Михаил Красилин
Творец
городецкого мифа
Имя
Евгения Расторгуева в последние годы приобрело оттенок устойчивого заслуженного
признания. Выставки следуют одна за другой. Появляются статьи и книги о
художнике. Его картины начинают занимать свое место в экспозициях музеев.
Налицо факт вхождения творчества мастера в контекст отечественной истории
искусства второй половины ХХ века. Пройдя фундаментальную академическую школу,
он сумел не только создать свою неповторимую образную систему, пронизанную
абсолютно национальным духом, но и воплотить ее в конструктивной современной
стилистике минувшего столетия. Однако будем объективными: его творческая жизнь
не была последовательной и гладкой. В советское время его работы
рассматривались как проявление завуалированного формализма. Немалое количество
специалистов внесли свою лепту в отрицание значения неординарного искусства
Расторгуева. Не без снобизма ему приклеивали ярлык салонного живописца, не
желая замечать уникальность изобразительного языка и высочайший уровень живописного
мастерства художника. За свою долгую жизнь он проявил себя в самых
разнообразных аспектах живописного и пластического творчества. Но однажды
обретенный им образный строй, выросший из его городецкого прошлого, превратил
Расторгуева в яркую знаковую фигуру искусства второй половины ХХ века.
Евгений
Расторгуев принадлежит к тому поколению отечественных художников,
художественное сознание которых сформировалось на малой родине, еще до конца не
успевшей растерять остатки патриархального мировосприятия. Он родился в 1925
году в селе Николо-Погост на Волге, близ древнего Городца, куда потом и
перебралась семья будущего художника. Кривые и косые улочки, вьющиеся между отрогих холмов, ниспадающие к Волге, еще сохраняли свои
старинные названия, иногда определяемые местной топографией, — Овражная, Церемонова Заверниха, Церемоново Болото, Большая Ворыхановская
и другие. Наверное, еще сохранились те древние тропинки, по которым когда-то
несли к стругам тело умершего здесь Александра Невского. Отсюда в далекую Москву
отправился знатный иконописец Прохор с Городца, ставший сотоварищем Андрея
Рублева, увековеченный летописями, но, увы, не сохранившимися творениями.
Крепкие вековые деревянные дома, выходившие фасадами на дорогу, были украшены
затейливой резьбой с цветами, акантовыми листами и русалками. И хотя уже не
один год там гудела, как осиный рой, новая власть в кожанках, народная жизнь
еще сохраняла свои устои, особенно ярко проявлявшиеся на местных шумных и
красочных базарах. Будущий художник здесь видел и знаменитые резные городецкие
прялки, и яркие и выразительные расписные горы пасхальных яиц и шкатулок. На
соседней знаменитой Нижегородской ярмарке можно было увидеть и крутых силачей,
жонглирующих пудовыми гирями, и настоящую русалку в бочке с водой, черта за
хвост подергать и множество других чудес. «…И в ярмарочном плясе, / не в
сказках — наяву, / медведь по улицам ходил / в обнимку с оперным цыганом / с
отливом плисовых штанов /и яром кумаче». Все это до поры до времени исподволь
откладывалось в сознании впечатлительного паренька, чтобы спустя много лет
проявиться в его замечательных картинах и скульптурах. Раннее знакомство с
собраниями Третьяковской галереи и Музея нового западного искусства внесло свою
лепту в формирование будущего изобразительного языка художника.
Прежде
чем раскрылась многогранность творца городецкого мифа, Расторгуев прошел долгий
путь поисков. Это было освоение традиций полнокровного русского реализма и
попытки открыть светлый мир нового человека. Он искал свой изобразительный язык
в переработке художественного наследия двадцатого века. В работах поздних
шестидесятых годов явно заметна попытка внедрения отзвуков кубизма и обращения
к повышенной роли цвета, уже забытой под давлением чиновничьего соцреализма.
Общение с северной природой, особенностями сельского быта, встречи с людьми
пробуждают в художнике воспоминания о своих, знакомых с детства, городецких
чудесах, о которых он позже, уже будучи полностью в мире собственного
мифотворчества, воскликнет: «Да здравствуют прекрасные уроды, да здравствуют
прекрасные искажения!»
