждать, не знаю. У меня нет вашего воображения, никакие картины не проносятся перед моими глазами. (Вижу только Бунина в самых прозаических меблирашках, Илюшу с китайцами да Моисеенку с красным вином.) Впрочем — видела серую вдовицу и кучу пестреньких пушков, все Васькины дети¹. Не хотите ли одного на память?

Надеюсь, вы приводите в исполнение ваш проект — ряд писем к влиятельным персонажам. С кого вы начали? С Метерлинка² и с Эррио³? Пора начать задуманный вами разгром⁴. При вашей неутомимости, а также при изумительной легкости пера, вы, я думаю, уже не одно письмо написали. Будем теперь ждать результатов.

Художественные работы ваши тоже, конечно, идут своим темпом. Что до меня — я уж на беллетристику свою махнула рукой, подумываю вернуться к литературной критике. В Совдепии литературы не имеется, все «мэтры» наши здесь, ну вот за них и примусь полегоньку. Шлецеры⁵ да Левинсоны⁶ устали и утомили, пора воскреснуть Антону Крайнему⁷… Воображения не имею…

Пока что — жму вашу руку и желаю всего наилучшего. До скорого свиданья. Поклон всем от всех, Ольге Александровне⁸ особливый.

Ваша З.Гиппиус.

¹ См. прим. 2 к письму Шмелева от 15 октября 1923 г.

² Морис Метерлинк (1862–1949) — бельгийский поэт-символист, драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1911 г.

³ Эдуар Эррио (1872–1957) — французский политический деятель.

⁴ Вероятно, Гиппиус имеет в виду «разгром» европейских деятелей культуры и политиков, толерантных к Советской России.

⁵ Борис Федорович Шлёцер (1881–1969) — журналист, философ, музыкальный и литературный критик, переводчик. Создатель собственной музыкальной философской системы. В эмиграции в Париже с 1921 г.

⁶ Андрей Яковлевич Левинсон (1887–1933) — критик, литератор, историк балета. В эмиграции в Париже с 1921 г.

⁷ Антон Крайний — псевдоним, которым З.Н.Гиппиус подписывала свои критические статьи.

⁸ Ольга Александровна Шмелева (урожденная Охтерлони; 1875–1936). Замужем за И.С.Шмелевым с 1895 г.

29.3.<19>35

11^bis Av<enue> du Colonel Bonnet, Paris, 16 ^e

Дорогой Иван Сергеевич¹,

Я только что хотела писать вам, когда получилось ваше письмо. Конечно, мы оба², с радостью, дадим Вам что-нибудь подходящее, пошлем по указанному адресу и очень благодарны Вам за добрые строки. Но я хотела написать вам раньше по поводу вашего «Богомолья»³. Непередаваемым благоуханием России исполнена эта книга. Ее могла создать только такая душа, как ваша, такая глубокая и проникновенная Любовь, как ваша. Мало знать, помнить, понимать, со всем этим надо еще любить. Теперь, когда мы знаем, что не только «гордый взор иноплеменный» нашего «не поймет и не оценит», но и соплеменники уже перестают глубину правды нашей чувствовать — ваша книга — истинное сокровище. Не могу вам рассказать, какие живые чувства пробудила она в сердце, да не только в моем, а в сердце каждого из моих друзей, кому мне пожелалось дать ее прочесть.

Хотя это не только «литература», а больше, — я жалею, что теперь не прежние для меня времена, и я не имею места, где могла бы написать об этой книге. Конечно, ее нельзя пересказывать, но отметить ее драгоценность, истинность лика России, который она дает — для этого я, вероятно, могла бы найти нужные слова. Поэтому сегодня так особенно и сетую я, что негде больше сказать о том, о чем хочется… и, может быть, необходимо.

Крепко жму вашу руку, примите мой сердечный, искренний привет и сердечную благодарность за всю эту прелесть вашего «Богомолья».

Низкий поклон от нас обоих.

Ваша З.Гиппиус-Мережковская.

¹ Письмо получено Шмелевым после десятилетней паузы в их переписке с Зинаидой Николаевной в ответ на его просьбу дать материалы для пуб-ликации в русские зарубежные издания. Переписка между ними прервалась в связи с охлаждением в отношениях из-за разногласий по многим, в том числе и литературным, вопросам.

² З.Н. имеет в виду Д.С.Мережковского и себя.

³ Повесть «Богомолье» публиковалась частями, начиная с 1930 г., в парижских газетах и журналах «Россия и славянство», «Иллюстрированная Россия» и др. Отдельным изданием впервые вышла в Белграде в 1935 г. в издательстве «Русская библиотека».

И.С.Шмелев — К.В.Деникиной

17.VI.<19>38

Владимирова. Обитель преп. Иова Почаевского¹

Дорогая Ксения Васильевна,

Рад был письму Вашему, сколько раз собирался писать Вам, да недуги отнимали волю. Да и что писать, когда у меня все — развал. Ну, вот мои странствия. Из Haldenstein,a² выехал (с грустью) 20 апреля. В Цюрихе — колебания: в Париж? в Обитель? Пугала дальняя дорога. Лучше бы в Париж поехал! Замучили консулы в Цюрихе: нансеновский паспорт³ кончался, а чехи⁴ требовали паспорт силы не менее как на 6 месяцев. После мытарств (!!) добился «продления». В Прагу приехал в 9Ѕ вечера в Великую Субботу, и не было сил — к Святой Заутрене. Перемогался. Чтение было назначено на 29-е. Заболел за 2 дня гриппом. Доктор в конце концов разрешил, «если уж нельзя иначе». Конечно, нельзя, поздно отменять (русской газеты нет). Читал (2Ѕ ч.) в t^o=38^o. Провалялся в отеле дней 10. Через 2 дня после того, как t^o — стала нормальной, начались голово-кружения, как было со мной в Париже в ноябре, когда вернулся после гриппов в Ментоне: тоже головокружения через 2-3 дня после выздоровления. Но тогда головокружения продолжались 3 недели, а нынче — уже 1 1/2 месяца. С головокружениями двинулся в Обитель. Что только это бы-ло! Приехал разбитый, слег. И вот, 41-й день уже я здесь — полный инвалид. Не могу писать, аппетита нет, лекарств парижских нет. Доктор думает — мало! — прописал — от сердца, укрепляющее, и бром. Нет, плохо. Был припадок сердечной слабости (4-5 июня), причащали, заботились. Доктор измерял давление — 16,5 (165). Привез лекарства — витаминное, печеночное. Как будто стало лучше, но сегодня утром опять головокружения. 28-го решаюсь возвращаться в Париж. Серов⁵ нашел мне хорошую комнату. Шоссе de la Muette, близ Булонского леса, около него. А то ведь у меня теперь нет угла.

Что будет дальше — Бог весть. А как я славно работал в Швейцарии! Должно быть, переутомился. Ведь за 2Ѕ месяца написано: свыше 200 писем, 2 статьи, 3 рассказа да 70 страниц романа⁶! И в молодости так много не писалось. Вот — следствие, расплата. Видно,  б л и з и т с я. Ну, что же, — скучно, тяжко мне одному.

А 12-15 был А.В.Карташев⁷. Читал. Отбыл в Братиславу. Погода — после нескольких дней тепла — опять дожди, холодина. Я все время валяюсь. А монахи, навещая, толкуют о приближающемся смертном часе (!!) Воздыхают. Вот это — кли-мат!.. А я… томлюсь… полуверием. Не готов. Ку-да! Так, должно быть, и сникну в полуверах. А когда пишу — в е р ю! верую!! Вот подите… Рвусь к дорогой могилке⁸, жду — увидеть, поклониться, подумать. Вся воля к жизни пропала. Чего мне ждать, одинокому?!

А Вы, дорогие, как же так рискнули на… высоте⁹! 1400! Это же ка-кое испытание сердцу?! <1сл. нрзб> Напрасно. Ни один доктор не послал бы. Напрасно. Не заживайтесь так высоко, спуститесь до 500 м. После 1400 — как же трудно снова привыкать к норме! Для А.И.¹⁰ — очень неполезно.

Ну, Бог да будет с Вами, милые. Желаю Вам здоровья и душевного мира. Сердечный привет Вам и Антону Ивановичу. А в мире-то что делается! И ни проблеска света — для нас.

Ваш всегда Ив.Шмелев.

Нет воли писать. Прилягу. Только бы добраться до Парижа, съездить в St.-Geneviève¹¹.

От Ивика¹² только редкие открытки.

Благодарим О.В.Лисицу за помощь в расшифровке текста письма.

¹ Русский православный монастырь преп. Иова Почаевского в Карпатах (в этот период территория Чехословакии). После Второй мировой войны монастырь переехал в Мюнхен, затем в Джорданвилль (США).

² С января 1938 г. Шмелев два с половиной месяца жил в Швейцарии по приглашению переводчицы Р.Кандрейя в замке-пансионе Haldenstein.

