Валерий Турчин

Карты, символы, искусство

Играть, так играть. Кажется ли, или и впрямь из некой метафизической дали прибрели к нам эти пустотелые коконы-тела? Фигуры их обтянуты лентами карт: так раненых перевязывали бинтами, а древние египтяне пеленали своих мертвецов. Они немы, им нечего сказать, но мы понимаем, что они гости из неведомых краев, где страсть сжигает души дотла, то есть это аллегория, в самом банальном и самом высшем понимании такой стилистической и смысловой фигуры. И знаем, что их пригласила в гости художница Наталья Нестерова; это на ее полотна мы смотрим, и это ее краски, ее образы. На столе, в мастерской на Арбате, лежит неполная колода карт, рядом начатый пасьянс. Гадать, так гадать.

Невольно задумаешься, что карты нам и что мы им.

Художники со времен кубизма полюбили их изображать, ими декорируя свои композиции и раскладывая пасьянсы своих «измов», когда один из них побеждал другого в страшной борьбе не на жизнь, а на смерть. Они намекали на искусство ворожей, сравнивая свои живописные ребусы с таинствами предсказания судьбы: зрителю и то и это казалось непонятным и загадочным. Помнится, «Бубновый валет» напугал обывателей в 1910 году, да так, что мастеров, решившихся выставиться, запомнили надолго. Чудилось, что заманивают они не на вернисаж, а в игорный дом, чтобы обчистить души и обмануть. «Бубнововалетовцы»! Они решили клеймо «valet de carreau» поставить на афишу, тем самым напомнив о темных проделках «валетов», давно почитавшихся за шутов, пройдох и мошенников. Чуть ли не Мольер в «Любовной досаде» упомянул их. Вот и Ганя Иволгин у Достоевского молчит при разговоре князя Мышкина с Настасьей Филипповной («она всю жизнь будет меня за валета бубнового считать»). Салтыков-Щедрин в очерках «Дети Москвы» вспоминает об образе каторжанина «с бубновым тузом на спине». Этот образ появляется и в «Двенадцати» Блока: «На спину б надо бубновый туз». Не менее дерзки были и валеты червонные. Славу ихнюю донес до русского читателя П.Понсон де Террайль в книге «Клуб червонных валетов», зачитанной в России в переводах до дыр. Там живописно рассказывалось о людях, живших шантажом. Вся эта символика карт, всплывающая со дна простонародных представлений и входящая в образы литературы и изобразительного искусства нового времени, уходит историческими корнями своими в глубь веков, в средневековье. И всякий, взявший по тому или другому поводу карты в руки, вольно или невольно приобщен к большой традиции, ибо глядя на «картинки» с «рубашками», занимаясь символикой чисел на картонках, раскладывая их перед собой в определенном порядке, вступает в борьбу с великой Игрой, где он лишь потенциальная жертва.

Искусство гадать на картах и играть в карты издавна связывалось с историей искусства, хотя бы потому, что часто великие мастера, будь то Мантенья, Дюрер или Давид, не считали для себя зазорным их порисовать. Впрочем, хотя и великие мастера интересовались, как их изготовить, всякому понятно, что при необходимости он и сам при помощи бумаги, ножниц и карандаша может смастерить колоду. Но по-настоящему дело пошло на лад, когда карты, рисованные до того от руки художниками и которые владыки прятали в драгоценные ларцы, позволяя себе поиграть в них лишь в случаях особо торжественных, стали печататься с медных или деревянных досок, как гравюры. Церковные владыки (сами тайком поигрывая в своих апартаментах в картишки) не знали, как бороться со злом, чуя в нем изобретение дьявола. Страсть к игре подобно эпидемии охватила Европу. Неведомое изобретение восточных мудрецов, где стреловидные дощечки (прообразы карт) являли четыре стихии, было купцами занесено в Венецию и другие торговые города. Стихии быстро приспособили в «масти», и они стали представлять горожан и крестьян, королей и рыцарей. Как и в жизни, между картонными персонажами началась увлекательная борьба, а карты с цифрами, помимо их глубокой эзотерической символики, намекали на богатство, возрастая по достоинству. Цыгане, наследуя «тайны Востока», вскоре принесли в города Европы искусство гадания и тем особенно прославились, занимаясь своим ремеслом на рыночных площадях и во дворцах знати. Они предсказывали по картам будущее, и это добавило «картонкам» еще большей таинственности. Система «тарок» или «тарокки» (названия менялись в зависимости от страны распространения) насчитывала 80 листов в колоде, и их охотно применяли для гадания. Игровые же системы обходились, как правило, меньшим количеством, в зависимости от правил.

