Журнал "Наше Наследие"
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   
Подшивка Содержание номера "Наше Наследие" № 61 2002

«У меня свои вкусы, ощущения и судьба»

 

В.А.Свитальский по воспоминаниям М.М.Мелентьева и другим материалам

 

Художник-график Владимир Александрович Свитальский погиб в 1937 г., не дожив до 33-х лет. Погиб нелепо, задавленный поездом где-то на задних путях подмосковного Загорска (бывшего и будущего Сергиева Посада). Там же, на загорском кладбище, его и похоронили, недалеко от заброшенной могилы Василия Розанова.

За свою не слишком долгую жизнь Свитальскому довелось испытать немало. Он был польских кровей, внук ссыльного повстанца 1863 г. Детство и отрочество прошли под ферулой деспотичного и своевольного отца, от которого, после смерти матери в 1918 г., он ушел, почти убежал, к заменившему ему отца морскому врачу, эстету и коллекционеру М.М.Мелентьеву (1892–1967). Учился во Вхутемасе у В.А.Фаворского. В книге «Книжные знаки русских художников», выпущенной издательством «Петрополис» в 1922 г., помещен ex libris Владимира Свитальского, сделанный Фаворским в том же году. Содержание его художник пояснял так: «Призрачная схема двойника В.Свитальского, изолированная в квадрате пустых пространств, припадает к книжной стопе, в то время как гений природы рукой, дематериализующейся в пустотах, вызывает мертвенного на жизнь».

То, что Михаил Мелентьев сделал для сохранения памяти о художнике и человеке Свитальском, невозможно переоценить. В РГАЛИ хранятся объемистые мемуары Мелентьева «Мой час и мое время» (отрывок был напечатан во «Встречах с прошлым»: Вып.6. М., 1990. Публикация Е.Коркиной), где многие страницы посвящены Свитальскому. Кроме того, Мелентьев написал отдельную «Книгу о Володе» (также в РГАЛИ). Эта машинописная книга снабжена большим количеством фотографий, в том числе и снимков с графических работ Свитальского. Где находятся оригиналы большинства из них и сохранились ли они, неизвестно. Уверенно можно сказать, что в Государственном литературном музее хранятся силуэты к «Графу Нулину» Пушкина1, еще два-три авторских рисунка имеются в РГАЛИ. Но если судьба графического наследия Свитальского остается невыясненной, то биографическая канва его жизни, благодаря Мелентьеву, восстанавливается достаточно подробно.

В отличие от своего юного друга, Мелентьев прожил долгую жизнь. В воспоминаниях краеведа В.С.Шабунина «Моя Таруса», датированных 1976 г., одна из глав посвящена уже восьмидесятилетнему Мелентьеву, на лето приезжавшему из Москвы в свой тарусский дом. Вот как выглядел кабинет хозяина: «Все там было подобрано со вкусом, любовью и пониманием. Небольшой старинный письменный стол красного дерева, отличной работы, был украшен предметами, которых я уже не помню, но каждый из которых, начиная с письменного прибора и небольших настольных часов эпохи Людовика XV, мог быть назван произведением высокого прикладного искусства. У стола — старинное кресло, тоже красного дерева. Под стать этому были и шкафы, и маленькие шкафчики-“горки”, застекленные со всех сторон, и старинные стулья. В одном из застекленных шкафов был собран отличный фарфор. Часть художественных фарфоровых тарелок была развешана по стенам.

Вдоль северной стены кабинета, вплотную к большому книжному шкафу, стоял неширокий диван. На нем стлалась Михаилу Михайловичу на ночь постель — изголовьем к шкафу. Здесь, на боковой стенке шкафа, над изголовьем постели висел совсем маленький образок — меньше ладони человека — в серебряном окладе тонкой работы, — сколько помню — Николая Угодника.

Когда как-то в разговоре я упомянул о том, что в результате естественно-научного образования мои взгляды глубоко атеистичны, — Михаил Михайлович мягко ответил, что “дар веры” дается далеко не каждому. […]

…В годы отрочества Мелентьев в своем родном Острогожске прислуживал в церкви во время богослужения. Родители готовили его к деятельности священника. Но он (не могу вспомнить почему) священником не стал, а стал врачом и много плавал на кораблях флота.

В тридцатых годах, в период ежовщины (уже гражданским врачом) был неожиданно для него вызван в “Большой дом” (НКВД) и уже не отпущен домой. Месяца два, если не больше, содержался в большой казарме на нарах, в атмосфере дикого господства силы среди заключенных. Затем был без суда выслан (на восемь или десять лет) в Медвежьегорск, в лагерь» (РГАЛИ. Ф.1337. Оп.5. Ед.хр.40. Л.167-169).

Польский журналист Ежи Редлих, женатый на близкой подруге дочери студенческого друга В.Шабунина, приехав по его приглашению с женой на летний отдых в Тарусу, поместил в трех номерах «Zycie Warszawy» большую статью «Тарусские встречи», один из разделов которой (в номере от 23 сентября 1963 г.) был озаглавлен «Старый доктор». Здесь рассказывается о знакомстве с Мелентьевым, упоминается и Свитальский. «— Вы отстраиваете Варшаву по зарисовкам Каналетто, — а знаете ли своих собственных художников? Я готов спорить, что вы и не слыхали о вашем талантливом земляке, а моем друге Владимире Свитальском.

И показывает работы Свитальского. Необычайные по оригинальности графические листы, книжные иллюстрации, редкие композиции в технике вырезывания из бумаги. Владимир Свитальский (внук повстанца 1863 года) был широко известен как художник в начале тридцатых годов. Погиб трагически, совсем молодым» (Там же. Л.172).

Начиная в октябре 1937 г. «Книгу о Володе», Мелентьев предпослал ей следующее вступление:

Нужна ли она?

Мне нужна.

В мире столько прекрасного проходит бесследно так вот, чтобы и образ Володи не погиб, я и хочу "закрепить" его.

Затем... оправдание моей жизни не только в том, что я много лет успешно и не корыстно был врачом, но и в том, что я был нужен Володе. Он был "главным" в моей жизни.

И книга о нем есть продолжение "главного" в ней. Наконец, "Книгой о Володе", если ей суждено быть прочитанной, я хочу внушить бережное отношение к таким людям, как он.

Они в жизни не часты. Их нужно беречь. И беречь лучше меня.

Я Володю не уберег».

Возможно, когда-нибудь будут изданы и «Мой век и мое время», и «Книга о Володе», и имя Свитальского займет свое место в ряду таких художников, как Фаворский, Кругликова, Гельмерсен. С последним, кстати, Свитальский познакомился в Соловецких лагерях, где сделал его силуэтный портрет. Свитальского арестовали накануне майских праздников 1930 г., а в декабре по 58-й статье («антисоветская деятельность») он на три года попал в ссылку в Кемь, откуда «за нарушение режима» его отправили на Соловки. В «Книге о Володе» Мелентьев писал: «К осени [1931 г.] Володю переправили на Соловки. Издали это показалось страшным. На самом деле "страшное" от Соловков тогда уже отошло. И на Соловках того времени "процветали науки и искусства". Это были "Афины Северно-Ледовитого океана". Там издавался прекрасный иллюстрированный журнал "Соловецкие острова", велась большая музейная работа, была громадная библиотека. Население острова на 40% состояло из людей с высшим образованием, большой культуры и различных специальностей. У Володи оказались там знакомые по Москве: профессор А.И.Анисимов, А.Н.Греч, приват-доцент, говоривший мне потом, что единственным талантливым человеком на севере был Володя. Там он познакомился с М.Д.Беляевым, Б.Н.Моласом, В.В.Гельмерсеном. Все люди из первого десятка2. Последний — известный художник-силуэтист.