³ «Нансеновский паспорт» — удостоверение лица без гражданства, которое имели русские эмигранты. Названо по имени Фритьофа Нансена (1861–1931), норвежского полярного исследователя, верховного комиссара Лиги Наций по делам военно-пленных после Первой мировой войны (за эту деятельность, а также за организацию помощи голодающим Поволжья и армянским бежен-цам Ф.Нансен стал лауреатом Нобелевской премии мира за 1922 г.).

⁴ На русскую Пасху Шмелев был приглашен с чтением своих произведений в Прагу, в то вре-мя крупный центр русского православия.

⁵ Сергей Михеевич Серов (1884–1960) — врач, много лет лечивший Шмелевых в Париже, друг семьи. Учился в Военно-медицинской академии в Петербурге, в эмиграции вступил в Союз деятелей русского искусства в Париже и бесплатно лечил его членов.

⁶ Шмелев имеет в виду роман «Иностранец», который начал печататься в апрельском и май-ском номерах журнала «Русские записки» за 1938 г. Роман не был закончен, опубликован Ю.А.Кутыриной отдельным изданием в Париже в 1963 г.

⁷ Антон Васильевич Карташев (1875–1960) — богослов, историк церкви, церковный и общественный деятель. В 1917 г. — обер-прокурор Святейшего Синода, министр по делам вероисповеданий при Временном правительстве. В эмиграции с 1919 г., один из основателей и профессоров Свято-Сергиевского Богословского института в Париже. Близкий друг Шмелева. Карташев навестил Шмелева во время празднования 950-й годовщины крещения Руси.

⁸ Жена Шмелева Ольга Александровна, скоропостижно скончавшаяся от сердечного приступа 22 июня 1936 г., была похоронена на кладбище Сент-Женевьев де Буа в Париже.

⁹ Деникины проводили лето во французских Альпах.

¹⁰ Имеется в виду Антон Иванович Деникин (1872–1947) — военачальник, историк. Генерал-лейтенант Генштаба (1915), участник русско-японской, Первой мировой и гражданской войн, в 1918–1920 гг. Главнокомандующий Белой армией на юге России. В эмиграции с 1920 г., редактор газеты «Доброволец», автор ряда книг. С 1926 г. жил во Франции, в 1945 г. уехал в США, где и умер. Похоронен в Джексоне (Нью-Джерси).

¹¹ См. прим. 8.

¹² Ив Жантийом (Ивистион Андреевич; 1920) — сын Ю.А.Кутыриной, племянницы О.А.Шмелевой, крестник писателя. Математик и лингвист, профессор Безансонского университета (Франция), офицер ордена «Академических пальм».

29.8.<19>47

<91, rue Boileau, Paris 16 ^e >

Дорогая Ксения Васильевна,

Мир душе Вашей! Горе постигло Вас¹. Постигло и многих-многих нас, русских.

Об нем, об утрате неизбывной, незамещаемой, я пытался высказаться, сколько хватило разумения и чувства, сказать о ныне пока еще неизмеряемой полностью потере. Антон Иванович Деникин — русское историческое Лицо; но он — и в мировой истории. Мир утратил его еще в те страшные годы… — утратил по слепоте своей.

Но мы — в сущности — не утратили его и не утратим: он — в русской великой памяти. В русской душе. В русской истории, — незабвенно. Урок и укор — держателям власти в мире. И — пример нам, России. Ея — Верный. Сознание сего ослабит остроту горя Вашего. Слова утешения — бессильны. Да и не нужны Вам. Утраты — неизбежны. Но они облегчаются заменой Отшедшего — его бессмертием, национальным признанием, его служением Родине. Служением, исторически закрепленным, бесспорным. Генерал Деникин — живет, и — будет жить, исторически, как олицетворение русской национальной славы, чести, долга. Всегда — «на страже». Это — Вам и всем нам — умягчение острой боли и сиротства. Ныне, в бесчеловечии и в безгеройстве, — особенно.

Будьте же покойны духом. Сейчас не могу говорить о жизни, о ее притязаниях, сложностях. Особенно — в связи с литературно-национальным достоянием <так!> Усопшего.

Одно лишь скажу: дай Вам Бог, сил и воли — хранить это общее достояние!

Низко Вам кланяюсь.

Душевно Ваш Ив. Шмелев.

¹ А.И.Деникин скончался 8 августа 1947 г.

И.С.Шмелев — О.А.Бредиус-Субботиной

3.1Х. <19>41

91, rue Boileau, Paris 16 ^e

Дорогая, письмо 27 июля обрадовало и встревожило. Нельзя Вам худеть, забудьте тревоги, победите эту ужасную мнительность и «страхи жизни» — след прошлого. Каждый день жизни — благословение, цените это. Внушайте себе: «я даровита, молода, здорова, сильна верой в себя и в Твою помощь, Господи!». Верно сказала Ваша гостья, что Вы — «совсем другая». Да, другая… в Вас оживают цели, у Вас верный друг, бо-льше… и если так чувствуете, не смущайтесь, не закрывайте сердца. Это благотворно для творчества. Ничто не утрачено, никуда Вы не опоздали. Волей, бесспорным даром, трудом претворите Вы душевное богатство в прекрасное искусство. «Так и не окрылилась», — пишете. А я вижу, что окрылилась, только взмахнуть крылами! Забудьте про «гадкого утенка», взгляните в светлые воды — какое чудесное блистанье! Помните «Лебедь» Тютчева?… «Но нет завиднее удела, / О, лебедь чистый, твоего — / И чистой, как ты сам, одело / Тебя стихией Божество. / Она, между двойною бездной, / Лелеет твой всезрящий сон — / И полной славой тверди звездной / Ты отовсюду окружен»¹. Это пел тот, кто в 50 лет опалился страстью 18-летней девушки-пепиньерки Денисовой², 14 лет сжигал и сжег свое божество, сам сгорая, — а был женат и даже 2-м браком, и не преодолел «уз света», отдал на истязание страстно любимую. Урок: преодолей жизнь, умей творить ее. И любимая не преодолела, сгорела жертвой.

Я верю, дорог я Вам… и Вы мне дороги. Радуйтесь же, берегите себя, не смейте слабеть, дышите. Забудьте минувшее горькое и закрестите ужасное это — «зачем я родилась?!». Вы спрашиваете — «какое чудо дало мне..?». Божья Воля. На вскрик неведомого сердца Вы  т а к  откликнулись! Благодарю, Господи. Так и примите Ваше Рожденье в Жизнь.

Ваше горькое слово о «детях» — сожгите в себе. Об этом можно лишь свято думать. Я знал счастье, — его убили³. И брежу еще безумием. «Н е  у х о д и т е  ж е!» — писали Вы. Милая, сердце мое Вы знаете.

Да, я люблю всенощную, святой уют ее. И львовское «Хвалите»⁴, все в ней люблю. И зимнюю люблю, укрывающую от вьюг. Помните, как «пели звезды»? Под Рождество, в Кремле? Это писал я, как в полусне, там о «младенчиках» — это тоска моя. Даринькина тоска и радость — тайна⁵. Если бы могли знать иные мои чувства, думы… безумие мое! Теперь я знаю, у Дариньки д о л ж е н быть ребенок — страшное испытание, радостный взрыв и — Крест. Помните ее «гвозди»? Гвоздь будет вбит.

Хорошо Вы сказали о летнем вечере — «воздух уже не жжет, а ласкает, и стрижи так ласково перекликаются и задевают землю крылами». Стриж — птица злая, если даже они и «ласковы». Какая же благодать в летнем вечере, в воздухе церкви русской, в «Свете тихом»⁶! Так еще никто не писал. Ваше сердце н а ш л о, сумело сказать с в о е. Потому что глубоки Вы, правдивы, чисты сердцем, чудесная правда в Вас… — Ваш дар. А Вы — «нет у меня оригинальности»! Чего же е щ е Вам нужно?! Я не шучу искусством, Вы знаете. И если бы безумно полюбил женщину, и как бы ни была прекрасна она, у меня достало бы рассудка не быть слепым в творчестве, в его оценке. Этого с Вас довольно? Целую внутренне-горящие глаза Ваши, они мастерски б е р у т. Такого еще никто от меня не получал — ни женского, ни девичьего рода, — а их слишком было достаточно, — я далеко не щедр на это. А Вы меня  о б ж и г а е т е, милая моя дружка! Ну, продолжим Ваш тихий вечер, помечтаем немножко вместе… за всенощной, тут мы себе хозяева, и над нами властен один Хозяин, а Он — Благий.

