Валерий Брюсов

Газетные корреспонденции 1914–1915 годов

ПОЛТОРАСТА ВЁРСТ ПО ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ

(От нашего корреспондента)

Счастливый случай свел меня с одним офицером, которому пришлось совершить замечательную поездку: от наших передовых позиций в Восточной Пруссии до одного из русских городов, всего на протяжении почти 150-ти верст. По понятным причинам, я не назову имени этого офицера и не укажу точно местностей, чрез которые он проезжал. Но я считаю возможным познакомить читателей с некоторыми эпизодами его рассказа, представляющего выдающийся интерес, так как он знакомит с условиями жизни в оккупированных нами провинциях. Добавлю, что события, о которых будет идти речь, происходили дней 10–12 тому назад.

Офицер, со слов которого я рассказываю, — назову его хотя бы К., — мог взять с собою лишь одного денщика, так как большего числа людей его часть отрядить не могла. Правда, офицеру дано было полномочие взять в случае надобности людей из какого-либо встречного казацкого отряда, но он этим полномочием не воспользовался. Таким образом, весь переезд через Пруссию К. совершил вдвоем с денщиком, которого назовем хотя бы Р.

Путь по бывшей прусской земле никак не мог считаться безопасным. Хотя регулярная германская армия принуждена была далеко отступить пред натиском наших войск, все местности были полны немецкими шпионами и лазутчиками. Преимущественно на велосипедах они следили за передвижениями наших частей, пользовались всяким случаем нанести нам какой-либо ущерб и не брезгали убийством из засады. Иногда в местностях, уже занятых нами, появлялись вновь и немецкие кавалерийские разъезды. К. знал, что все время должен быть настороже и что успех его предприятия зависит прежде всего от крайней осмотрительности.

В первый же день пути произошла встреча с одним из немецких шпионов. Оглядывая кругозор в бинокль, К. заметил, что на краю дороги отдыхает какой-то человек в одежде «защитного» цвета, положив около себя велосипед. Осторожно приблизившись, офицер громким голосом приказал неизвестному не трогаться с места. Тот, напротив, различив русские мундиры, быстро поднялся, сразу вытащил револьвер и сделал несколько выстрелов, по счастью, не причинивших вреда; потом вскочил на свою машину и помчался по дороге. Офицер еще раз закричал ему: «Halt!». Велосипедист продолжал лететь, стараясь достичь ближнего леска, где мог скрыться, с тем, чтобы потом известить своих товарищей о двух одиноких путешественниках. Колебаться было нельзя, и офицер в свою очередь направил револьвер. Второй пулей шпион был убит наповал.

Не меньшую опасность представляли немецкие селения. В то время как жители польских деревень в Восточной Пруссии встречают русских приветливо и охотно оказывают им всякие услуги, жители селений немецких или скрываются, или прибегают к самым безобразным формам партизанской войны. Наши солдаты, например, глубоко убеждены, что немцы отравляют колодцы, хотя вряд ли это осуществимо уже в силу технических трудностей. Во всяком случае немцы стреляют из окон по проходящим русским, ночью пытаются зарезать сонных и т.д. Строго удостоверен факт, что в одной деревне какая-то немка, женщина пожилая, мать большого семейства, выстрелила одному офицеру в спину после того, как тот спросил у нее молока и заплатил за крынку серебряным рублем, но неосторожно повернулся, поднося стакан к губам.

Ввиду всего этого благоразумие требовало не проводить ночей в домах. После целого дня трудного пути К. со своим денщиком решил переночевать в поле. Уже вечером, в наступающей темноте, им пришлось пересечь небольшую рощу. Через нее они ехали, не спуская пальцев с курка. За рощей оказалась обширная поляна, где по крайней мере можно было не опасаться нападения неожиданного. Привязав не без труда лошадей, офицер и его денщик согласились караулить по очереди, так как общая опасность временно сравняла их. К. признается, что эта первая ночь, в темном поле, вдали от товарищей, когда надо было полагаться только на свои собственные силы и остерегаться каждого шороха, каждой тени, каждого куста, наводила на душу более жуткое чувство, чем часы ожесточенного боя, под немецкими пулями и шрапнелью.

Продолжая путь на следующий день, К. одно время затруднялся в выборе дороги. Хотя с ним была подробная карта и компас, все же нелегко было разобраться среди множества перекрещивающихся тропинок, идущих по изрезанной местности, с оврагами, озерами и лесками. Заметив в отдалении довольно большую помещичью усадьбу, К. решился обратиться туда за справками. Первоначально он разузнал, конечно, кого может встретить в усадьбе, и убедился, что там — только старик-хозяин и его столь же старый слуга. Помещик, — местный старожил-немец, гордящийся своим гербом, весьма почтенный с виду, — встретил русских дружелюбно. Он предложил офицеру завтрак, от которого тот отказался, и рассказал, что все его слуги кроме одного при приближении русских разбежались. «Сам же я, — добавил старик, — не пожелал покинуть родного дома, где я родился и надеюсь умереть. Русским я никакого зла не сделаю и верю, что они также не сделают зла мне». Офицер спросил разъяснений относительно дороги. Помещик выразил готовность помочь русским, вышел из комнаты и вернулся со своим слугою Карлом, говоря, что этот Карл проведет путников, куда надо.

Карл также имел вид весьма почтенный, с седыми волосами и седыми усами, и казался типом старого преданного слуги, беспрекословно выполняющего волю хозяина. Идя впереди путешественников и указывая им дорогу, Карл держал себя с большим достоинством и между прочим сурово осуждал бежавших слуг, которые не поняли, что мирные жители во время войны должны продолжать свою обычную работу. Скоро однако офицер заметил, что Карл ведет их совсем не по тому направлению, как следовало, — по какой-то узкой тропинке между болотистыми лугами. Спустя некоторое время К. мог вполне убедиться, что Карл имеет намерение завести их в непроходимые топи. Опять пришлось взяться за револьвер и направить его прямо в лоб проводнику. Поняв, что его коварство открыто, Карл побледнел и задрожал. Сразу пропала вся его почтенность, и он стал униженно умолять о пощаде. Постоянно угрожая револьвером, К. заставил проводника вывести себя на правильную дорогу.

В тот же день К. и его денщику случилось быть свидетелями возмутительного дела. По дороге они натолкнулись на несколько опрокинутых и разломанных повозок, около которых лежали обезображенные трупы польских крестьян. Позднее один из товарищей убитых, почти чудом сам избегнувший смерти, объяснил, чту здесь произошло. Это возвращались с пустыми телегами местные польские крестьяне, помогавшие русским подвозить провиант. На них, совершенно безоружных, напал отряд немецкой кавалерии, совершавший свой рейд в этой местности. Немцы решили наказать поляков за помощь русским. Крестьяне никак не ожидали, что их будут рубить, хотя они не защищаются (да им и нечем было защищаться), и наивно закрывали лица руками, ожидая только побоев. Вместо того немцы рассекли им черепа и прокололи их пиками. Повстречав дальше разъезд казаков, К. указал им на присутствие в окрестностях отряда немецких кавалеристов; все они в тот же день были настигнуты.