Какую обязательную работу Володя нес на Соловках, — не знаю. Должно быть, что-нибудь делал при музее или издательстве. Но рисовал он там много и плодотворно. Там он, наконец, нашел себя и свой материал. Там он пришел к силуэту. Он писал мне, что ножницы и бумага неразлучны с ним. Володя, как я уже говорил, никогда не берег и не собирал сделанного им. Это распылялось, даже и не знаю, каким образом. Знаю только, что все исчезало, ничего не оставалось. У Володи было в характере не спрашивать обратно взятого у него, что бы это ни было: книги, вещи, деньги, рисунки. Он стеснялся это делать. На Соловках повторилось это же самое. Частично у него покупали сделанное им, но главная масса "присваивалась" и "пропадала". Мне он писал, что оставляет себе только то, что ему безоговорочно нравится, но зато это уже "настоящее". Там, между прочим, был сделан "Дубровский" и серия силуэтов "Революция и быт". О них мне много раз говорили с великой похвалой. "Революция и быт" проданы, будто, Черепановым3, под своей фамилией, в Музей революции. Куда девался "Дубровский" — Володя мне не сказал. На Медвежьей Горе я видел у "бывших островитян" силуэты к "Лугину"4. А Володя передавал мне, что на Соловках кто-то работал над текстом этой повести. Он же должен был дать иллюстрации к ней. Вообще же Володя всегда говорил неохотно о том, что куда девалось. Ну нет, и нет. Да я и не допытывался, зная, что из этого ничего не выйдет».

18 марта 1933 г. арестовали и Мелентьева. После следствия, как уже говорилось, он был сослан в Медвежьегорск. Свитальский же в мае 1933 г. из лагеря был отправлен в ссылку в Моршанск. Впоследствии он приезжал к Мелентьеву на Медвежью Гору, много там работал, делая иллюстрации к Пушкину и Байрону для издательства «Academia».

Владимир Свитальский был артистической натурой в полном смысле слова, со всеми издержками характера таланта и всеобщего баловня. Трудно было представить более неподходящее место и время для расцвета творчества эстета и поклонника Обри Бердсли, чем СССР 1930-х, — но, благодаря взявшему на себя всю бытовую сторону их жизни Мелентьеву, Свитальский оказался свободен от коммунальных, промтоварных и продовольственных забот, посвящая все свое время искусству и… череде более или менее нелепых романов. Как писал Мелентьев: «Он играл в жизнь, он шутил ею, не ценил ее. И она наказала его за это лишними страданиями и раннею смертью…»

Важным документом для характеристики Свитальского является хранящаяся в Гослитмузее и скопированная Мелентьевым его исповедальная автобиография:

 

 

19081909. Отец, проигравшись в карты, держит меня на руках и говорит: «О, сын мой! Хотел ли бы ты, чтобы твой отец сгнил в тюрьме?» Мать в ужасе сдирает с себя «бижу»5.

 

Под наблюдением отца я читаю вслух Чехова. Отец: «Окончание, окончание... дурак, болван, осел... не слышу... прочти с начала! Я читаю: «Рассмотрение». Отец: «Повтори, животное, тридцать раз это слово!!!..» Я твержу: «Рассмотрение, рассмотрение, рассмотрение...» и т.д.

 

Обед. За столом я, мать, моя француженка и отец. Подается какая-то особенная рыба, которую никто не любит кроме него. К рыбе никто не прикасается. Отец, с ехидной улыбкой, предлагает мне и матери, мы отказываемся. Тогда говорится сладким голосом: «Мадемуазель, скушайте рыбки...» Мадемуазель сухо, отрицательно качает своими буклями, не говоря ни слова. Папаша издает рев, вскакивает, подхватывает блюдо с рыбой и вдребезги разбивает его об пол...

 

19111912. Царское Село. «Школа Левицкой», на английский манер. Форма: спортивный английский костюм с короткими брюками, чулки с отворотами (как нынешние спортивные гетры). До завтрака красные чулки, после завтрака черные. Кепки всегда красные, галстук красный, костюм серый. Знак школы — подснежник, носится на булавке в галстуке и на кепке вышивкой. Режим, приблизительно, следующий: школа представляет собой закрытое учебное заведение, т.е. ученики не приходят, а живут в ней. Провинившиеся, или не имеющие родителей, остаются на каникулы при школе. И зимой и летом форточки открыты.

Каждый корпус имеет во главе «дядьку», который будит всех, ему поднадзорных, в 7 часов утра, после чего в умывалке все подряд обливаются ледяной водой. После этого все гуськом пробегают под надзором дядьки аллею, специально для этой цели служащую. Затем следует молебен, после чего все идут к завтраку. Если кто-либо не доел чего-либо за завтраком, обедом ли, ужином, на следующее, хронологически, принятие пищи, ему подают то же самое, пока он этого не съест. На особые случаи имеется карцер. Параллельно, с ведома начальства, существует товарищеский суд, с узаконенной, таким образом, поркой гимнастической резиновой туфлей. Ударов от 50 до 200. Драки, как спорт, также узаконены. Помню такой разговор между учителем и учеником:

Ученик: «Николай Иванович! Попов ко мне пристает, можно ему дать в морду

Ник. Ив.: «Если будет еще приставать, можно...»

Лазарет был всегда полон. Смертность была основательная. В 1912 г. я получаю крупозное воспаление легких и чуть не «загибаюсь».

 

19121913. Выезд в Петербург. Тенишевское училище. Одно из лучших тогда частных учебных заведений в Петербурге. Характеристики не требует. Учусь скверно. Вначале мои способности определяются «ниже среднего». Вся семья принимает какие-то пилюли «от нервов». Уроки с репетитором и отцом специально по математике. Забыл сказать, что грамоте я обучался сначала немецкой, потом русской и французской. К этому времени по-немецки и по-французски я болтал по-детски свободно.

Отец уезжает в Киссенген (Германия). Возвращается внезапно на дачу в Финляндию, где мы жили, видимо, желая сделать «сюрприз». Безмятежно идя по саду, я неожиданно на него натыкаюсь на повороте одной из аллей. От ужаса разражаюсь ревом. Он приходит в ярость: «Вот так-то ты любишь своего отца!..»

 

19141915. Я и мать уезжаем за границу. Сначала в Германию. Затем во французскую Швейцарию; уже в разгар войны возвращаемся в Россию через Грецию, Сербию, Румынию. Последняя инстанция Бухарест — Киев. К этому времени мой характер резко меняется (видимо, из-за отсутствия отца), и я становлюсь «излишне резв». Пример: Швейцария. Отель в горах на очень большой высоте. Постоянно, из-за скопления туч, идет дождь. Наш номер рядом с салоном, где какая-то девица целыми днями играет на рояле экзерсисы. У моей матери мигрень. Чтобы избавить ее от беспокойства, или, вернее, просто из озорства, я беру пресс-папье, купленное в Берлине и представляющее собой точную копию револьвера, только с неподвижными частями. Дело происходит в первом этаже — я захожу в сад и в окно салона рядом с лицом девицы просовываю револьвер. Девица дико вскрикивает, вылетает из салона, и вскоре со второго этажа раздаются «звуки истерики». Вскоре приходит владелица отеля и, несмотря на то, что это только пресс-папье, мы тут же выставляемся. На прощанье делается мрачный прогноз: я «бриган»6 и сгнию, когда вырасту, на каторге. Для краткости ограничиваюсь этим примером.

 

19161917. Здоровье мое не поправилось (туберкулез бронхиальных желез). Врачи категорически настаивают на моем выезде из Петербурга. Зиму живу в туберкулезной санатории в Финляндии. Открытая веранда, бараньи мешки. На лето выезжаю в Самарскую губернию, в г. Бугуруслан (где протекало детство Аксакова), в кумысную санаторию. Революция уже началась. Поселяемся с матерью в Саратове, где жили ее родственники. Отец, по службе, остается в Петрограде, в морском ведомстве, переименованном в морской комиссариат. Поступаю в частную школу рисования и сразу же подаю признаки специализации, т.е. интересуюсь не живописью, а именно графикой. В это же время просвещаюсь в смысле «аиста», довольно забавной случайностью. Прыгнув на ходу в трамвай, наступаю какому-то селянину на ногу, на что, по тогдашней моей смазливости, получаю реплику: «У, блядская морда...» Новое слово меня заинтересовывает. В результате моих филологических изысканий, я познаю «мнимость аиста».

