Из воспоминаний Бориса Григорьева

 

В 1991 году вышла в свет небольшая работа автора этих строк «Борис Григорьев как литератор» ( Субботин С.И. Борис Григорьев как литератор // Борис Григорьев и художественная культура начала ХХ века. Псков: [Б. и.], 1991. С. 43-50). Хотя исследователи литературы и искусства Серебряного века и в те времена не обходили определенным вниманием этот аспект творческой деятельности художника, случилось так, что первой отдельной работой на обозначенную тему стала указанная публикация.

С тех пор положение существенно изменилось. Систематическое выявление публикаций прозы и стихов Б.Григорьева (как в отечественной, так и в зарубежной печати), предпринятое В.Н.Терёхиной, позволило ей составить из этих материалов целую книгу, выпущенную в 2006 году и получившую заслуженно высокую оценку.

Поиски неизвестных литературных произведений художника, тем не менее, продолжаются и приводят к новым находкам. Уже после выхода книги, о которой только что шла речь, в периодике русского зарубежья было обнаружено еще два забытых мемуарных очерка Б.Григорьева, которые предлагаются теперь вниманию читателей. Это — четвертая часть цикла «О новом» и воспоминания о Есенине.

 

О новом

IV

Вспомнились мне вечера петербуржские. Рано начинались эти вечера — с пяти пополудни. И до восьми, по-питерски это значило до одиннадцати. После этого часа начнут ловить человеков и таскать по квартальным «пятеркам». Стало быть, кто живет подальше, тому надо уходить в семь.

У меня на Широкой¹ выросла высокая зеленая трава. И что за чудо, ее щипал козёл! Чей это был козёл? В голодные дни и человеку не след храбриться. Да так оно и было. Мы сидели на балконе и пожирали толстые ломти сыра. Я привез его из Москвы, где в эту весну 1919 г. вдруг он появился в «Охотном ряду». Смешно, но сыр так удивил петербуржцев! Сильно исхудавший Чуковский как раз умолк. Он так увлекательно говорил в этот «вечер» о замятинских «Островитянах»². Руки его, казалось, чудовищно выросли за голодные годы. Сам Евгений Замятин, с лицом и спокойствием англичанина, пускал стальные шпильки. Необыкновенно грустен сидел Гумилев. Но и грусть его была загадочна. Знал ли кто-нибудь в России, о чем думал Гумилев в эти последние годы? Нет, никто этого не знал. Веки его медленно и неслышно хлопали, точно крылья ночной птицы. Ушедший в себя поэт навестил меня, чтобы взглянуть на интересную матку-складень, которою благословил меня Клюев, повстречавшийся со мною на далеком севере³ — у пчельника да у чистых изб родимых мест его. И помнятся мне слова Клюева, поэта народного, прошедшего сквозь  с т р о й  советский:

Революция уму, а сердцу — Китеж!..⁴

Из-за складня, которым я, в свою очередь, перед отъездом «благословил» Замятина, произошел забавный спор. Тут только выяснились последние увлечения Гумилева стариной поморского и сийского творчества⁵. Но стальные шпильки «англичанина» отвоевали складень от поэтического суеверия коллекционирующего Гумилева.

Соломенный вдовец Андрей Левинсон, побывавший недавно в боях с футуристами⁶, а отсюда и с самою властью, изгнавшей его из газеты, — выглядел скорее победителем. Его полнота давно прошла, словно предрассудок. Впрочем, друзья мои разошлись в разные времена, а я одиноко додумывал мои мысли, глядя в самый жар летнего пятичасового солнца. На улицах уже было тихо, как ночью.

Звонок. Господи помилуй, неужели это Вы!