Третий день пути уже не представлял тех опасностей, как два первых. Местность была вполне очищена от германских войск, и остерегаться приходилось только «мирных» жителей. Впрочем, большинство селений по дороге оказывалось совершенно пустыми. Русские полки уже выступили далее, а местное население не вернулось. Многие селения имели такой вид, словно все жители ушли на несколько часов на прогулку: в своем поспешном бегстве немцы ничего не успели увезти с собой и ничего не разрушили. Дома были вполне приспособлены к жизни, которую можно было начать сегодня же; магазины наполнены товарами: вином, мануфактурой, ювелирными изделиями. Обычно командиры наших полков приставляют к дверям магазинов стражу, предупреждая, что мародерство будет строжайше преследоваться. Теперь же попадались и такие селения, где с уходом полка стража была временно снята, так что дома и магазины стояли не охраняемые никем.

Офицер не мог скрыть, что при таком зрелище у его денщика возникло сильное желание привезти ценный подарок своей жене (Р. — уроженец одной из пограничных губерний). Велик был соблазн при виде богатого выбора дорогих вещей, как бы не принадлежащих никому. Офицер принужден был прибегнуть к своему авторитету, чтобы напомнить денщику о солдатском долге. В конце концов Р. должен был удовольствоваться немецкой шашкой с золотым вензелем и поясом с серебряными инкрустациями, — своей законной военной добычей, взятой еще на поле битвы. Таких трофеев много у всех русских солдат, так как на полях битв валяются целые груды немецкого оружия; нашим уже надоело его подбирать.

Все путешествие длилось три дня. Но, по словам К., оно потребовало бульшего напряжения духа, чем трехдневный беспрерывный бой. Сознание исполненного долга и удачно выполненного поручения, конечно, давали высокое нравственное удовлетворение. И все же, прибыв к месту расположения наших значительных сил, откуда предстояло ехать уже в полной безопасности, К. почувствовал, как он признается, такое облегчение, какого не знавал после окончания многодневных боев и после блестящей победы, одержанной при участии его полка.

Варшава, 25-го августа .

ПОЛЕ БИТВЫ

Мы — в 3–4-х верстах от Прушкова, небольшого городка, лежащего в 17-ти верстах от Варшавы. Сзади нас — деревня, в которой ряд домов разбит артиллерийскими снарядами. Впереди — кирпичный завод, также пострадавший от обстрела, и линии узкоколейной железной дороги. Кругом — равнина с чуть заметными повышениями: сначала поля, засаженные репой и капустой, потом болотистые луга, затопленные недавними дождями. Это — место одного из ожесточеннейших боев за обладание Варшавой.

Вся равнина, — как и другие поля под Варшавой, мимо которых мы проезжали, — изрезана окопами. Через потоптанные гряды репы, через ряды поломанных кочанов капусты, в пожелтелой осенней траве, и по грунту из липкой глины тянутся изгибающиеся линии глубоких канав, то ровных, с гладкими стенками, то вырытых наскоро, нервно, при стремительном наступлении. Почти через каждые сто шагов — новый окоп. Одни были заготовлены заранее, снабжены блиндажами из досок, соломы и дерна, представляют надежное прикрытие. Другие — простые ямки, сделанные наспех, в 3–4 взмаха лопаты, и дают только-только возможность укрыть голову от летящих вперегонку пуль. Опытный глаз солдата сразу различает особенности окопов: «Это — наши, а те — немецкие». Но для нас все окопы сливаются в одну запутанную сеть ходов и переходов, и кажется, что тысячи гигантских кротов работали здесь над сооружением огромного подземного дворца.

Глубь окопов и края их засыпаны картонами от патронов и самыми патронами. Все поле также усеяно расстрелянными патронами. Их числа, а следовательно и числа сделанных выстрелов не сосчитать. Можно было бы сгребать лопатами эти полые медные цилиндрики. Когда выглядывает из-за туч солнце и луч его ударяет в этот медный посев, — все поле сверкает точно золотое. Тут же валяются осколки шрапнельных гранат, а местами — целые «стаканы» и их блестящие «головки». Тут же — разорванные ранцы и сумки, погнутые походные фляжки, ременные пояса, фуражки, записные книжки, размокшие от дождя... Недавно еще все это кому-то принадлежало, кто-то говорил об этом ранце: «Он — мой», надевал ту фуражку как «свою». Сегодня это все — ничье, это — грандиозный, еще не подметенный сор битвы.

А вот одна за другой широкие воронки в земле, развороченной, разметанной вокруг громадными клоками дерна. Это — места, куда ударяли гранаты. На дне воронки, где теперь скопилась дождевая вода, можно разыскать разбитый «стакан» из мощной стали и толстые стальные куски; шрапнель разлетелась на сотни шагов кругом. Подобные ямы за нашим окопом означают «перелеты»; перед окопом — недолеты. Но иногда видишь, что воронка врезалась в самый окоп, грозно его углубила, обрушила его края... О силе удара можно судить по тому, что в одном таком месте мы нашли разбитую гранатой винтовку; приклада и ствола не осталось вовсе, а стальное дуло было согнуто, свернуто как тонкая проволока, почти завязано в узел.

Делаем несколько шагов в сторону, и перед нами — человеческое тело: солдат-пруссак, которого еще не успели похоронить. Он лежит, раскинув руки, ничком; одет в походную форму, но сапоги с него кем-то сняты, и видно, что на ногах у него, — вязаные шерстяные носки. У левой лопатки, на спине, мундир разорван и залит потемневшей кровью. Лица нельзя рассмотреть, но под правой рукой лежит письмо, смятое, измоченное дождем. Наши глаза невольно читают адрес, выведенный старательным почерком на синем конверте: Feldpostbrief, «Landwehrmann H... B..., 1 Kampf. Landwehr Rg. II, 5-te gemischte Inf Brigade»... Какая трагедия, быть может, разыгрывалась здесь, на этом клочке земли, когда умирающий, брошенный товарищами, доставал в последние минуты из своего ранца и сжимал холодеющей рукой дорогое ему письмо из родной Германии!