Крайне заинтересованный, я обращаю свой непросвещенный взор на литературу и для «прояснения» прочитываю груды ненужных с этой стороны книг. Половину Золя, Марселя, Прево, Катюль Мендеса, Мопассана, Д'Аннунцио, Лемонье, Амори, Вербицкую и т. д., и т. д., включая сюда все «дневники» — от «монахини» до «горничной». Особенно меня пленило название «Как я стала мужчиной». Не помню содержания и автора. Вскоре умерла моя мать, и я вместе с отцом оказался в Москве (куда переехал «Морком»).

 

1918. Москва. Я поступаю в «Единую трудовую школу», в тот же класс, какой я покинул в Петрограде в училище Тенишевой, т. е. в третий. Когда учительница меня ввела в класс, ученики встали, думая, что привели нового учителя. На этом мое образование кончается. До 4-го класса я так и не дошел. По тогдашней «моде» некоторое время служу в штабе командующего морскими силами и некоторое время в «санитафлоте». С отцом уживаюсь чрезвычайно трудно. Здоровье мое по-прежнему неважно. Как сын «военмора» (забытое ныне слово) посылаюсь в Центральное санитарное управление флота, где служащий там доктор М[елентье]в начинает мне делать уколы мышьяка. К этому времени у меня отчетливо проявляется и вкус и интерес к книге. На этой почве мы с доктором знакомимся. Мне становится скучно, и я делаю выход для реализации своих «саратовских» сведений. Происходит это в каких-то «номерах» на Бронной. После ночного «пропадания», боясь возвращаться утром к отцу, я иду к М[елентье]ву. Происходит масса переговоров. Я живу у него неделю и водворяюсь на прежнее место. Контраст настолько разителен (отец — представитель «точных» наук, доктор — «гуманитарных»; от точных наук меня всегда тошнило), характер моего отца настолько труден, что зимой, без шубы и шапки, я убегаю от него окончательно. Вскоре держу экзамен в Высшие художественные мастерские и выдерживаю. Продвигаюсь успешно. Все прерывается романом. Обостренный невроз. Я выезжаю под Москву, проучившись два года и не окончив одного оставшегося. Роман мало подходящий и обрывается. Разговор с Ганнушкиным7. Вопрос: «Опишите ваш день по порядку». Я (из сарказма): «Встаю в одиннадцать, “свидание с нею”, крепкий чай и папиросы. Продолжается до трех, затем антиквариаты и кино».

Как будто, Ганнушкин ничего «угрожающего» не нашел, и мы взаимно остались довольны. Все эти события происходили на протяжении 4-х лет.

 

19231929. Покровское-Алабино (40 км от Москвы). Больница. Жизнь в квартире доктора Мелентьева. Особых событий нет. Немного рисования, немного чтения, немного водки. Два «романа», оба мало подходящие. Один длится семь лет, появляется младенец. Репутация человека с некоторым вкусом, склонного к «изяществам».

 

19291930. Москва. Служба в Фундаментальной библиотеке 1-го Государственного университета (без оклада, практикантом). Водка усиливается. Служба чертежником в Мосстрое и Водоканалстрое, параллельно небольшая работа в «Издательстве московских писателей». Появляются деньги и резвость. Впрочем, очень корректная, так же, как и деньги. К этому времени регистрируется брак с «алабинским романом».

 

19301933. Места не столь отдаленные. Знакомство с Черепановым. Рисованье налаживается. Москва.

 

1933. Смерть отца в Ленинграде. Черепанов спивается окончательно, начинает «психовать» и становится окончательно невыносимым. По моей инициативе знакомство кончается. Живу в Ленинграде у дядюшки, доктора В.Г.Свитальского.

Делаю «Евгения Онегина» (Гослитиздат), «Бориса Годунова» («Academia»), «Повести Белкина» (Гослитиздат). В 1937 г. оригиналы приобретаются Гос. Лит. музеем, вероятно, частями попадают на Пушкинскую выставку в Историческом музее.

Знакомство с «Испанкой». Это уже не «роман», а «любовь». Продолжается год; она замужем; ставится вопрос о разводе. В нужную минуту мне не удается достать комнату. Все проваливается, т.к., взяв «развод», — «ехать некуда».

 

19361937. Я начинаю усердно пить и обретаюсь, говоря беллетристическим языком, «в отчаянии». За это время делаю: «Домик в Коломне» (для изд-ва при Гос. Лит. музее), «Воспоминания» Гламы-Мещерской (артистки) и либретто для «Недоросля» и «Короля Лира». Все последние книги для изд-ва «Искусство» при СНК.

В результате всяческих мытарств, затруднений в приискании жилплощади, сугубого пьянства, сразу же делаю «предложение» человеку не плохому, но по стилю мне совершенно не подходящему, и, к сожалению, ко мне чрезвычайно привязанному. Кроме того, оказывается, что я не имел никаких данных для привязанности «иной», несмотря на внешнюю неудачность ситуаций. Поездка совместно с женой в Сочи. Я оформляю центральную часть города к ноябрьским торжествам. Выезжаем в Москву для «развода». — В Сочи мои нервы, видимо, переживали «кризис». Анализ крови показал острую форму анемии, температура долгое время не поднималась выше 36,3. — Параллельно была утеряна приписываемая мужчинам «способность». Вскоре это прошло. В Москве «развода» не вышло, благодаря, очевидно, моей малохарактерности по «свирепостям». «Усердное пьянство» утраивается, совместная жизнь становится для меня невыносимой. Этот пункт и остается исключительным поводом моих «неврозов» (помимо «штатных») и беспокойств и по сей день.

Мне очень бы хотелось, чтобы у меня «не было дома» и чтобы я не чувствовал себя «разбивающим молодую жизнь». Все это, конечно, крайне банально слушать со стороны. Но давно известна разница «личных переживаний» и «абстрактного взгляда».

С.

 

 

Включая эту автобиографию в свою «Книгу о Володе», Мелентьев сделал к ней следующее примечание:

«“Автобиография” написана Володей в лечебнице в феврале 1937 г.

В первое мое посещение его там, Володя сказал мне: “Врач-ординатор Лидия Исаевна заказала мне написать автобиографию. Я этот заказ выполнил”.

После смерти Володи я пытался получить “автобиографию” из лечебницы, но мне это не удалось. В июне 1939 г. Литературный музей получил ее.

Писал Володя свою “автобиографию” в первые дни своего пребывания в лечебнице, когда он чувствовал себя еще нехорошо. Плохо спал, плохо ел, “не находил себе места”. Этим я объясняю те ошибки, которые попадаются у него, особенно в описании последних лет жизни.

Так, работал Володя в библиотеке Московского университета не в

19291930 гг., а в 19261927 гг.; у дядюшки доктора в Ленинграде Володя жил лишь две недели в январе 1936 г., в свой приезд туда из М[едвежьей] Горы. “Евгений Онегин”, “Борис Годунов” и “Повести Белкина” сделаны Володей на М[едвежьей] Горе, о которой Володя не упомянул вовсе... Ну, это уже не описка и не ошибка...

Наконец, для Литературного музея сделан в апреле—июне 1936 г. не “Домик в Коломне”, а “Граф Нулин”.

Все основное в “автобиографии” совпадает с тем, что я знаю о Володе, что я слышал от него самого и его родных и что, наконец, дано в книге о нем, написанной независимо от “автобиографии” и так хорошо затем подтвержденной ею».

Сохранился изящный подарок Свитальского Мелентьеву: записная книжка с вделанной в переплет серебряной пластинкой с гравировкой:

«Дорогому М.М.М. от В.С. 31 / XII 1927». Мелентьев заполнил ее стихами и рисунками Свитальского, его фотографиями, превратив в миниатюрный альбом. Наше внимание привлекло стихотворение, обращенное к поэту, прозаику и композитору М.А.Кузмину, с которым Свитальский и Мелентьев познакомились в ноябре 1920 г., когда Кузмин вместе с Н.Гумилевым приехали в Москву для выступления со своими произведениями на «Вечере русской поэзии». Стихотворение не датировано.

 

Пустые комнаты квартиры —
Ячейки опустелых сот.
Какие беды и кручины
С
лизнули жадно мягкий мед?