Ну, мы — у всенощной, — этого Вы хотели! Ваша душа — в молитве и там, за церковным окном, — в е з д е. Внутренним глазом видите, слышите тонким слухом, трепетом сердца ловите…

…За проселком, совсем у церкви, густая рожь; тянет с нее нагревом, цветеньем пряным, — в окно доносит, в веяньи наплывающей прохлады, «…видевше свет вечерний, поем Отца-а…Сы-на-а…»⁷. В вечернем свете, пологим скатом — хлеба, хлеба, пышные исполинские перины, чуть зыблются изумрудно-седой волной. Вон, на далеком краю, по не видной в хлебах дороге, ползет воз с сеном, с бабенкой в белом платочке, запавшем за спину, — как же прозрачен воздух! — постук на колеях доносит. «…пет быти гла-а-сы преподобны-ми-и…»⁸ — льется с полей и с неба, в стрижином верезге, в ладане, в вязком жасминном духе — от батюшкина дома, из садочка. Бьет-ласкает Вашу щеку, чуть кружит голову, сладко, томно — и такая несущая радость в Вас, радость несознанного счастья, влюбленности бездумной, беспредметной… жгуче, до слез в глазах… — «…благословенна Ты в же-на-ах… и благословен плод чре-ва Твоего-о…»⁹. В радостно возносящем нетерпеньи, без слов, без мысли, вся залитая счастьем, креститесь страстно, жарко, не зная, за что благодарите, не помня, о чем взываете. Краешком глаза ловите — шар-солнце, смутный, багряно-блеклый… — катит оно по ржам, на дали… — да с чего же оно такое замутилось..? Тайна в полях, святая, кто ее видел — знает: дрогнуло по хлебам вершинным, дохнуло мутью, куда ни глянь, — благостно-плодоносное цветенье, великое тайное рожденье¹⁰… «Хвалите рабы Го-спода-а-а-а…»¹¹ — славите Вы, слезы в глазах сияют, играет сердце… какою радостью! Взгляните, туда взгляните… — славят хлеба, сияют, дышат вечерним светом, зачавшие. — Солнце коснулось их, тронуло теплой кровью, сизою пеленой закрылось. Верезг стрижей смолкает, прохлада гуще, — и перезвон. — «Слава Тебе, показавшему нам све-эт..!»¹² — внятен, как никогда, возглас из алтаря, все возносящий к небу. И Вы припадаете к земле, смиренно, примиренно… — «…славословим Тя, благодарим Тя…»¹³.

Хотел бы такой Вас видеть, — светлый порыв и трепет. Стоять и глядеть на Вас. Вот оно,  н а ш е  творчество, милая, светлая моя… — Твоя от Твоих¹⁴. Ну, как же… взмахнете крыльями? Правда, летать — чудесно? Ну, летите.

Какой же образ рождался «в душе десятилетней Оли…» в церкви? — Поведайте. О, если бы Вы были только — О.С.! Я писал недавно, в помраченьи — не лучше ли перестать мне писать Вам, не тревожить душевного мира Вашего? Увы, трудно, без Ваших писем померкнет все для меня, как было три года до нашей «встречи». Ведь с 17 лет я был в обаянии нежной ласки… и сердце мое остановилось. И вот «встреча» дарована? Не знаю… а… будь, что будет.

«Чаша»¹⁵ Вам послана. Может быть, Крым откроется. Там у меня маленькая усадьба, домик наш¹⁶… — останется он в «Солнце Мертвых»¹⁷. Вот, спою Вам последнюю страничку — «Солнце Мертвых» — раскрылось вчера, повернуло ножом в сердце.

«…Черный дрозд запел. Вон он сидит на пустыре, на старой груше, на маковке — как уголек! На светлом небе он четко виден. Даже, как нос его сияет в заходящем солнце, как у него играет горлышко. Он любит петь один. К морю повернется — споет и морю, и виноградникам, и далям… Тихи, грустны вечера весной. Поет он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы. Споет к горам — на солнце. И пустырю споет, и нам, и домику, грустное такое, нежное… Здесь у нас пустынно, — никто его не потревожит. Солнце за Бабуган зашло. Синеют горы. Звезды забелели. Дрозда уже не видно, но он поет. И там, где порубили миндали, другой… Встречают свою весну. Но отчего так грустно? Я слушаю до темной ночи.

Вот уже и ночь. Дрозд замолчал. Зарей опять начнет… Мы его будем слушать — в последний раз»¹⁸.

Как бы прочел я Вам! Плакали бы вместе. И — мой тихий разговор с «незнайкой», «Торпедочкой» моей… курочка такая была… и ее о н и убили, как все в России. Это не цыплятки Ваши, этого европейцы не поймут, те, западные «демократы». Сколько бы мог сказать Вам..! Чего не прочтут уже…

Да… три дня тому — 16/29 августа был в а ш праздник, Спаса Нерукотворного. Много травы, цветов осенних, горьковатых, лист брусничный… хоругви… Там у церковной стены — могила Вашего отца¹⁹ — пастыря доброго. А знаете, и тут у нас смыкается! Третьего дня 19 августа/1 сентября — н а ш праздник, нашего двора, «Донская»²⁰. Самый близкий мне. Крестный Ход, со всего Замоскворечья и из Кремля, в Донской монастырь, мимо нашего двора. Я его крепко дал, войдет во II часть «Лета Господня»²¹, почти законченного, остается «кончина отца», все не могу закончить. Тоже — осенние цветы, подсолнухи, брусника, лес хоругвей. О-станется надолго. Вряд ли Вы читали. Там, в монастыре, могила моего отца… — цела ли? Видите, какое «соотношение» могил! Во-он, откуда нити-то… и — встречаю свою весну. Но отчего так грустно?.. Я слушаю до темной ночи.

Сколько же я мог бы сказать Вам — не свое сердце облегчить, нет — открыться сердцем, показать новые страницы, чего не прочтут уже. Вряд ли напишу. И о своем, что писано — к а к писалось. Интимность творчества. Только бы Вам поведал, чуткой. Многое нельзя сказать словами — сказал бы сердцем к сердцу, взглядом.

Ну, кончаю… Итак: будьте сильны, верните аппетит, но… «другой» останьтесь. Гостья Ваша — не «просто так» сказала. Это ее — «другая» — это слово меня взметнуло. Только не болейте! Если дошли лекарства, непременно принимайте против гриппа — «антигриппаль», — страховка от осложнений гриппа. Каждые два с половиной месяца. И — селлюкрин. Увидите, как расцветете. Это — лучшее средство и для нервов. Будете вдвое сильны. На меня действие его — чудесно: после леченья — две коробки, — я себя начинаю чувствовать, будто я давний-давний, 30-35 лет, но, может быть, и другое тут влияет… и я — д р у г о й? Да, я  д р у г о й.

А сколько пережито..! Вот, вчера, роясь в своем архиве, увидал «Журналь дэ Женев»²² — даны портреты: ген. Кутепов²³, я, Теодор Обер²⁴, основатель Лиги по борьбе с большевизмом в мире. Написано: непримиримые борцы с большевизмом. Бог сохранил: четыре раза я был на волосок от гибели. Первый раз — в Крыму послали на расстрел, спас «случай»²⁵. Три раза здесь, во Франции. Это знают двое — я да Оля — Бог сохранил. Как это терзало Олю! Четвертый раз — после ее кончины, я чуть не умер, уже холодел. — Ив мой ночевал со мной, я накануне его вызвал… было это 29 июля 37 года. В тот же день, после кризиса, случайно посетил меня отец Иоанн Шаховской²⁶, проездом на испанский антибольшевистский фронт. Явление его было чудесное: «меня — сказал он, — “привело” к Вам». Помню, стал на колени, молился у моей постели. Мне только что сделали три впрыскивания камфары. Сердце остановилось: было давление — 4 с половиной. Через три дня случилось, после появления у меня «чекиста», — узналось после, человека о т т у д а, привезшего письмо от сестры²⁷… Это мне платили за мое «Солнце Мертвых», за мою непримиримость и влиянье. К чему я это пишу Вам? Чтобы укрепить веру в «ведущую Руку». Так я верую. И в том, что я Вас «встретил», вижу не случайность. Пусть только Вам на благо — и с меня сего довольно. Благодарю Тебя, Господи! «А мне пора… пора уж отдохнуть и погасить лампаду…»²⁸

Портрет Вам послан. Только бы нашел Вас. Но знайте, что это не натура. Слишком я молод дан, ну… глаза остались… только на портрете они чуть меньше. И — нет «глубины» — «тяжести в лице», по замечанию иных. Пусть, любите, не любите… как хотите. Да, какие духи послать Вам? — хочу так. Что любите? Ну же, говорите, чем мне радовать Вас. Что за цветочки получили? Счастлив Вашей радостью. Трудно кончить общение с Вами. Целую, целую руку Вашу. Милая, как же Вы далеки — хоть близки-близки! Не томите долго хоть письмами. Как смотрит мама на Вашу переписку со мной?

Ваш до конца — Ив.Шмелев.

Вы — всё.

Сейчас — 11 часов вечера — я смотрю на Вас, Вы — со мной. Господи!..

¹ Цитата из стихотворения Ф.И.Тютчева «Лебедь» (1828).

² Шмелев имеет в виду Елену Александровну Денисьеву (1832–1864), которая была воспитанницей Института благородных девиц, когда Тютчев в 1850 г. познакомился с ней. Умерла от чахотки.

³ Речь идет о сыне Шмелева Сергее (1896–1921), расстрелянном большевиками в Крыму.

⁴ «Хвалите имя Господне…» — церковное песнопение во время полиелея на праздничной утрени, в данном случае — на музыку А.Ф.Львова.

⁵ Даринька — главная героиня романа «Пути небесные», к работе над которым, прерванной смертью жены, писатель вернулся в 1941 г. См.: Шмелев И.С. Пути небесные. В 2 т. Париж: Возрождение, 1937–1948.

