Михаил Пришвин

 

«Я хотел бы… как птица, быть совершенно свободным…»

 

Из дневника писателя

 

Журнал продолжает публикацию отрывков из дневников М.М.Пришвина (см. «Наше наследие», № 97-98, 2011). В прошлом году научным сотрудникам музея М.М.Пришвина — Я.З.Гришиной, Л.А.Рязановой, А.В.Киселевой за подготовку и публикацию Дневника М.М.Пришвина (1905–1941 в 12 томах) присуждена литературная премия журнала «Наше наследие» имени Александра Блока.

 

1944

 

5 Января. Поэзия и вообще искусство с гражданской точки зрения есть поток мыслей и чувств от неволи к свободе. Следовательно, искусство предполагает неволю, иначе некуда было бы потоку бежать. И мы видим действительно, что рабство не мешает являться художникам, рабство, бедность даже болезни (вспомнить только крепостных актеров, художников!). И диктатура не принесла бы вреда поэзии. Искусство погибает от неверия и подмены (когда нас начинают уверять, что из стекла можно делать бриллианты, искусство погибает).

6 Января. Сочельник. Немец ради общего дела погасил в душе своей самое главное, душу свою, может быть и что-то еще большее, и Богом своим сделал это общее дело. А что это, «общее дело»? Это закон, для всех одинаковый, поглощающий каждого в пользе для всех. Этот закон для всех, становясь на место Бога, уничтожает каждого в пользе, и от этого личность поглощается обществом и на место личности ставится отличник. В этой человеческой религии коллектив становится целью, а личность простой полезностью. Напротив, как было раньше у нас, православных, все жили для каждого и каждый для всех, как будто Бог любил всех, но каждого больше¹. Вот это особое чувство жизни всех для каждого и каждого для всех исчезало у нас вместе с технической грамотностью, заменяющей ценность каждого перед Богом их общественной полезностью.

7 Января. Создание и производство тем отличаются одно от другого, что создание невозможно без личности, а для производства довольно отличника. В наше время социализма государство без первопричины всякого создания — личности, ничего сделать, конечно, не может. И вполне понятно, что немцы, как люди более дошлые, стремятся к тому, чтобы забрать в свои руки и сделать производством создание самого человека (расовая теория). Впрочем, мы социализм принимаем лишь как временное переживание: эта претензия обойтись в деле создания жизни одними стахановцами (отличниками) пройдет, а коммунизм — полнейшая загадка.

Христос как Производитель жизни и Пилат как Потребитель. Христу — палач, Пилату — повар.

— Ты, Михаил, только представь себе людей, как они сейчас нам показываются, и ты сразу узнаешь и Христа со своими мучителями (палачами), и Пилата с его поварами.

— Вижу, — говорит Михаил, — необъятный подбородок на лошадиной челюсти и весь шар головы, и я трепещу, как осиновый листик, боюсь, как бы он не обратил на меня внимания.

— И вот он обратил внимание, и палец короткий и жирный тянется к моему стебельку².

12–13 Января. Удар ЦК по писателям был страшен³ (на суд Зощенки приехал почти что великий инквизитор от ЦК. Зощенко сказал:

— Но ведь моя вещь не напечатана, вышло всего несколько глав, значит, вы не читали, как вы можете судить?

— Мне довольно трех строк, чтобы судить. И как мне вас не осудить, если вы в голом виде выходите, становитесь к публике задом и на глазах всех начинаете копаться в своих испражнениях.)

Рикошетом задело меня (отвергли рассказы о детях!)⁴. Тяжело легло на душу, бросил писать повесть⁵, с утра до вечера мотаюсь по городу, набираюсь свежего воздуху. Даже в дневник не мог ничего написать.

Халтурин сказал золотые слова:

— Если бы вы, Михаил Михайлович, не были в таких почтенных годах, не завоевали бы себе такое положение, да если бы еще не Горький в вашем прошлом, не ордена⁶, так вас бы не печатали теперь.

— Мне понравилось это, и я, прогуливаясь с Лялей^6а по городу, при встрече с писателями стал повторять «золотые слова».

— Для чего ты это делаешь? — сказала Ляля, — ты снижаешь свое положение.

— Чем же это я снижаю? — удивился я.

— А вот снижаешь.

— А вот нет.

— А вот…

И пошел спор без выхода. — Ладно же, — сказал я, — вот встретится кто-нибудь, и пусть он разрешит спор, снижаюсь я в золотых словах или нет. По-моему же, я возвышаюсь.

Через некоторое время встречается критик Перцов⁷. Я ему золотые слова, и они ему как откровение:

— Вот правда, — говорит он, — вас ни один бы редактор не напечатал.

— А если бы Пушкин явился, не напечатали бы?

— Ну, конечно. — А Гоголь, а Достоевский, а Бунин, Лесков, Чехов?

— Какой может быть разговор: конечно, никого бы не напечатали.

— Так? ну тогда решите наш спор: что вот эти «золотые слова» о мне, что меня бы не печатали, снижают мое положение или возвышают?

Посмеялись и кончили спор. А между тем с житейской точки зрения, т.е. если взять, напр., в масштабе карьеры Михалкова⁸, золотые слова, несомненно, снижение, и Ляля совершенно права.

17 Января. Одни говорят, будто Фадеев остается, другие — что назначен Тихонов⁹. А не все ли равно? Все это и со всем с бомбежкой из ЦК и с журналами несерьезное дело. В Союз и ходить не следует: там все несерьезно.

23 Января. Тихонов определился председателем Союза писателей, это ничего, — честный человек, но Бог весть, во что превратится.

22 Января. По Ляле вижу и свой недостаток: это слепота в сторону общественности, рода, семьи, коллектива и т. п. Наши идеалы направлены в глубину, а не в ширину, в то время как молодежь теперь образуется в коллективах: социализм, родина и на очереди семья. Через образ Христа мы имеем себе разрешение вопроса о коллективе: для этого надо умереть, т. е. путь в общество есть путь на Голгофу. Они же имеют какое-то представление о спасенном коллективе, т. е. таком устройстве людей, где жить хорошо. С нашей точки зрения, они вовсе пропускают Голгофу в сознании и попадают на нее по необходимости, т. е. испытывают слепую Голгофу¹⁰ (война) по пути к идеалу благополучия (все коллективы, начиная от Родины, строятся на костях невольных мучеников, тогда как христианский коллектив (церковь) строится на костях мучеников вольных).

Но у христиан конкретных есть свой недостаток: они рационализируют Голгофу и даже утилизируют, обращая дело вольной сладостной смерти за идеал в принцип. Наши недостатки вытекают именно из этого, в то время как данный жизненный вопрос разрешается чисто физическим путем (голоден человек — накорми его хлебом, а не духом, плохо двое живут — разведи, а не мучь смирением и т. п.). Христиане пользуются вымышленными духовными сублимациями, профанируя до невозможности самое Евангелие и чудеса. Миссия культурного человека теперь должна состоять в том, чтобы тех, кто хочет быть христианами, учить материализму («правде»), а социалистов выводить на путь Голгофы (личности, творчества).

17 Февраля. Отдельные люди очень хвалят «Лесную капель»¹¹, но журналы и газеты о ней не скажут ни слова, и я чувствую себя с ней, как будто я гражданин какого-нибудь государства, совершенно свободный с одной оговоркой, что власть распоряжаться материальными средствами и обороной принадлежит другому государству. Так и с книжечкой моих мыслей: без права распространять эту книжечку мысли мои остаются при мне точно так же, как вера без дел¹² (как наша церковь). Так и во всем мире было до войны: капитал — это власть распоряжаться мыслями людей, лишенных права личной обороны. Фашисты эту власть (злато) заменяют властью господ (расовых). Коммунисты… да, а коммунисты чем? Властью рабочих, т. е. создателей ценностей, производителей. Но тут вопрос: кто же эти «рабочие», те ли, кто мыслят, или те, кто делают? Те, конечно, кто и мыслит и делает, т. е. человек, соединяющий в себе мысль и труд. Встает второй вопрос, где нам найти такого человека? В природе нет его. (У фашистов: в природе.) Значит, его найти негде, и надо создать, надо воспитать цельного человека. Возможно ли? Невозможно воспитать всех в одного. А раз так нельзя, значит, надо соединить, или организовать…

Итак, коммунисты думают найти источник богатства людей (и власти) в разумной организации всего общества. А фашисты источником богатства считают природу господ. Возражения фашистам: «господа от природы» сделают всех других рабами, т. е. достигнут благополучия уничтожением большинства людей. Возражения коммунистам: можно объединить людей духовно (как в церкви), без принуждения, а всякая организация людей в отношении производства материальных ценностей должна сделаться принудительной, как всякая механизация, и тот идеальный человек, «пролетарий» есть человек выдуманный, механический Робот.

12 Марта. В церкви стоять нельзя, такая толкучка: не стоишь, а движешься толчками, и это надо постом принимать как за грех: полна церковь грешников, все спешат, все в делах… <Приписка: И чем зверистей рожа грешника, тем чудесней его появление в церкви, в этом чуде — бездонная глубина христианства.>

Прекрасней нет ничего на свете дерева, но и на нем есть грех, а то почему бы оно стоит и почему на нем птица, самое вольное в мире существо в своем движении: птица и дерево, может быть, когда-нибудь были в одном существе. Я хотел бы, как дерево, стоять неизменно на одном месте и, как птица быть совершенно свободным в движении.