Городецкая
тема взорвалась как-то неожиданно и картинами и малыми скульптурами. Одним из
ранних реализованных городецких мотивов можно назвать картину «Дядя Вася с
красной балалайкой» (1969), в котором кубистические напоминания связываются с
резными из дерева раскрашенными игрушками. Возможно, эта деталь подталкивает
его к работе в объемной пластике в технике шамота. И надо сказать, что в
последней он достигает исключительных успехов. Расторгуев экспериментирует с материалом,
добиваясь выразительности фактуры, много работает с цветом. Первые камерные
скульптуры еще находятся в кругу северных впечатлений, продолжая линию
типологических портретов – рыбак, северянка. В дальнейшем все чаще заметно
обращение к всплывающему в памяти своему городецкому наследию. Образы
хитроватых юрких мужичков в картузах и простодушных барынек, перекликающиеся с
деревянной резьбой и росписями Городца, становятся основной линией расторгуевского творчества. Он нащупал свой путь, которому
будет следовать почти до самых последних дней. Эти своеобразные ироничные и
комичные персонажи с полным основанием займут свое место и в живописи
художника. Осваивая городецкое наследие, Расторгуев постепенно эволюционирует в
его разработке в сторону не внешней фольклоризации
темы, а скорее в сторону создания своего мифологизированного художественного
пространства. Он создает новую среду, в которой кипит своя жизнь, еще
привязанная к некоей местной реальности, с привычными с детства знакомыми
улицами, обобщенными чудаковатыми типажами, суетящимися в этом провинциальном
мирке, местными красотками в кривобоких колясках. Вроде бы все узнаваемо, и
вместе с тем что-то новое звучит в этом расторгуевском
городке. Живопись 1970-х годов можно определить как условно этнографический
период. Найденные Расторгуевым формообразующие и типологические решения в пластике постепенно находят свое
место и в живописи. Все уверенней художник разрабатывает сюжетные мотивы —
«Парикмахер», «Модница», «Ту-степ на берегу» и другие. Он невольно начинает
тяготеть к образной гиперболизации. К 1980-м годам деформация изображенных
объектов становится определяющей. Голова персонажа, например, может покоиться
почти сразу на ногах, при этом достигается полный эффект адекватной
человеческой фигуры — «Время» (1996, частное собрание). Абсурдность некоторых
изображенных ситуаций в нашем национальном контексте выглядит абсолютно
естественной – «Продавцы столбиков», «Игра с арбузами», «Продажа зеленых кошек»
(1980), «Выпускатели соломенных птичек» (1987),
многочисленные варианты «Похищений». Она нередко скрывает в себе
иносказательность на уровне народных пословиц, прибауток и поговорок,
которые в какой-то степени напоминают
тематику брейгелевских картин. « Я создал землю/ но
свою…/ И Рай, / где поселил / живые Души… / и звоны Китежа / из Светлояра / на землю возвратил /… И населил своим народом /
пусть эти чудаки / на счастие живут!». Они —
своеобразное напоминание о многих несуразностях в нашей повседневности.
Изображенные сцены находят несомненную связь с экстравагантным характером их
создателя. Эксцентричность его поведения, его неординарные высказывания,
своеобразное чувство юмора нередко ставили собеседников в тупик. Одна из
любимых расторгуевских шуток во вполне городецком
духе — протиснуться к прилавку книжного магазина и потребовать детектив «Смерть
в унитазе». Самое забавное, что на фоне россыпи пестрых обложек с не менее
сумбурными названиями этот вопрос звучал вполне естественно, вызывая некий
ажиотаж среди покупателей.
Параллельно
с произведениями экстраординарного характера возникают картины, пронизанные
лирическим настроением, определенной ностальгией по, безусловно, прекрасному и
давно невозвратно ушедшему времени. К ним можно отнести довольно большое для
Расторгуева полотно с изображением молодого пижона в канотье и полосатом
пиджаке, типичном нэпмановском обличье —
«Воспоминание о Городце» (1980, Тула, музей), «Пикник на городском валу» (1982,
частное собрание ), «Городчанин с цветком» (1988).
Иногда художник напоминает о нашей российской спонтанной страсти к разгульной
жизни. В картине «А я бедовая, а я фартовая» (1987, частное собрание)
изображена веселая девица рядом с громадным раструбом старинного граммофона.
Несколько форсированный цвет создает осязательную атмосферу хмельного веселья на
фоне почти реально слышимой уличной песни с шипением заезженной старой
пластинки.
Что
бы ни писал Расторгуев, какие бы лубочные темы не разрабатывал, всегда в основе
произведения лежит безупречный профессионализм, высокая культура живописи,
поразительная наблюдательность. В приобретенных Третьяковской галереей в 1990
году картинах «Рассвет над Кукушкиной горой», «Вечер», «Корабль слепых»,
объединенных художником в триптих, вопросы мастерства были доминирующими. В
общественном сознании он стал поэтом провинциального быта, виртуозным
изобретателем своеобразных волжских изобразительных афоризмов. Он тонко и с
нескрываемой любовью к своей малой родине иронизирует над комичными ситуациями
нашей российской безалаберности, вызывающей в памяти слова песни Юрия Шевчука
«…еду я на родину, говорят — уродина, но она нам нравится, хоть и не
красавица», прекрасно им выраженной в картине «Навал дураков» (1994).