⁶ «Свете тихий…» — песнопение всенощной, обращено к Иисусу Христу.

⁷ Из песнопения «Свете тихий…».

⁸ Там же.

⁹ Из молитвы «Богородице Дево, радуйся…».

¹⁰ Редкое явление (в первых числах июня) — когда тихой вечерней зарей «взрываются» пыльники цветений и совершается оплодотворение хлебов. Крестьяне его знают (прим. И.С.Шмелева).

¹¹ Из песнопения «Хвалите имя Господне…».

¹² Возглас священника на утрени. В древности был приурочен к восходу солнца.

¹³ Из Великого славословия на всенощной.

¹⁴ «Твоя от Твоих Тебе приносяща…» — возглас священника во время Евхаристии на литургии.

¹⁵ Повесть Шмелева «Неупиваемая чаша» впервые опубликована: сб. «Отчизна». — Симферополь, 1919.

¹⁶ С ноября 1918-го по февраль 1922 г. семья Шмелевых жила в Крыму, где в 1920 г. писатель купил в Алуште на ул. Горной, 19, дом.

¹⁷ Эпопея Шмелева «Солнце мертвых» впервые опубликована: альманах «Окно». — Париж, 1923.

¹⁸ Цитата из «Солнца мертвых».

¹⁹ Отец О.А.Бредиус-Субботиной, священник А.Субботин (1877–1914), похоронен в г.Рыбинске.

²⁰ Праздник в честь Донской иконы Божией Матери, по преданию, написанной Феофаном Греком. Во время Куликовской битвы эта икона была в стане русских воинов. Именно ей приписывалось сохранение Москвы во время нашествия в 1591 г. крымских татар. Год спустя на месте стояния иконы, вынесенной из Благовещенского собора Московского Кремля на поле битвы, был основан Донской монастырь.

²¹ Повесть Шмелева «Лето Господне. Праздники» с посвящением Н.Н. и И.А. Ильиным впервые опубликована: Русская библиотека. — Белград, 1933. Полностью: YMKA-PRESS. — Париж, 1948.

Шмелев имеет в виду главу «Крестный ход».

²² Ежедневная газета «Journal de Genève», выходившая на французском языке и распространявшаяся во Франции.

²³ Александр Павлович Кутепов (1882–1930) — генерал, участник Первой мировой войны, активный участник Белого движения, с 1920 г. — командующий 1-й Добровольческой армией. С 1924 г. жил в Париже. С 1928 г. — председатель Русского общевоинского союза (РОВС). В январе 1930 г. — похищен в Париже агентами ОГПУ, через Марсель нелегально вывезен из Франции, умер в пути близ Новороссийска.

²⁴ Теодор Обер (1878–не ранее 1933) — швейцарский адвокат, создавший в 1924 г. Лигу по борьбе с III Интернационалом; выступал защитником убийц В.В.Воровского (9 мая 1923).

²⁵ Как пишет Т.В.Марченко, когда в ноябре 1920 г. в Крым вошли красные, Шмелев, «был отпущен комиссаром ревкома как автор “Человека из ресторана”» (Писатели Русского зарубежья. М., 1997).

²⁶ О.Иоанн Шаховской (князь Дмитрий Алексеевич Шаховской; 1902–1989) — архиепископ Сан-Францисский и Западно-Американский, церковный и общественный деятель, духовный писатель, поэт, литературный критик. Участник Белого движения, эмигрант, жил в разных странах Европы, с 1946 г. — в США, где и умер в г. Санта-Барбаре (Калифорния).

²⁷ 25 июля 1937 г. Шмелева посетил гость из СССР, привезший писателю письмо из Москвы от сестры Софьи Сергеевны Любимовой. Через несколько дней после этого у Шмелева был тяжелый сердечный приступ. Писатель предполагал, что болезнь была спровоцирована снадобьем, подсыпанным ему в чай «советским агентом» (см.: Сорокина О.Н. Московиана. М., 2000. С.267).

²⁸ Цитата из монолога Пимена из трагедии А.С.Пушкина «Борис Годунов».

<начало сентября 1941>

<91, rue Boileau, Paris 16 ^e >

Хотите, возьмем Ваш край¹. Погост, поместье, каменный белостенный храм, совсем на юру, у поля. Большие окна, раскрытые. Храм богатый, помещичий, стиль — ампир. Июль, в начале. Хор хороший, хоть и любительский — с «поповки» и барской усадьбы, все молодежь, со вкусом. Ваша душа — в молитве, и там, за окном церковным, — везде она. Трепетным сердцем ловите… «…Вся прему-у-у-дростию со-творил е-си… со-тво-ри-и…»². — Да, да, все сотворил премудро… и ладан, и дух жасминный, и голубиное небо это, и звонкие молодые голоса… какое кристальное сопрано! — и тебя, нищая старушка, тварь Божия, и голубков на крыше, и дробный рокот курьерского поезда за лесом — все Ты, Господи, сотворил премудро, и все для Тебя равны… и этот солнечный луч широкий, вдруг прорвавшийся из окна в алтарь³…

…по не видной в хлебах дороге [ползет-колыхается воз с сеном], с бабенкой в белом платочке, [запавшем на спину,] и [чуть даже] постук на колеях доносит… [и] «видевше свет вечерний..» [сливается, мешается] — с хлебами, с постуком, с верезгом ласточек, и сладковатая горечь ладана… вязкий [густой, чуть-чуть как бы навозный], жасминный запах [с того вон] куста у батюшкина дома, кружит чуть голову, сладко, томно… — и такая острая [нетерпеливая], несущая радость в Вас, [залившая все вокруг], радость несознанного еще счастья, играющей [в Вас] влюбленности беспредметной… — и Вы, чуя ее рожденье, в радостном нетерпеньи, креститесь жарко-жарко, без слов, без мысли, вся залитая счастьем — и возглас из алтаря — «Слава Тебе, показавшему нам свет…» — как никогда Вам внятен. — Я хотел бы такой Вас видеть… [со стороны — какое чудесное лицо] — светлый порыв и трепет.

Вас «захлестнуло радостью» тогда, 24 июля⁴… [около часу пополудни. Я уже] писал Вам. Вы были в моем сердце тогда, [я знаю], особенно как-то были, до осязаемости [до оживленья]. Вечером мне взгрустнулось, многое вспомнилось. Я был один. [Сказывалось волненье дня.] В 11 часов вечера я долго смотрю на Вас. Я жду этой минуты, как свиданья. [Я снова прежний, юный, — смешно сказать! — как Тоничка мой — я.] Благодарю Тебя, Господи, что жива, [сохранилась] во мне [такая] свежесть сердца, всех чувств моих. [Нет. Вы не смеетесь.] Не улыбнетесь на этот бред? Вы чисты [и глубоки] сердцем, [и] Вам многое понятно, [и Вы не оскорбитесь, нет. Я буду счастлив, если все это разрешится одним:] верю, что Вы найдете в себе волю к жизни деятельной, творческой, найдете полное окрыление для взлета. [Найдите же!] Сочтите же себя вправе быть счастливой, хотеть, достигать.

<…> Уверуйте же в себя! Будьте же [смелы,] гордо-смелы, [у Вас все права на то]. Возьмите от меня силы, я так Вам предан, [и я так верю в Вас]. Пишите — о чем хотите — найде-те. Творите сердцем — и это будет в а ш е, а потому и самостоятельное. [Скажите мне], какой образ предносился Вам — «<душе> десятилетней Оли…» Оли… [ — милое сердцу имя, вдвойне мне милое! шепните мне, родная… Господи…] Если бы Вы свободны были..! Несбыточная мечта-сон. Я пал бы перед вами, умолял бы… — и все бы сбылось?

В последнем… из писем я высказал боязнь [опасение, страх] смутить душевный покой Ваш своими письмами — [Вы похудели, побледнели…] — писал, не лучше ли [будет], если я перестану писать Вам. Нет, я уже не могу жить без Вас, [хотя бы редких от Вас писем], не могу не говорить с Вами, — иначе [мне не жить], померкнет все [и я замру в яме], как было эти три года до «встречи». [Надеюсь ли на чудо? Нет… только на облегченье пустоты во мне.] С 17 лет я сорок лет жил в ласковых руках, [нежное] сердце билось для меня… остановилось. Как я дожил до «встречи»? Не горшее ли это испытание? [Не знаю.] А, будь что будет.

<…> Портрет Вам послан, а вот дойдет ли… — от «любимого писателя»? Но — молодо дано, и нет, говорят друзья, «вашей глубины взгляда, т я ж е с т и». Я думаю — нет с к о р б н о г о, схватил врасплох фотограф, «на взлете». Лет на десять, по-моему, моложе, хотя… когда я  в с п ы х н у — молодею. Ну, чем богат — примите. В 11 часов вечера смотрю на Вас, это как бы свиданье. Тихо говорю Вам… а что — не отгадать. Ни-когда не узнаете, сам от себя скрываю. Как Вы далеки и — как же близки! Письмами долго не томите. Ваше последнее от 27 июля, получил… только 22 августа — 26 дней. Оно чудесное! Руку целую Вашу. Открытку от 6-го — 27-го! Ну, до  с в и д а н ь я, милый… л е б е д ь! Пробуйте полет.