Входит мой старый друг П-ий⁷, его я не видел давным-давно. Он как всегда скромен, точно девушка… Щеки алеют, глаза ласково улыбаются, конфузятся до слёз. А слова мягкие, милые, хочется поцеловать это лицо — Савонаролы. До чего черты его не согласуются с мягкостью души. Я рисовал с него Савонаролу⁸. П-ий привез из Москвы новости. Я слушаю, и сердце мое холодеет. Он говорит:

— В Москве мне удалось исходатайствовать для искусства сто двадцать два миллиона рублей. Я приехал сюда для того, чтобы привлечь художников «Мир-Искусства». Вы должны писать большие картины. Они будут повешены всюду. На площадях, на вокзалах, станциях, полустанках, — везде, везде. За каждую картину я буду платить Вам семьдесят тысяч, а за эскиз к ней — по десять. Я Вам предлагаю написать таких картин — десять. Сейчас я еду дальше.

— Но ведь сейчас уже поздно… — шепчу я, весь покрытый мелкою дрожью. Тоска стала бить меня по сердцу. Милое лицо старого друга. Всё те же мягкие слова:

— У меня есть «бумажка»…

— Но зачем Вам эти картины?

— Это надо для пропаганды, — ответил совсем кротко мой друг. Я спросил:

— Значит, это будут не картины, а только иллюстрации на «казенном» холсте к большевистским лозунгам?

— Да, — был ответ.

— Так. Значит, решено в Москве: заменить аляповатые и нечестные плакаты футуриствующих подлинными работами русских мастеров?

— Да, — соглашается П-ий, — этого я добился.

— Сто двадцать два миллиона! Вы думаете, что это и есть та самая сумма, за которую можно купить русское искусство?

— Я только предлагаю. Я знаю, что художникам становится трудно. Очень трудно.

— Спасибо, но я уезжаю за границу от этого трудного времени. Надеюсь, моему примеру последуют и другие. Однако, один сегодняшний день так мог переделать вас, друг мой. Что с Вами? Но я уеду без Ваших миллионов. У кого тут еще успели побывать Вы?

— Вы — первый, — был ответ.

— Спасибо. Поезжайте обратно. Я знаю Петербург.

Это была официальная часть разговора. Всего сейчас не расскажешь. Но я не тот, кто меняет друзей исподтишка, как зараженный бокал. В таких случаях лучше остаться без вина. Такова трагедия индивидуумов. П-ий — писатель. Я часто сиживал у него на Петербургской стороне⁹. Книги, книги. Круглый стол. Темный абажур и милые речи. Столько души было в них, труда, любви. Как давно это было. И почему он не заходи<л> ко мне в Москве?

 

* * *

В последний раз, до приезда П-ого в Петербург, я видел его все-таки в Москве. На Тверской выдумали один дрянной кабачишка¹⁰. Какой-то всё еще кругленький «фармацевт»¹¹ всегда стоял там у дверей задней комнаты «для своих». На лице его было совершенно откровенно нарисовано каким-нибудь московским живописцем, — он, мол, хозяин и есть. Подумайте, еще не сгнили хозяева на Руси святой. Движения его были связаны драгоценными нитями такта (уж не «контакта» ли?), их-то он и боялся порвать. К ночи эти нити распутывали «свои». Считали барыши и, должно быть, хохотали… Ай да Москва! Кабачишка отличался тем, что выступали на его подмостках какие-то новые люди, конечно, футуриствующие. Непременно под кого-нибудь. Драгоценная бескорыстность Василия Каменского тут сильно попалась на удочку. При открытии им был отделан весьма остроумно и красочно-поэтично самый кабачок¹². Но сам он перестал в нем бывать. Уж слишком цинично процветала тут «фармацевтическая» удаль. Тут можно было найти всё, но это «всё» было именно гаденькой подделкой, от чего тошнило и более. Однажды пришел сюда и я, прочитав размашистую афишу, прилепленную к облезшим бокам Иверской часовни. Сегодня доклад друга моего нежного П-ого на тему: «Отделение искусства от государства»¹³. Господи помилуй, вот так тема, лучше не придумать, подумал я. Превосходные мысли я слышал в кабачишке от П-ого. Они были не только своевременны, но и преступны в самом протесте их против такого рода национализации и монополизации. Что скажет Наркомпрос? Вот какие смелые шаги предпринимал мой нежный друг незадолго до звания «управляющего по делам литературным»¹⁴.