Если Гёте был язычник¹³, то ведь он же ради Христа был язычником, и долг критика не повторять язычника с его именем, а напротив, сделать Гёте христианином и ввести раба Божия Вольфганга в церковь.

Из-за дома высокого на дворе у меня виднеется крест невидимой церкви, на кресте сидит часто галочка, и когда я утреннюю молитву читаю, то с галочкой на кресте моя молитва бывает доходчивей (так мне кажется).

Когда вижу на дереве птицу, чувствую полноту жизни: в неподвижный рай дерева птица вносит движение…

Так и поэт среди догматов религии и моралистов-проповедников, с той разницей, что на дерево птице <зачеркнуто: (или галке на крест)> хоть сесть-то можно, а поэта до смерти оставляют в язычниках и непрерывно гоняют, чтобы он не устроился и не засиделся в добре.

Слава поэта похожа на шест, которым гоняют голубей, чтобы они летали и не рассиживались.

Поэт, преданный славе, летает как голубь под свист мальчишек.

Но горе, что и без славы нельзя: добивается славы, а когда приходит, то получается, как у Маяковского: маялся, маялся, достигал славы, и на вот тебе на после смерти площадь в награду. Площадь Маяковского. Кто подумает, кто вспомнит на площади Маяковского самого поэта? Реже, по-моему, гораздо, чем едущий на «форде» вспомнит создателя этой машины самого Форда.

13 Марта. Зачеркнуто: Читал роман Гёте с Христиной и фон Штейн и понял все свое писание о природе тоже как «пантеизм», т. е. признание родового чувства священным («язычество»). Роль фон Штейн у меня играла В.П.Измалкова¹⁴, роль Христины Ефросинья^14а. Интересно, что у меня обошлось без Италии и классицизма, гораздо проще и понятнее. А раз можно испытать то же чувство жизни без Италии, то и «язычество» Гёте есть не язычество в смысле религиозном, а «классицизм».

Не «язычество», а поэтический эгоизм. (Христос таких язычников гладит по головке и, ставя другим в пример, говорит: — Будьте как дети.)¹⁵

Великие люди появляются сами собой, и нам о них заботиться нечего, напротив, чем труднее условия жизни среднего человека, тем препятствия эти более благоприятны для гения. Наша забота должна быть направлена к среднему…

Церковь так и делала: собирала в целое маленького бесчисленного человека и давала ему смысл великого.

Неверующая русская интеллигенция представляет собой не собор маленьких людей, а сбор (организацию) вождей (т. е. великих людей), интеллигенция в России — это выход козлов из стада овец.

Перемена типа коммуниста в наше время сравнительно со временем молодости Ленина понятна: при Ленине коммунист обладал психологией вождя, а теперь средний человек (овца) включен в коммунизм и организован теми вождями. Таким образом, тип вождя-коммуниста (козла) закрылся вновь созданным типом среднего коммуниста (овцы).

Отсюда ясно, у тех и других должно быть разное отношение к Богу: у вождей это было богоборчество, они боролись с Богом за человека — у созданного ими стада полное забвение Бога, их идеалы только потребительско-человеческие с элементарной моралью (здоровье, размножение, развлечение или «культура»).

Значит, ненависть к религии теперь исходит именно от среднего человека (орденоносца, стахановца), покоренного в организации дурака, рационализированного, механизированного.

16 Марта. Вернулся, читая о Гёте, к своей первой любви, к тому особенному чувству, в котором как бы предусмотрен отказ («я не согласна») и все чувство направлено к тому, чтобы пострадать («я согласна» — значит конец любви). Это любовь поэтического эгоиста, бессознательно отнимающего у возлюбленной душу: такой поэт, как вампир, и им был Гёте, но, наверно, и каждый поэт. (А вот тут-то и есть «язычество», т. е. жертвой в конце концов является она, но не он; в христианстве, напротив, она «неисчерпаема», она — дева-мать.) <Позднейшая приписка: «Разработать и дать главное: 1) любовь проживается, 2) наживается.>

3 Апреля. Смерть Дон Кихота. Сколько написано в России о мужике! а вот сейчас, как сбросишь с себя наваждение детства, Толстого и представишь себе и у себя теперь с точки зрения европейца того нашего мужика вонючего, грязного, невежественного, хитрого. Боже мой! сколько лжи, обмана и глупости таилось в этих отношениях барина и мужика! и потом вместо барина интеллигент. Барин (Дон Кихот) упустил своего Санчо интеллигенту («третий элемент»), один интеллигент, еще достаточно донкихотствующий (эсеровский), упустил его другому интеллигенту (пролетарскому). Тут, в колхозах Санчо заохал: обманули. И наконец мужик этот, Санчо, понял все и полез сам в партию. Вот тогда-то (т. е. теперь) Дон Кихот русский окончательно помер.

Вот почему, значит, и нет литературы: главный герой России Дон Кихот умер (вероятно, в Ленине). «Повесть нашего времени» насквозь донкихотская, потому что Мстителя как героя не существует¹⁶, а существует и губернаторствует один Санчо (но кто знает, что там, на войне: не выйдет ли оттуда воскресший Дон Кихот?).

11 Апреля. Одесса нами взята¹⁷. Весна воды висит на волоске: вот-вот небо станет серым, и глазом не моргнешь, снег разбежится водой.

Вчера вечером слышал «егда праведные ученицы»¹⁸ и узнал в радости Ляли от церковных напевов свою радость природы. И думаю, что наше чувство природы (у кого оно есть) включено в церковную службу.

Люди, конечно, когда строили церковь, пользовались материалами природы, проще говоря, выбирали из природы лучшее и присоединяли качеством к богочеловеческой личности. Но теперь за много столетий люди слишком много надышали в церкви и возвращаются на вольный воздух, к природе как первоисточнику духовной радости. Вот это возвращение к природе, переход от латинского языка к итальянскому, это очищение воздуха называлось Возрождением.

17 Апреля. Се жених¹⁹. Верующий православный радуется, когда по годовому церковному кругу приходит к нему та или другая молитва, а мы, простые охотники жизни, так же радуемся, когда весной прилетает птичка. На Страстной неделе в тумане открылась река, и я увидел, что лед черный, грязный сбит к берегам, а посередине издали плывут льдинки белые, и на них чайка. Это была моя первая птица, и я ей очень обрадовался. В этот же день в церкви пели «Се жених». Я пришел домой и сказал Ляле:

— В церкви был, слышал «Се жених».

— Как она обрадовалась. И чайке моей радовалась, но только, мне показалось, это была у нее радость от меня: мне хорошо, и ей хорошо. Но «се жених» у нее — это для себя, как у меня для себя чайка.

30 Апреля. Против окна моего через двор за крышей флигеля глава церкви с облупленным железом, но крест золотой восьмиконечный хорошо сохранился, и шарик под ним целенький, и луковка. Направо на главном здании над Пастернаком²⁰ на крыше торчат две пушки-зенитки, и между ними сейчас, когда я пишу, очень высоко, как ласточки, парят кругами два коршуна. Смотрю на коршунов и вспоминаю Блока в новом для себя освещении: раньше я понимал его как декадента, как поэта конца монархии. Теперь я и себя, и всех достойных советских писателей считаю таким же концом монархии.

 

Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?²¹

 

2 Мая. В стихах Блока вязнешь, как в болоте, и тоже вечность показывается и засасывает.

12 Мая. В детский вагон вошел грубый парень и, увидав, что места ему нет, все занято детьми, сказал:

— Ишь, нарожали, пора бы перестать: столько горя, а они рожают.

— А это, милый, не радость: поди-ка роди. Умник нашелся: теперь-то и надо рожать.

— И поощрять даже надо. — Я это знаю, а все-таки неприятно смотреть, там умирают, а тут прибывают, будто не люди, а куры разводятся.

— Именно это и надо поощрять.

— Человек не курица, — продолжал, не слушая, парень, — курице голову отрубишь, она воскреснет: курица и курица, а человека не воскресишь, человека такого, как был, не родишь²².

Вошли слепые, один играл на гармони, другой пел о том, как на западном фронте геройской смертью погиб молодой человек и как дома плакала его мать. Все женщины в вагоне плакали, и видно было насквозь, как много в стране страданий и горя, так много, что, глядя на плачущих, даешь себе обет, как можно осторожней обращаться с людьми на улице, в трамваях: почти каждая женщина — сосуд страданий и горя.

И заключение грубого парня:

— Вот видите, — плачете, а спорили, что надо рожать. Человек не курица, отруби голову — и воскреснет, человек умер — и не родишь.

16 Июня. Странно, что вспомнилось это мне сегодня в цепи размышлений моих о вторжении союзников в Европу. Можно сказать, весь народ не доверял союзникам, все говорили, что 2-го фронта не будет. Факт 6-го июня, казалось бы, должен бы убедить в обратном. Нет, на днях Сережа-столяр пришел и говорит: — Если союзники так медленно будут продвигаться, то война очень нескоро кончится, какой это Второй фронт! — А сегодня старый коммунист горячо говорил, что союзники сейчас должны выбросить всю армию из Англии и тогда только у них дело выйдет и немцам придется отозвать дивизии с нашего фронта, и если нет — то какой это Второй фронт!

Теперь наконец-то я понял причину скептического отношения к союзникам. Причина заключается в моральном чувстве от ужасных страданий, принятых на себя народами России. Мы ищем компенсации нашей жертвы, а союзники вместо жертвы берут в руки карандаш, вычисляют и вместо жертв людьми дают машины, делающие жертву ненужной, бессмысленной. — Как бессмысленной! — орет душа российская. Между тем это факт: все величие, вся необычайность и особенность исторического вторжения состоит в том, что человек США сделал машину орудием спасения людей. Так ли я думаю? Увидим.