О домашних «видах» с Вас, спросили. О, конечно, пришлите, если можно, только — с Вас. Если Вы с глазами сняты, полным взглядом! Я не знаю их, на карточке они чудесны, не смотрят только. А знаете, как Тютчев — о глазах?… Это лучшее во всей нашей поэзии, думается мне. О женщине — вакханке и «смиреннице» — Пушкин дал несравненное, так остро, о самом сокровенном, — и как «прикрыто»! Знаете его — «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, / Восторгом чувственным, безумством, иступленьем…»⁵? Тютчев, вровень с ним дал прикровенней, чуть касаясь: «Люблю глаза твои, мой друг, / С игрой их пламенно-чудесной, / Когда их приподымешь вдруг / И, словно молнией небесной, / Окинешь бегло целый круг… / Но есть сильней очарованья: / Глаза потупленные ниц / В минуту страстного лобзанья, / И сквозь опущенных ресниц / Угрюмый, тусклый огнь желанья»⁶. Его роман с Денисовой⁷ — испепеляющая страсть-мука. Денисова — вся страсть, и вся история их 14-летней любви — «роман Достоевского». Хорошо, что никто не схватил для «романизированной биографии», промахнулись. Уж исковеркали бы! Эти гг. Людвиги, Моруа и проч. пенкосниматели, раздутые «братской критикой» в полугениев, не осквернили, к счастью, любви священной, не сотворили лишней пошлости. Эта любовь подарила нам несколько высоких песен любви-страданья. Гетевское «дас-эвиге-вэйблихе»⁸ — страшная сила, оплодотворившая мировую поэзию. Данте-Беатриче, Петрарка-Лаура, 71-летний Гете и его «крошка», 16 лет… Менделеев и его «ученица», Достоевский и его «стенограф», будущая вторая жена. А многое и не вскрыто в мировой истории литератур — дар человечеству. Титан Гоголь дал лишь намеки на крывшиеся возможности его, не познав женской любви. В обратном смысле, можно привести пример Жорж Занд, слишком уже расточительной на любовишку, но все же загоравшейся… я не ее ценитель. Опытный в любви Л.Толстой без этой силы не дал бы потрясающего правдой «Дьявола», «Отца Сергия»… — исключения в его целомудренном творчестве, «семейном». О Пушкине что и говорить — вершинное из его созданий вышло из мощных корней «очарования».

Увы, заказное письмо с моим портретом вернулось: портреты — этого я не знал, — по условиям военного времени, нельзя посылать. Ну, Господь да сохранит Вас, свет мой.

И мы не свидимся? Да, больно. Но как же это мало-мало, если подумать-посравнивать, какое всеогромное вершится в мире! Как безмерными жертвами искупаются ошибки и преступления мира… если вдуматься, какой же безмерный, беспримерный Подвиг — не было такого во всей Истории — свершается единоборство с Кровавым марксистским Дьяволом⁹! О, милая, мало воображения в мире, — не все способны оценить величие и жертвы — во — Имя! Ведь над видимым парит — Перст Божий — Рука Ведущая — благословляет Крестом. Сим победиши¹⁰! Ведь это пролог Великого Воскресения — во ад сошествие и изведение — в Свободу Духа. Это будет. «Хвалим тя, благословим тя»¹¹.

Проникновенная, Вы — чувствуете сердцем.

Целую.

Ваш Ив.Шмелев.

¹ Наброски варианта письма. Датировано по смыслу.

² Из песнопения всенощной (Пс. 103, ст. 24).

³ Отсутствует фрагмент текста.

⁴ День именин Ольги Александровны (11/24 июля по церковному календарю отмечается память св.Ольги).

⁵ Цитата из стихотворения А.С.Пушкина «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…» (1830; опубл. 1858).

⁶ Стихотворение Ф.И.Тютчева «Люблю глаза твои…» (1836).

⁷ См. прим. 2 к письму Шмелева от 3 сентября 1941 г.

⁸ От das Ewige Weibliche (нем.) — вечно-женственное.

⁹ В начале Второй мировой войны Шмелев разделял позицию Русской Зарубежной церкви, рассматривая «противостояние фашизма и коммунизма» как продолжение войны гражданской.

¹⁰ По преданию, император Константин (285–337) победил соперников в решающем сражении за власть со знаменем, на котором был изображен крест, приснившийся ему накануне со словами сим победиши, после чего император уверовал во Христа.

¹¹ Из Великого славословия на всенощной.

<4 сентября 1941>

<91, rue Boileau, Paris 16 ^e >

Теперь отвечаю сразу на оба Ваши письма¹. Сколько для себя света нашел я в чудесном письме июльском! Я прочел в с е в нем, и это «все» залило таким счастьем — не самообольщенье же это  в с е! — такой чистотой чувства, животворящей и обновляющей! Ангел вошел ко мне и озарил крылами и воспел — «радуйся»²! Верьте, чистая, — это так. Господи, что я сейчас увидел, вот сейчас вот, когда написал — «чистая». Клянусь Вам, дорогая, это не воображение, такая радость, дар — мне, чтобы я мог сейчас же написать Вам. Я ничего не провижу, ни на что не намекаю, не обольщаюсь. Слушайте же.

Я живу во втором этаже. Пишу за столом, против окна. Сейчас 8 часов с половиной вечера. Сумерки. Через узкую улицу, шагов 18, из окна в окно вижу вдруг. Молоденькая французская женщина, блондинка, очень миленькая, с тонкими чертами, в светлом, явилась в рамке окна, как раз против меня, меня не видя, еще до огня, с двухлетним мальчиком на руке… ну, так Богоматерь пишут… Смотря прямо перед собой, будто в мое окно, она… известным материнским движением притягивает к себе чудесного ребенка… что-то всевластное само-в-себе, онтологический «Центр Жизни», Императив. Не знаю, неуловимо, неопределимо, тут — В с е. Благодарю, Господи, за этот миг. Все — дар твой. Так необычно вышло, что тревожусь, поверите ли такому «совпаденью»: было в мыслях о таком писать, и — вот что странно! — в написанном уже письме, вместо которого пишу сейчас, дал вчера «картинку» всенощной в полях и песнопенье… — это вот сейчас прочтете, про в с е  то, про «тайну», у меня это связано с «Путями»³, — как «пели звезды» на Рождество в Кремле. Ну, словно, в бреду я. Или это я сам вызвал ее, француженку… — выступила вдруг Мадонной! Не вяжется, а вот… — связалось. Пусть бред,  с в я т о й.

Продолжаю. Вам нельзя худеть. Забудьте тревоги, победите эту мнительность — сам ты победи! — и «страх жизни», след прошлого. Каждый день — благословение, цените. Внушайте себе: «я одарена, здорова, молода, сильна верой в себя и в Твою помощь, Господи!». Верно сказала гостья: Вы — «совсем другая». Да, другая, в Вас оживают цели, у Вас преданный друг, никуда Вы не опоздали…

¹ Фрагмент разорванного письма. Датировано по смыслу.

² Аллюзия на молитву «Богородице Дево, радуйся».

³ См. прим. 5 к письму Шмелева от 3 сентября 1941 г.

<начало сентября 1941>

<91, rue Boileau, Paris 16 ^e >

Ну, продлим же Ваш летний вечер, вместе пойдем ко всенощной¹. Вы так хотели...

Да дарует Он нам благостно сил творящих, может быть, н о в о е что-нибудь увидим — и покажем! — чего еще не было в искусстве? Что-то мелькнуло мне… что-то я, будто, видел..? — давно-давно. И это, что сейчас возникает в смутном пока воображении… — приношу, дорогая, Вам — искра там Ваша теплится, — «Твоя от Твоих», — да будет. Ну, дайте руку: в м е с т е — воображением. Чудесное наше — «Свете Тихий…». Вообразим, что Вы все еще Оля Субботина… — мы тут хозяева, — можем повелевать «пространством», можем творить и «время».