Есть такие весьма деятельные натуры. После фиаско они не перестают действовать. Но в «Совдепии» действие, если оно противоречит ходу событий, быстро разменивает свои ценности. И неисповедимыми путями, вдруг, начинает маршировать, если не в такт, то в «контакт» с духом времени. «Контакт» — слово, имеющее уже безобидный смысл. Почти каждый, кто как-то еще фигурирует в «общественности», имеет «бумажонку» со штемпелем и важною подписью. И поневоле гордится ею, особенно в провинции, где слышали звон, хоть и знают, откуда он, хоть и знать его не знают на основании «власти на местах», но всё же читают, а ежели неграмотны, то вертят в суковатых пальцах, думают и подают молча обратно, как чёрту вилы.

 

Печатается по: Голос России. Берлин, 1920. 24 (11) окт. № 239. С. 3–4. Части I–III очерка «О новом» появились в той же газете несколькими месяцами ранее (Голос России. Берлин, 1920. 25 (12), 26 (13) и 27 (14) июня. № 138–140); их републикацию см.: Григорьев Б. Линия. М.: Фортуна Эл, 2006. С. 42–61.

 

Примечания.

¹ Григорьев жил в д. 29 по этой петроградской улице; см., например, адрес художника на конверте от его письма В.П.Полонскому (РГАЛИ. Ф. 1328. Оп. 4. Ед. хр. 41. Л. 4).

² Замечательная повесть об англичанах «Островитяне» Е.И.Замятина была напечатана в «Скифах», 1918. СПб. (Примеч. Б.Григорьева).

³ Эта встреча произошла летом 1918 г. (см. также коммент. к письмам 1 и 2).

⁴ Григорьев приводит перефразированную (и переосмысленную им) строку (у автора: «Уму — республика, а сердцу — Китеж-град…»), с которой начинается последняя строфа стихотворения Клюева «Уму — республика, а сердцу — Матерь-Русь…» Хотя это стихотворение было написано еще до октябрьских событий 1917 г., но, впервые появившись в печати уже в 1918 г., однозначно было воспринято современниками поэта как отклик на октябрьский переворот.

⁵ Термины «книга поморских писем» или «икона поморского пошиба» общеупотребительны и ныне. Что до «сийского творчества», то здесь, очевидно, имеется в виду продукция иконописной мастерской Свято-Троицкого Антониево-Сийского мужского монастыря, основанного в 1520 г. преп. Антонием у истоков р. Сии (ныне Холмогорский район Архангельской обл.). Самым известным из памятников древнерусской культуры, созданных в этом монастыре, стал в конце XIX — начале ХХ века т. н. «Сийский иконописный подлинник» XVII века, опубликованный и описанный в 1890-е гг. известным церковным археологом Н.В.Покровским в рамках петербургского продолжающегося издания «Памятники древней письменности и искусства». Григорьев, живо интересовавшийся иконописанием, почти наверняка был знаком с этой публикацией.

⁶ Об этом эпизоде см. в письме 3 и в коммент. к нему.

⁷ П-ий — Вячеслав Павлович Полонский (собств. Гусин; 1886–1932) — историк, литературный критик, журналист, редактор.

⁸ Рисунок, упоминаемый Григорьевым, неизвестен.

⁹ Адрес В.П.Полонского: Петроградская сторона, Б. Пушкарская, 7, кв. 21 (ЦГА СПб. Ф. 569. Оп. 13. Ед. хр. 1565. Л. 21).

¹⁰ Имеется в виду эстрада-столовая Всероссийского союза поэтов (ВСП), располагавшаяся в помещении бывшего кафе «Домино» (Тверская, 18).