26 Июня. Русские пережили такое отчаяние, о каком и не снилось союзникам, и этим — странно! — именно этим они и сильны. Частная воля, за которую стоят союзники, для русского что-то вроде забавной игрушки для взрослых. И так хочется поиграть каждому, и с такой завистью смотрит русский на частника. Но разве можно в это упираться в серьезном деле, этому можно только улыбнуться, как счастью. И вот нате вам, русские, вторжение союзников в Европу: чем это не серьезное дело, чем это не организация, в которой не люди служат машине, а именно машина в руках человека является спасительным средством.

25 Июля. Думаю о положении Гитлера: человек всем светом заплеванный, израненный, неудачливый ефрейтор. Завтра он своим же народом будет уничтожен, но сегодня он должен сознавать себя возможным властелином мира и живет еще этой легендой о себе. И наверно! Иначе не мог бы он убить 100 генералов (слышал что-то по радио)²³. Итак, он все еще прав, и сомневаться в этом не может, и умрет в сознании своей правоты. Будь он хоть дьяволом, но талантливым стратегом, как Наполеон, и все-таки поэты и все возносили бы его. Но он при вере своей, правоте и прямоте оказался бездарным, «не за свое дело взялся», и это ему не простят и сделают всемирным «козлом отпущения» («авантюрист», жертва наполеоновской мудрости: «от великого до смешного один шаг»). Главное даже не в таланте, он есть, несомненно, какой-то немецкий талант счета, считал гениально, и что же делать, это бывает: раз просчитался. Главное в его личности нет чар за пределами немецкой законности. Он похож на растение, которое от земли не поднимается и не цветет. К чему-то подумалось так, что если на Христа посмотреть с человеческой точки зрения, то Его-то величайшие в мире чары исходят в процессе отрыва Духа Его от родового потока. Так что гений преодолевает национальность и не стремится к ней. Вот теперь выступают на историческую сцену два лица: новый германский пораженец (генерал) и русский генерал-победитель. Не знаю, кого мне выбрать, оба мне приятны в их положениях: забронированный в истории патриот пусть сделается пораженцем, а вечный пораженец русский пусть испытает победу, то и другое хорошо, в том и другом положении трудно. Я хочу верить, что русский человек, искупавшийся в бездне пораженчества, не будет в победе так заноситься и глупеть, как немец.

26 Августа. У каждого яблока на одной и той же яблонке такое разное выражение. Есть яблоко умное, выглядывает из-за листика выпуклинами своего лобика, а есть наверху любимое мое круглое, с круглыми дольками, всегда мне сверху смеется весело. И бывает, я ему даже пальцем погрожу и скажу в присутствии кота Василия Ивановича и Норки: «Ну, погоди ты у меня!». Нет, нет, благодарю тебя, Господи, за язык мой, спасающий меня от тяжкого молчания, вызывающий мне друга даже и с яблонки.

В то далекое время я не мечтал о писательстве, но когда безумно влюбился, то в разгар чувства где-то в вагоне на бумажке пытался записать последовательно этапы моей любви: писал и плакал. Для чего, зачем, для кого я записывал? Боже мой! а пять лет тому назад, когда начинался роман с Лялей, не то же ли самое, приобщаясь душой к тайнам жизни, не водил ли я тоже своей сивой лапой по бумаге?

Он сказал: «наша душа», и я внезапно почувствовал существование единой души всего мира, прикосновение к которой мы чувствуем как свою личную душу.

8 Ноября. В 33-м году, когда вышел «Жень-шень» на английском в роскошном издании²⁴, помнится, кто-то где-то окатил меня холодной водой и так сказал: — А теперь в высших кругах считают, что пора бросить эту привычку смотреть на «заграницу», как на пример чего-то высшего для нашей культуры, что у нас должно быть выше и лучше. — Мне тогда казалось это наглостью, а вот теперь, после победы и последнего унижения Европы сам чувствуешь, что там действительно уже нет прежнего высшего примера для нас окаянных.

И вот время какое: почему-то приходит в голову, и носишься весь день с мыслью об этом, что потомок браминов к современности нашей ближе и выше, чем какой-нибудь самый потомственный лорд. Немцы это «язычество», эту самость земную окончательно раскрыли в своей звериной сущности. Материальное личное счастье, корысть так вырывается со зверской настойчивостью, что хорошему человеку остается только плюнуть туда и передать свои личные аппетиты в этом отношении большевикам на пользу общего дела. Вот, наверно, почему и потомки браминов сейчас так высоко поднимаются над потомками лордов.

21 Декабря. Начитался вчера Роллана о Ганди²⁵ и сегодня утром просидел с болью в сердце и с мыслью на фоне этой боли: где наш Ганди, почему у нас нет своего Ганди? И тут же ответил себе, что он был, но его расстреляли, и он есть — его тоже завтра расстреляют, и их много, много легло в жертву победы над немцами.

Ганди — это английское попущение, как и Лев Толстой — попущение царского правительства. Большевизм и непротивление прямо противоположны друг другу.

Поэзия — это путь к свободе, вот почему в биографию поэта иногда входят хулиганство (Есенин, Лермонтов) и даже разбой (Павел Васильев). Да, поэт как ребенок хватается за все средства, лишь бы только скинуть с себя жизненные пеленки и пробиться к вечному свету свободы («Ангел» Лермонтова)²⁶.

 

1945

 

19 Января. Мы сегодня говорили о нашем наступлении, о генералах — откуда взялись. И откуда взялись строители промышленности? И о том говорили, что нам не дано права судить большевиков и дела их. Все, кто за 27 лет ни пробовал судить, погибал от суда над собой. Приспособление же в большинстве случаев выходило подхалимское: сам человек, приспособляясь, снижался (Леонов, Толстой и имена их…). Оставались люди героического приспособления, т. е. те, кто делал свое дело, и оно выходило полезным (больших писателей не было, а среди маленьких это я: храбрый заяц).

Крещенье вышло не водой, а огнем, весь вечер, час за часом гремели пушки салютов по случаю взятия Кракова, Лодзи, почти всей Польши и начала окружения Восточной Пруссии. Повеяло концом войны и чуть-чуть шевельнулись, казалось, умершие надежды на лучшее. Если этот удар при зажиме с Запада приведет к капитуляции немцев, то Сталину смело можно будет приглашать иностранных свидетелей на свободные выборы: не за страх, а за совесть под звон колоколов выберут Сталина. И тот интеллигент N., о котором я думал еще с тех пор, как мальчишкой в гимназии пел «Марсельезу», закончит свой русский путь в согласии: отдай Богу Богово, кесарю кесарево²⁷.

21 Января. Взят Тильзит и мало ли еще чего. Все это входит в историю, и мне записывать незачем. Я только о себе могу записать, что как бы там ни было, а «патриотизм» какое-то стадно-баранье чувство и в моей душе при победах не поднимается. Впрочем, ясно вижу тип нашего гражданина, который теперь думает так: «Было бы лучше, если бы немцы перебросили все силы с Запада в Польшу, отлупили бы наших как следует, а союзники бы тем временем заняли Берлин и все кончили». На исход войны, между прочим, как думается, сильно может повлиять паника, произведенная женщинами с окраин Германии от большевиков. И, конечно, принята во внимание эта «рабочая ценность зверств».

23 Января. Мороз средний, солнце, ветер с юга. Ходили вечером к Магницким (по пути туда салют, и там салют, и оттуда салют. Жмут Германию, Силезию, к Познани движутся, режут Пруссию. Можно себе представить, что там делается.

Гитлер с самого начала до того навязывал свое «я» в этом деле, что оно переходило какую-то черту и становилось, как бы «не-я», и сам Гитлер выступал как приказчик и когда в своих речах говорил о себе, то будто приказчик отчитывался перед хозяином. Конечно, если бы его сейчас убили, то все бы у них рушилось, потому что все зло народа вошло бы в Гитлера (козел отпущения). Но, в конце концов, гитлеризм — это дело народное, и то верно тоже, что не весь народ германский — гитлеровцы, но им не зачтут их разномыслие в благо, судить будут по делам: не делал против, не умер в борьбе — значит ты был с ними. Так вот и у нас все кто молча выживал, считая себя врагом большевизма, тот будет взвешиваться на тех же весах, как большевики.

Вот теперь эти два народа, самые близкие и по территории (соседи) и в истории, режут друг друга на истребление. А далекие и чуждые стоят близко на границе и дожидаются, когда они так обессилеют, что можно будет взять их голыми руками.

30 Января. Прежний университет наш, бывший питомником западничества, являлся отбором личного из аморфной массы, и мы почитали «университетского» человека и от-личали не за знания, а как носителя именно личного, европейского начала. Впрочем, наше наивное общество того времени приписывало это добро, т. е. личное начало, именно знанию. Теперь партийное воспитание, усиленное техническое образование, военное время вышибло в русском народе это личное начало (интеллигент), как роскошь старых времен, как бархат, как блажь. Народился массовый индивидуум, от-личник в орденах, госгерой, гослауреат. И вот тут-то прежнее понятие ума как личного свойства распалось, личное осталось при себе: думай про себя и для себя, сколько хочешь, — нас это не касается. А ты подавай нам ум, полезный для общества. И вот тогда оказалось, что этот полезный общий ум может быть свойственен таким индивидуумам, которых мы в прежнее время считали круглыми дураками. И самое знание, которое в нашем прежнем представлении требовало особых способностей, особого ума, стало доступно всем: 12-летний мальчишка ведет сложнейшую машину, чудо ума человеческого, и кухарка управляет государством вполне по Ленину. Раньше возможность такого явления нам казалась чудесной, потому что мы думали, будто для высокого знания не может так быстро подняться простак. Но оказалось, не простак к знанию поднялся, а знание как техническая полезность спустилось к простаку, и земледельцы-пастухи в несколько лет стали механиками, сохраняющими всю примитивность пастушечьего и земледельческого ума.