Свете тихий

Оле С-------ной

…Белая, у рощи, церковь. Поместье чье-то, тихие домики «поповки», березы в вечернем солнце. Первые дни июля. Тихо, далёко слышно, — лязгает коса в усадьбе. Поблескивают-тянут пчелы, доносит с луга теплом медовым. Играют ласточки. А вон, над речкой, стрижи мелькают, чиркают по проселку лётом, вот-вот крылом заденут. А это семичасный от станции отходит, рокотом там, у моста, видите — пар клубится, над дубками? В усадьбе ждут из Москвы гостей, — завтра именинница хозяйка: всенощную — попоздней, просили. Батюшка, вон, идет с «поповки», в белом подряснике, помахивает шляпой, — поспеете как раз к началу. Гуси как размахались, у колодца, блеск-то… солнцем их как, розовые фламинго словно. Да, уже восьмой час. А вон и гости, — во ржи клубится, тройка со станции, — благовестом встречают. А может быть, и нас встречают? Когда-то так встречали, когда мы с… Вы тоже Оля. Как прелестны, в белом, и васильки… в руке колосья… — русская Церера. Очень идет вам голубенькая перевязка, на самый лобик… как вы ю-ны! Почему так мало загорели? свойство такое ко-жи… а правда, чудесно мы встретились… во ржи, на самом перекрестке двух проселков, сговорились словно: вы — в церковь, я — в усадьбу. Рожь какая нынче высокая, густая… чуть ли не по плечо вам. А ну-ка, станьте… ми-лая вы Церера! Уж совсем полное цветенье… смотрите, пыльнички-то, совсем сухие, слышите, как шуршит..? — пыльца, дымочком..? Какое там — все знаю! Сердца вот вашего не знаю… или знаю? Нет… не знаю. А когда взглянете… нет, не  т а к, а… да, т а к вот когда глядите… о, ми-лая..! Не буду. А видали когда-нибудь, вдруг все хлеба, все, сразу… вдруг будто задымятся-вздрогнут… и дымный полог, на все поля? Да, это редко видят. Народ-то знает… мне только раз случилось, видел святую тайну. Конечно, тайна, святое, как все вокруг. Что же говорю я вам, вы же сказали как-то, что все святое, даже паутинки в поле. А помните, как вы про звезды… — «глубоко тонут и в прудочке»?! Как же могу забыть такое, так никто еще не… это сердце сказало ваше. А где-то — «золотой свет солнца… падал на поля, и…» — не буду, милая. Да, душно сегодня, а как пахнет!.. какой-то пря-ный… как из печи дышит. Нет, вы попробуйте, рожь-то… совсем горячая! И вы разгорелись как, прямо — пылают щеки. Чем… смущаю… что т а к смотрю? Не любите… т а к о г о  взгляда? то есть, к а к о г о  взгляда? Странная вы сегодня, какая-то… не знаю. Ну… будто тревога в вас… ну, будто в ожиданьи… счастья. Да, так… всегда у женщин, когда предчувствуют… в глазах тревога. Ну, вот теперь прячете глаза… даже и слова смущают!! Нисколько..? — тогда не прячьтесь. Ну, ми-лая… взгляните… — и в глазах колосья! Зеленовато-серые у вас, с голубизной… в них небо! и ласточки!.. Не закрывайтесь, ласточку я вижу, церковь, березы, небо… глубь какая, какая даль!.. Только один раз, раз только… ласточку в них только… никто не видит… рожь… высокая… не видит… о, святая! С вами? в церковь? вы хотите… почему хотите, чтоб и я… Ну, хорошо, не говорите… а все-таки сказали, глаза сказали, ласточки сказали, бровки… как ласточки! Не буду, чинно буду, Свете тихий, мой… Клянусь вам, это не кощунство! Да, м о й «Свете тихий»!..

Бьет-ласкает вашу щеку, — но почему она пылает? И такая прозрачная в вас радость… несознанного — ожиданья? влюбленности бездумной, безотчетной — до слез в глазах. В радостно возносящем нетерпеньи, без слов, вся залитая счастьем, креститесь жарко, страстно, не зная — за что благодарите, не помня — о чем взываете. Краешком глаза ловите: шар-солнце, смутный, багряно-блеклый, — катит оно по ржам, на дали. Да от чего же оно такое, замутилось? «…Благословенна Ты-ы… в же-на-а-ах, и благословен плод чрева Твоего-о-о…» Тайна в полях, святое; кто ее видел — знает: дрогнуло по хлебам вершинным, дохнуло мутью, куда ни глянь, — благостно-плодоносное цветенье, великое, тайное рождуенье. Трепетно смотрите, не постигая. «…Хвалите рабы Го-спо-да-а-а…»² — славите вы, слезы в глазах сияют, в милой руке колосья, дрожат цветеньем, играет сердце — какой же радостью! Глядите, скорей глядите: славят хлеба, сияют, дышат последним светом, зачавшие: солнце коснулось их, тронуло теплой кровью… — сизою пеленой закрылось. Верезг стрижей смолкает, прохлада гуще, — и перезвон: «Слава Тебе, показавшему нам све-эт…». Внятен, как никогда, возглас из алтаря, всевозносящий к небу. И вы припадаете к земле, смиренно, примиренно… — «славословим Тя, благодари-им Тя…».

Вот наше творчество — «Твоя от Твоих». Эту искру Вы во мне выбили, и она радостно обожгла меня… — в сердце ее примите, она согреет. Разве, без Вас, мог бы я это дать?!

¹ Наброски варианта письма. Датировано по смыслу.

² Из церковного песнопения «Хвалите имя Господне…».

О.А.Бредиус-Субботина — И.С.Шмелеву

8.7¹.<19>47

<Schalkwijk. A. 139. Holland (Pays-Bas)>

Дорогой Ванюшечка, как обрадовали меня цветочки — «любки», — сказать не могу. Это так мило, что ты еще не забыл меня окончательно. Тотчас же по получении их (6.6.) села, чтобы запечатлеть, хоть слабо². Бегала в город, ища серую бумагу, — на сером фоне они выступили бы более ярко. Не нашлось. Пришлось взять белую. И не довольна я результатом. Сухо, вяло, не ароматно вышло. Правда, «фиалочки» сильно «опалились» в пути. Они сгорели в мокрой упаковке при такой жаре. Пришлось угадывать их конструкцию и до-угадывать из себя. Но «душу», соки их не удалось уже поймать, — они слишком уже устали. Я дала их четкий рисунок. И это — все. Но аромат они мне еще дали. И даже еще вчера вся комната была пропитана их духом. Откуда они? Неужели есть во Франции? Наши не так зелены и будто собранные, и «свечи» не так велики. У нас они были «восковитей», звездочки сидели плотнее друг к другу и не так далеко от стебля. Так помню. Прими, Ванек, эту мою неудавшуюся «любку». Завтра не буду праздновать³. Самое для меня желанное — уйти в работу. Но когда? Прислугу хочу гнать и гнать, в три шеи. Поганка! А хатку мою разгромили хулиганы камнями. Выбили 3 окна. А она вся-то как «фонарик» — в стеклах. А стекол не найти. Вообще хамье. Была в полиции. Были вчера у адвоката. Мало надежды на выселение работника. Не мыслю жизни совместной надолго, т.к. всюду мы стеснены. Увидим. Барышня, которая поехала в Париж — Van der Does de Villeboi (Ван дер Дуе де Виллебуа) — из очень хорошего круга, первоклассного голландского общества. Берта (?) узнала ее имя. Ты, видимо, ничего не получил от Гелелович⁴. Я поручила ей ее «долг» мне погасить посылочкой тебе к Троице.

Спасибо, спасибо, мой бесценный! Обнимаю нежно и думаю о тебе все время.

Оля.

¹ О.А. описàлась, нужно — 6.

² О.А.Субботина до эмиграции брала в Москве уроки живописи.

³ 9 июня — день рождения О.А.Бредиус-Субботиной.

⁴ Гелеловичи — парижские друзья Шмелевых.

22.12.<19>47

<Schalkwijk. A. 139. Holland (Pays-Bas)>

Мой дорогой мобильный друг Иван Сергеевич, пишу наугад на Ю.А.¹, не знаю, где Вы. Почему-то Вы дали этот, ее адрес. Как много думала о Вас все эти дни, стремясь писать Вам. Но с раннего утра до ночи я бывала в разгоне и так уставала, что чуть ли не стоя хотела заснуть. А вчера совсем было собралась писать Вам, но вдруг была захвачена желанием «схватить» один рассказ. И закончила его к 2 часам ночи. Все это в «сыром» виде, буду отделывать и чистить, но вряд ли что выбрасывать. Я не знаю почему, но у меня выходит все очень сжато, и иногда мне приходится при отделке расширять даже. Сегодня зародились еще два этюда, которые очень хочу, не задерживаясь, тоже ухватить. Я не думаю об «издании» — не это важно. Мои детские рассказы меня тоже манят, там много души и чувства, а в теперешних именно — «бездушно, «натюр-мортно». Но это так и надо. Это и есть задача — показать, как вещи только сжигают и стирают душу… — порой, конечно, не всегда. Мне очень хочется на волю, к чувству и душе, но держу себя на вожжах порядка, т.к. надо сперва одно закончить. И затем — мой клинический опыт², тоже ряд этюдов. И знаете, пришла мне мысль писать их в форме записок, ну, дневника что ли… Так тянет на рассказ от первого лица. Вы правы были — гораздо больше автору тогда свободы. И так странно: одно заканчиваю, а уже новое нарастает… и так торопит, и нервит, что мало досуга.