¹¹ Здесь использована своего рода кличка, родившаяся в среде завсегдатаев знаменитой петербургской «Бродячей собаки», к которым принадлежал в свое время и Григорьев. Ср.: «“Бродячая собака” была открыта три раза в неделю <…>. К одиннадцати, официальному часу открытия, съезжались одни “фармацевты”. Так на жаргоне “Собаки” звались все случайные посетители, от флигель-адъютанта до ветеринарного врача. Они платили по три рубля за вход…» (Иванов Г. «Бродячая собака» // Собр. соч. В 3 т. М.: Согласие, 1994. Т. 3. С. 339). Судя по дальнейшему развитию темы (см. суждения автора о «такте» и «контакте» «фармацевта», о циничной «“фармацевтической” удали» и т. д.), Григорьеву было очень не по душе то, что управление хозяйственными делами эстрады-столовой ВСП оказалось в руках лиц, подобных тем, что во времена «Бродячей собаки» презрительно именовались «фармацевтами». В самом деле, главную роль в финансировании эстрады-столовой ВСП играл предприниматель (до октября 1917 г. — известный антрепренер поэтических вечеров) Ф.Я.Долидзе (см.: Литературная жизнь России 1920-х годов: События. Отзывы современников. Библиография. М.: ИМЛИ РАН, 2005. Т. 1. Ч. 1: Москва и Петроград. 1917–1920 гг. С. 292).

¹² Поэт-футурист, художник, один из первых русских авиаторов, Василий Васильевич Каменский (1884–1961) был близким другом Григорьева. В середине ноября 1918 г. он был избран председателем вновь образованного Всероссийского союза поэтов, в чьем ведении находился и упомянутый «дрянной кабачишка», т.е. эстрада-столовая ВСП. Но на этом посту Каменский пробыл недолго: уже в конце января 1919 г. его сменил В.Я.Брюсов (об этих эпизодах см.: Литературная жизнь России 1920-х годов… С. 293, 321). Участие Каменского в художественном оформлении эстрады-столовой ВСП, на что указывает Григорьев, независимого подтверждения не имеет. Впрочем, Каменский действительно расписывал (в 1917 г.) стены «Кафе поэтов», но оно находилось по другому московскому адресу: угол Настасьинского пер. и Тверской ул., 1/52 (Литературная жизнь России 1920-х годов… С.63). Не исключено поэтому, что отмеченные события, связанные с разными поэтическими кафе, со временем слились в памяти Григорьева воедино.

¹³ Григорьев называет здесь лишь одну из тем собрания, открывшегося докладом В.П.Полонского. Оно состоялось на эстраде-столовой ВСП 15 февраля 1919 г. Объявление об этом мероприятии в недельной афише учреждения гласило: «Спор об искусстве: Вступление — В.Полонский; после доклада прения» (воспроизведение афиши см. в кн.: Летопись жизни и творчества С.А.Есенина. В 5 т. М.: ИМЛИ РАН, 2005. Т. 2. С.591).

¹⁴ Звание, сообщавшееся официально в газетах, перед его подписью, в приказах. (Примеч. Б.Григорьева). Добавим, что в 1919 г. В.П.Полонский руководил редакционно-издательским отделом при Политическом управлении Реввоенсовета республики, по его словам, «обслуживавшим Красную армию» (Полонский В. Русский революционный плакат. [М.:] ГИЗ, [1924]. С.35).

 

Моя встреча с Сергеем Есениным

 

Сергея Александровича Есенина я никогда не встречал раньше; в марте месяце 1923 года я услыхал, что поэт со своей женой Айсадорой Дункан прибыл в Париж из поездки по Америке.¹

Как раз в это время и состоялось мое первое свидание с С.А.Есениным.²

В Париже проживал тогда брат босоножки Дункан; малый отличался причудами — носил хитон греческого покроя³ и часто и по улицам босиком шпарил.

Этот-то брат знаменитой танцовщицы в своем театрике (был у него таковой) устроил вечер⁴ в честь своих родичей.

Я был в числе приглашенных. Народу там вообще была масса — даже Милюкова⁵ видел в толпе вокруг Есенина и Айсадоры Дункан, которая в неизменной, как говорили, своей красной тунике поочередно всех водила в уголок и потчевала хорошим французским вином.

Вечер окончился. Центром его было — несомненно, чтение С.А.Есениным его стихов⁶.

Он их читал бесподобно, неподражаемо.

После театра Айсадора Дункан повезла к себе нескольких приглашенных на дом. В числе их оказался и я.