 

Юркун8 и Вы в углу каморки
П
о-прежнему рука к руке.
В овале предок в парике
Н
а фоне жесткой черной корки.

 

Ваш взор пленен нездешней далью.
Заснул, скользнув по крыше
Аккорд, заглушенный педалью.
За порогом не услышат.

 

Река покинула русло,
Пускай остры слепые льдины,
Обходит хищные стремнины
К
ак встарь уверенно весло.

 

Здесь же силуэт Кузмина. Мелентьев дает свое примечание:

«М.А.Кузмин, известный поэт и композитор (меньше). Володя познакомился с ним в Москве в 1921 г. [2 ноября 1920 г. — С.Ш.], когда М[ихаил] А[лексеевич] приезжал читать свои новые стихи (выступление вместе с Гумилевым)9. После этого знакомство продолжалось, и Володя бывал у М[ихаила] А[лексеевича] в Ленинграде.

Стихи Кузмина Володя читал очень охотно и ценил их очень» (РГАЛИ. Ф.1337. Оп.3. Ед.хр.53а. Л.33-35).

В дневнике М.А.Кузмина (издан пока только первый том за 1905–1907 гг.) зафиксирован такой визит Свитальского в Петроград летом 1922 г., когда, по-видимому, и был им сделан силуэтный портрет поэта, воспроизводимый здесь.

 

1922

 

И ю л ь

 

24 (понед.)

Сегодня день неожиданных появлений. Мальчик, у которых я ночевал в Москве, и Саня Венедиктов10. […]

 

25 (вторник)

[…] Пришел московский мальчик и Тизенгаузен11. Он ушел с Юр[куном], а я позировал Москвичу. […]

 

26 (среда)

Редактировал Гоцци. Ходил на Никол[ьскую]. Там встретился с Серг[еем] Эрнестов[ичем]12. Чичерин, говорят, остался за границей13. Дождик все идет. Думал, что на вечере никого не будет, а народу было масса. Битком набито. Боялся читать перед учеными14, от волнения не видя знакомых, но, кажется, вышло не очень плохо. И Ан[на] Дм[итриевна] была, и Дмитриев, Венед[иктов], и Моск[овский] мальчик, и «Голубой круг», и Жоржи и т. д.15 [...]

 

27 (четверг)

Что-то душно и дождь. Все дома, редактирую, хандрю и сплю. Рано Юр[кун] побежал провожать О.Н.16 К чаю были Дмитриев, Венед[иктов], Свитальский, потом бароны в попыхах о свадьбе17. Юр[кун] с Вл[адимиром] Вл[адимировичем] пошли в кинемо, и баронов послал я туда же. Барон ссорился с невестой, желая один пожуировать, а ее отослать домой, но Юр[кун] их примирил. Дмитриев же все ждал Эрпштейна18, посланного к Спесивцевой19, переряженным с письмом. Были в восторге хотя бы от того, что ему удалось проникнуть и не спустили его с лестницы. Читаю письма Юши Чичер[ина]20. Только теперь их понимаю и оцениваю. Это по-европейски солидно, и пафос дружбы, чисто немецкой — времен Ницше и Вагнера. Но я оправдал ли все это? Не знаю, не слишком ли я снисходителен к самому себе? Конечно, отношение у меня чуть-чуть скифское. И что он теперь обо мне думает? Наверное, поставил крест. Но в минуты бессонницы и упадка наверное вспоминает, не может не вспоминать. [...] Играл мальчикам «Лесок»21. Свитальский все-таки плохо соображает. Думаю, что талантлив, но или робеет, или — балдист. Вышли в сумерки пройтись. Вечером были у Блохов22. Як[ов] Н[оевич] поздно пришел, выпивши и веселенький. Юр[кун] дома писал.

 

29 (суббота)

Чудесная погода. Ходил к Михайлову23. Юр[кун] все пишет и озабочен. Насилу пропер его за «арой»24. Потом он лег спать. Я вышел за конфетами и встретил Свитальского. Чем-то он напоминает Князева25. Рисовались с ним26. Сережа27 явился, мрачно коммунистил и рассказывал о кутежах. Новые сапоги у него. Вышли вместе погулять. Зашел к Блохам. Юр[кун] дома уже.

 

31 (понед.)

[...] К чаю пришел Свитальский и, с опозданием, Венедиктов и Деникэ28.

 

А в г у с т

 

2 (среда)

Чудесная погода. Все приходили разные люди и посланья. Сторицын29, из Передв[ижного] теат[ра], Свитальский, Фролов30, Добуж[инский]31 и Анна Дмитр[иевна]. Что подумает Московский гость. Он тихий, но капризный мальчик. Или влюбл[ен] в меня, или до смерти боится. Выходили с Юр[куном] Он ходил без шапки. Потом ушел к О.Н. Я рисовался, играл «Лесок».

Ф.232. Оп.1. Ед.хр.60. Л.102-114.

 

В той же подаренной Свитальским записной книжке Мелентьев оставил свои воспоминания о художнике. Приводим их здесь с незначительными сокращениями.

 

Владимир Александрович Свитальский род. 16/II 1904 г. ст. ст. в Петербурге. Отец его А.Т.Свитальский был требователен и педантичен. «Мы все жили лишь тогда, когда père не было дома. Начиная от матери и кончая прислугой». Мать, Лариса Владимировна, музыкантша, с утонченной психикой, «болевшая туберкулезом». Володя рос один. Других детей не было. С 4-х лет начал рисовать. Лариса Владимировна определила быть ему художником. Отец находил это несолидным и хотел сделать из сына «человека положительного и серьезного»… «Когда père начинал заниматься со мною по арифметике, в квартире все плакали по углам и ни одна гувернантка не хотела оставаться в доме больше недели».

После неудачных попыток воспитывать Володю дома и в закрытом английском пансионе в Царском Селе, и недолгого учения в Тенишевском училище, мать увезла его в Швейцарию. То было перед войной 1914 года. Прожила она там с ним два года с лишним. Вернулись к деду Владимиру Федоровичу в Саратов. Там свой дом, многочисленная родня. Регулярного учения все это время не было. Интересовали иллюстрации, оформление книги. Читал без разбора что хотел, но немного. Русских книг и русских авторов не любил. Знал уже в то время Бердслея. Подражал ему и определился как художник «черного и белого пятна».

Весною 18 года умерла Лариса Владимировна. «Из людей, виденных мною, которых я “выставил в антиквариате”, — это только ты и моя мать, которая так же была красива и элегантна», — писал Володя за несколько дней до своей смерти самому дорогому для него человеку. А тогда… во время похорон матери пошел в кино и никогда не был на ее могиле.

К осени отец взял Володю к себе в Москву. Здесь я и встретился с ним. Не мальчик, почти юноша. С чудесной внешностью. Поражали большие серые глаза, смотревшие умно и зорко. Прекрасные темно-каштановые волосы с пробором слева. Матовый цвет лица. Высокий рост. Белый отложной воротничок у шеи и высокие гетры. В движениях и манере держаться учтивая вежливость и порывистость. Юноша производил впечатление «не русское». Юноша выделялся и не мог быть не замечен… Манера разговаривать была также своя — неторопливая, с очень разборчивым выбором слов, ничего шаблонного, никаких общих мест, ходких словечек… Он никогда бы не мог сказать «извиняюсь» и, прощаясь, «пока»… Он учился в школе в каком-то маленьком классе. Ученье шло плохо. Он был беспомощен и в школьных и в житейских делах. Зато знал массу редких художественных и букинистических книг. Знал манеру письма и рисунка многих художников, с безупречным вкусом разбирался в художественных вещах и умел уже тогда «перелистывать книгу» — искусство, которому он предавал большое значение в оценке людей: умение листать книгу, да линия рук и ногтей — были для него первой характеристикой человека… Но сверх всего этого он рисовал. Он был художником «милостью Божией». Его никто не учил. Его школой были: Бердслей, Нарбут, Бакст, Кругликова, Добужинский, Бенуа… и много других. Он искал себя и свою манеру среди них. Его рисунки, возможно, отражали в себе то того, то другого, но они были всегда хорошего вкуса и тонкого исполнения. Усидчивость его была изумительна, а требовательность к себе, как у зрелого мастера… Между нами была разница в 20 лет — это не помешало завязаться нашей дружбе. Я многому учился у этого мальчика. Он всегда был умен, интересно разнообразен, с ним никогда не было скучно. Он всегда был неожиданен и оригинален в своих суждениях и поступках…

Ранней весной 19 года Володя заболел корью. Отец перевез его ко мне. Корь осложнилась воспалением легких. Выздоровление шло медленно…

Расцветала весна… Архиепископ Серафим Чичагов32, художник, композитор и писатель, играл на многоголосном гармониуме… Володя написал мне на одной из книг: «Когда я буду слышать баркаролу Чайковского — я всегда буду вспоминать Вас, весну, музыку “владыки” и все, что скрывается в моей памяти под этими словами!»