Вчера с утра такое было состояние души, что будто бы хотелось плакать. Томился дух и куда-то стремился. Вошла в комнату и увидела раскрывшиеся цветы камелии (подаренной мне в годы войны Фасей). Они так удивительно красивы, огромны, их больше 20 штук на малютке-деревце. Никто не верит, что это доморощенные цветы — красавцы. И так затомилось, загорелось сердце, так «уязвлено» было оно сладостно этой красотой, что я сразу же и занялась ими. Вышло недурно, тоже еще «строго» надо отделать, но главное уже взято. Яркая, сочная акварель, не моя обычная. И потому меня саму интересует. И целый день вчера я думала о Вас, потому что мне было творчески светло. Акварелька была «прелюдией» к рассказу вечером. И часто, когда я слышу хорошую музыку в радио, — разгорается сердце… и так хочется тогда писать! Недавно шла с вокзала ночью, а звезды так ярко горели и тем же лужам грязным отдавали свой свет. На темном-темном небе виднелись очертания наших старых деревьев, они казались светлыми даже, отражая блики далеких фонарей, а сквозь причудливые их, и такие живые, ветви горели, мерцали, сияли звезды — звезды. И мне казалось, будто всюду звезды — за каждой веткой, за каждым прутиком и… под ногами звезды… Как это удивительно было пережить. В длинной аллее стояли лужи, и в них тоже были звезды, а пруд наш засыпан был, насыщен ими… И всегда я вижу мою Вегу, где бы я ни стояла. Она всегда дается мне. И вот, идя так ночью, я вдруг так просто, так ясно «увидела» один этюд. Такие мгновенья так счастливы, так удивительно прекрасны! Ах, как хотела бы увидеть Вас. Как нежно, ласково я думаю о Вас. Какой Вы дорогой мне! И если бы Вы только верили мне в полной мере! Я всё-всё сделаю к тому, чтобы увидеть Вас. Как грустно, как невольно горько мне, что не удастся нам работать вместе! А еще прошлой зимой я так верила в это, перепечатывая наши письма. Но если я поеду в Швейцарию³, то захвачу свои рассказы и последние мои рисунки. Мне хочется дать несколько набросков тоже тушью к своим этюдам. О, если бы время! Как чудесно будет, если в покое и тишине Вы напишете и 3-ю часть «Путей небесных». Какое наслаждение было бы мне их от Вас услышать! Как обнимаю Вас от души за Ваше чудесное письмо. Ах, и не только «за» что-то. Дорогой мой бесценный друг! Как мешает моему «полету» сознание, что Вы где-то вне досягаемости моего представления. Когда я раньше писала Вам, то и видела Вас всегда на милой Boileau⁴. Почему Вы далеко уехали из квартиры? Достанет ли Вас это мое письмо или будет плутать по чужим рукам?! Еще раз — счастливый путь, родной мой, дорогой, любимый!

¹ Юлия Александровна Кутырина (1891–1979) — племянница О.А.Шмелевой; исполнительница народных произведений. После смерти Шмелева публикатор некоторых его сочинений.

² В первые годы эмиграции в Германии О.А.Суб-ботина работала лаборанткой в госпитале, затем, закончив курсы, стала медицинской сестрой.

³ В это время Шмелев находился в Швейцарии.

⁴ Квартира Шмелева на rue Boileau, 91 в Париже, где он жил с октября 1938 г.

<апрель-май 1948>

<Schalkwijk. A. 139. Holland (Pays-Bas)>

Хорошо, но атмосферы рассвета не дает¹. Скорее как бы вечерняя заря, — слишком ясны и светлы дали. Слишком светло небо не в согласии с ранним часом. Я бы нижнюю часть дала темнее и перспективу, это сразу дает и на фоне светлого неба впечатление сумерек. Но в общем — хорошо, мягкие краски. Чуточку сбился орнамент, и очень много путаницы загогулин в буквах «Х.В.»², но это не бросается в глаза. И не знай я, что это работа настоящего художника, не стала бы так подробно рассматривать. Я убрала его в горку. Привезти его тебе?

Возвращаюсь к «Куликову Полю»³. Я без обиды, а от чистого сердца говорю: возьми кого-либо более опытнее меня⁴. Не думаю также, чтобы было правильно его посвятить мне. Прошу тебя, голубчик, правильно меня понять. Именно в «Куликовом Поле», как нигде, проходит твое «Сredo» в том вопросе, где мы не созвучны, т.е. в церковном вопросе.

Как-то странно: по самому глубокому существу мы оба верим в одно и то же. Только я уже вижу открывшиеся врата Троицы, а ты..?

И еще, вкратце мое «Credo» — в наши дни я до содрогания чувствую ненависть всего мира (кроме славянского) к нашей родине. И в этом шипящем злобой мире я твердо определила свое место на стороне родного народа. Ничто и никто не оторвут меня от этого знания сердца. Я знаю, что в будущей схватке грызня на быть или не быть России. Я знаю также, что она должна быть. Но ее небытия жаждут все. И я не могу идти с ними. Все разговоры и благовидные ширмы давно мне известны и опротивели. Ни в одном вопросе я не считаю для себя возможным быть в коалиции с врагами русского народа.

Я иду с моим народом и его церковью. И в смертной схватке не имеет значения, кто правительство. Нельзя быть против своей крови и плоти. Я твердо стою за причастность к нашему Патриарху⁵, ибо вижу в этом глубокий духовный смысл. И чем дальше, тем больше убеждаюсь в верности моей этой интуиции. Ты и Цолликонский⁶ зовете моего церковного Святителя — «Ересиархом». Мне больно это. Я из любви к тебе оставила этот вопрос. Но именно в связи с «Куликовым Полем» сколько больного пережили мы с тобой по этому вопросу. Под тем, что ты хочешь сказать «Куликовым Полем», я радостно подписываюсь, и современность подтверждает мне верность духовного провидения. Для меня уже наступило торжество Лавры. Ты же — ждешь Мессию. Это совершенно так же, как с восприятием Ветхого Завета евреями и христианством. Отдавая мне «Куликово Поле», ты признаешь меня как бы точно так же, как иудеи<?>, относящейся к современной Матери-Церкви и Патриарху. А я это не могу. Я знаю, что мне великая честь была бы оказана тобой этим даром. И я давно уже радовалась и не смела верить… Но надо быть честной в самом лучшем смысле. Мне трудно и больно, очень больно отказываться. Но я думаю, что лучше, — честнее будет, если я все это тебе высказала. Видимо, не суждено так, чтобы ты что-нибудь дал твоей Оле. Значит — не заслужила.

Ведь даже вон той… киевской⁷ писал «Черную жемчужину»⁸ — захватила.

Писывал и мне ты раньше, что не будь меня, ну, и то, и другое… Чего ни обещал… но выходит все иначе. И, видно, — так надо. Не ставлю себя по цене в ряд с Цолликонским, не заношусь и вполне тебя понимаю. Ты мог мне и «Михайлов День»⁹ не отдавать — им я не выделена никак, — наоборот: причесана под одну гребенку со многими. Но это все совсем не важно.

¹ Датировано по смыслу. Начало и конец письма утрачены.

² Вероятно, речь идет о рисунке на пасхальном яйце.

³ Шмелев И.С. Куликово Поле: Рассказ следовате-ля // Православная Русь. — 1948. — Март, апрель.

⁴ Возможно, Шмелев просил О.А. сделать иллюстрации к «Куликову полю»: «Относительно «Куликова поля»... я не знаю, что и как бы ты хотел… я не смогу угодить тебе… почему бы тебе не обратиться к Бенуа? Или к художнице — авторше яичка?» (письмо О.А.Бредиус-Субботиной Шмелеву от 27 мая 1948 г.; архив РФК, фонд Шмелева).

⁵ С 1945 г. Патриархом Московским и всея Руси стал Алексий I (1877–1970), в 1943–1945 гг. — митрополит Ленинградский и Новгородский.

⁶ Цолликонским О.А.Бредиус-Субботина называет религиозного философа, правоведа, публициста Ивана Александровича Ильина (1883–1954), в 1922 г. высланного из Советской России. В Германии Ильин был профессором Русского научного института в Берлине, издателем-редактором журнала «Русский колокол» (1927–1930). О.А. слушала лекции Ильина по философии и была с ним лично знакома. В 1934 г. он был уволен нацистами за отказ преподавать согласно их партийной программе (в частности, вести среди студентов антисемитскую пропаганду) с запретом преподавания и публикаций. С 1938 г. жил в Швейцарии в местечке Цолликон близ Цюриха, где и умер. Самый близкий друг Шмелева и его многолетний корреспондент. Их переписка опубликована в составе собр. соч. И.А.Ильина: Иван Ильин, Иван Шмелев. Переписка двух Иванов. В 3 т. (1927–1934); (1935–1946); (1947–1950) / Сост., вступ. ст. и коммент. Ю.Т.Лисицы. М.: Русская книга, 2000.

⁷ Лицо не установлено.

⁸ Шмелев И.С. Про черную жемчужину // Речь. — 1915. — 1 янв. (№ 1).

⁹ Имеется в виду глава из повести «Лето Господне». Опубликована впервые: День ангела. Михайлов день // Возрождение. — 1935. — 7 янв. (№ 3505). В полном издании повести (YМСА-PRESS, 1948) глава «Михайлов день» посвящена О.А.Бредиус-Субботиной.