Неожиданные деформации формообразующих деталей никогда не шокируют зрителя.
Мастер преобразует их в своеобразные, художественно осмысленные, положительные
элементы. Однако он не всегда столь эксцентричен. В картине «Продавщица цветов»
(1994, ранее находилась в одном из банков Москвы) ему удалось воплотить образ
прекрасной девушки, сказочной волшебницы, не без оттенка определенной «французистости».
Одновременно
он постоянно создает масляные пастели, в которых как бы пространственно
расширяется этот чудесный городецкий мир. Среди его пестрого населения можно
встретить и обрусевших античных персонажей — «Городецкие кентавры» (1979,
частное собрание), веселых арлекинов — героев commedia dell´arte. В них художник более откровенен в колористических
решениях, энергетика которых, безусловно, становится всепоглощающей. «Мой стол
рабочий/ утренний рассвет! / Кладу я на него / листок бумаги, / Не надо мне /
ни ручки, / ни карандаша, / зарей я вывожу / на небе строчки, как чайка розовой
ногой / у волжской кромки / в золотом песке, / выписывает крестики / и точки…».
В
1983 году Евгений Расторгуев и Тамара Гусева «возвращаются» в Городец. Они
приобрели себе избушку-развалюшку на кромке одного из городецких холмов, в
которой и повернуться нельзя. Одну из тех, которые можно встретить в
мифологизированном пространстве художника, хотя городские власти предлагали им
более комфортные варианты. Но… в этом сказалась вся жизненная установка
художника, его исключительно непритязательное отношение к быту. Эту избушку и
найти-то невозможно, поскольку она была «заперта» снаружи чужой территорией.
При ней был небольшой заросший яблоневый сад, в котором Ёжик (домашнее прозвище
Евгения) мог отдыхать, любоваться через овраг живописной Кукушкиной горой,
украшенной вереницей занятных домиков и поросшей садами. Здесь он на
четвертушках бумаги школьной акварелью из местного магазинчика фиксировал новые
темы своих будущих картин. Количество этих листков не поддается счету. Сотни и
сотни. Эти летние «урожаи» — одна из самых замечательных частей расторгуевского наследия. Конечно, не все они
трансформировались в картины. Но каждая такая акварель вполне обладала
самодостаточными художественными достоинствами. Фактически Расторгуев изобрел
для себя новый жанр, получивший с его легкой руки не название, а скорее
прозвание — «ничевошки». Созданные, казалось бы,
ничего не стоющим мановением руки и неожиданно
вспыхнувшей идеей, они расширяли и умножали границы расторгуевского
городецкого мирка. Одна из самых популярных сторон его кипучей деятельности
была роспись бутылок витражными прозрачными красками. Они были естественным
продолжением традиции старинных штофов. В них сохранялись устоявшиеся
городецкие темы. И сияющие и сверкающие многоцветьем
на просвет эти бутылки с кавалерами и дамами вносили в застолье повышенную ноту
народной жизнерадостности, искрометного веселья. Опустошенные от
первоначального продукта бутылки в своем вторичном состоянии, после общения с
Расторгуевым приобретали данность произведения искусства.
После
смерти жены, известного художника Тамары Гусевой, Расторгуев почти не ездил в
Городец. На 2001 году городецкая тема в своей яркой живой непосредственности
явно была на излете. Художник трансформировал ее во вселенском философическом
масштабе. Он как бы закрылся в ней. Но это уже, при всех внешних близостях,
другое искусство. В нем появилась пейзажная тема, в которой значительную роль
играют в изображениях прибрежной полосы у моря нагромождения раковин, рыб, и…
скрипок. Эти своеобразные ландшафты пронизаны довольно сумеречным, не без
оттенков сюрреалистического характера, настроения.
Однако
Расторгуев все же, и прежде всего, воспринимается как уникальный создатель
живого художественного мифа, рожденного реалиями родного художнику Городца.
Секрет притяжения к нему кроется не только в блистательном профессиональном
мастерстве, но и в искренней эмоциональной окраске его необычных тем, сюжетов,
персонажей, и при всей своей ироничности, в исключительно доброжелательной
трактовке мифологизированных городецких событий, в нескрываемой любви к своей
земле. «Откуда живопись приходит? / Кто дарит колорит? / Кто линию ведет твоей
рукою? / Поди узнай тех тайн секреты?»