Немного далее, за кирпичным заводом, — уже десятки трупов. Все — немецкие солдаты, так как наших санитары хоронят в первую очередь. Убитые частью положены в ряд, для погребения в общей могиле, частью остались на тех местах, где их застигла смерть. Здесь есть юноши лет по 20-ти, как будто улыбающиеся; есть бравые, усатые пруссаки, есть простые мужицкие лица. Вероятно, в ранце каждого из них тоже можно было бы найти письмо от матери, жены или невесты... В другом месте поля, за стогом сена, — группа убитых шрапнелью лошадей. Зрелище чудовищное: оскаленные зубы, закатившиеся глаза, разорванные животы, дико поднятые вверх и так окоченевшие ноги. У одной лошади снарядом оторвана голова и далеко отброшена в сторону... Около самого города — такие же тела коров, застигнутых артиллерийским огнем. При нашем приближении от падали с карканьем поднялись вороны.

Там и здесь мы читаем краткие, торопливой рукой сделанные надписи на белом дереве свежих крестов, чту водружены под невысокими холмиками рыхлой земли: «Начальник -аго батальона и 17 солдат, убитые одним снарядом»; «Четырнадцать нижних чинов» (перечислены имена); «Поручик», — ничего не добавлено к этим сухим показаниям. Но никакие многоречивые эпитафии на роскошных кладбищах, уставленных художественными мраморными и пышными мавзолеями, не волнуют так, как эти простые, суровые слова на деревянных крестах, затерянных в поле. Перед этими могилами наших безвестных героев, рассеянными на пространстве от Балтийского моря до Карпат, должно благоговейно обнажить голову и преклонить колени. Здесь спят люди, отдавшие свою жизнь за то светлое будущее Европы, которое ей обещает «великая война» наших дней.

Возвращаемся назад, на кирпичный завод. Там — маленький склад наших боевых трофеев. Многое уже увезено. В бою при полотне железной дороги нами была взята целая батарея, кажется, из 12-ти орудий; они теперь в Варшаве. Но все же вдоль стены расставлены немецкие винтовки; кучками и горками сложены на полу сабли и каски с медным орлом; зарядные ящики стоят один на другом, как ящики с консервами в гастрономическом магазине; наши солдаты заботливо свертывают и убирают пулеметные ленты, отнятые у неприятеля. На других полях трофеев еще больше. В Пясечной прусские каски навалены грудами, а прусскими ранцами набит полный сарайчик. Зная упорство пруссаков в бою, можно быть уверенным, что они понесли поражение серьезное, если оставили столько военных трофеев в руках противника. Глядя на оружие и на вещи с прусским клеймом, охраняемые русскими часовыми, начинаешь чувствовать нашу победу. Со вздохом облегчения сознаешь, что не напрасно выросли в полях белые кресты и недаром были принесены тяжелые жертвы.

Осмотрев трофеи, мы медленно двигаемся по направлению к городу. Характер поля не меняется: те же окопы, тот же золотой посев патронов, вещи, брошенные врагом при отступлении, свежие кресты над братскими могилами. Сколько хватает глаз, вдали, за линией железной дороги, — то же самое. Мелкий дождь, моросящий уже несколько дней, обратил окопы в наполненные водой, грязно-скользкие ямы. Дует пронизывающий ветер. При такой же погоде приходилось биться и солдатам, стоя по колени в холодной воде, перебегая и переползая по липкой, расплывающейся под ногами глине. Кругом — ни деревца; даже те, что стояли вдоль дороги, порублены и повалены, чтобы затруднить движение врага. Сражались на открытом месте, лицом к лицу.

С нами были два солдата, которых мы взялись подвезти на автомобиле к Гродиску, куда перешел их полк. Оба оказались людьми толковыми и понимающими свое ремесло. Один из них «проделал» всю японскую кампанию, а в эту войну уже побывал со своим полком в Восточной Пруссии, пройдя до Инстербурга. Оба участвовали именно в бою под Прушковом. Они подробно разъяснили нам весь ход боя, указали, где стояла артиллерия, как продвигалась пехота, какие здания служили для прицела и т.д. Признаться, я мало вникал в эти объяснения. Военный историк, в свое время, обстоятельно расскажет все отдельные эпизоды боев под Варшавой. Меня больше интересовала та картина, которая была перед моими глазами сейчас, в эту самую минуту.

Да, передо мною было «поле битвы». Я видел воочию тот страшный, «завтрашний» день боя, о котором столько раз читал, в стихах и в прозе. Для полноты картины недоставало только раненых. Но их я много видел накануне в Варшаве. Тяжелораненых, с землистыми лицами, несли на носилках или перевозили в закрытых каретах. Легкораненые, с перевязанной рукой или головой, ехали в особых вагонах трамвая, радостные, счастливые одержанной победой. С некоторыми я говорил, и они показывали мне, с гордостью, свои военные трофеи, взятые у сраженного врага: прекрасные бинокли, сабли с золотыми вензелями, изящные дорожные сумки, — с зеркалом, гребенкой и фляжечкой коньяку. Теперь я видел кресты над менее счастливыми товарищами этих победителей; видел их врагов, еще лежащих на земле в лужах своей крови; видел следы отступающей немецкой армии, в виде брошенных ранцев, поясов, фуражек, записных книжек; видел, наконец, самый «театр действия», это поле, изрытое окопами, укрываясь в которых, наши, шаг за шагом, теснили врага. Здесь, в сокращении, на одном характерном примере, передо мной была вся техника современного сражения.

Бой под Прушковом — небольшой эпизод упорной борьбы за обладание Варшавой. Эта борьба, считая от первых кавалерийских столкновений, длилась две недели и еще не может считаться вполне законченной. Фронт тех немецких сил, которые непосредственно угрожали Варшаве, тянулся почти на 100 верст (если считать действия против Ивангорода отдельной операцией). В прежнее время, полстолетия назад, это считалось бы громадным боем, генеральным сражением. Но масштаб современной войны так велик, что все движение немцев на Варшаву оказывается лишь одним эпизодом в наступлении германской армии на центральную Польшу. Бой при Прушкове, с такой точки зрения, кажется ничтожной пылинкой, почти незначащим явлением в кругу великих событий.