Поди-ка, убей человека для своего благополучия и попадешь в положение Раскольникова. Но стоит это же самое сделать для партии — как будет все хорошо. Не плохо тоже и для Бога…

31 Января. Вторглись в Бранденбург. Народ немецкий переживает то же, что и мы пережили.

1 Февраля. День хорош, мороз маленький, тихо, свет обнимает каждый дом и все хорошее показывает, а мы от этого радуемся, на плохое сами не глядим. Показалось начало разгрома Германии.

И вот вспомнилось начало революции, погром благополучия, в котором жили и хорошие люди. Так жалко было хороших людей. Моя «Кащеева цепь»²⁸ началась из души, из необходимости нравственной оправдать их. Страшнее того, казалось тогда, что было, ничего нет на свете. И что это только нам так, а в культурных странах этого быть не может. И вот пришли немцы, показали себя. А теперь вот то самое страшное, казалось, только наше, теперь к ним пришло.

Я одно время мечтал, что мы придем в Германию и покажем себя как джентльмены. Теперь странно представить, как я мог это думать. Кто мог бы после немецкого погрома России настроить армию русскую на великодушие и милосердие. Разве Сталин. И вот теперь только видишь, как мало может сам Сталин, как сам он связан, назовем это хоть «волей народа», или потребностью — самой живой — солдата послать жене своей немецкие туфли. Так и разрешено теперь, это и значит, разрешается грабить.

10 Февраля. Отпраздновали мы пятилетие нашей встречи и жизни, которая извне покажется тяжелой и трудной, а внутри нас, нам самим была непрерывным счастьем. Даже в наших буднях я всегда, все пять лет испытываю постоянное довольство Лялей. А какие и сколько было у меня праздников. Из них один праздник, когда я думал, что я недостоин ее, а другой, когда я чувствовал, что я, только я один-единственный ее достоин.

14 Февраля. Есть две основные власти, это власть Мысли (логоса) и власть Бытия. Степень преобладания той или другой силы определяет характер исторической эпохи. А то, что мы называем культурой, — это, вероятно, есть сумма редких моментов согласия власти Мысли с властью Бытия.

Библия потому величайшая книга, что жизнь человека в ней представлена под влиянием этих двух сил: в Ветхом завете преобладает власть Бытия, в Новом — власть Мысли.

Социализм — это новая эпоха, потому что по-новому властвует в ней Бытие. Что же касается Мысли, то она почти совершенно не движется. Если так будет долго продолжаться, то движение сознания прекратится и наступит одичание. Сейчас еще теплится Мысль возле страдающих, но если новая эпоха принесет освобождение от голода и страха, то человек обратится в скотину. Мы этого однако не думаем, потому что «праведников» (т. е. личностей) достаточно в обществе, чтобы в решительный момент сила Мысли удержала Бытие от разрушения.

Не судите молодых людей нашего времени строго, помните, что вы судите, меряя всех их на свой аршин. Вспомните свою школу, много ли было среди вас выдающихся: два-три у вас, два-три в другом классе, в другой школе тоже так, тоже столбики, на которых опирается купол времени, а между столбиками все пространство наполнено массой потребителей, равнодушной во все времена к мучительным вопросам создания новой культуры. И вот вы теперь, судя строго, подменяете творческие единицы среднеарифметическими единицами масс. Вам надо для суда, не забыв свое время, сделаться современными.

16 Февраля. На досуге читаю Степуна о Шпенглере²⁹ и дивлюсь, как после всего сказанного Ницше и Шпенглером, о чем, конечно, было мне известно, я мог столько лет жить с мыслью о жизни, как органическом вызревании, а не борьбой за существование… Как это могло произойти? А вот я думаю как… Всякая идея имеет свое качественное бытие, привлекая нас или отталкивая, или пугая. И так она зреет до своего выхода в жизнь, т. е. выхода из сферы влияния в сферу воздействия. (Вероятно, у Шпенглера идея в состоянии влияния называется культурой, а в состоянии воздействия цивилизацией.)

Но раз уж идея вышла из своей оболочки влияния и вошла в жизнь как действие, тем самым она перестала быть [идеей] как таковой, и, действуя, подвергается сама воздействию всевозможных факторов жизни. Словом, мы теперь переживаем идею социализма, превращая ее тем самым в нечто иное.

17 Февраля. С наступлением социализма у нас исчезло чувство пространства, как изображено у меня в книге «Колобок»³⁰: «уйти» стало некуда, потому что везде одинаково, и на базаре, и в Кабарде, и в Грузии торгуют изделиями одного и того же ширпотреба. Путешествовать стало незачем, и начали ездить прямо по делам, по командировкам. Возрождение, конечно, начнется разнообразием местной жизни.

26 Февраля. Похороны Толстого³¹. Вот только после смерти его понял, что нельзя было мерить подхалимство Толстого общей меркой. Ведь он же эмигрант, ему нужно было примирить с собой советскую власть. Но между прочим, когда осуждали Толстого, я никогда не присоединялся к этим осуждениям. И все только потому, что сам себя в своем отчуждении от власти советской никогда не сочувствовал убежденным. Ведь я не из-за идеи, не из-за глубокого чувства уклонялся от общества деятелей, а только из-за своей неспособности к политике дипломатии, от вкусовой какой-то неприязни и, может быть, от неспособности и утомляемости в необходимости хитрить и что-то устраивать…

27 Февраля. Нет, нет, я не был врагом Толстого, но у меня свой путь, противоположный его пути…

28 Февраля. Толстой, как и Горький, в чем-то сходственно вызывают меня, и в том их свете я в собственных глазах своих ущемляюсь. Может быть, я пишу и не хуже их, но мне мои писания стоят моей жизни, они же и пишут хорошо и живут хорошо. Одобряя меня официально, мне кажется, оба они косятся на меня, как на чудака. В точности как в романах Тургенева и Гончарова светские люди, помещики глядели на какого-нибудь приглашенного в их дом учителя из «третьего элемента». Те же чувства, как и я к Горькому и особенно А.Толстому, испытывал Достоевский к Тургеневу (точно так: Достоевскому — подвиг, Тургеневу — счастье). И еще, проще говоря, оба они — и Горький, и Толстой плуты-политики. Горький — плут не очень для себя, Толстой вполне для себя. Я же возле них вроде князя Мышкина, хотя, впрочем, в большой литературной среде, как было, напр., у Мережковского, мне за себя не стыдно.

Этими свойствами светских людей и политиков раньше обладали у нас крупные публицисты, газетчики, Меньшиков, Суворин, Дорошевич и т. п. Мы же, собственно писатели, могли жить в своих углах, как ученые, художники, вся умственная аристократия. И так было с Пушкиным. Светскость писателя открывают у нас официально Горький и Толстой, и за ними dii minores^31а — такие как Фадеев, Тихонов становятся вполне естественно писателями-политиками и танцуют вместе со всеми. Вот Толстой-то и косился на меня…

В 6 в. в Лит. музее было заседание, посвященное памяти Толстого. Перед началом погас свет, и мы остались в темноте. По левую руку от меня была первая жена Толстого Наталия Васильевна, по правую вторая — Людмила Ильинична. Один из ораторов, Анциферов называл вторую, Людмилу, Натальей Ильиничной. Я говорил о Ремизове³² и направлял слова к сердцам двух женщин. Обе они отозвались: Людмила аплодировала, Наталья обняла. Но для других речь моя была очень неудачна, первое, тем, что я был «как ошпаренный», второе — что слишком поднял Ремизова. И самому мне почему-то до сих пор очень стыдно.

6 Марта. Вчера умер Шишков³³. Вымирает гнездо писателей школы Ремизова. Это было в то время, когда уже прискучил декадентский звон прославления в лице своем сверхчеловека и стало зарождаться движение, теперь можно назвать его своим именем: движение патриотическое. Историки литературы м. б. сказали о том что-нибудь или собираются сказать, я же могу говорить о нем лишь по себе и тем немногим друзьям, которые были со мною. В то время, не мечтая о худ. литературе я занимался пешим хождением по стране с целью записывания фольклора. Мои записи народных сказок чрезвычайно понравились Ремизову. Обезьянья палата, как насмешка над декадентами. Маяковский, Клюев, Ремизов, Толстой, Замятин, Шишков, Пришвин, Хлебников.

22 Марта. Все больше и больше загадочным становится безумное сопротивление немцев и непонятный их фашизм. Немцы всегда были нашими учителями вплоть до последних дней. Воевать-то они же нас научили. Вот и страшно теперь: а ну как они и своему фашизму нас научат, и что это такое фашизм? Ничего-то мы не знаем, и это самое удивительное, что узнавать-то не очень и хочется, чувствуешь, что ни к чему это. Вот хотел бы взять в пример Эренбурга: он все знает, во все сует свой нос, а между тем пишет очень плохие стихи. Видно, эта суета не в пользу поэзии.