 

* * *

Прошел год. Школа давно оставлена. Служба в морском штабе, несмотря на всю ее «призрачность», не пошла. Отношения Володи с отцом не налаживались и он, переезжая в Петроград, оставил его мне. С осени Володя стал посещать художественную школу Пятницкой. Там в это время преподавал между другими и известный гравер И.Н.Павлов. Он заинтересовался Володей и увлек его гравюрой на дереве. В 6 часов утра будил я Володю. Дорога в школу пешком лежала через всю Москву.

Володя много работал, быстро овладел резцом, но… настоящего руководства в школе не было. Павлова Володя «скоро рассмотрел» и потерял к нему интерес и в школу ходить не стал. Заставить Володю делать что-либо, что он считал ненужным для себя, было нельзя. Юноша он был обаятельный, но труден. В нем все было не просто. Он всегда был «сам по себе». Он никогда не дружил со сверстниками, ни в чем не походил на них, и интересы его всегда были старше его возраста. В то время он стал курить, и не просто, а или английскую трубку, или какие-либо «раритетные» папиросы. Вообще вещи он признавал лишь «первого сорта»… «Люди могут быть случайными, вещи никогда у человека с приблизительным вкусом. Я на них отыгрываюсь, если не за людское безвкусие, то за “преступное добродушие”», — писал он впоследствии.

К этой зиме 20–21 года относится первая попытка Володи умереть. Об этом стоит рассказать. Он часто не то что хандрил, но ему было скучно и неинтересно «жить». Выражалось это очень сдержанно. Вообще он был скрытен. Никогда не жаловался. Раскрывался редко и скупо. Жизнью и собою нисколько не дорожил и говорил о смерти просто и «жеманно». И вот он решает умереть, но прежде чем уйти из жизни он хочет «испытать все». План был составлен так. Он идет в спектакль прославленной тогда студии. Ест в антрактах пирожное. После спектакля выходит на Тверскую, берет «одну из многих», идет к ней и «после» получает у ней же яд и там умирает. Платой «ей» должны послужить мешочки с сахаром и рисом… Все выполняется по задуманному… Кроме последнего акта — смерти… У «ней» не оказалось «ни яду, ни кокаину»… Под утро он горько плачет на лестнице у своих дверей.

 

* * *

Осенью 21 года открывается «Вхутемас». Володя без законченного среднего образования, но его берут туда по представленным рисункам. Он в восторге от «Вхутемаса», от Фаворского, Павликова, Флоренского. Работает с увлечением. Его хвалят. Он даже принимается за математику, для него взят учитель. Кажется, наконец, «почва под ногами». Дорога к успеху и положению открыта. Но… длится это не долго. Завязывается «роман» с дочерью писателя, студенткой «Вхутемаса»… «В Посаде (Загорске) живет отец моей первой “чуть-чуть не жены” — времени, когда мне было 18 лет», — пишет Володя потом… Это ли, или роковое в характере Володи ничего не доводить до конца, но он перестает посещать «Вхутемас», отстает от курса, ничего не делает… Тяготится жизнью, рвется куда-то, не находит себе ни места, ни занятия в жизни. Он вне ее — молодой, талантливый, умный… Дни его идут пусто и ничтожно, но не спокойно, это ни праздность, ни лень, а тревога, внутреннее горение, частые сборы к смерти… И наряду с этим тонкий юмор, очаровательная беспечность, частая «неожиданность» («хлопушка с сюрпризом»), хождение переодетым в ночлежки — «опускание на дно», смотрение не только на окружающих, но и на себя в стиле гротеска. И дает он себя в авторисунке всегда шаржированно, утрированно, подчеркивая свою маленькую голову, высокий рост, слегка сутулую спину и изысканный жест с папиросой. А он уже не мальчик… Ему 21 год… 23 года… 25 лет…, а он все продолжает жить у меня «Володей». Года полтора усиленно рисуем две виньетки «по закону конструктивизма», а затем годов пять старую усадьбу Демидовых в Покровском-Алабине. Рисует и тут же уничтожает, оставаясь все время недовольным собой. Это что-то страшное по беспечности, и не по бессилию в работе, в достижениях, а по внутреннему состоянию… Он женат. У него сын от второго брака и дочь от первого, но детей своих он никогда не видел, с женою живет, но раздельно, оставаясь у меня. Иногда он пробует служить, но это явно не по нем.

 

* * *

30-го апреля 30 года арест за участие в к-р организации. В декабре ссылка в северные лагеря… на десять лет. Первое письмо из лагеря начиналось так: «Карелия, где скучал Свитальский, была прелестный уголок». В ссылке он находит «свой материал» — бумагу, и начинает резать силуэты. Они имеют успех. Их покупают, выпрашивают, крадут. Он, как всегда, не ценит того, что делает, и по рукам расходятся уже фундаментальные работы: весь «Дубровский», серия силуэтов «Революция и быт», серия эротических силуэтов, не считая массы других работ. К нему вернулась его усидчивость, и работает он днями и ночами…

В начале 33-го года освобождение из лагерей и ссылка в горшанск. Наступает трудная полоса жизни. Он совсем не приспособлен к самостоятельному существованию. С трудом устраивается чернорабочим на кирпичный завод. Ночами рисует… Живет впроголодь. Но он все тот же прежний. «Я принадлежу к типу нестареющих людей. Я уверен, что сейчас я такой же, как был десять лет назад, и останусь таким же. Никакие бедствия меня не скрутят. В каких я положениях ни бывал, никогда не терял беспечности и веселости. Видел я моих милых сверстников — Боже! Как они обкисли, отяжелели. Можно подумать, что они переживали мою биографию, а не я», — писал он мне из Моршанска… Летом 34 года в короткие поездки в Москву без пристанища, с ночевками на чердаках и лестницах, повторен «Дубровский»…

В декабре Володя приезжает ко мне в Медвежью гору и здесь в течение следующего тридцать пятого года сделает: «Евгений Онегин», «Повести Белкина», «Борис Годунов» и ряд других небольших работ. Это самый счастливый год в его жизни. Он полон успеха, материальных достижений и нового большого чувства… М.В.Нестеров пишет: «Многоуважаемый Владимир Александрович! Не часто получал я такое удовольствие, какое доставили Вы мне Вашими иллюстрациями к “Онегину”! Мастерство техники, оригинальность приема, тонкий характер, смысл и прелесть Вашего художества, столь родственные с поэтом, дают возможность Вас поздравить с большим успехом. Его, полагаю, признают на этот раз очень многие… “Онегин”, повторяю, великолепен. Желаю Вам дальнейших успехов. 1935 г. Июнь. Москва. Михаил Нестеров»33.