Мы вправе однако отказаться от такой слишком громадной для нашего воображения меры, при которой исчезает всякая ценность не только отдельных личностей, но даже десятков тысяч людей, целых городов и целых областей. Мы вправе смотреть с более близкой точки зрения, с которой видно, что этот бой при Прушкове, как и одновременные с ним бои при Блони, при Пясечной, на пути в Тарчин и Гройцы, вокруг Гуры Кальварии и др., спас Варшаву от нашествия германцев. Немцы, бесспорно, хотели во что бы то ни стало овладеть столицей нашей Польши; им это было нужно, чтобы произвести впечатление в Европе, чтобы воспользоваться громадными запасами всякого рода, собранными в Варшаве, чтобы зазимовать в богатом и благоустроенном городе. Они сосредоточили на путях к Варшаве силы весьма значительные (опять-таки, еще недавно сказали бы «огромные»), пустили в ход все средства, вплоть до наводнения города шпионами и предателями и запугивания жителей метанием бомб с аэропланов. Но все усилия разбились о спокойную твердость русского солдата и мужественную лояльность местного населения. Немцы, захватывая города Варшавской губернии и даже Варшавского уезда, докатились лавиной почти до самых предместий Варшавы, но здесь встретили решительный отпор. После 14-дневных боев, стоивших жизни тысячам и тысячи выведших из строя, немцы теперь выбиты изо всех своих укрепленных позиций и отброшены за 70–80 верст от города. Пусть стратеги расценивают этот успех как второстепенный. Миллионное население Варшавы видит в нем свое спасение от того стыда и ужаса, которые пережил Брюссель, и новый подвиг русской армии относит к числу ее лучших заслуг в эту войну.

Нужно самому пережить угрозу неприятельского нашествия, чтобы понять, с каким чувством мы, жители Варшавы, глядим теперь на поля битв вокруг нее.

Варшава, 10-го октября.

В СФЕРЕ ОГНЯ

Ночь мы провели в Ж., маленьком городке, непосредственно за которым проходит «третья линия» наших окопов и уже начинается сфера военных действий. Приехали мы темной, ненастливой ночью, но к утру погода «разгулялась». День выдался ясный, светлый, опять словно апрельский, и на нежно-голубом небе не виднелось ни облачка. Однако это не было залогом безопасности пути: если темные ночи служат немцам для атак на наши позиции, то ясными днями они пользуются для воздушных разведок и нападений.

Утром нам надо было сделать несколько поездок по городу: кое-что закупить, получить сведения от этапного коменданта о местонахождении полка, в который мы везли подарки, узнать на железнодорожной станции о судьбе самого вагона с подарками. И едва мы выехали на «главную улицу», как уже увидели над своими головами два немецких аэроплана. Паря на умеренной высоте, немцы спокойно кружили над городом, что-то высматривая или выбирая подходящее место, чтобы сбросить свои бомбы и стрелы*. Прохожие не без опасения поглядывали на залетевших «голубей», и более предусмотрительные укрывались под воротами и в магазинах. С окраин города слышался треск ружейных выстрелов; солдаты усердно обстреливали летающих немцев.

Пока мы ездили по Ж., немецкие аэропланы упорно держались над городом. И приблизительно в то время, когда мы отправились дальше, в Г., где стоял штаб разыскиваемого нами полка, немцы также полетели в том же направлении, параллельно шоссе. Нельзя сказать, чтобы эти незваные спутники были нам особенно по сердцу. Но нас успокаивало сознание, что воздушные разбойники вряд ли станут тратить запас своих бомб на случайный автомобиль, попасть в который на ходу было к тому же весьма затруднительно.

Несколько верст мы ехали, сопровождаемые аэропланами. Потом «голуби» скрылись из виду, но, едва мы приблизились к первым строениям Г., опять вынырнули откуда-то. К двум первым аэропланам даже присоединился еще третий, показавшийся с севера и летевший навстречу своим товарищам. По-видимому, немцы, так же как и мы, направлялись именно в Г.

Под самым городком была стоянка одного из полков: вдоль дороги тянулись прочно устроенные землянки; подальше дымились походные кухни. Едва немецкие аэропланы вместе с нами поравнялись с этим лагерем, как солдаты гурьбой выбежали на дорогу. Обстрел «голубей» составляет одно из любимейших развлечений солдат. Нам было видно, как сперва один быстро вскинул винтовку, приложился, направил дуло вверх и спустил курок; за первым — другой, третий, четвертый... Со всех сторон защелкали ружейные затворы и затрещали выстрелы, порой совсем оглушая нас. Пока мы пересекали маленькое селение, пальба не прекращалась ни на миг. Можно было подумать, что мы попали в самый центр жаркого боя. Стреляли справа и слева, спереди и сзади от нас, с дороги, с дворов, с крыш домов. Теперь оставалось опасаться, как бы случайная пуля, падая обратно на землю, не оказалась для нас губительнее немецкой стрелы.

Все обошлось однако благополучно, и мы, под треск беспрерывных выстрелов, добрались невредимыми до здания, занятого штабом, — большого дома с колоннами, вероятно, старинной барской усадьбы. Мои спутники отправились за нужными нам сведениями, а я предпочел погулять по городку и поболтать с солдатами. К тому же у меня был с собой запас папирос, который я должен был раздать.

Стрельба некоторое время еще продолжалась, но вскоре комендант приказал ее прекратить как бесцельную: немцы поднялись слишком высоко. С подавленной досадой опускали солдаты винтовки: было обидно, что «голуби» на этот раз увернулись от пуль, тем более, что все три аэроплана, хотя и на большой высоте, не переставали чертить круги над городком. Немцы отлетали в сторону, возвращались назад, опять удалялись и появлялись вновь, — вообще чувствовали себя в воздухе, над Г., «как дома».

Между тем выяснилось, что они успели-таки бросить в Г. две бомбы, чту при треске выстрелов многие, — мы в том числе, — и не заметили. По счастью, вреда бомбы не причинили: одна упала в пруд, другая — в глубокую канаву с водой. Все-таки известие о бомбах еще более раздосадовало солдат, и видно было, что у них «руки чешутся» всякий раз, как немцы подлетали поближе.

— Много их здесь летает? — спросил я у солдат.

— Да, почитай, каждый ясный день, то один, то два, а то и больше. Как нет тумана, так сейчас и летят.

Действительно, надо отдать справедливость немецким авиаторам: они свое дело исполняют ревностно, стараются использовать не только каждый ясный день, но даже несколько часов на дню, если небо прояснивается.

— И бомбы бросают? — продолжал я расспрашивать.

— А то как же? Известное дело, скидывают.

— А стоит ли их обстреливать? Ведь попасть почти невозможно.

Солдаты живейшим образом запротестовали.

— Как невозможно? Попадаем! Сколько их уже посбили!

Мне стали рассказывать ряд случаев, когда удавалось «сбить» немецкий аэроплан. Недавно еще один солдат, стоя на посту и охраняя мост поблизости от Г., заметил, что немецкий летчик упрямо кружит над этим местом. Вероятно, немец намеревался взорвать бомбой мост. Солдат выстрелил и так удачно, что первая же пуля попала летчику в шею. Он потерял способность управлять своим аппаратом, и аэроплан рухнул на землю. Солдата представили к награде.