Мы, русские, — и западники, и славянофилы — в истории одинаково все танцевали от печки — Европы, а вот теперь эта печка, этот моральный комплекс не существует. Будем теперь мы танцевать от другой печки (Америки), или же наученные, будем танцевать свободно от себя, а не от печки?

Личность породила пространство или наоборот? Нет, наверно личность. Ведь Колумб открыл Америку, а не Америка открыла Колумба. С приходом социализма у нас в России исчезло пространство (везде одинаково). Нет, исчезла личность, а вместе с личностью исчезло пространство.

9 Мая. День победы и всенародного торжества. Все мои неясные мысли о связи живых и мертвых, поэтические предчувствия, все, все это, чем мучится душа, разрешается в двух словах: «Христос Воскрес!». Всем, чем ты мучаешься, Михаил, этим и раньше мучились люди и разрешили твои вопросы: «Христос Воскрес!»

10 Мая. Инженер Овчинников удивился, когда я сказал, что не был на Красной площади, а ездил в лес. — Не понимаю, — сказал он. — Как же вы не понимаете, — ответил я, — мне хочется быть одному, думать про себя и встречать удивленных людей, а не толпу. Мне хочется встретить друзей, а не орать затверженное вместе с толпой. — Не понимаю! — повторил он твердо, как убежденный воспитанный комсомолец-общественник.

5 Сентября. Вчера мы приехали в Москву. Вечером у большого окна моего кабинета над освещенной победоносной Москвой я подумал, что если бы не маленькая случайность, то атомная бомба в руках немцев снесла бы всю Москву. Мало того! Игра в войну… может в будущем весь земной шар вернуть к первичной материи. Мы же, бедные, сложив бессильно руки, обращаемся к Богу с молитвой о мире всего мира…

Что это, сказка наша? Но какие же это «мы», если помещенные в печь пылающую мира, можем создать такую сказку. И мы ли это… не Сам ли это в нас бессмертный Затейник?

Мы шли вчера на вокзал по узкому переулку, то ныряя по колено в грязи, то вздымаясь на камень, или на корень дерева. Впереди некий человек тоже нырял и, завидев нас издали, заговорил — вздымался, нырял, проваливался, балансировал, вскрикивал: «черт!», и опять говорил, говорил, что-то собственно не нам, а имея в виду нас. Мы были для него не «мы» в своих конкретных индивидуальностях, но «мы» как нечто однородное с его собственным страждущим «я». Это шел своего рода коммунист, обвиняющий за мерзкую жизнь на земле то ли Бога, то ли правительство, призывающий к возмущению друга или брата, заключенного в другом неведомом человеке. Это был не пьяный, но измученный до опьянения человек.

24 Сентября. Страсть не обманывает, страсть — это сама правда, обман выходит из подмены страсти физической ее духовным эквивалентом, отчего любовь распадается на животную (презренную) и человеческую (возвышенную). Между тем истинная любовь, как борьба за личность человека, одна.

Написано по поводу любви моей к В.П.Измалковой, представшей мне как подмена естественной страсти. Подлость тут скрывалась в том, что недоступность моей невесты была создана мною самим, что эта недоступность была потребностью моего духа, быть может, даже просто как условие обнаружения дремлющего в нем таланта. Подлость заключалась в пользовании (правда, бессознательном) живым существом для себя — тончайший эгоизм.

27 Сентября. Вчера вечером Ляле сказал: ты в основе целиком только матери предана, я же у тебя существую только так себе, под предлогом.

— Ты подлец, — ответила она.

— Но потом положила мне на голову руку и сказала:

— Я бы с тобой поспорила, у меня есть, что сказать тебе, но я сейчас не чувствую себя равной с тобою, чтобы спорить.

— Как?

— Так, ты в припадке, ты болен.

— Душа болит.

— Брось: так тоже и мама говорит: душа, душа, но в этом ли душа?

Это было очень верно и хорошо сказано, и я больше всего именно за это уважаю Лялю: она знает, что есть душа и, сама истеричная, никогда не смешивает одно с другим, и душу никогда не подменивает. В этом и есть вся ее нравственная сила. И это именно и есть то нечто, в чем я себя чувствую ниже ее. Благодаря этому знанию (нижней границы души) она может позволять себе вольности. Но зная эту нижнюю границу душевной жизни, она в то же время точно так же отчетливо знает и верхнюю границу, где происходит подмена духовной жизни душевной, как у Толстого. Честь нашей православной церкви, что она воспитывает такие души, и скорее, именно на этой почве народились души лучших наших революционеров-богоборцев.

Чувство своей личной ущемленности и слабости при встрече с такими душами (Дунечка, Семашко, Илья Ник.³⁴ и много-много!) происходит от прирожденного мне эстетического чувства. Меня эта мораль сбивает, подавляет. Не будь в душе моей поэзии, или будь моя поэзия сильной и свободной, я бы не ущемлялся. Но кроме Пушкина, кто же у нас не ущемлялся этой моралью, на чью голову не ложилась и кого не ограничивала эта человеческая дружеская рука?

15 Ноября. Смотрю на картинку балетного полета Улановой в «Жизели» — какое это Хочется! И тут же в углу висит Богородица, темный скорбящий лик — какое Надо! И сколько православных, чтя Богородицу, отвергнут балерину, и как мало тех, кто совмещает в себе и Богородицу и Жизель.

1 Декабря. Особенный успех «Кладовой солнца»³⁵ указывает на время — вот что теперь нужно: полная свобода от предначертаний политики. Радость моя от успеха этой вещицы (много вещей моих гораздо лучше этой прошли с меньшим вниманием) затянулась несколько и пора выйти из положения рака, заменяющего рыбу.

Так же, как у нас с Лялей вышло с браком, так же и должны быть построены отношения, называемые властью. Вот именно потому-то и сказано, что нет власти «аще не от Бога», в этом смысле именно, а не в том смысле, что каждая власть исходит от Бога, и ты подчиняйся чучелу в огороде.

Вся страна читает процесс гитлеровцев³⁶, похожий на Страшный суд над человеком вообще, но не только над немцем. Думаю о честном немце, например, о том герое, который в самом начале войны с Англией взорвал на рейде линкор: нельзя же его судить, но где граница героического сознания переходит в преступление и начинается судимость. (У нас теперь это происходит с героями армии Рокоссовского: бандитизм в Москве.)

7 Декабря. Мороз и ветер. Зима. Уже со всех сторон бегут слухи о тяжелой болезни хозяина. И каждый, сказав это, называет Молотова, и другой оспаривает:

— Он, может быть, хороший человек, этот Молотов, только разве это можно: после Сталина и Молотов.

— А кто же по-вашему?

— Мало ли кто, а если хотите, по-моему, это Жуков.

А третий, пребывающий в раздумье по поводу болезни хозяина, заключает:

— Так вот отчего после войны мы живем без директив: Сталин вышел из строя.

8 Декабря. Пять лет человек молится о безболезненной кончине живота своего и на шестой год ошибся: вместо безболезненной сказал: бесполезной. И благодари Бога, мой друг, что ошибся. Бог — враг механического повторения молитвы и требует к себе непременно личного внимания и личного участия в молитве. Между тем механическое выполнение обрядов церковных есть столь распространенное явление, что существует как бы вторая религия, как переходное состояние души, вроде как бы лен мочат и треплют, пока он не становится материалом для пряжи. Вот этим механизмом религии отцы церкви и затягивали прозелитов в свою школу смирения. (Значит, раскольники — это восставшие церковные животные.)

14 Декабря. Современность вся сосредоточилась на Нюрнбергском процессе. Когда немцы шли к нам, мы все думали про себя, что они выше нас, что куда нам. Но было на самом деле так: мы были выше их, куда им, «высшей расе» до нас. Это и показывает разбор сражения на Нюрнбергском процессе.

Немцы сражались во имя немцев же, и, чтобы это эгоистическое действие имело хоть какое-нибудь моральное оправдание, им пришлось назвать себя «высшей расой». Мы же стремились — скажите, за что мы сражались. Ни за что: мы были противодействие жестокому и безумному действию; это «мы», конечно, не партия, а если не партия, то кто же. Ответят: народ. Следовательно, народ или «мы» — есть инертная масса, кем-то организуемая, кем-то ведомая. Есть, однако, нечто в этой пассивной массе, определяющее тот или иной характер ведущих.

Фашизм Гитлера не обнимает всего германского народа, но жестокость, прямолинейность, наивный эгоизм высшей расы определены германским народом. Так точно и большевизм: «мы» — не большевики, но они нас представляют, потому что мы их допустили и через это они стали «мы».

Ольдерман, американский прокурор, на суде сказал, что он и сам не очень верил германским зверствам, как о них писали в газетах, но узнал правду лишь, когда соприкоснулся с документами. Это было очень приятно читать: что и в Америке, значит, тоже как мы: читают и про себя сомневаются.

Но все-таки, читая процесс, нет-нет и подумаешь: — А если бы немцы победили СССР и потом Англию, а Япония бы раскатала на море США, то все эти зверства утонули бы в славе нового дела единого управления всем мировым хозяйством. Так что процесс в Нюрнберге интересен не так немецким злом, как общечеловеческим злом, выступающим при победе у побежденного. Зло-то и там и тут, но за все зло держит ответ один побежденный. Предполагается, что побеждает сила добра: в это верят люди, без этой веры жить нельзя. И вот, согласно этой вере происходит сейчас в Нюрнберге разбор сражения: немцы — носители зла, большая тройка — добра. Так люди творят свой суд.