Дорогой предложил С.А. написать портрет с него.

— Завтра начнем, приезжайте в 11 часов дня.

На другой день в 11 час. приехал во дворец Дункан⁷.

Сергей Александрович оказался в ванне. Скоро он вышел; на нем на голое тело был надет голубой халат. В нем он мне и позировал; но я всегда видел С.А.Есенина — в красном; так и изобразил его в красном халате, хотя модель позировала мне в ярко-голубом.

Выразительнее!

С.А.Есенин сидел предо мной. Лицо его было очень бледно, под глазами были синяки — он был сильно пьян, и ванна не помогла…⁸

Но он не хотел показать мне, что он пьян.

Для меня был не важен его чисто внешний вид, я желал написать С.А.Есенина таким, каким я его чувствовал, и не таким, каким был он предо мной, в натуре⁹.

К С.А.Есенину я ездил семь дней10. Через неделю портрет был готов¹¹.

Я написал Есенина — хлебным, ржаным. Как спелый колос под истомленным поздним летним небом, в котором где-то уже заломила свои руки жуткая гроза...¹²

Волосы я С.А.Есенину написал цвета светлой соломы, такие они у него и на самом деле были.

В С.А.Есенине я видел так много, до избытка, от иконы старорусской — так и писал.

Особая дерзость отмечена в прожигающей, слегка от падшего ангела (!), улыбке, что сгибала веки его голубых, васильковых глаз.

Во время сеансов С.А. много говорил, читал стихи.

А потом я услыхал, что его посадили в парижский сумасшедший дом…¹³

Я громко заявил:

— Есенина не в сумасшедший дом надо отослать, а в Россию…

Потом я услыхал о его ужасной казни над собой…

Я подумал: Есенин погиб потому, что не мог ни понять, ни принять Европы.

Все, кто не смогут сделать этого, — погибают.

 

* * *

Вспомнил последние фразы, когда расставались…

Я сказал С.А.Есенину:

— Вы побывали в Европе, теперь вам трудно будет без нее жить…

Мне передавали позже, что С.А.Есенин в разговоре с друзьями в Советском Союзе — потом вспоминал мою фразу.

Есенин сказал:

— Не хочу Европы, не понимаю ее… Вы здесь все ошибаетесь!..

Радовался, что возвращается в родную страну, на родину.

Утрата всеми нами С.А.Есенина — свежая, тяжкая утрата.

Сегодня уже год, как С.А.Есенина, одареннейшего поэта — не стало.

Нью-Йорк, 27 декабря 1926.

 

Печатается по: Русский голос. Нью-Йорк, 1926. 28 декабря. № 4059. С.2. Благодарю Н.М.Солобай за предоставление сведений об источнике текста.

 

Примечания.

¹ Это произошло 12 или 13 февраля 1923 г. (Летопись жизни и творчества С.А.Есенина. В 5 т. М.: ИМЛИ РАН, 2008. Т. 3. Кн. 2. С. 290). Но уже через несколько дней Есенин вынужден был уехать из Парижа в Берлин, где находился до начала апреля 1923 г. (Там же. С. 292–293, 340.)

² Григорьев ошибается: в марте Есенина в Париже не было (см. предыд. примеч.) Очевидно, они познакомились в мае 1923 г. (см. ниже).

³ Реймонд Дункан (1874–1966) — актер, художник, типограф. Групповую фотографию, на которой он выглядит согласно описанию Григорьева, см. в кн.: Дункан И., Макдугалл А.-Р. Русские дни Айседоры Дункан и ее последние годы во Франции / Пер. с англ., вступ. ст., коммент. Г.Г.Лахути. [М.]: Московский рабочий, 1995 (вкл. л. перед с. 65).

⁴ Этот вечер состоялся 13 мая 1923 г. (Летопись жизни и творчества С.А.Есенина. Т. 3. Кн. 2. С. 368).

