Галерея журнала «Наше наследие»

Мария Чегодаева

Реальность Галины Макавеевой

«Считаю себя художником-реалистом и не верю, что можно создать что-то вне реальности. Ведь даже тогда, когда человек имеет опыт выхода за пределы нашей физической обусловленности, эти переживания становятся такими же реальными для нас, как и то, что мы видим глазами.

Во время работы на меня влияет все: мои чувства, мысли, воспоминания и, конечно, то, что я вижу в данный момент.

Объективную реальность понимаю как познанное, еще не познанное и не познаваемое.

В живописи мне хочется передать светоносность, так как именно свет проявляет форму и цветовые характеристики предмета, а следовательно, и пространство. Отсутствие света превращает мир в черное ничто.

Мне интересны попытки логических построений в искусстве, но я чувствую, что здесь подстерегает меня опасность (ловушка), и уклоняюсь от следования какой-либо определенной системе.

Поэтому, наверное, у меня нет постоянных привязанностей в искусстве. Мне нравятся очень многие художники, как в прошлом, так и в настоящем. Нравятся работы моих единомышленников, но не менее интересны работы художников, которые чувствуют и мыслят не так, как я.

Мои учителя — природа и жизнь, где случается все и в бесконечных вариациях».

Г а л и н а  М а к а в е е в а

Редко можно встретить у художника столь точное определение не только своих художественных взглядов и принципов, но и результатов своего творчества.

Станковые работы Галины Макавеевой — ее пейзажи, натюрморты, «окна», цветы — живое воплощение сформулированного художницей творческого кредо, того, к чему она стремится как живописец, что более всего старается передать в акварели, пастели, масляной живописи. Это всегда очень точное, очень достоверное воспроизведение реальной натуры, ее неповторимого состояния: выжженных и навсегда обагренных и позолоченных солнцем песков Монголии; прозрачной серебряной тишины русских пейзажей за окнами деревенского дома; суровых розовато-серых камней Израиля, незыблемых, как сама вечность. Состояние природы передается зрителю, погружает его в то настроение, с каким воспринимала художница натуру и воспроизводила ее на холсте или бумаге — там, на месте, стоя за мольбертом на холодном ветру и под палящим солнцем, а иногда и под непрерывно сеющим дождем…

А в то же время работы Макавеевой — никогда не сиюминутное впечатление. Мы не ощутим в них эффекта реального «присутствия» зрителя при том, что совершалось в момент творчества, представало глазам художницы. Между зрителем и натурой, отделяя их друг от друга всегда встает как бы тонкий флер — сложная гамма чувств автора. Всякий раз кажется, что нам предстает и реальное переживание художницы, и ее воспоминания о пережитом, едва слышимый, но навсегда запечатлевшийся в душе отзвук пережитого.

Ослепительное сияние яркого солнечного света на стенах и крышах южных домиков («Игры света») — это и память, и мечта, и тоска о благословенном Юге, о счастливом крае, где душе было так тепло, так звонко-радостно.

Таким же отзвуком-воспоминанием предстает панорама окрестностей Иерусалима с почти белыми зигзагами дорог и оливковыми пятнами зелени на гористых склонах. И тревожное ощущение собственной малости перед лицом этой земли, пережившей тысячелетия, и чувство своей причастности к вечности, что звучит в каждом камне старого Иерусалима, переданы Макавеевой так взволнованно и просто, как взволнованно и просто пережила она сама реальную живую встречу с Ветхим и Новым заветом на обетованной Богом земле.

А какой таинственной теплотой южной ночи пронизана темно-синяя даль, блики огней за распахнутой дверью балкона в Греции! («Вечер. Остров. Эгина. Греция»). Запечатленное навсегда мгновение, но не импрессионистического впечатления от натуры, а собственного ощущения, переживания, рожденного от соприкосновения с натурой.

И так — во всех работах Макавеевой.

Права она, говоря о значении для нее света. Именно свет — то золотисто-теплый, мягкий, обволакивающий, ласкающий цветущие кусты и клумбы деревенского сада («Цветущий сад», «Цветет сирень»); то сизовато-холодный, пронизанный свежестью моря («Корабельные ритмы»); то ослепительно до белизны сияющий и растворяющий все в своем сиянии, как в иерусалимских пейзажах, создает ощущение и абсолютной реальности, и призрачности, отрешенности — одновременно и познаваемости, и непознаваемости мира.

Станковые работы Галины Макавеевой всегда несут в себе эту двойственность: они и «досказаны», казалось бы, до конца, до каждой детали, и загадочны своей недоговоренностью. Что-то предельно конкретное предстает в строительных «свалках» — нагромождении обрезков и отходов досок, панелей, реек. Ничем, по-видимому, кроме игры серых, буровато-охристых оттенков с вкраплениями черного, белого и интенсивно красного не могли привлечь они внимание живописца. Но в этих величественных отходах человеческого труда на фоне чистого светло-кобальтового неба видится нечто большее — какой-то сокровенный смысл, какое-то страшноватое торжество. Памятник … чему запечатлела художница в своих таких живописных, красиво сгармонированных пастелях? Мертвым обломкам материального мира, живущим своей потаенной жизнью? Вечному человеческому созиданию, неизбежно сопряженному с разрушением и захламлением Божьего мира? Не знаю…

В попытках интерпретировать работы Макавеевой неизбежно оказываешься в плену субъективизма, собственных личных ощущений, порожденных встречей с творчеством художницы. Но не в этой ли способности задевать сокровенные струны зрительской души и заключена сила подлинного искусства?