Но вот говорят, что атомная бомба только случайно попала в руки Америки, попади она в руки немцев, победили бы немцы. Значит, морали тут нет никакой, есть случай, а люди, пользуясь случаем, строят свою рабочую теорию жизненной нравственности.

17 Декабря. Белокурая бестия³⁷. С диким зверем можно играть, когда он в клетке. Но если он на воле, да еще голоден — никак не поиграешь. Ницше, наверно, думал о звере как о природной творческой силе, заключенной в человеке, а Гитлер по своему обезьянству просто выпустил зверя из клетки и направил его на человека. Не совсем понятно, как эта безумная мысль нашла сторонников. Скорее всего, время такое пришло: время крайней усталости и падения человеческого духа.

Бестиализм и социализм. И вот теперь два мира, тут, в социализме, где мы задыхаемся от человечины, заступившей место Бога, и там, где человека заступило животное, где против социализма — бестиализм.

Сказка. Человек отличается от животного не тем, что он делает орудия и царь природы. Наше время показывает, что эта способность чисто бестиальная: у тигров когти, у волка зубы, у человека орудия, способные уничтожить всю планету. Вся разница такого человека от зверя, что человеческая бестия сильней просто обезьяньей. Но чем действительно отличается человек от зверя, это единственно своей способностью выходить из времени и пространства, создавать сказку о жизни в некотором царстве-государстве и при царе Горохе. Вот эта способность человека обходиться без времени и пространства единственно свидетельствует о том, что человек есть царь природы.

Ницше я так понимаю, что этого-то царя он и знал в себе, но страдал бесконечно, видя его унижение и бессилие. Ницше взялся с отчаяния о том, что слово потеряло силу, и, по слову нашего современного Авраама, огонь вечерней зари не поджигает жертву человеческую, приготовленную для Бога. Вот за этой-то силой Ницше и обращается к зверю. И так вышел зверь сам, заступил человека, и терзает его. Время теперь все показало. Время это проходит. И новое время начнется, как старое, той же сказкой священной: «чти отца и матерь свою и люби ближнего, как самого себя».

Так все повторяется, все приходит в себя, но круг повторений не совсем точно складывается с прежним, на какую-то чуточку он изменился, и вот эта чуточка выхода из положенного времени и пространства и есть достижение совокупной силы царей сознания того, чем отличается царь от бестии и чем всё отличается во всем мире природы, чем всё живое обретает свое лицо.

Наше время культа силы в образе человека-бестии или человека, делающего орудия (общественная бестия), черпает свою силу из идеи морали для всех. (Вроде «законов природы».). Сами люди, как личности, живут, конечно, личной моралью, как жил весь человек с древних времен. Но в люди такой человек выходит с формулой морали для всех, похожей на то, что называется законами природы.

Наша Отечественная война была похожа на сплоченное наступление рогатых животных на волка: волк — это немец, а сплоченные коровы — это мы.

19 Декабря. Мар. Вас. врет из-за страха, боится сказать правду и врет. Так вот рождается сказка — не только в борьбе с усталостью, механизмами, но также и в борьбе с правдой. Если бы можно было сочетать сказку с правдой? Можно. Это легенда, это Евангелие.

Влюбленность — это сказка. А роды — это правда. Ребенок — это правда любви.

Но что ребенок этот единственный, и будущий гений — это сказка матери и самая могучая: сердце матери есть поприще, где сама сказка хочет быть правдой.

23 Декабря. Пять с половиной утра. Едем на охоту…

На охоте было +1. Снегу в лесу порядочно, ходить тяжело и жарко было в шубе. Едва ползал. С утра, когда еще снег был не тайкий, на березовых веточках везде висело по капельке. Не оттого ли, что у дерева есть свое тепло. Я так устал, что подумывал вообще больше не охотиться: невмоготу. Но к вечеру я единственный из шестерых убил зайца, и тут вдруг вся усталость прошла. А потом, когда выпил водочки — и порядочно, — всю усталость и старость мою как рукой сняло. Есть еще порох в пороховнице.

Пейзаж. Высокие, прорванные вымоинами холмы над ручьем. На холмах березки, частенькие, полукругом по небу, и так сходят вниз, а внизу по извилистому ручью на том и на этом берегу ольха. И деревья ольховые и кусты с той и другой стороны сходятся наверху. Смотришь и думаешь о том времени, когда позеленеет. Чуть бы побольше ручей, как Кубря, и можно бы на лодочке ехать: как это прекрасно бывало: тут тебе и сережки ольховые, еще не опали, и уже зеленые листики, и зацветает черемуха, и соловьи поют, а комар еще не вылетал. Ну вот дальше: теперь ручей бежит подо льдом, и лед и снег желтые, кое-где черная вода прошибает и слышно журчит. Нашел переход, перешел человек, его выдержало, а я всем валенком бух, не выбрался и руками за сучья, и за частые стволы, скарабкался вверх. А там вырубка и поросль, за вырубкой большой еловый лес стеной, и там слышен гон.

25 Декабря. Вот так и начинается не установленный для всех, а свой Новый год: когда день прибывает, и, конечно, тут и Рождество, посвященное празднику света разума.

30 Декабря. Довоевались до атомной бомбы и теперь все ее боятся. В сущности, это совершенная случайность, что бомба попала в руки США. Не выпусти ее немцы из рук, теперь на скамье подсудимых сидели бы союзники.

Вот это что-то, какое-то зло, вовлекающее человека в себя в обезличенном виде как человечину, и есть существо атомной бомбы. Начало этому процессу освобождения человека от личной морали (слова Гитлера: совесть это химера) находится в самых корнях так называемой цивилизации (механизации). У нас эта сила зла — обезличивание процесса, подобного атомному, личность, как атом, вращается сама по себе, но при выпрямлении дает общую энергию.

Выпрямление движения атома с одной стороны (США), выпрямление движения личности с другой (СССР). На одной стороне атомная энергия, на другой душевная (существо коммунизма). В США открыли атомную энергию, у нас душевную. Победу русских в США понимают как чудо, но это «чудо» объясняется открытием общественной душевной энергии. По-видимому, в этом выпрямлении душ под огромным давлением происходит нечто иное, чем в простой механизации душ, как было у немцев.

Немецкая душа, попадая в военный механизм, оставалась прежней в своих возможностях: немец легко рассчитывал на свое обогащение. Русский, уходя на войну, все бросал и ни на что не рассчитывал (тут индивидуально каждый был нигилистом: нет ничего и никаких). Немца ждали те же наши русские немцы, а воевали нигилисты. Вот чем и объясняется обычное наше бытовое противоречие: 19-летний мальчишка уходит на войну немцем, а там делается героем-нигилистом.

Если я упал в воду, я буду плыть в определенное географией место — к берегу. Так точно, если я попал в огонь, то буду из него выбиваться, или, взяв руль, я буду в цепи поступков, обусловленных машиной и дорогой. И так точно встреча с женщиной определяет мою жизнь, как если бы я упал в воду и мне надо было плыть. Так вот и скопляется со всех сторон это Надо против внутреннего Хочется личности. Может случиться даже, что существо личности скажется именно в том, что она будет делать не то, что Хочется, а только что Надо. И это Надо сделается правдой, а то что Хочется станет как неиспытанное счастье с вопросом: не обман ли это счастье? Но эти уступки счастья личного какому-то Надо носят высокоморальный характер лишь при условии, что совершаются свободно: сам я это понял и уступил. Но если это Надо приходит со стороны, как принуждение, то свободное Надо самой личности вступает с тем властным Надо в борьбу.

31 Декабря. Мы вырастаем все из жестокости. Вспомнить соловьиную мать в кустах акации, как я ранил ее из рогатки дробинкой, как отрывал головы молодым дроздам и расстреливал из рогатки зябликов. Мы родимся хищными зверями и постепенно вырастаем из этого, как люди: растем и добреем, прорастая жестокость природного зверя. Но какое противоречие. С одной стороны, эта близость зверя к себе при воспоминании детства: хочешь чувствовать непосредственно зверя — вспомни себя, как ребенка. С другой стороны, это наша внутренняя святыня и «будьте как дети». По-видимому, это противоречие есть берега — та сторона и эта сторона бегущего в вечность потока нашего сознания. Чем дальше, тем все шире и шире поток, чем дальше, тем дальше исток наш — рай без границы добра и зла, и «будьте как дети», вероятно, так и надо понимать в этом смысле: будьте живы в добре своем, не спотыкайтесь о зло, будьте так же свободны в границах добра, как дети свободны по ту сторону зла и добра.

Читаю, — оказалось в первый раз! — поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Я ее в детстве слишком рано читал и ничего не понимал. А теперь прочитал при свете пережитого, и, Боже мой! какая это скорбь, какие слезы, какая правда и какая революция! Диву даешься, как люди могли, прочитав это, спокойно устраивать свою жизнь в деревнях, как могли они растить свои виноградники, уже видя своими глазами, какой выходит чад и смрад из вулкана. Вот и пришло наконец-то равновесие политического сознания. Чувствуешь, что ничего-то, ничего и совсем ничего другого, как у нас теперь, и не могло быть при таком прошлом русского народа…

Если у тебя возникает на что-нибудь раздражение, с готовностью обвинить: «какие-то они», то помни, что «их» нет, что это химера, возбужденная особыми микробами, исходящими от людей, общее имя которым мелкий бес³⁸.