Об этом случае солдаты передавали мне с завистью. Вообще им доставляет видимую радость рассказывать о том, как русскому человеку удавалось одолеть летающего немца. К аэропланам они чувствовали особую неприязнь и, кажется, были глубоко убеждены, что летание по воздуху — специально немецкое дело, чуть ли не нечестивое. Я напомнил, что у нас также есть свои летчики-офицеры, не уступающие немцам.

— Оно, конечно, есть... — согласились солдаты, но как-то неохотно**.

Я спросил еще солдат, как они чувствуют себя после пятимесячной войны.

— Надоело стоять на месте, ваше благородие, — ответил за всех один молодой солдатик, видимо, «резонер» своей роты. — Как привели нас сюда, так второй месяц никуда ни шагу. Этак он (т.е. немец) нивесть что об себе подумает.

— Но вам здесь спокойно, — сказал я. — Я видел, какие вы себе, под городом, хорошие землянки настроили.

Ответил мне на это тот же солдатик, притом словами, которые, право, стоят любого классического изречения:

— Нас не для спокою на войну гнали. Спокой можно и в деревне сыскать.

— Ну, брат, — остановил рассуждающего более пожилой товарищ, с повязкой красного креста на руке, — начальство лучше тебя знает, когда надо стоять, когда — идти. Тебя вот не спросили.

Все поспешили согласиться с благоразумным санитаром.

Тем временем мои спутники собрали в штабе нужные сведения. Пора было отправляться в дальнейший путь. Я должен был распрощаться со своими собеседниками. Не осталось мне времени и для того, чтобы посетить расположенный в Г. питательный пункт, как говорят, образцовый, которым заведует В.М.Пуришкевич***.

Ехать нам предстояло еще версты 3–4. Разыскиваемый нами полк был расположен в окопах, но в некотором расстоянии от него находился походный госпиталь, старшим врачом которого состоял муж одной из наших спутниц (с нами ехали две дамы), г-жи –вой. В этот госпиталь мы и намеревались направиться. В штабе предупредили, что дорога к госпиталю не совсем безопасна: случается, что немецкие снаряды залетают слишком далеко и падают в этом районе. Мы однако решили пренебречь такими предостережениями и довести свое путешествие до конца.

До госпиталя можно было добраться двумя путями: или пешком, напрямик чрез поле, или в экипаже, по аллее шоссе, делающего прямой угол от города. Мы разделились на две партии: г. Ф., г-жа –ва и я пошли пешком; наша вторая спутница и шофер, взяв проводника, поехали в автомобиле. Самый госпиталь скоро стал виден: низенький, красненький домик среди деревьев. Дальше смутно обозначилась и линия окопов, откуда доносились звуки ружейных выстрелов и орудийной пальбы и взвивались иногда дымки шрапнелей. Что касается немецких аэропланов, то они, тем временем, скрылись из вида.

Пешая дорога оказалась нелегкой. Идти надо было по вспаханному полю, размытому дождями и подмороженному последними холодами. Было грязно, топко и скользко. Но опасения, высказанные в штабе, не оправдались; там, вероятно, считали нужным быть особенно предупредительными по отношению к «штатским», непривычным к огню людям. За все время нашего перехода только одна шальная шрапнель разорвалась шагах в 200 от нас, и белый, облачный комочек, поднявшись с земли, долго таял перед нашими глазами.

Около самого госпиталя нас нагнал наш автомобиль; мы опять соединились и все вместе въехали в деревню. Тут произошла встреча, более обычная в романах, нежели в действительной жизни. Муж г-жи –вой, ничего не знавший о поездке своей жены, как раз в эту минуту выходил с товарищами из дверей. Первое, чту он увидел, было лицо своей жены, которую он считал, если не в Москве, то в Варшаве...

Описание таких встреч должно предоставить новеллистам. Во всяком случае цель нашего путешествия была достигнута. Мы разыскали полк, которому везли порученные нам подарки, и были около самых «передовых позиций», уже в «сфере огня».

Варшава, 4-го января .

* Известно, что немцы бросают теперь с аэропланов не только бомбы, но и особые стрелы, последние — целым дождем, высыпая их, по-видимому, из мешка. Я видел образчики этих стрел: маленькие, вершка в три длиной, стальные палочки, с острием как у стрелы для средневекового самострела. Они рассчитаны так, чтобы всегда падать заостренным концом вниз. На каждой стреле выбита по-французски надпись в духе тяжеловесного прусского остроумия: «Fabrication allemande — invention franзaise» (смастерили немцы, но изобрели французы). (Примеч. В.Я.Брюсова.)

** Известный летчик . . . . . в беседе со мной подтвердил мне, что наши солдаты долгое время не хотели допустить мысль, что русский человек, православный, также может летать (примеч. В.Я.Брюсова).

*** Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870–1920) — один из лидеров «Союза русского народа», создатель «Союза Михаила Архангела»; депутат II, III и IV Государственной думы. Участник убийства Г.Е.Распутина (17 дек. 1916 г.). Во время войны организовал санитарный поезд, считавшийся одним из лучших, и был его начальником; устраивал также питательно-перевязочные пункты, походные церкви и др.

МИМОХОДОМ

VII. Летчики

Великая война наших дней замечательна между прочим тем, что в ней впервые авиация заняла серьезное положение. Одиночные полеты во время балканской войны были лишь первыми слабыми опытами. Теперь, напротив, авиация стала организованной силой в армии, и, можно сказать, что к трем «родам оружия», существовавшим с давних времен, — пехоте, кавалерии, артиллерии, — прибавился четвертый, — летчики.

Особого переворота в военном деле, как некоторые ожидали, применение авиации не произвело. Уэллс заблуждался, когда в своем фантастическом романе «Война в воздухе» предсказывал, что для всего человечества наступит новая эра под влиянием военных действий в воздухе. Во всяком случае перемена оказалась безмерно меньшей, чем та, например, которая была вызвана применением огнестрельного оружия. Когда в артиллерии на место древних катапульт и баллист стали пушки и мортиры, пришлось отказаться чуть ли не от всех прежних методов ведения войны; применение же дирижаблей и аэропланов только расширило немного средства военной техники, и ничего более.

Несмотря на то корпус летчиков в армии остается явлением чрезвычайно характерным, своеобразным. Первенец XX века, авиация пришлась по душе современным людям; у нее нашлись страстные поклонники, посвящающие ей всю свою жизнь; уже есть прирожденные авиаторы, как бывают прирожденные поэты. Когда беседуешь с летчиками, преданными своему делу, кажется, что попал в новый мир. Какие-то чуждые нам представления о событиях складываются у людей, которые привыкли смотреть на землю «сверху вниз», наблюдать жизнь с высоты в 2,000 метров.

