В.О.Волков

Житие Пискановских

Николай Николаевич Пискановский (1886–1935) родился в семье белорусского священника, закончил духовную семинарию в Брест-Литовске, был рукоположен в дьяконы и служил в церкви при госпитале в Бресте. С началом Первой мировой войны госпиталь был эвакуирован в Одессу, туда и переезжает семья, в которой, помимо родителей, к тому времени были трехлетняя Ксения и годовалый Коля. В 1918 г. отец Николай рукоположен в священники в храме Христа Спасителя в Москве, поскольку епископ Гродненский и Виленский был эвакуирован в Москву. После отец Николай вернулся на Украину, служил в храме деревни Александрия Херсонская. Когда начались гонения советской власти, семья переезжает сначала в Полтаву, потом в Воронеж. Отец Николай твердо выступает и против изъятия церковных ценностей, и против живоцерковников. К 1923 г. относится первый арест, а далее у отца Николая лишь два социальных статуса — либо заключенный, либо ссыльный. В 1927 г. отца Николая отправляют на Соловки. В это время православное духовенство опять, как во времена появления «живой церкви», расколото надвое — на иосифлян и сергианцев, по имени своих руководителей — митрополита Сергия, местоблюстителя патриаршего престола, выпустившего Декларацию о признании церковью советской власти, и митрополита Иосифа, не признававшего Декларации. На Соловках большинство заключенного духовенства иосифляне, во главе их владыка Виктор Вятский (Островидов). Отец Николай, конечно, среди них. О нем, истощенном предшествующими арестами и ссылками, но сильном духом, пишет в своих «Воспоминаниях» Дмитрий Сергеевич Лихачев. «Он был другой (по сравнению с владыкой Виктором. — В.В.). Его нельзя было назвать веселым, но всегда в самых тяжелых обстоятельствах он излучал внутреннее спокойствие. Я не помню его смеющимся или улыбающимся, но всегда встреча с ним была какой-то утешительной. И не только для меня. Помню, как он сказал моему другу, год мучившемуся отсутствием писем от родных, чтобы он потерпел немного и что письмо будет скоро, очень скоро. Я не присутствовал при этом и поэтому не могу привести точных слов отца Николая, но письмо пришло на следующий день. Я спросил отца Николая — как он мог знать о письме? И отец Николай ответил мне, что он и не знал, а так как-то вымолвилось. Но таких “вымолвилось” было очень много… Кладбищенская Онуфриевская церковь… была сергианской (следовательно, отец Николай туда не мог идти молиться. — В.В.)… У отца Николая был антиминс, и он шепотом совершал литургию в 6-й, “священнической”, роте. Отец Николай знал, что его жену также арестовали, и очень беспокоился о детях: что если возьмут в детдом и воспитают атеистами! И вот однажды, когда его вывозили из лагеря, в Кемперпункте (Кемский пересыльный пункт) он стоял в мужской очереди за кипятком. С другого конца к тому же крану подходила женская очередь. Когда отец Николай подходил к крану, он увидел у крана свою жену. Их заслонили заключенные (разговаривать мужчинам с женщинами было строго запрещено), и отец Николай узнал радостную для него весть — детей взяли верующие знакомые…»

Действительно, после ареста матушки в конце 20-х гг. Ксению и Колю приютили родственники в Коростене Житомирской области. Однако Ксения не хочет отказаться от переписки с арестованными родителями и поездок с передачами к матери, а для родственников связь с арестованными казалась слишком опасной, и ей приходится уехать в Одессу, где она поступает в ФЗУ. Но закончить училище не получилось — в 1931 г. отца Николая с Соловков направляют в ссылку в Архангельск, он очень болен, за ним требуется уход, и дочь устремляется к отцу. Отец Николай опять не ходит в единственную в городе действующую церковь (на кладбище) — она сергианская, а иосифляне не могут состоять в молитвенном общении с сергианцами. Ксения бесхитростно рассказывала, как ей было трудно, когда ее отправляли по каким-то бытовым вопросам к знакомому отца епископу Войно-Ясенецкому, который был с мая 1931 г. в ссылке в Архангельске и оперировал в амбулатории больницы по 40 человек за прием. Епископ Лука «не мог без храма», иногда ходил на службы в сергианский храм, поэтому Ксении, общаясь с владыкой, надлежало избегать подходить под его благословение.