Крупные птицы, журавли хотя бы, совершая свой перелет на север из Африки, несут на себе тысячи всяких паразитов, причиняющих им боль. При усталости большие птицы начинают очень страдать и понимать совокупность всей несомой ими мелочи как врагов. Но крупные птицы знают лишь крупных врагов, и теперь, чувствуя боль и не видя самих врагов, страдают не так от боли, как оттого, что враги невидимы и невозможно с ними сразиться…

 

 

Комментарии

¹ Ср.: из письма иеромонаха Онисима (Олег Поль) друга юности В.Д.Пришвиной: «Однажды Валерия написала мне: “Бог любит не всех одинаково, но каждого больше”. Это — откровение о тайне личности». В.Д.Пришвина. Невидимый град. М.: 2009. С.301.

² Ср.: «Его толстые пальцы, как черви, жирны». Мандельштам О. «Мы живем, под собою не чуя страны» (1933). Нет сомнения, что Пришвин не знал стихотворения Мандельштама, поэтому ни о влиянии, ни о цитации говорить не приходится, но «диалог между текстами» (М.Бахтин) очевиден. Пришвин и Мандельштам встречались дважды: в первый раз в 1923 г. (ср.: Дневники. 1923–1925. С.22-23, а также очерк Сопка Маира // М.М.Пришвин. Цвет и крест. СПб.: 2004. С. 535-539), во второй раз в 1937 г. (ср.: «16 Октября. Встретился Мандельштам c женой (конечно) и сказал, что не обижается <приписка: и не на кого обижаться: сами обидчики обижены>» (Дневники 1936–1937. С.771).

³ По-видимому, речь идет о мероприятиях, последовавших за закрытым постановлением секретариата ЦК «О контроле над литературно-художественными журналами» (2 декабря 1943 года). Под удар политических проработок попали многие писатели, поэты, критики — авторы «идеологически вредных» произведений, в частности И.Сельвинский, М.Зощенко, Н.Асеев, др.

⁴ Имеется в виду цикл «Рассказы о ленинградских детях» (1942–1943, впервые опубликовано в 1957 году), о детском доме недалеко от села Усолье (Переславль-Залесский), где Пришвин находился в эвакуации. Эпиграфом к «Рассказам» Пришвин собирался поставить слова князя Мышкина из романа Ф.М.Достоевского «Идиот» (1869): «Через детей душа лечится». В октябре 1943 г. он делает попытку опубликовать новое произведение в журнале «Новый мир». Ср.: «26 Декабря 1943. Приехал Замошкин с печальным известием, что совершается погром литературы и что в спешке зарезали и мои ни в чем не повинные рассказы о прекрасной маме. Зарезал их Александров, а официально редактор “Нового мира”. Мне советуют теперь написать жалобу на “Новый мир” этому самому Александрову». Дневники. 1942–1943. С.662. С этого времени ни одно большое произведение Пришвина опубликовано при его жизни не будет.

⁵ Имеется в виду «Повесть нашего времени» (1945, впервые опубликована в 1957 г.), над которой Пришвин в это время работает.

⁶ Знакомство Пришвина с Горьким состоялось в 1911 г.; по инициативе Горького в издательстве «Знание» вышло первое трехтомное Собрание сочинений Пришвина (1912–1914). Горький писал И.Романову в августе 1911 г.: «Встретите Пришвина, будьте добры передать ему мой сердечный привет. Я в великом восторге от “Черного араба” — это чудесная вещь! И очень хорошо “Птичье кладбище”. Не укажет ли он: где могу найти его книгу “Край непуганых птиц”? Не пришлете ли ее?» Пришвин в ответ пишет Горькому письмо: «Новгород, 13 сент<ября> 1911 г. Простите, не знаю вашего житейского имени, глубокоуважаемый и дорогой мне “Максим Горький”. Писали мне, что вы желали бы иметь мою книгу “В краю непуганых птиц”. Вот я вам ее и посылаю. Боюсь только, не понравится. Это была моя первая проба писать <…> Потом посылаю еще вам оттиски своих рассказов “У горелого пня”, “Черный араб”, “Птичье кладбище” и “Крутоярский зверь|”». (Литературное наследство. Горький и советские писателя. Неизданная переписка. М: Изд-во Академии Наук СССР, 1963. С. 320-321). Что касается наград, то у Пришвина было два ордена: орден «Знак Почета» (1939) и орден Трудового Красного Знамени (1943). Ср.: «2 Февраля 1939. Митинг орденоносцев. Ни слова не дали, не выбрали и в президиум, и глупо вел себя я с репортерами, глупо говорил, - ничего моего не напечатали. Сижу в перекрестном огне прожекторов, щелкают “лейки”, слепну в жаре. А Толстой пришел, прямо сел в Президиум, и после [того], как сел, Фадеев объявил: “Предлагаю дополнительно выбрать Толстого”. Все засмеялись, - до того отлично он сел. И даже мне, обиженному, понравилось <…> Положение лишнего человека: презираю их и в то же время обижен, что не сижу на их месте. Так Пушкин и Лермонтов презирали “свет” и в то же время умирали за положение в свете, и вот это-то и есть “чертовщина” (т. е. что все хлопают и ты должен хлопать). Спасение только в читателе»; «6 Февраля 1943. Сильный мороз и солнце. Месяц народился. Утром до почты какой-то монтер прислал мальчика с текстом поздравительной телеграммы (5 февраля день рождения 70 лет, награжден орденом Красного Знамени»). (Причина радости — это свобода от страха)». Дневники. 1938–1939. С.271. Дневники. 1942–1943. С.411.

^6а Валерия Дмитриевна Лебедева — жена М.М.Пришвина.

⁷ Владимир Осипович Перцов (1898–1980) — литературный критик, литературовед. Ср.: «8 Апреля 1942. Был от Литературной газеты Перцов с предложением написать “от души”». Я ответил, что с самого начала пробовал: “Голубая стрекоза”, но Фадеев отверг, как “не остро-политическое”». Дневники. 1942–1943. C. 127-128. Рассказ «Голубая стрекоза» все же был опубликован в 1941 г.

⁸ Имеется в виду С.В.Михалков, автор (в соавторстве с Г.А.Эль-Регистаном) государственного гимна Советского Союза. Ср. : «22 Декабря 1943. Гимн, сочиненный Михалковым и Эль-Регистаном, произвел тяжелое впечатление: столь великие дела на фронте нашли столь жалкое выражение в поэзии!» Дневники 1942–1943. С.661.

⁹ А.А.Фадеев занимал должность председателя правления Союза писателей с 1938 по 1944 год. В результате «боев на литературном фронте», которые продолжались с декабря 1943 г., на IX пленуме Союза писателей в начале февраля 1944 г. произошла отставка А.А.Фадеева и назначение Н.С.Тихонова. Однако уже два года спустя Фадеев вновь был назначен председателем правления ССП и исполнял свои обязанности до 1954 г.

¹⁰ В годы Первой мировой войны и последующей революции Голгофа — христианский архетип спасительного страдания — переосмысляется Пришвиным в контексте разворачивающейся на глазах истории: цикл очерков и рассказов (1915–1924) писатель называет «Слепая Голгофа» (Ср.: «10 Января 1925. — Слепая Голгофа! — Но и хорошо, что слепая: для моих людей никакой зрячей Голгофы не может быть. <…> Кто же там, на фронте, что-нибудь видит, где та личность, взявшая на душу это страдание? Весь фронт — это не “я”, а другой человек» (Дневники. 1923–1925. С.285); в 1944 г. в свете новой войны вновь в дневнике возникает образ слепой Голгофы, которая стоит на пути роста сознания личности (Ср.: «15 Октября 1943. <…> иногда, прежде чем идти на страданье, надо подумать, нельзя ли в этом случае обойтись без Голгофы <…> мы не против Голгофы идем: всякая новая мысль человеку дается страданием. Но мы восстаем против слепой Голгофы, или бессмысленного страдания») (Дневники. 1942–1943. С.593).

¹¹ Речь идет о лирической книге «Лесная капель», которая возникла из дневниковых записей и состоит из получивших названия миниатюр, организованных в циклы. Лирико-философские миниатюры о любви первого цикла «Фацелия» определяют настроение, мотивы и смыслы всей книги, в которой любовь к женщине расширяется до природы, родины и мира в целом. Исповедальный авторский монолог переводит субъективный опыт любви в культурный контекст. В 1940 г. в журналах «Новый мир» (№9), «Смена» (№ 9) печатаются отрывки из «Лесной капели». Однако, вскоре в «Новом мире» (№11-12) появляется статья С.Мстиславского «Мастерство жизни и мастер слова», в которой упреки в аполитичности и несвоевременности писать о «цветочках и листиках» соседствуют с утверждением, что творчество Пришвина является «органически и непримиримо чуждым мироощущению человека, живущего подлинной, не отгороженной от борьбы и строительства жизнью» (Собр. соч. 1982–1986. Т. 5. С. 448-449). Публикация «Лесной капели» была приостановлена. А в 1943 г. совершенно неожиданно для Пришвина издана. Ср.: «4 Ноября 1943. <…> прихожу в “Советский писатель”, там мне говорят, что книжка моя о радости, “Фацелия”, напечатана. “Война на носу, — говорили о ней, — а он радуется”. Теперь же понадобилась радость, и книжку напечатали, и в ней о войне ни слова, как будто она давно кончилась» (Дневники. 1940–1941. С.618). Ср.: А.И.Солженицын писал своей первой жене Н.А.Решетовской из тюрьмы — Марфинской «шарашки» 23 октября 1948 г.: «Прочти “Фацелию” Пришвина — это поэма в прозе, написанная с задушевностью Чехова и русской природы, — ты читала ли вообще Пришвина? Огромный мастер. В этой “Фацелии” очень красиво проведена мысль о том, как автор — поэма автобиографична — самое красивое и ценное в своей жизни только потому и сделал, что был несчастлив в любви <...> Прочти, прочти обязательно. Вообще читай хороших мастеров побольше — ни одна их книга не проходит бесследно для души». (Человек. 1990. № 2. С.151).

