In memoriam

Памяти Юрия Николаевича Ларина

Жить собственной жизнью

Несомненно, со временем творчество Юрия Николаевича Ларина найдет свое место в истории нашего искусства. Но для тех, кто понимал и ценил его живопись, ее значительность неоспорима и теперь. Во всяком случае, для меня, пишущей эти строки, его картины и акварели всегда были источником красоты и света, которых так мало в темных лабиринтах сегодняшней художественной жизни. Более того, они свидетельствовали, что Ларин прирожденный художник — «любимец богов», как определял Кант личность, предназначенную по каким-то таинственным судьбоносным законам к самореализации исключительно в художественном творчестве. Правда, осуществлению этого призвания препятствовали выпавшие на его долю тяжкие жизненные испытания. Родившийся в 1936 году в семье Николая Ивановича Бухарина и Анны Михайловны Лариной, до двадцати лет не знавший, кто его отец и мать, он с юности был обречен на одинокую борьбу за существование. В десять лет он пережил арест своих приемных родителей — Бориса Израилевича и Иды Григорьевны Гусманов, после чего оказался в детском доме, где окончил школу, а в выборе профессии был вынужден «укрыться» за чуждой ему «незаметной» профессией инженера-гидротехника. Правда, необоримое с детства влечение к рисованию привело его в Заочный народный университет искусств, где профессионалы-энтузиасты по переписке поддерживали сотни самодеятельных художников со всех концов страны. Лишь в середине 1960-х годов он всерьез задумался о смене профессии. Тогда я и познакомилась с ним благодаря моей маме Надежде Васильевне Бухариной, уговорившей его «посоветоваться» со мной и моим мужем Дмитрием Владимировичем Сарабьяновым. Надо сказать, что я по опыту знала, как бессмысленно в большинстве случаев давать «советы». Но не могла же я отказаться от встречи с ним, зная о его судьбе. Он пришел к нам с тогдашней своей гражданской женой Ириной Румянцевой. Мы просмотрели все принесенные им работы, в которых проглядывали признаки дарования, но не больше. Зато впечатление от самого Юры было поистине незабываемым. Истощенный, робкий и смущенный, с застывшей в удивительных синих глазах душевной мукой, он поразил нас своей отстраненностью от тогдашней жизни, хотя он и был трагической жертвой страшной системы, одним из основателей которой был его отец. С таким человеком был невозможен пустой разговор. Мы не стали кривить душой и расхваливать его работы. Я только набралась духа сказать ему, что для решимости стать художником — главное, если он не может жить без творчества и готов ради этого рискнуть изменить свою жизнь, начать с нуля. Как оказалось, он уже сделал этот выбор и вскоре поступил в Строгановское училище на вечерний факультет промышленного дизайна, начав тогда же всерьез заниматься живописью.

Я описала этот эпизод, потому что теперь уже некому вспомнить того Юру, который, будучи больным туберкулезом, в тридцать лет избрал трудную участь художника, проявив непоказное мужество и смелость, даже азарт: «быть или не быть». И вот теперь он ушел из жизни, пройдя путь состоявшегося художника, не зависимого ни от каких условностей и требований идеологии, а потом моды и рынка. О нем и его творчестве уже написано немало проникновенных страниц. Не сомневаюсь, что в будущем о нем появятся монографические исследования. Но сейчас, когда мы еще ощущаем живое обаяние его личности, его искренности и душевной глубины, хочется вникнуть в тайну послания, запечатленного в его картинах и акварелях. Что он имел в виду, когда определил свое искусство, как «живопись предельных состояний»? Мне представляется, что дело не только в проблеме пластического абстрагирования от изобразительности — она вторична, — а в его внутренней потребности преодолевать диктат материального мира во всех его проявлениях — начиная от предметности натуры и кончая давлением социума. Иначе говоря, в освобождении своего томящегося духа. И если взглянуть на весь творческий путь Ларина, то — при всех различиях стилистических этапов его становления — в нем просматривается нарастающее приближение к императиву этой выстраданной философии. При этом он стремился не к освобождению от материальности природы, — а к радикальному освобождению сокрытого в ней сущего, внутреннего. Отталкиваясь от вдохновлявших его эмоциональных импульсов, получаемых от натуры, Ларин творил свою «живопись предельных состояний» с непринужденной экспрессивностью свободного «письма». Если он писал портрет, на полотне представал не «телесный» облик модели, а облегченный от плоти живописный феномен, что-то вроде платоновского эйдоса человека. Когда Ларин писал пейзажи, он выбирал, по его словам, места, «в которых помимо красоты, описываемой словами, есть нечто, что нельзя высказать». Но это несказанное «нечто» в живописи, в отличие от всех других искусств, можно показать. Разве что в музыке есть это «нечто», не выразимое словами. Поэтому он так любил писать пейзажи и так ценил «музыкальность» в цветовых сочетаниях, которые в его работах последних лет становятся такими светоносными и одухотворенными. От них трудно оторвать взгляд. Этот свет, эта прозрачность, эта чистота — главные модусы бесконечного имматериального пространства, в которое он погружался душою и для которого нашел язык и стиль.

Значимость художника определяется не масштабами таланта, не влиянием на художественные процессы, а подлинностью выражаемых в образах выношенных и выстраданных смыслов. Художник уходит, а картины остаются. Как он говорил, каждая работа «отрывается от меня и начинает жить собственной жизнью». Но это означает только то, что субъективный посыл творческой личности обретает объективированную пластически-живописную форму. Тем самым личностное творческое начало сохраняется и закрепляется, становясь свидетельством авторской неповторимости творчества. Каждое произведение Ларина отмечено печатью его личности, как это бывает с большими художниками.

Елена Мурина