⁵ Павел Николаевич Милюков (1859–1943) — политический деятель, историк, публицист; в эмиграции был, в частности, редактором парижских «Последних новостей». Именно эта газета и поместила за подписью «Мих.» заметку о выступлении Есенина в театре Р.Дункана (№ 939 от 15 мая 1923 г.). Ее автором был М.А.Осоргин. Републикацию текста см.: Летопись жизни и творчества С.А.Есенина. Т. 3. Кн. 2. С. 369.

⁶ Отклики на это событие появились не только в русских «Последних новостях», но и по-английски, и по-французски (60-строчное стихотворение). Их переводы см.: Летопись жизни и творчества С.А.Есенина. Т. 3. Кн. 2. С. 368, 370-372.

⁷ Из этих слов мемуариста (если он не ошибся) можно заключить, что его работа над портретом Есенина началась 14 мая 1923 г. «Дворцом» поименован здесь парижский особняк А.Дункан (адрес — rue de la Pompe, 103).

⁸ В заметке «Борис Григорьев» Д.Д.Бурлюк привел рассказ художника об этом эпизоде, изложенный несколько по-иному: «Лицо поэта было бледно… глаза мутно голубели… после недавно завершенной пьяной ночи… ванна, принятая перед сеансом — мало освежила его…» (Бурлюк Д. Русские художники в Америке: Материалы по истории русского искусства 1917–1928. [Нью-Йорк, 1928]. С. 18).

⁹ Позднее, вспоминая о работе над портретом Есенина, Григорьев напишет Н.Н.Евреинову, что в день первого сеанса поэт был «после выпитой бутылки коньяку, сонный и весь насквозь несчастный; ну, а на моем холсте он — бодрый крестьянский парень, в красной рубахе, с пуком стихов за пазухой и как раз загорелый и здоровый. Ни б..д..ва, ни бледной немочи, ни пьяных глаз, ни тени злости и отчаяния; всё это было на нем лишь “дунканизм” его случайной Айседуры» (цит. по: «Всё тот же, русский и ничей…»: Письма Бориса Григорьева к Евгению Замятину / Вступление, публ. и коммент. В.Н.Терёхиной // Знамя. 1998. № 8. С. 175–176).

¹⁰ Если начало работы художника над портретом было выше (см. примеч. 7) определено верно, то ее окончание произошло 20 мая 1923 г. Таким образом, Григорьев писал Есенина в мае, а не в августе 1923 г., как это до сих пор указывалось исследователями творчества художника (см. напр., такую датировку в кн.: Галеева Т.А. Борис Дмитриевич Григорьев: [Альбом]. СПб.: Золотой век; Художник России, 2007. С. 207). К этому стоит добавить, что 3 августа 1923 г. Есенин уже вернулся в Москву.

¹¹ Первоначально художник предложил купить свою работу самому поэту, но тот отказался; см. об этом письмо Григорьева к Е.И.Замятину от 23 августа 1924 г. («Всё тот же, русский и ничей…». С. 168). Представленный в 1924 г. на нью-йоркской выставке Григорьева, портрет Есенина оказался затем в частном собрании. Имя коллекционера фигурирует в письме Д.Д.Бурлюка к С.А.Толстой-Есениной (до 19 октября 1929 г.): «Портрет С.А.Есенина <…> куплен миллионером в Нью-Йорке — Mr. Adolf Lewisohn…» (Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы. М., 1995. С. 465). Где находится портрет в настоящее время, неизвестно.

¹² Как оказалось, этот и почти все последующие семь абзацев (исключая пятый из них по счету) были использованы Н.Мишеевымв его статье «Борис Григорьев» (Перезвоны. Рига, 1929. № 42. С. 1324–1325). Там они были оформлены (без отсылки к источнику) как цитата из Григорьева. Ныне это место статьи искусствоведа получило известность в литературе о Есенине. Следует, однако, заметить, что с публикуемым здесь собственно авторским текстом мишеевская «цитата» совпадает не вполне — подлинные слова художника подверглись в «Перезвонах» стилистической и редакторской правке.

¹³ Подробнее об этом эпизоде см.: Дункан И., Макдугалл А.-Р. Русские дни Айседоры Дункан и ее последние годы во Франции. С. 126-127.