В Варшаве и при разъездах по «театру военных действий» мне случалось не раз встречаться с нашими военными летчиками, беседовать с ними, расспрашивать их. Приходилось видеть и их эволюции над Варшавой и над позициями, а также во время моей поездки в Б. и полеты наших дирижаблей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Все чаще слышишь об удачных разведках и лихих «налетах» наших авиаторов; все чаще видишь на крыльях парящего моно- или биплана белый круг, — знак, присвоенный русским воздухоплавательным машинам . . .

Совсем недавно мне случилось беседовать с одним из офицеров - наблюдателей, П., совершившим длинный ряд очень смелых и очень успешных воздушных разведок и пользующимся огромным уважением в своем полку и среди товарищей-авиаторов. П. — фанатик своего дела; он посвятил себя авиации с самого ее возникновения и, как птица, считает воздух родной стихией. Когда в разговоре заходит речь о каком-либо новом лице, П. неизменно спрашивает:

— А какое отношение имеет он к авиации?

Разумеется, в этих вопросах есть доля шутки, но все же они определяют мировоззрение П.: все, чту не имеет отношения к авиации, кажется ему мало интересным.

Я задал П. вопрос, особенно интересовавший меня: каково, по его мнению, значение авиации для военного дела?

— Я думаю, — не без грусти ответил П., — что настоящую пользу мы можем принести почти исключительно при разведках. Бросание бомб в сущности — вздор. Нацелиться с высоты страшно трудно: метишь в одно место, а попадешь на десятки сажен в сторону. Мне самому удавалось причинять немцам тяжкий вред бомбами, но, — уверяю вас, — более или менее случайно. Однажды я целился в мост, а попал в немецкий обоз и произвел там жестокое опустошение, — и все в этом роде. Так же и немцы: если им удается ловко попасть бомбой, то только по счастливой для них случайности.

— А воздушный бой? — спросил я.

— Почти невозможная вещь. На большом расстоянии стрелять бесполезно: при быстроте хода аэропланов ни за что не попадешь. А подойти в воздухе близко к неприятелю удается один раз из ста, если не из тысячи. Это так редко случается, что многие из нас даже оружия с собой не берут. Вот, например, недавно летчику С., — офицер очень дельный и очень храбрый, — посчастливилось наткнуться на немца. Аппарат у С. делает 150 верст в час, а у немца — только 100. С. нагоняет немца; тот побледнел, весь замер, потому что у него не было с собой никакого оружия. Но на беду и у С. не было с собой даже револьвера: в кармане — часы и плитка шоколада! Догнал С. немца, посмотрел на него, раскланялся вежливо и повернул обратно.

— Простите, но мне кажется, что лететь без оружия все-таки неблагоразумно. И потом это — случай исключительный.

— Если и есть оружие, то бывает трудно нагнать врага. Случай с С. именно исключительный. Чту из того, если аппарат делает лишних 50 верст в час. Погоня обыкновенно длится несколько минут. За это время немец всегда успевает достичь района расположения своих и приземлиться. Несколько раз я преследовал этих «голубей» на аппарате, который идет гораздо скорее, и всегда безуспешно. Вот не так давно во время разведки встретился мне немец. Я велел моему летчику (П. сам не управляет аэропланом) гнаться за ним. Немец стал давать сигнал дымками: то выпустит струю белого дыма, то черного, повернул и стал уходить. Мы уже почти-почти его настигли, но он тут-то и принизился. Смотрю: под нами немецкие позиции, батарея и все такое. Если бы мы спустились, нас расстреляли бы как куропаток. Пришлось возвращаться ни с чем. Ужасно досадно было!

Разговор перешел на те аппараты, какие распространены в нашей армии и какими пользуется сам П. Сделав характеристику разных систем аэропланов, П. с особой похвалой отозвался о том, какой находится сейчас в его распоряжении. Это — моноплан . . . . . . . . . отнятый у немцев. Во время одной разведки немец попал в сферу нашего обстрела; на аэроплане был пробит бак, и летчик принужден был опуститься; аппарат был взят; его исправили и передали П., как одному из лучших офицеров-наблюдателей.

. . . . . . . отличается исключительной быстротой хода . . . . . . . . . . . . . . . . большой грузоподъемностью и особым комфортом во внутреннем устройстве: для наблюдателя устроена особая кабинка, где есть откидной столик, на котором можно разложить карту, ящик для хранения нужных приборов, прикрепленная к борту винтовка и т.п. . . . .

— Впрочем, — добавил П., — для каждого летчика всего лучше тот аппарат, к которому он привык. Если бы вы видели, как управляется С. своим маленьким «мораном-солнье», с крыльями в 14 метров, чту он на нем выделывает! Буквально кувыркается в воздухе. «Мертвые петли» для него — самая обычная забава. Кстати сказать, когда их наблюдаешь в воздухе, на равной высоте с «петличком», они производят совершенно другое впечатление, чем с земли, — прямо чего-то жуткого. Большое будущее принадлежит и нашим «Илья-Муромцам». Подумайте, что один такой богатырь легко поднимает 40 пудов груза! Когда недавно немцы забросали бомбами Б., им пришлось послать чуть ли не десять аэропланов! А «Илья-Муромец» мог выполнить такую задачу один. Особенно хороши наши «Муромцы» нового, «облегченного» типа... Погодите, вы о них еще много услышите!

Я стал расспрашивать о разведках, исполненных П. Сколько было можно, он поделился со мной добытыми им сведениями; но расположение армий сейчас видоизменяется так часто, что все эти сообщения имели значение лишь на несколько дней. Навсегда мне запомнится только тот энтузиазм, с каким П. говорил о своих расследованиях. Он, по-видимому, чувствовал себя истинно счастливым всякий раз, как ему удавалось нанести на карту что-нибудь ранее неизвестное: новый мост, наведенный немцами, новый форт, где-нибудь возведенный ими и тщательно замаскированный, перемещение позиций.

— Нелегкое это дело — воздушная разведка! — сказал П. — Не доверяйте тому, кто, полетав полчаса, привозит какие-нибудь поразительные открытия. С высоты бывает очень трудно ориентироваться и еще труднее определить точно, чту именно видишь. Необходимо несколько раз поверять самого себя. Обыкновенно лазишь, лазишь в воздухе и рад бываешь, что, наконец, отметишь: туда перешла пехота, там подходит обоз или что-нибудь подобное. А вернешься, спросишь: сколько летал? Оказывается, два часа с половиной!

— И летать вам никогда не бывает страшно? — спросил я.

— Страшно? Бояться совершенно нечего. Падают летчики всегда по своей неосторожности. Если летчик внимательно относится к своему делу, летать столь же безопасно, как ходить пешком или плыть по реке на лодке. При исправном моторе решительно ничего не может случиться. Вот летчика, который меня везет, я всегда выбираю старательно и требую от него самой строгой аккуратности. Зато и мои летчики не остаются в накладе: все, с которыми я летал, получили георгиевские кресты.