Советская власть продолжала нещадно преследовать отца Николая. Основываясь на спокойном, без всякого трагизма рассказе самой Ксении, поведаю о дальнейшей судьбе семьи. Ссыльным сносную работу в Архангельске не давали, отец Николай работал сторожем на кирпичном заводе, а Ксению «по блату» устроили туда чернорабочей, затем она работала на стройке. Весной 1934 г. с Соловков в Архангельск направили «матушку», приезжает и шестнадцатилетний брат Коля — наконец семья воссоединилась, хотя бы и в ссылке. Но вскоре, в начале 1935 г., вновь арестован отец Николай — он служил дома, и, очевидно, это и было главным обвинением против него. На этот раз подорванный организм не выдержал — отец Николай умирает 10 апреля 1935 г. в тюрьме во время следствия. Мнение Дмитрия Сергеевича: «Жизнь отца Николая была сплошным мучением, а может быть и мученичеством». С похоронами помогли духовные дети отца Николая, имевшие доступ в тюремную больницу — скорее всего, это был ссыльный профессор Никитин, яснополянский врач Льва Николаевича, крупный медик, среди пациентов которого были высокие чины краевого НКВД. Тело отдают семье для погребения, и на городском кладбище появляется скромная могила с надписью на кресте «Н.Н.Пискановский» и не особо обращающей на себя внимание маленькой предшествующей буквой «о».

А в августе Ксению, опять «по знакомству», берут санитаркой в горбольницу. Осенью 1936 г. происходит знакомство Ксении с Софьей Всеволодовной Волковой. Ксения приходит в глазное отделение, где мама работает старшей сестрой, и мама негромко спрашивает Ксению, не слишком ли неосторожно та открыто носит на пальце тонкое колечко с предосудительной надписью «Спаси и сохрани». Они быстро сошлись — общие судьбы, у одной только что арестован муж, у другой в тюрьме умер отец. Ходят друг к другу в гости, к этому же времени относятся их совместные походы ранним утром — до работы, в Соломбалу, к ссыльному иеромонаху, который в частном доме тайно служит для близких по духу, не признающих поминания митрополита Сергия. В начале 1937 г. заканчивается следствие по делу нашего отца, и его направляют из Архангельской тюрьмы в пересыльную тюрьму в Котлас. Наша мама не может туда поехать из-за работы и малолетнего сына, и Ксения берет на себя передать отцу нужные вещи (на деньги Софии Всеволодовны, как подчеркивает она в своем письме — мол, мне купили билеты, я и поехала, что особенного!). Но отца на котласской пересылке Ксения не застала, так что их знакомство состоится много позднее, через десять лет в Малоярославце. И отец, очевидно, запамятовал или принес точность изложения в жертву занимательности, когда пишет в «Погружении» (С. 222, 250) о знакомстве и получении передачи от Ксении.

А 30 сентября 1937 г. Ксения, ее мама и брат Коля собирались придти в гости к С.В.Волковой на именины, но встретиться не довелось, матушку вместе с Ксенией ночью арестовывают, и опять, конечно, по «церковному делу». На долю матушки достаются самые тяжелые лагерные годы, первые военные, когда большинство населения и на воле голодало, а заключенных практически совсем не кормили. Но она, наверное, за счет своей веры в Господа, «дотянула» до лета 1943 г. — тут ее сактировали, выписали из лагеря как безнадежно больную — туберкулез и дистрофия. Она едет к сыну — Колю как туберкулезного в армию не взяли, он работает на оборонном заводе в Молотове, прежней и нынешней Перми. Но матери не разрешают жить в городе с сыном — ведь там секреты, — и Коля устраивает мать у каких-то дальних знакомых на железнодорожной станции километрах в 25-ти от города, ездит туда регулярно, подкармливает, заботится. Но организм сдает — и в марте 1944 г. едва перешагнувшая пятидесятилетний рубеж женщина умирает от туберкулеза.

А Коля работает, заканчивает заочно технический институт на круглые пятерки, и ему предлагают поступить в аспирантуру в Москве, не знаю, в какой именно вуз. Он иногда приезжал в Малоярославец к нам в гости. Помнится его кроткая и бесконечно доброжелательная улыбка — такая же, как у его старшей сестры. Но туберкулез не дает особого простора для занятий наукой, да и денег нет — а тут вернулась из заключения сестра с маленькой дочкой. И Коля берет в аспирантуре отпуск, уезжает в Орск Чкаловской (теперь Оренбургской) области, работает инженером на биофабрике, производящей ветеринарные прививки. Обострение туберкулеза заставляет его бросить работу и вернуться в Москву, друзья и аспирантура ему стараются помочь, кладут в туберкулезную клинику, но в мае 1949 г. он умирает. Похоронен на Ваганьковском кладбище.

Ксении в 1937 г. дали, наверное, не самый длинный срок. Но в 1940 г. ее вызывают к лагерному начальству и требуют «сотрудничества». Ксения категорически отказывается — создается лагерное дело, и ей срок добавляют, на целую «десятку». Она освободится из северных лагерей только в 1947 г., и то карательная система еще великодушно скостила срок как «мамке» в связи с рождением в том же году девочки Наташи. Отец девочки тоже освобождается в 1947 г., уезжает устроить развод с прежней семьей, но происходит примирение, и он сообщает, что не вернется. Ксения через Колю узнает адрес Софьи Всеволодовны и приезжает к нам в Малоярославец. Место высылки она выбрала по единственному признаку — там была Софья Всеволодовна, можно было рассчитывать на ее помощь.