Сама же мания игры охватила в XVII веке чуть ли не все слои населения, и каждый находил оправдания для подобного проведения досуга. Солдаты коротали время между битвами и развлекались в походах, монахи играли в монастырских кельях, девицы у себя в светелках, короли в залах и опочивальнях… Казацкие заставы познакомились с новым европейским развлечением и вскоре «заразили» всю Россию. Нередко карты украшались девизами и сентенциями, и с ними придумывались различные игры, не только «в дурачка», но и любовные. Одновременно с общим увлечением росла и каста шулеров, многие из которых стали подлинными мастерами по потрошению кошельков простаков. Чтобы затруднить подглядывание за картами партнера, на оборотной стороне их стали наносить пестрый орнамент — «рубашку». Последним потрясением для иконографии карточных изображений явилась Великая Французская революция, которая предпочитала санкюлотов и обезглавленных королей. Наполеон I приказал печатать на колодах карты местностей, куда отправлял свои армии. В другие времена на них даже писались (в транскрипции) предложения вроде «Сдавайся!» и «Где враг?». Но все-таки всевозможные дидактические ухищрения владык мира слетали с печатных картонок, как ненужный сор, и уже в начале XVIII столетия складывается более или менее каноническая стилистика оформления карт. Вот почему герои баталий за столом до сих пор щеголяют в париках, костюмах и платьях эпохи рококо. И только шутники им могли пририсовывать длинные носы и большие уши, а то и вклеивать фотографии своего начальства. Так как карты были связаны с деньгами и страстями, сама игра часто сопровождалась буйными возлияниями, то понятно, что и «девки» могли вскоре стать героинями «картинок». Так появились порнографические карты — плод запрещенной низовой культуры.

В России карточную игру восприняли с удовольствием. В эпоху Екатерины II печатались различные руководства с «описанием картежных игор и с показаниями правил оных». И отдельные ограничения в XVIII веке имели эпизодический характер, преимущественно они касались преследования шулеров, которым порой грозили нешуточные наказания. Сложен был только вопрос об организации специальных игорных домов, появившихся сперва в Париже в XVIII веке. Они, конечно, приносили колоссальный доход, но как место низких страстей, наживы и часто преступлений вызывали массу нареканий. Тем не менее те, кто поддался пагубной страсти, знали, куда им ехать, а именно, в некоторые города Германии, скажем, Баден-Баден. XIX век был полон рассказов-историй о казнокрадстве, проигранных поместьях, лошадях и любовницах, о неудачниках-самоубийцах. Так как каждая талия требовала свежих колод и расход карт был огромен, то создавалась целая индустрия небольших типографий, специализировавшихся на их изготовлении. В Россию карты обычно привозились из-за границы, преимущественно Германии или Польши. Отечественные производители им только подражали. Однако в начале XIX века в России печатание карт было монополизировано двором и вплоть до революции 1917 года оставалось императорской привилегией. Советская власть долго не знала, как отнестись к «позорному наследию прошлого», игроков всячески клеймила, но и сама, во время перерывов на партконференциях, любила перекинуться в безобидного «дурачка». Попытки изменить стилистику оформления карт были малоудачными, только что разве модерн и Ар деко уточнили в современном вкусе рокайльные элементы декора.

Насколько XIX век оказался мало оригинален в стиле оформления карт, настолько сами карты стали символами стиля. Оноре Домье, посетивший выставку Эдуарда Мане, заметил, что она возвращает нас к Ланселоту. В его замечании содержался намек на имя одного из легендарных рыцарских «валетов», входивших в символику старинных карт. Эту позицию прояснил, глядя на «Олимпию», Гюстав Курбе, который сказал: «Я, конечно, не академик, но живопись ведь это не игральная карта». Критиков новатора поразило то обстоятельство, что живопись Мане «плоская», фигуры резко оконтурены, и это дало им повод вспомнить о раскрашенных картонках для игры. Потом уже Поль Сезанн стал, завершая караваджистскую традицию, работать над своими «Игроками в карты». В России в разгар авангардных поисков Ольга Розанова создала серию карточных персонажей, в которой, возможно, представила в аллегорическом виде героев «Бубнового валета».

Видимо, образы карт решительно входят в сознание европейской культуры в эпохи бурных перемен. Ведь и «Пиковая дама» Пушкина стала символом конца романтизма…

Наталья Нестерова, раскладывая пасьянсы в мастерской и представляя образы окартеженных людей, завершает большую традицию «картопонимания». Когда-то, на заре отечественного постмодернизма, Владимир Немухин разбросал карты по своим холстам, модернизируя кубистов. Теперь же, когда завершение постмодернизма близко как никогда, становится понятно, что он и мог явиться нам в индивидуализированной мифологии Нестеровой, говорящей, что всему насту­пает конец, и культуре карт в европейской культуре также.