Я уже упоминал, что П. сам не управляет аппаратом, а предоставляет это «нижнему чину», сдавшему экзамен на военного летчика. Я спросил, почему он это предпочитает.

— Летчик из меня вышел бы посредственный, — скромно ответил П., — а наблюдатель я, смею сказать, перворазрядный. К тому же солдаты прекрасно справляются со своей задачей. Многие из них делаются превосходными пилотами: так ведут аппарат, как не сумеет самый прославленный пилот из тех, что забавляют публику на аэродромах. Сколько раз мы попадали под обстрел; от сотрясения воздуха наш аэроплан так и качает, так и бросает из стороны в сторону. И ничего! Всякий раз мой солдатик справлялся с задачей: выпрямит аппарат, поднимется выше и уйдет.

Помолчав немного, П. добавил:

— Кстати, помяните при случае военного летчика солдата Зайцева. Много я с ним летал и другого такого, пожалуй, не сыщу. С виду был корявый мужичишка; характер был у него плохой, все любил по-своему делать, наперекор другим. Но так ловко владел аэропланом, что все отдавали ему должное. И храбрости был исключительной. Имел два Георгия и еще заслужил бы. Да вот третьего дня, когда немцы бросали бомбы в Г., . . . . . . Осколком Зайцева ранило; промучился, бедняга, сутки и отдал душу Богу. Сегодня похоронили.

Варшава, 31-го января .

X. Порфирий Панасюк

Имя младшего унтер-офицера Порфирия Панасюка в короткое время стало известно всей читающей России. Рассказ о героической стойкости русского солдата и о диком варварстве немецких офицеров невольно наводит на память страницы Тита Ливия или Плутарха. И бытописателю войны трудно пройти мимо образа Панасюка, простого русского крестьянина, повторившего подвиг римлянина Муция Сцеволы — увы! — не перед благородными этрусками.

В прошлом Панасюка нет ничего примечательного. Он по происхождению — из малороссов, но его отец — переселенец, поселившийся в Тургайской области. Панасюку — 26 лет; в свое время он прибыл на воинскую повинность и на войну был призван из запаса; всю службу провел в одном из полков, расположенных на нашем северо-западном фронте, сначала как строевой нижний чин, потом — как разведчик, наконец, — как младший унтер-офицер. У Панасюка — простое русское лицо, но маленькие баки делают его похожим на австрийца; он невысок ростом, худощав, но мускулист и в физической ловкости поспорит с любым гимнастом.

В настоящее время Панасюк находится на излечении в Варшаве, в лазарете петроградской Елисаветинской Общины, где его в приемные часы донимают посетители и почитатели. Без лишней застенчивости, Панасюк охотно отвечает на расспросы, но, разумеется, не склонен, — да и вряд ли сумел бы, — раскрывать пред каждым любопытным интимную сторону своей души. О себе рассказывает спокойно и просто, передавая только факты: «Он взял ножницы... Стал резать ухо... Больно было… но я стерпел… только рассердился очень… порешил: коли так, хоть голову отрежьте, — ничего не скажу...» и т.д.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Солдат Панасюк, ныне старший унтер-офицер и георгиевский кавалер, стал лицом историческим. Ему приходится вместе с лаврами сносить и тернии славы: право исследователей разбирать его жизнь и расценивать его личность...

С самого начала войны Панасюка начали посылать в разведки, так как он был смышлен и ловок. Благодаря своей отваге и предприимчивости Панасюк всегда доставлял в штаб ценные известия. На удачливого солдата обратили внимание, а сам он пристрастился к работе разведчика, дававшей простор его склонностям и способностям. Сначала Панасюк ходил на разведку в солдатской форме, с двумя-тремя товарищами. Потом ему стали доверять более сложные задачи. Тогда он окончательно вступил в кадр разведчиков, стал отправляться один и переодеваться в крестьянское платье.

Быстро Панасюк выучился польскому языку. Правда, как малороссу, ему это было легче, чем другим, но он достиг того, что говорит без русского акцента, совсем как польский крестьянин. Выучился немного Панасюк и по-немецки, так что может объясняться с немцами. Прекрасно освоился он с краем; на большом пространстве узнал все дороги и тропинки, словно местный уроженец; без карты совершал безошибочно переходы в десятки верст. За несколько месяцев службы Панасюк побывал чуть ли не во всех городках и деревнях северо-западной Польши, углубляясь далеко в районы, занятые немцами, заходил и в Восточную Пруссию. Все это показывает в Панасюке человека недюжинного, с восприимчивым и острым умом.

В деле разведки наиболее трудными являются два момента: проникнуть в район расположения неприятеля и потом выбраться оттуда, вернуться к своим. Практика выработала целый ряд способов преодолевать эти трудности. Но Панасюк предпочитал изобретать свои приемы. С неистощимой изобретательностью он каждый раз по-новому обманывал бдительность немцев: то проходил в виде беженца, возвращающегося в свою деревню, то перебегал во время боя, вместе с солдатами в цепи, то проплывал по реке, и т.д., вплоть до хитростей, до сих пор составляющих его «секрет».

В пределах расположения неприятеля от разведчика требуется главным образом присутствие духа, хладнокровие. Некоторые рассказы Панасюка о пережитом им в его экспедициях полны захватывающего драматизма. Однажды солдат, стоявший на страже, задержал Панасюка (с ним случалось это не раз) и потребовал ответа, кто он. Панасюк сказал, что он — крестьянин из соседней деревни. «Хорошо, мы в этом убедимся!» — заявил немец и повел своего пленника в ту деревню. Казалось, что Панасюк погиб безнадежно, так как в деревне его не знал решительно никто! Однако, ничем не выдавая своего волнения, Панасюк пошел за немцем. Когда они уже подходили к деревне, Панасюк увидел у околицы старика и намеренно громко закричал по-польски:

— Чего вы меня зря тащите! Вон мой батька стоит. Эй, батька, вот меня немец схватил: не верит, что я — здешний, а у меня дело есть спешное.

Старик-поляк оказался сообразительным, вступился за Панасюка как бы за своего сына и стал ворчать на немцев, которые разорили-де всю деревню, а теперь и жителям не дают прохода. Вмешался немецкий офицер, бывший поблизости, сделал выговор солдату за то, что он без надобности возбуждает вражду в населении, и приказал Панасюка отпустить. Он был спасен, но исключительно благодаря своей догадливости и умению владеть собой.