Но все это вовсе не значило, что Володя доволен, покоен, и счастлив. Он почти равнодушен к успеху… Он по-прежнему мало дорожит жизнью, по-прежнему воспринимает ее «отрицанием». В январе 36 года он пишет мне из Ленинграда: «Я не желаю ничего иметь общего с “центрами”. Они меня приводят в ярость. Я заснул сегодня в 5 утра, и мне хотелось прыгнуть в Неву. “Центры” существуют для новых кадров, нам же надлежит “жить совсем не так” и без всяких “реставраций” “столичных замашек”. Вообще категорически — у меня свои вкусы, ощущения и судьба»…

 

* * *

В марте мы переехали с ним в Москву. То была моя ошибка. Но могу лишь сказать: «Я же не знаю, что добровольным зовется на свете и что неизбежным»…С этим переездом начался наш «черный год». Вышли осложнения с комнатой. Володю, кроме того, в Москве не прописывали. Нужны были время, терпение и выдержка. В жизни побеждает тот, у кого крепкие нервы. У Володи нервы никогда не были крепки… Стал он метаться… Попытки найти комнату в Воронеже, Курске, Краснодаре не удались. И все же он работал: сделал «Графа Нулина», оформил ряд книг для издательства «Искусство»… Не шла задуманная работа над «Чайльд Гарольдом» для «Academia», да и не могла она пойти в этих условиях «путника на большой дороге». Мучило это. Мучила разлука с любимой женщиной… Лишь через год, по приезде в Москву, удалось устроить Володю в сносных условиях в Загорске. Он принялся за «Лугина»: эта неоконченная повесть Лермонтова привлекала его внимание к себе много лет, и он несколько раз брался за нее.

Смерть Володи 19-го апреля оставляет эту работу опять не законченной, но на этот раз уже навсегда.

 

Похоронил я его в Загорске. Красивый, как сказочный царевич, лежал он в гробу, одетый в светлую шелковую пижаму… Алые розы на груди… На левом виске у глаза маленький кровоподтек.

Дорога на кладбище длинными незнакомыми улицами. Простые дроги. Одна лошадь… и нарядный полированный гроб… Свежий, облачный день. Ни одного человека на кладбище, кроме двух могильщиков... Первая могила, на открытом месте у овражка… Кругом поля, вдали лес и лавра с высокой своей колокольней.

Молча опустили гроб в могилу… Мокрая, тяжелая глина. Никто не подошел и не бросил «горсть земли»… Насыпали большой и аккуратный холм и воткнули колышек с номером 688. Ветер трепал поставленные цветы… Голо кругом. Страшно. Молча постояли…

 

* * *

Судьба дала Володе ум, талант, прекрасную внешность, чудесное человеческое сердце без злобы, зависти, корысти, честолюбия — детское сердце, делавшее в жизни его обаятельным, беспомощным и беспечным… Но эта же судьба определила его на несерьезное отношение к жизни. Он играл в жизнь, он шутил ею, не ценил ее. И она наказала его за это лишними страданиями и раннею смертью…

Москва.

Января 19 — 1938 года.

М.Мелентьев

 

Для издательства «Academia», отбывая лагерный срок, Свитальский сделал иллюстрации к подарочному (в год 100-летия смерти Пушкина) изданию «Бориса Годунова» в изобретенной им в лагере же оригинальной технике «бумажной гравюры». Работы в этой технике встречаются чрезвычайно редко, поэтому немалый интерес представляет специально написанное Свитальским изложение сущности своего метода:

 

В процессе работы над вырезанными из бумаги силуэтами, я пришел к возможности совершенно отказаться от силуэта. Таким образом, мне думается, я извлек из бумаги как графического материала новые воможности, как в области технической ее обработки, так и по формальным свойствам графического эффекта. Мои предшественники, в лице Гельмерсена и Кругликовой, оперируя тонкой бумагой и ножницами давали чисто декоративное, плоскостное, силуэтное пятно; если иногда у них и появлялась линейность, то она носила чисто подсобное, вспомогательное значение, по отношению к силуэту.

Заменив тонкую бумагу плотным полуватманом, ножницы перочинным ножом, пользуясь методом обрезной гравюры на дереве, я имею возможность иногда достигнуть впечатления реальной объемности, может быть несколько условной, но являющейся для «бумажного языка» безусловно новым словом.

Бумага как материал обрывается в нашем представлении в руках Гельмерсена на XVIII веке. У Кругликовой, несколько силуэтно вырождаясь, она восходит к модернизму в лице Валлоттона34 в силуэтной интерпретации. Я низвожу возможности бумаги до 16–17 века, техническим эффектом и формальными признаками связав ее с традициями ранней ксилографии, с явным восходом к признакам современной школы Фаворского.

Предлагаемые три иллюстрации к «Годунову» являются первой моей попыткой в этой области. То только нащупываемый путь, имеющий все данные для развития и углубления.

Теперь мне хотелось бы коснуться чисто полиграфического значения этого нововведения. Мы договорились до того, что появился какой-то графический материал, обрабатываемый технически гравюрным способом и дающий в результате все признаки оттиска.

Получился парадокс: гравюра не печатая дает оттиск, имеет все признаки оттиска и, наконец, скажем, что клише является в то же время и оттиском не будучи ни тем, ни другим.

Что же это такое? Для чего это нужно?

Таким образом мы подходим к фотомеханике, без изобретения которой «моя» гравюра на бумаге в кавычках была бы нелепостью, «уникальной графической причудой». Благодаря фотомеханике она становится существенной, возможной, органической пародией на гравюру, сочетая в себе все производственные моменты возникновения гравюры вплоть до оттиска: я вырезаю клише, затем я покрываю его краской, накладываю на бумагу и… у меня в руках ничего не остается: и «клише» и «краски» в вечном единении покоятся на бумаге.

Употребив этот способ для иллюстрации к «Годунову», я считаю этот прием «реально стилистичным» по отношению к данной эпохе, в противовес «мирискусникам», иллюзорно эстетически пародировавших гравюру пером.

Помимо этого момента, чисто антикварного, гравюра на бумаге имеет свой эффект, т.е. свой голос «данного материала». Я бы сказал, что она дает нечто среднее между упомянутой выше продольной или обрезной гравюрой и линолеумом.

Она интенсивна, сочна и декоративна, являясь чрезвычайно приятным украшением книжной страницы.

В.Свитальский

Медвежья Гора.

Май 1935 г.

 

1 Один из них воспроизведен в: Каталоги фондов Государственного литературного музея. Вып.8. А.С.Пушкин. Рукописи, документы, иллюстрации. М.: Изд. Гослитмузея, 1948. С.145.

2 Перечислены:

Александр Иванович Анисимов (18771939?) — историк искусства. «Окончил историко-филологический факультет Московского университета (1904). Преподавал в Учительской семинарии в Новгороде, где начал работу по изучению древнерусской живописи, сделав ряд выдающихся открытий в этой области. Преподавал историю искусств в Петергофе, Москве и Ярославле. После 1919 — преимущественно в 1-м МГУ и Вхутемасе. С весны 1918 — сотрудник Музейного отдела Главнауки, с 1920 — сотрудник Реставрационной комиссии Отдела по делам музеев Наркомпроса, с 1924 — председатель Совета живописной секции Гос. реставрационных мастерских, сотрудник многих московских художественных учреждений. Арестован 6 октября 1930. Получил 10 лет по обвинению в шпионаже. В 1937 вновь арестован в лагере. Погиб в заключении незадолго до конца срока» (Справка А.И.Добкина из книги Анциферов Н.П. Из дум о былом. Воспоминания. М.: Феникс, 1992. С. 460). См. о нем также в лагерных воспоминаниях Д.С.Лихачева «Беседы прежних лет»: Наше наследие. 1993. №26. С.52-54.

Алексей Николаевич Греч (наст. фам. Залиман; 1899–1937?) — искусствовед, музеевед, краевед. Научный сотрудник Академии наук и ГАХН. Один из организаторов Общества изучения русской усадьбы (1922), член его правления. Вместе с искусствоведом В.В.Згурой редактировал «Сборники ОИРУ», после смерти Згуры в 1927 г. стал их редактором, а в 1928 г. — председателем правления Общества.

Предметом его внимания были усадьбы Кусково, Остафьево, Дубровицы, Отрада, Ясенево, Суханово и мн. др. В 1929 г., во время разгрома краеведческого движения, был арестован и отбывал наказание в СЛОНе (Соловецком лагере особого назначения). На Соловках написал «Венок усадьбам» (47 очерков о подмосковных усадьбах). Рукопись, хранящаяся в Отделе письменных источников Государственного исторического музея опубликована в «Памятниках отечества» (№ 32). Во время заключения получил расстрельную статью; был казнен (предположительно, так как точных сведений пока обнаружить не удалось) в 1937 г. в Тульской тюрьме.