¹² Иак. 2:26.

¹³ В это время Пришвин читает книгу Ж.М.Каррэ Великий язычник. Повесть о жизни Гете/ Пер. с фр. М.: Изд. М. и С. Сабашниковых, 1930.

¹⁴ Варвара Петровна Измалкова, студентка Сорбонны, встреча с которой состоялась в Париже в 1902 году. Роман был кратковременным, но вскрыл всю глубину и сложность отношения Пришвина к женщине, обнаружил в нем натуру художника, стал источником его писательства.

^14а Ефросинья Павловна Пришвина (Смогалева) — бывшая жена писателя.

¹⁵ Мф. 18:3.

¹⁶ Аллюзия на повесть Н.В.Гоголя «Страшная месть» (1831, цикл Мирогород»). Повесть Н.В.Гоголя «Страшная месть» сыграла роль литературного подтекста «Повести нашего времени», над которой Пришвин работает в эти годы. В повести обсуждается и, в конце концов, в споре главных героев, солдата-фронтовика и народного правдоискателя, преодолевается идея возмездия. Ср.: «И в точности мне пересказал мои собственные мысли о том, как связать времена возмездием и правдой. — Помнишь, — сказал он, — мое старинное “не простить” <…> Теперь это “не простить” перешло в страшную месть. Я теперь по земле тенью пойду от войны, от этого страшного всадника. — Но ты помнишь, — говорю я, — всадник с мертвыми очами был наказан за то, что слишком много мести у Бога запросил? — Этот договор с Богом меня <…> не касается. Ведь я только за правдой иду, как тень от страшного всадника: Бог у меня ни при чем. — Как же все-таки Бог ни при чем? — Времени нет, — отвечает он, — чтобы <…> как раньше было, Бога искать <…>довольно у нас на Руси Бога искали, а я знаю одно, что за правду иду, делать ее иду, а Бог, если он есть, пусть сам найдет меня, у него время несчитанное <…> долго стоял и глядел ему вслед, повторяя про себя: — Пусть <…> Бог найдет тебя и поможет тебе, бедному, снять с себя это мученье твое: все понять, ничего не забыть и ничего не простить». (Собр. соч. 2006. Т. 3. С.226). Социокультурный смысл идеи возмездия связан у Пришвина с революцией, когда столкновение культуры, уходящей корнями в христианскую нравственность, и большевистской культуры окончательно определило смысл нового времени. Ср.: «Раньше у меня было всегда, что понять — значит забыть и простить. Теперь я хотел бы молиться о мире всего мира, а в душе — только бы не забыть, только бы не простить! <…> твержу свою подзаборную молитву, обращенную к неведомому Богу: — Господи, помоги мне все понять, и ничего не забыть, и не простить!». — Подзаборная молитва. Цвет и крест. С. 116-117.

¹⁷ 10 апреля 1944 г. советские войска после 907-дневной румынско-немецкой оккупации (с 16 октября 1941 года) освободили важнейший черноморский порт Одессу.

¹⁸ Тропарь Великого Четверга Страстной недели.

¹⁹ «Се жених». — поется в первые три дня Страстной недели.

²⁰ Б.Л.Пастернак жил на последнем этаже в том же доме, где и Пришвин, по Лаврушинскому пер.

²¹ Строфа из стихотворения А.Блока «Коршун» (1916).

²² Ср.: «Надо сказать, что Василий Алексеевич никогда, как обычные старики, не пускался в критику нового времени, и если критиковал, то очень тонко. Может быть, это было оттого, что оба сына его были на важных должностях <…> — Василий Алексеевич, — спросил я, — вы такой большой хранитель старинного уклада, а сыновья ваши так определенно стоят на новом пути. Наверное, не во всем с ними согласны? — Бывает, мы спорим немного <…> Вам помнятся слова первосвященника Каифы, когда привели к нему Христа? Каиафа <…> сказал, что Его необходимо распять, а то придут римляне и разорят и погубят весь народ. Так пусть лучше один невинный погибнет. А народ сохранится. Вот об этом мы с сыновьями и спорим. — Сыновья стоят за народ? — спросил я. — Вы точно сказали <…> сыновья стоят за народ и еще так говорят: в нашей практике приходится десять невинных истратить, чтобы найти и уничтожить одного негодяя, а если только один и за весь народ — то какой тут может быть разговор? <…> Я же простой человек и, конечно, так говорю: “Дети мои! Человек не курица: отруби курице голову — и будет другая взамен, и курица воскреснет, а отруби человеку — и он не воскреснет. Придет, конечно, другой человек, придет, да не тот!” — Что же ваши сыновья? — Молчат» Собр. соч. 2006. Т.3. С. 603-606. В 1937 г. в деревне Териброво Пришвин познакомился с Василием Алексеевичем; его личность, разговор с ним привлекли Пришвина: много лет где-то в глубине писательской памяти пролежал этот сюжет — и вдруг всплыл на поверхность: «16 Августа 1952. Рассказ “Василий Алексеевич” не могу пережить, дивлюсь ему и понимаю, что он пришел ко мне как бы свыше. Бывают же такие удачи!» (РГАЛИ). Рассказ был впервые опубликован в 1962 г.

²³ Имеется в виду заговор 20 июля («Заговор генералов») — заговор германского Сопротивления, прежде всего военных вермахта, с целью государственного переворота и свержения нацистского правительства. Кульминацией заговора стало неудачное покушение на жизнь Гитлера 20 июля 1944 г. Большинство участников заговора было казнено.

²⁴ В 1936 г. в Лондоне вышла поэма «Жень-шень» под названием «Корень жизни» (Jen Sheng: the Root of Life. English vershion by George Walton, and Philip Gibbons. London: Andrew Melrose, 1936), что оказалось важным событием творческой жизни Пришвина («26 Апреля 1934. О “Жень-шень” даже рецензии нет нигде. Это уже и совсем безобразие». Дневники. 1932–1925. С.390).

²⁵ Речь идет о книге Р.Роллана «Махатма Ганди» (1924).

²⁶ Стихотворение М.Ю.Лермонтова «Ангел» (1831).

²⁷ Мф. 22:15-21.

²⁸ Имеется в виду автобиографический роман Пришвина «Кащеева цепь» (1927).

²⁹ Имеется в виду статья Степуна Ф.А. «Освальд Шпенглер и Закат Европы». (1921).

³⁰ Имеется в виду книга Пришвина «За волшебным колобком» (1908).

³¹ А.Н.Толстой умер 23 февраля 1945 г.

^31а Dii minors — младшие боги.

³² С А.М.Ремизовым Пришвин познакомился в 1907 г. в Петербурге; тогда же был присоединен к Обезьяньей Великой и Вольной палате в чине «резидента заяшного ведомства»; в форме литературной игры вокруг Ремизова объединился целый ряд молодых писателей Вяч. Шишков, А.Толстой, Е.Замятин, Б.Пильняк, Л.Леонов, М.Пришвин и др. В воспоминаниях, написанных уже в эмиграции, Ремизов отмечает: «Пришвин во все невзгоды и беды не покидавший Россию, первый писатель в России. И как это странно сейчас звучит этот голос из России, напоминая человеку с его горем и остервенением, что есть Божий мир, с цветами и звездами… что есть еще в мире и простота, детскость и доверчивость — жив «человек». См.: Кодрянская Н. Алексей Ремизов. Париж, 1959. С.321 // Личное дело. С. 67-70.

³³ В.Я.шишков умер 6 марта 1945 г.

³⁴ Имеются в виду двоюродная сестра Пришвина Евдокия Николаевна Игнатова (1854–1936), земляк и гимназический товарищ Николай Александрович Семашко (1874–1949) и его двоюродный брат Илья Николаевич Игнатов (1858–1921), все они появляются в его автобиографическом романе «Кащеева цепь» (1927).

³⁵ В 1945 г. Министерством просвещения РСФСР был объявлен конкурс на лучшую книгу для детей. «Кладовая солнца» получила первую премию и была в 1946 г. вышла отдельным изданием в библиотеке журнала «Огонек» и в Детгизе. Премия не спасла текст пришвинской сказки-были от цензурной правки, осуществленной по-разному в двух издательствах. С тех пор «Кладовая солнца» выходила параллельно в двух редакциях.

³⁶ Имеется в виду Нюренбергский процесс над главными военными преступниками гитлеровской Германии, который начался 20 ноября 1945 г. и длился до 1 октября 1946 г.

³⁷ Аллюзия на статью Фридриха Ницше (1844–1900) «К вопросу происхождения морали» (1887) и др. Иносказательно — последователь теории расового и национального превосходства, основанной на вульгарном толковании идей Ницше.

³⁸ Аллюзия на роман Федора Сологуба «Мелкий бес» (1905).