В своем последнем приключении, которое едва не стало для него роковым, Панасюк также проявил все эти качества и в конце концов спасся только благодаря им. Обстоятельства, при которых он попался в плен и подвергся истязаниям, хорошо известны и по донесению штаба Верховного Главнокомандующего, и по рассказам самого Панасюка. В этих рассказах есть несколько черт, особенно характерных как для него, так и для немцев.

Когда Панасюк был арестован, немецкий лейтенант, допрашивавший его, начал с ним говорить по-русски, и притом крайне вежливо, обращаясь на «вы». Панасюк упорно настаивал, что он — поляк, крестьянин, и по-русски не понимает. Тогда лейтенант сказал:

— Вы напрасно притворяетесь. Нам только неизвестно еще, офицер вы или солдат; все остальное о вас мы прекрасно знаем.

И, действительно, он перечислил большинство разведок, произведенных Панасюком. Отрекаться было бесполезно, и Панасюк решил молчать. Тогда-то стали его соблазнять деньгами, пытались подкупить. Надо добавить, что допрос происходил публично, на площади, в присутствии нескольких немецких офицеров и взвода солдат.

Когда не удалась попытка подкупа, лейтенант (совсем еще молодой человек) пришел в ярость и сначала только пригрозил пыткой. Потом, совершенно неожиданно, вынул из ящика с хирургическими инструментами ножницы с тупыми концами, подошел к Панасюку и одним взмахом отрезал ему кончик уха.

— Будешь говорить теперь?

При этом вся вежливость лейтенанта сразу пропала; он сделался груб и дик. Панасюк не ответил ничего. Лейтенант приказал провести его вокруг площади, а когда его поставили на прежнее место, отрезал у него другой кусок уха... И так длилось полтора часа. Пленного то обводили вокруг площади, то опять ставили на допрос, и молоденький безусый лейтенант резал ему хирургическими ножницами ухо. Наконец, лейтенант так озверел, что товарищи-офицеры стали его удерживать, что-то настойчиво говоря ему (Панасюк не смог разобрать что: «голова кружилась», — объясняет он), но безуспешно. А когда все ухо было отрезано и Панасюк был залит кровью, по его выражению, «как баран», лейтенант еще раз подошел к нему и кулаком несколько раз ударил по лицу так, что повредил хрящи носа и скулу.

После того Панасюка увели; один офицер-немец не выдержал и бросил ему сверток марли, которой он перевязал свое ухо. Солдаты же, глядя на него, смеялись, а лейтенант платком обтирал себе лоб: так он утомился, пытая… Панасюку дали отдохнуть с полчаса, и этого было достаточно, чтобы к нему вернулась энергия и сообразительность. Он решил бежать во что бы то ни стало, так как все равно ему грозила смерть от расстрела или на виселице: предпочтительнее было дать себя застрелить во время бегства.

Панасюка, по-видимому, хотели отправить в другой штаб. Сопровождать его должны были четыре солдата и офицер. Панасюк заметил, что солдаты примкнули к винтовкам штыки, а из немецких винтовок, как известно, с примкнутыми штыками стрелять нельзя. Панасюк учел это обстоятельство и на нем основал план побега. Проходили мимо какого-то забора; офицера позвали, и он отошел в сторону; двое из солдат поставили ружья. Оставалось только двое противников. Панасюк смелым ударом в грудь сшиб их обоих на землю, перебросился через забор (в этом ему помогла его ловкость гимнаста) и побежал к лесу, видневшемуся вдалеке. Побег был столь неожиданен, что первые выстрелы вдогонку раздались лишь тогда, когда Панасюк уже достигал опушки, перебежав поляну.

Дальнейшее для беглеца было сравнительно легко. Он прекрасно знал местность, сначала укрылся в чаще, потом выбрался к реке. Здесь он связал из бревен маленький плот с таким расчетом, чтобы бревна, когда он ляжет на них, погрузились в воду. Таким образом плот с человеком на нем представлял наименьшую цель для обстрела. Течением прибило плот к русскому берегу, и Панасюк еще раз был спасен...

Разбирая это сцепление происшествий, можно с уверенностью утверждать, что Панасюк погиб бы, если бы был менее подготовлен к своей деятельности, обладал меньшей твердостью и менее быстрой сообразительностью. Если бы он поддался немецким соблазнам или не выдержал пытки, весьма вероятно, что немцы, выслушав его сообщение, немедленно после того расстреляли бы его. Также, не обрати Панасюк внимания на то, что солдаты примкнули штыки, он не мог бы рассчитать условия своего бегства. Наконец, только хорошее знакомство с краем позволило ему спрятаться от погони и добраться до наших передовых позиций. Не одни только счастливые случайности и не одна только слепая храбрость содействовали Панасюку: хохол-солдат выбрался из рокового положения благодаря сметливости и изворотливости своего ума.

Работа военных разведчиков требует такого же напряжения сил интеллектуальных, как силы физической и силы воли. У солдата в строю есть успокаивающее сознание, что за него все обдумано начальством и что кругом тысячи товарищей несут одинаковый жребий: остается, чтобы исполнить свой долг, честно повиноваться команде и не жалеть своей жизни... Разведчику приходится полагаться только на свои собственные силы, действовать по своему собственному почину, постоянно изменяя планы сообразно с обстоятельствами. Как герой из романов Фенимора Купера, какой-нибудь «Соколиный Глаз» или «Следопыт», разведчик должен ползком пробираться в зарослях, вплавь переправляться через реки, прятаться в болотах; но так же, как те любимцы нашей юности, разведчик должен быть «хитрым, как змея, и расчетливым, как пантера». Только гибкость и острота мысли, — свойства, которые могут быть развиты образованием, но по существу от него не зависят, — создают хорошего военного разведчика.

Все, что мы знаем о Панасюке, — повторяю: простом, русском крестьянине, — доказывает, что он этими свойствами обладает. Он не умеет рассуждать сообразно со всеми законами логики, но его мысль всегда безошибочно указывает ему кратчайшие и вернейшие пути для достижения намеченной цели. Поэтому мы вправе думать, что там, на площади, перед озверелым лейтенантом и немецкими офицерами, он сознавал свое положение. Он не только сумел претерпеть боль истязаний, но и защищал своим поведением достоинство русского в среде немцев, обнаруживших под налетом культурности все свое варварство*.

Варшава, 3-го апреля.

* В перепечатке данного очерка Брюсова в томской газете «Сибирская жизнь» последнее предложение редакцией сокращено (при этом остальной текст оставлен в первоначальном виде): «Он не только сумел претерпеть боль истязаний, нои защищал своим поведением достоинство русского в среде немцев» (Сибирская жизнь. 1915. №88. 24 апр.). Текст статьи из «Сибирской жизни» предоставлен Н.В.Жиляковой.

Предисловие и публикация Э.С.Даниелян