Михаил Дмитриевич Беляев (18841955) — историк литературы, краевед, член общества «Старый Петербург — Новый Ленинград», пушкинист, специалист в области иконографии пушкинского времени, один из инициаторов создания пушкинской мемориальной квартиры на Мойке (в конце 1920-х гг. приводил ее в порядок после выселения жильцов). В 19211933 гг. заведовал музеем Пушкинского дома. В 19291933 гг. отбывал заключение на Соловках и в Белбалтлаге; с 1934 г. служил в Гослитмузее, возглавляемом В.Д.Бонч-Бруевичем, в должности заведующего иконографическим отделом. Бонч-Бруевич один из немногих принимал на работу специалистов, отбывших заключение по 58-й статье.

Борис Николаевич Молас (1877?) заведовал Секретариатом Академии наук. Арестованный по т.н. «Академическому делу», он был 10 мая 1931 г. приговорен к расстрелу, замененному 10 годами лагерей, и отправлен на Соловки. Дата смерти Б.Н.Моласа остается пока не установленной.

Василий Васильевич Гельмерсен (1873–1937) — секретарь Общего отдела Управления делами Академии наук. Из семьи выходцев из Швеции. Владел тремя главными европейскими языками, а также шведским, датским, итальянским; на нем лежали обязанности по переписке АН с заграницей и общение с иностранными визитерами. В.В.Гельмерсен — переводчик немецких поэтов и график-силуэтист; экслибрисы его работы экспонировались на международной выставке в Лос-Анджелесе. До революции был помощником заведующего личной библиотекой Николая II, имел придворный чин камер-юнкера. Уволен из Академии наук при ее проверке т. н. «комиссией Фигнатера» в июле 1929 г., арестован 12.01.1930 г. Отбывал заключение на Соловках и на Медвежьей Горе (Белбалтлаг). В 1934 г. директор Гослитмузея В.Д.Бонч-Бруевич приобрел у вдовы пушкиниста Н.О.Лернера 102 силуэта Гельмерсена к «Евгению Онегину» (не издавались, хранятся в музее; описание приведено в «Каталогах Государственного литературного музея»: Вып.7. М., 1948). В лагере Гельмерсен был вторично осужден и приговорен к расстрелу. Казнен 20.11.1937 г. Реабилитирован 29.04.1989 г.

3 Об этом человеке знавший его только понаслышке Мелентьев пишет в «Книге о Володе»: «На Соловках произошло сближение Володи с Черепановым Владимиром Владимировичем. Об этом человеке со всех сторон я слышал только дурное. Я не стану повторять. Это легче всего! Вот о хорошем человеке всегда говорится неохотнее и всегда с "оговорочкой". Я знаю лишь одно, раз Володя сошелся с ним, значит он был в меру умен и интересен. Он мог быть порочен. Да! Мог быть вором, пьяницей, даже душегубом, но не мог быть ни тупым, ни глупым, ни скучным. Старая приятельница Володи, Вера Борисовна Пасонен, рассказывала мне о Черепанове, что он был одних лет с Володей, красив, силен, физически ловок; прекрасный, остроумный рассказчик, прилично рисовал. Он с 15-летнего возраста "воевал" на Дальнем Востоке, жил долго в Харбине и прошел, что называется, "огни, воды и медные трубы". Это был человек большой воли, откровенного цинизма и "мертвой хватки". Конечно, это был опасный и дурной человек. Несомненно, что Володя мог подпасть под его влияние. У этого человека было много данных, делающих жизнь с ним не лишенной "сильных ощущений"». И далее, уже после лагеря, Черепанов вновь возникает рядом со Свитальским, сначала в Моршанске, затем в Москве и на Урале: «Некоторое время, в начале лета, Володя скитался с ним по Москве, ночуя на чердаках и лестницах университетских зданий на Моховой. Жил около месяца в гостинице в Загорске. В таких условиях повторил “Дубровского”. Посильное участие в работе принимал Черепанов. В Госиздате силуэты пошли под его фамилией. Получив за “Дубровского” полторы тысячи, Володя с Черепановым среди лета уехал в Свердловск, где устроился на работу в “Уралогиз”. Черепанов являлся представителем Володи по заключению договоров, по получению и сдаче работы. Все деньги проходили через него. По существу, Володя попал в кабалу — он сидел и работал в Арамиле, где жил, а Черепанов пропивал его деньги в Свердловске. В характере Володи не было “боевых качеств”. В наступление он не переходил. Но если что переставало ему нравиться или тяготило его, он старался молча изменить свое положение. По-видимому, поведение Черепанова перешло известную черту и стало невыносимым».

Два силуэтных рисунка цикла «Революция и быт» — «Академический паек» и «Сухаревка» в фотокопиях представлены в «Книге о Володе».

4 Неоконченная повесть М.Ю.Лермонтова, печатается в собрании его сочинений под заглавием «Штосс».

5 Драгоценности (от фр.: bijou).

6 Разбойник (от фр.: brigand).

7 Петр Борисович Ганнушкин (1875–1933) — психиатр, основатель научной школы. Заведовал психиатрической лечебницей в Москве (ныне носит его имя).

8 Юрий Иванович Юркун (Юрий Иосифович Юркунас) (1895–1938) — писатель, многолетний спутник Кузмина. Был расстрелян по делу т. н. ленинградской антисоветской троцкистской писательской организации.

9 Сам Кузмин записал в дневнике: «В Институте [чтение проходило в Большой аудитории Политехнического музея — С.Ш.] был адский холод, народу много. Стихи как-то не доходили, но много знакомых и ласковая молодежь. Меня похитили какие-то неизвестные поклонники, мальчик с морск[им] офицером. Мезонин в церковн[ой] ограде. Тепло, чай, еда, вино, книжки, восторженная любезность и деревья в окно, будто во сне».

10 Александр Иванович Венедиктов (18961970) писатель, знакомый Кузмина с детских лет (Венедиктовы были соседями по даче в Окуловке под Петербургом, где летом 1908 г. жил Кузмин).

11 Орест Тизенгаузенчлен Союза драматических писателей, происходил из баронского рода.

12 Театральный режиссер С.Э.Радлов (18921958).

13 Народный комиссар иностранных дел Г.В.Чичерин, «Юша Чичерин», был товарищем юности Кузмина. Но впоследствии их пути разошлись, и Кузмин наблюдал за карьерой своего гимназического друга лишь издали. Встретились они лишь единожды, в 1926 г. Разумеется, слухи о «невозвращенчестве» Чичерина, представлявшего РСФСР на Генуэзской мирной конференции, оказались вполне беспочвенными.

14 Имеется в виду вечер Кузмина в Доме ученых.

15 Анна Дмитриевна — Радлова (урожд. Дармолатова) (18911948) — поэтесса, переводчица Шекспира, жена С.Э.Радлова.

Владимир Владимирович Дмитриев (19001948) театральный художник, в нач. 1920-х гг. сотрудничавший с С.Э.Радловым (в 1923 г. оформил его постановку пьесы Э.Толлера «Эуген Несчастный», музыку к которой написал Кузмин), а позднее — с Вс. Мейерхольдом.

«Голубой круг» — неформальное литературное объединение: круг молодых артистов, литераторов, музыкантов, связанных в начале 1920-х гг. идеей создания «Единого музыкального театра». Вдохновителем «Круга» был композитор А.И.Канкарович, а участие в его начинаниях в числе многих принимали И.Соллертинский, Иванаев, В.Мясникова, Л.Скопина, Л.Соболев. Частыми гостями «Круга» были Ю.Юркун и М.Кузмин, чьи произведения (напр., «Вторник Мэри») были основой некоторых литературно-музыкальных композиций, исполнявшихся участниками «Круга» (сообщено Ю.В.Михальцевым).

ЖоржиГеоргий Иванов и Георгий Адамович. Оба поэта вскоре покинули Россию.

16 О.Н.Ольга Николаевна Арбенина-Гильдебрандт (18971980), с 1921 г. гражданская жена Ю.Юркуна, актриса.

17 Имеется в виду свадьба О.Тизенгаузена и поэтессы Ольги Зив (Ольги Максимовны Вихман (1904–1963) — впоследствии детской писательницы.