И.С.Шмелев — О.А.Бредиус-Субботиной

7.IV.1949 г., Париж

<91, rue Boileau, Paris 16 ^e >

Дорогая моя Олюша, очень обласкало меня твое послание, пригрело¹. Смущен, не знаю, как ответить на твое приглашение. Спасибо, дорогая (но это слово слабо выражает мои чувства), но я не могу решиться, не соберу мысли. Не знаю… Мне, может быть, придется поехать в Женеву, если там будет устроено, в 1-й половине июня, собрание («Дни в память 150-л. рождения Пушкина»). Пригласят — поеду. Дорогу мне оплатят, конечно. Хотел бы там отдохнуть с месяц, устал я… но как-то сладится… — не знаю еще². Жизнь бытовая здесь стала полегче, с 1/IV молоко и масло будут в вольной продаже. Здесь хорошие сухари и все, вообще, есть. Пока я сам себя обслуживаю. Не решаюсь брать femme de ménage³, туго привыкаю к ней, не умею указывать, и они всегда мало полезны… пока мне не трудно⁴. Я — один. Кажется, не осуществится и план совместной жизни (у меня) с Волошиными⁵, — долго объяснять.

А я надеялся, что жена профессора будет вести общее хозяйство, и я был бы устроен. Как-то они сами утрясутся: в их квартире, превращенной в ателье (какие-то приборы изготовляют, полусумасшествие тоже), освободилась комната, и ходившая за мной его жена, Мария Тарасовна, на днях приехала и горестно сказала — «из моих планов облегчить вам жизнь ничего не выходит». Ну, может быть, так и надо: им, двоим, трудно было бы жить в первой половине моей большой комнаты (теперь для предполагавшейся Юлей⁶ сдачи, которую я не допустил), разделенной надвое переборкой. Я ее разрушу. Словом, я один, все — сам. Пока оборачиваюсь, но… долго ли смогу? Чувствую, что не справлюсь, да и не по средствам. Пока издают мои книги, идет гонорар, осилю платежи за квартиру, увеличенные — пока — в 3 раза.

Но… что загадывать? Возможно, что придется бросить квартиру и уехать ( — куда-то, может быть, в Ментону в отель «Голд», где сдают хорошие комнаты и, кажется, недорого за стол).

Боюсь людей, надоедят. Может быть, в пристойную полумонастырскую общину, недалеко от Парижа. Но все это — гадания. Печататься — негде. Газета — малосильная⁷, гонорар — по 2 тысячи франков за статью! И этого не могу осилить — печатать 1-2 статьи в месяц. А самая скромная жизнь теперь — тысяч 18 в месяц. Это еще удача мне, — никого не издают, кроме классиков, или 1 книгу современных писателей, а моих выходит на этих днях 5 книг. Только что вышли «Пути небесные» (в «Возрождении»), 2-я часть и 2-е издание 1-й (1000 франков обе, отдельно не продают!) — как будут покупать — не знаю. Затем «Богомолье» в YМСА, — и в печати «Солнце мертвых» и 3-е издание «Няни»⁸. Это колет глаза братьям-писателям, — немного и их осталось.

В здешней русской гимназии «Лето Господне» разбирают в классах, стало хрестоматией. Со 2-го апреля начали печатать «Росстани»⁹ в большой (самой большой в Швейцарии — в Цюрихе) газете «Tages Anzeiger». Гонорар давно съеден, довольно приличный (за перевод — <нрзб>, 1/2 — переводчице) — 400 швейцарских франков = 40000 французских франков. Работаю над статьей о Достоевском¹⁰ для цюрихского издательства (перевод романа «Идиот»). За это получу — франков 400.

У-с-т-а-л  я, Олюша. Скучно жить… плохое у меня настроение. Один, один… Радоваться бы… — сколько у меня читателей, и каких чутких! И книги издаются, ибо их хотят, — вот «Возрождение» просит «Куликово поле»…

Но я почти договорился с YМСА, где мне дают лучшие условия, только издание пока откладывается, ибо выходит «Богомолье»… а «Возрождение» готово хоть сейчас…

А вот нет и нет радостного у меня… скучаю постоянно, — должно быть, свое — отжил. Знаю, что это — неврастеническое, тоска-то моя… — всегда, когда не могу работать, — я ведь, ты знаешь, когда «загораюсь», — только тогда и живу.

Но как ты меня согрела!.. — а я уже почитал себя забытым. И по Швейцарии скучаю¹¹. Первые дни моя квартира показалась мне чужой, заброшенной. Как и я… я чуть не плакал.

Если бы все сожгло бомбой! — как и меня!.. Да, да, так и подумал. Зачем живу, влачусь?.. Грех так, конечно, думать: меня любят большое число читателей. Да, и оттуда. Какие письма пишутся!.. Но я… — ох, как я одинок!.. И как хотелось бы дать иностранцам (англичанам, не американцам) «Лето Господне» и «Богомолье»… — самую сущность рассказать, показать, когда на Россию льют грязь, мешают с грязью подлинную душу народа нашего!.. Но у меня пропала воля — да и никогда сам я не искал иностранных издателей… — все шло самотеком. Может быть, и тут как-то устроится, — не знаю.

Милая, не одевай меня, — доношу, что есть: не долго мне тянуть осталось.

Гостинец твой еще не получил, спасибо, дружок. Как же ты великие дни¹² — без церкви? Хорошо я сделал, что поговел в Женеве: здесь и не собрался бы, никуда меня не тянет, сижу дома, один, один… Ну, читаю, что есть, думаю… Трудно — одному, будто я — затворник. 10 часов — пора лечь. Сплю здесь, один, лучше. Ем — заставляю себя, без особого труда, — боюсь ослабеть и стать беспомощным. Моя женевская докторша на днях будет в Париже, навестит, хорошая она, бла-гостная.

На днях пошлю тебе комплект «Путей небесных», обе части, хоть у тебя и есть 1-я. Какое счастье, что мог написать «Лето Господне». Иногда загляну — дивлюсь: что я написал! Себе не верю, как мог такое… свет наш, самое лучшее, что даровано нам, — сердце! — ведь все высказано детским сердцем, все через него взято… — теперь вижу. Могу оценить как бы со стороны. Это — останется. Благодарю Тебя, Господи. И за «Богомолье», дал силу и разумение — пропеть Родное. Знаю, по многим письмам, как эти книги утешают, уводят к России, возвращают Ее, хранят Ее… Недаром, стало быть, жил… хоть так оправдался перед своим родным, хоть в малости «был верен». И, может быть, Господь скажет рабу ленивому: «Вниди в радость Господина твоего…»¹³. Ах, Оля, милая… хоть в сем нахожу успокоение… но как тяжело мне!.. Трудно объяснить тебе мое душевное состояние. Должно быть, я болен, что так тяжко, что такой никчемной теперь представляется мне моя одинокая жизнь… Прочел это нудное письмо… видишь, никакого подъема, ни порыва, — та-ак, влачусь… (Ужасное перо!)

Господь да будет с тобой, дорогая. И утомил тебя! непременно будь в церкви в Великие Дни. Передай привет мой самый дружеский маме и Сереже¹⁴.

Целую тебя, родная моя, светлая моя.

Твой Ваня.

¹ В правом верхнем углу страницы приписка рукой Ю.А.Кутыриной: «Не отосланное д. Ваней письмо О.А.Бредиус».

² Шмелев выступил на Пушкинских торжествах в Женеве 30 мая 1949 г.

³ Домашняя работница, помощница по дому (фр.).

⁴ Далее несколько строк письма жирно зачеркнуты.

⁵ Имеются в виду профессор физик Ф.Е.Волошин и его жена Мария Тарасовна, с которыми Шмелев подружился в Швейцарии, находясь там в 1947–1949 гг. Шмелев был болен тяжелой формой язвы желудка, обострившейся после его возвращения в Париж. Волошины переехали в Париж, почти весь последний год жизни писателя помогая ему вести хозяйство.

⁶ Ю.А.Кутырина.

⁷ Речь идет о возобновленной после войны (март 1947) газете «Русская мысль».

⁸ Шмелев имеет в виду свой роман «Няня из Москвы», выходивший в парижском издательстве «Возрождение» в 1936, 1937, 1949 гг.

⁹ Рассказ «Росстани» был впервые опубликован «Книгоиздательством писателей в Москве» (сб. «Слово») в 1913 г.

¹⁰ Статья Шмелева о Достоевском опубликована в виде предисловия к изданию на немецком языке: Dostojewski F.M. Der Idiot. Roman. Zürich, 1951. Отдельной брошюрой: Шмелев И. О Достоевском. Париж: Музей архива Шмелева, 1956.

¹¹ Шмелев жил в Швейцарии с декабря 1947 г. по апрель 1949 г. по приглашению генерала Д.И.Ознобишина, бывшего военного представителя России во Франции.

¹² Предпасхальные дни: Пасха в 1949 г. — 11/24 апреля.

¹³ Мф. 25, 21.

¹⁴ Сергей Александрович Субботин — брат О.А.Бредиус-Субботиной.

Подготовка текста, примечания и публикация О.Н.Шотовой и В.П.Полыковской

Публикаторы выражают благодарность за помощь в работе Е.А.Маковейчук