В 1948 г. Ксения уезжает на Украину, к родственникам. Вот ее письмо от 20 октября этого года. «Дорогая Софья Всеволодовна! Каждый день собираюсь вам писать, и все с разными неустройствами руки не поднимаются. Теперь приблизительно устроилась — Наташу уже отдала в ясли, вчера она была там первый день — пришла оттуда очень веселая, видимо ей понравилось общество детей, а то она наскучалась все одна в комнате. Но круглосуточных яслей сейчас здесь нет, поэтому на какую-нибудь более подходящую работу устроиться не могу — например, в больницу, а сейчас могла бы устроиться санитаркой, но нужно дежурить по сменам, а я этого делать не могу из-за Наташи. Потом в баню можно было бы устроиться, тут баня шикарная с ваннами и номерами, вот в номера нужен человек, но тоже баня работает с 12 ч. дня до 8 ч. вечера. Приходится работать на строительстве. Позавчера подала заявление в строительную контору в качестве рабочей, завкадрами прочитал его, потом спросил об образовании и говорит «напишите автобиографию, может быть, получше работу найдем». Вчера я написала автобиографию, конечно, тогда никакой больше работы, кроме как рабочей, для меня не нашлось. Видимо, приказ везде один. Пойду сегодня еще кое-куда, если ничего не выйдет, придется выходить на работу на постройку, и заработки небольшие. Как-нибудь зиму проработаю, а потом все равно нужно уезжать отсюда… Может, в Малоярославце, даст Бог, что-нибудь строить начнут. Главное, Наташа будет все больше и крепче, и мне будет легче. А может, Коля куда-нибудь переедет. Это я все себя утешаю. Целуем вас крепко. Ксения».

Ксения вновь приезжает в Малоярославец, а вскоре, оставив Наташу на попечение сердобольной хозяйки, едет в Москву к Коле — он лежал в туберкулезной больнице и умер на ее руках. Ксения вернулась в Малоярославец за Наташей и уехала в Углич, к дальним церковным знакомым.

Нет, арестная линия в трагической судьбе семьи Пискановских еще не закончена, этот мартиролог длинный. Осенью 1949 г. Ксению в Угличе вновь арестовывают, ведь она опять ходит в церковь и на какие-то собрания верующих — и дают шесть лет лагерей. Двухлетнюю Наташу прячут «бабули», старушки при церкви, которые не хотят отдавать православное дитя в безбожный детский дом. И выйдет Ксения на свободу из Рыбинских лагерей только по амнистии, «отсидев» почти весь свой срок.

Вернулась Ксения в Углич, встретилась со своей дочерью, но не сразу удалось преодолеть отчуждение, неизбежно возникающее за шесть непрерывных лет разлуки. Ксения «завербовывается» на работу в Караганду, выезжает с дочкой, но та непрерывно плачет по оставленным «бабулям», и, едва дождавшись отправленного в Караганду по железной дороге малой скоростью багажа, они пускаются в обратный путь. Второй раз попытку вырваться из Углича, где Ксения не может найти никакой работы, она предпринимает в 1955 г. — Софья Всеволодовна «по-родственному» договаривается с директором музея, сыном художника Дмитрием Васильевичем Поленовым, он соглашается взять ее техничкой. Ксению в ореоле ее бесконечных страданий за православную веру приняли в Поленове с большим пиететом. Все хорошо — но Наташа по-прежнему безутешна, ходит с опухшими глазами. И Ксения опять сдается, они вновь возвращаются в Углич к бабулям. Жили они в Угличе по-прежнему трудно, но когда Ксения изредка появлялась в Москве, мы вновь видели ее неизменную мягкую улыбку и слышали постоянные ответы, что «Все слава Богу». Затем Наташа поступает в авиационный техникум в Рыбинске, заканчивает, отправляется на работу на авиационный завод в Уфу, затем перебираются в Тутаев (бывший Романов-Борисоглебск Ярославской губернии), где такой же завод. Мама с дочерью давно живут душа в душу, но Ксения все чаще болеет, и по здоровью (да и по ограниченности средств) она уже в Москву не выбирается. Но ее письма нашей маме, а затем сестре Маше и мне по-прежнему несут заряд особого оптимизма верующего человека — все по воле Божьей, все должно принимать с благодарностью, все будет хорошо! Ксения скончалась в 1997 г., дожила до 82 лет, преодолела не только жуткие лагерные 16 лет и невероятные лишения своих «свободных» лет, но и туберкулез, который оказался фатальным для ее родителей и брата. Велика была сила духа у этого скромного человека!