18 Борис Михайлович Эрбштейн (Кузмин часто пишет «Эрпштейн») (19011963) — театральный художник, близкий друг В.В.Дмитриева, был близок к обэриутам. Много лет провел в сталинских лагерях, после освобождения в состоянии тяжелой депрессии покончил с собой.

19 Ольга Александровна Спесивцева (1895–1991) — танцовщица Мариинского театра (1914–1924), затем в эмиграции выступала в антрепризе С.П.Дягилева.

20 Незадолго перед этим произошла загадочная, так и не объяснившаяся история: некий неназванный букинист предложил Кузмину купить пачку дореволюционных писем Г.В.Чичерина к Кузмину же — хотя Кузмин не помнил, чтобы он эти письма продавал. Как бы то ни было, украденная или утраченная часть архива нашла хозяина. Ныне эта переписка разбросана по нескольким архивам: (письма Кузмина в РГАСПИ, Чичерина — в Государственном литературном музее), но основная часть сосредоточена в двух архивах — в фонде Кузмина в РГАЛИ и в фонде Чичерина в ГАРФе.

21 В декабре 1921 г. вышла в свет книга Кузмина «Лесок. Лирическая поэма для музыки с объяснительной прозой в трех частях» (Пг.: Неопалимая купина, 1922) , с силуэтными иллюстрациями А.И.Божерянова. К текстам была написана Кузминым и музыка, однако задуманное издание с нотами не осуществилось, и некоторые из «Лесков» исполнялись автором лишь перед своими гостями.

22 Семья возглавлявшего издательство «Петрополис» Я.Н.Блоха (1892–1968).

23 Николай Николаевич Михайлов (1884–1940) — владелец издательства «Прометей», существовавшего в 1907–1916 гг. В нач. 1920-х у него были проекты возрождения «Прометея» и публикации там Кузмина, но это не осуществилось.

24 То есть отправил за посылкой американской благотворительной организации АRА (American Relief Administration).

25 Всеволод Гавриилович Князев (1891–1912) — поэт, офицер, знакомый Кузмина с 1910 г. Покончил с собой в Риге в результате драматически запутанных любовных взаимоотношений, в которых участвовал Кузмин и О.А.Глебова-Судейкина; эта тема отразилась в «Поэме без героя» Анны Ахматовой.

26 «Рисовался» — здесь в значении позировал.

27 Сергей Владимирович Папаригопуло — секретарь военной прокуратуры, литератор, брат писателя Б.В.Папаригопуло. От него в 1921 г. Кузмин узнал, где расстреляли Николая Гумилева.

28 Денике — возможно, Борис Петрович (1885?1941) искусствовед, востоковед, член Общества изучения русской усадьбы.

29 Петр Ильич Сторицын (наст. фам. Коган; 1894–1941) — театральный критик, поэт, журналист, постоянный посетитель Кузмина в нач. 1920-х гг.

30 Фролов — один из сыновей А.М.Фролова, профессора Политехнического института, которые в нач. 1920-х гг. часто навещали Кузмина и Юркуна. Здесь, возможно, имеется в виду Анатолий Фролов, пробовавший силы в писательстве.

31 Мстислав Валерианович Добужинский (1875–1957) — график и театральный художник, участник объединения «Мир искусства».

32 Митрополит Серафим (в миру Леонид Михайлович Чичагов; 18561937) — правнук адмирала В.Я.Чичагова (17261809), одного из первых исследователей Ледовитого океана, и внук П.В.Чичагова (17671849), морского министра России, командующего 3-й Западной армией в Отечественную войну 1812 г. Получил военное образование, участвовал в русско-турецкой войне 18771878 гг., был награжден Георгиевским крестом. В 1891 г. вышел в отставку и стал священником. Одновременно занялся медициной, разработав систему лечения лекарствами растительного происхождения, изложил ее в 2-томных «Медицинских беседах». В 1898 г. принял монашеский постриг с именем Серафим. В 1922 г. владыка Серафим был арестован и на 4 года выслан в Архангельск. В 1926 г. он возвратился из ссылки , в 1927 г. признал власть митрополита Сергия (Страгородского) и через год был назначен митрополитом Ленинградским. Прослужил 5 лет; 22 октября 1933 г. митрополит Серафим был отправлен на покой и поселился на даче близ ст. Удельная. Он сочинял духовную музыку, никогда не расставался с фисгармонией, хорошо рисовал, занимался иконописью. В московской церкви во имя пророка Божия Илии, что в Обыденном переулке, можно видеть образы Спасителя в белом хитоне и Серафима Саровского, молящегося на камне, написанные им.

В ноябре 1937 г. митрополит Серафим был арестован и 11 декабря того же года расстрелян в Москве в Таганской тюрьме. Реабилитирован 10 ноября 1988 г.

33 Этими силуэтами иллюстрировано представление читателям «Комментариев к “Евгению Онегину”» В.Набокова (Наше наследие. 1989. №3). Однако там рисунки датированы по ошибке 1936 г., т.е. годом выхода в свет книги.

34 Феликс Валлоттон (1865–1925) — швейцарский график и живописец.

 

Публикация и комментарии С.Шумихина

Кабинет М.М.Мелентьева в Тарусе. 1960-е годы

Кабинет М.М.Мелентьева в Тарусе. 1960-е годы

В.А.Свитальский. 1919

В.А.Свитальский. 1919

В.А.Фаворский. Экслибрис В.А.Свитальского

В.А.Фаворский. Экслибрис В.А.Свитальского

Записная книжка М.М.Мелентьева с записями о В.А.Свитальском. 1931–1938

Записная книжка М.М.Мелентьева с записями о В.А.Свитальском. 1931–1938

В.А.Свитальский. Экслибрис М.М.Мелентьева

В.А.Свитальский. Экслибрис М.М.Мелентьева

М.М.Мелентьев и В.А.Свитальский. 1919

М.М.Мелентьев и В.А.Свитальский. 1919

В.А.Свитальский. Экслибрис

В.А.Свитальский. Экслибрис

В.А.Свитальский. Сухаревка (из утраченного цикла «Революция и быт»)

В.А.Свитальский. Сухаревка (из утраченного цикла «Революция и быт»)

В.А.Свитальский. Автопортрет

В.А.Свитальский. Автопортрет

В.А.Свитальский. Шантрапа

В.А.Свитальский. Шантрапа

В.А.Свитальский. «У Харитонья в переулке…» (из иллюстраций к «Евгению Онегину»)

В.А.Свитальский. «У Харитонья в переулке…» (из иллюстраций к «Евгению Онегину»)

В.А.Свитальский. Граф Нулин (Наталья Павловна). Государственный литературный музей

В.А.Свитальский. Граф Нулин (Наталья Павловна). Государственный литературный музей

В.А.Свитальский. Академический паек (из утраченного цикла «Революция и быт»)

В.А.Свитальский. Академический паек (из утраченного цикла «Революция и быт»)

В.А.Свитальский. Силуэт М.Кузмина

В.А.Свитальский. Силуэт М.Кузмина

В.А.Свитальский. Карбасная верфь. Медвежьегорск, Белбалтлаг. 1931

В.А.Свитальский. Карбасная верфь. Медвежьегорск, Белбалтлаг. 1931

В.А.Свитальский. Кемь. 1931

В.А.Свитальский. Кемь. 1931

В.А.Свитальский. Успенский собор в Кеми. 1931

В.А.Свитальский. Успенский собор в Кеми. 1931

В.А.Свитальский. Из иллюстраций к «Борису Годунову»

В.А.Свитальский. Из иллюстраций к «Борису Годунову»

В.А.Свитальский. Силуэт В.В.Гельмерсена. Соловки, (1932?)

В.А.Свитальский. Силуэт В.В.Гельмерсена. Соловки, (1932?)

В.А.Свитальский. 1935

В.А.Свитальский. 1935

В.А.Свитальский. Из иллюстраций к «Борису Годунову»

В.А.Свитальский. Из иллюстраций к «Борису Годунову»

В.А.Свитальский. Из иллюстраций к «Борису Годунову»

В.А.Свитальский. Из иллюстраций к «Борису Годунову»

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru