15 лет Российскому фонду культуры
Н.С.Михалков
Фонд - планета
культуры
На столе
перед Президентом РФК Н.С.Михалковым — один из последних даров Российскому фонду культуры — подорожная,
подписанная великим Суворовым и датированная 15 ноября 1794 года. С нее
и началась беседа главного редактора журнала «Наше наследие» Владимира
Петровича Енишерлова с Президентом Российского фонда культуры Никитой Сергеевичем Михалковым.
В.Е. Никита
Сергеевич, какие чувства у вас как у Президента Фонда культуры вызывает новая
возвращенная реликвия?
Н.М. Наверное, в первую очередь это
чувства не президента, а русского православного человека. Поразительное
ощущение сопричастности к нашей великой истории возникает, когда касаешься
руками бумаги, которую подписывал Суворов. Чувство надмирности, что ли,
буквально физического соприкосновения с прошлым.
Мне это чувство знакомо
еще по подготовке к съемкам фильма о Грибоедове, когда мы много работали в
архивах с историческими документами. Тогда, изучая камер-фурьерский журнал, мы
нашли до того времени не известное свидетельство о встрече Грибоедова с
императором Николаем I, произошедшей на Святой Пасхальной Неделе. И это дало
нам повод к импровизации диалога Грибоедова с Государем. Представьте себе
императорский прием, Грибоедов в числе приглашенных. Император проходит мимо,
думая, что Грибоедов будет просить за свою пьесу. А Грибоедов стал просить за
друга-декабриста. Было известно, что император категорически запретил просить
за кого-либо из бунтовщиков. И Государь развернулся… и пошел прочь. Все были в
шоке. И тогда Грибоедов говорит: «Ваше Величество! Христос воскресе!».
Император вынужден был еще раз развернуться, расцеловаться с ним и ответить:
«Воистину воскресе!»
Конечно, такие
документы, такое ощущение соприкосновения волнуют необычайно. Я помню, в
Мадриде простоял четыре часа в Прадо, хотел прикоснуться к картине Босха. Но
все время — то экскурсанты, то смотрители. Наконец — дождался. И вопреки всем
правилам прикоснулся к тому месту триптиха, я давно его наметил, где уточки плавают
в раю. Так вот поздоровался с Босхом…
Я считаю, что в этом
смысле наш Фонд делает уникальную и необходимую работу. И самое главное — в ней
нет показухи, нет демонстративности. Это настоящее русское делание. Негромкое
и… великое. Потому что всем понятно: забастовки шахтеров или военных — это
страшно. А музейным работникам, настоящим работникам, этим «рядовым культуры»,
плати им или не плати зарплату, — такая форма протеста неведома. Потому что они
все равно будут делать свое дело. И не потому, что рассчитывают что-то когда-то
у кого-то получить. Нет! А потому, что иначе не могут. Все равно — будут
собирать, экспонировать, систематизировать. А за всем этим стоит гигантская,
самоотверженная любовь «к отеческим гробам»…
Вы знаете, даже если бы
Фонд культуры занимался только этим, то это уже имело бы огромное значение. По
крайней мере, для меня это так. За 15 лет существования Фонд вернул на Родину
более ста тысяч единиц хранения, среди которых выдающиеся памятники мировой и
отечественной культуры. К тому же, мы не стремимся подобно «скупому рыцарю»
владеть культурными ценностями только как сокровищами. Мы передаем их в музеи и
архивы нашей страны, мы все это выставляем, показываем, публикуем, в том числе
и на страницах журнала «Наше наследие». Конечно, у нас было бы больше
возможности донести возвращаемое нами культурное наследие до общества, если бы
у нас были помещения, где мы могли бы открыть выставочные залы с постоянно
действующей экспозицией возвращенных на Родину национальных реликвий.
В.Е. Фонд
вначале ведь и создавался именно для этой цели — собирания и возвращения
реликвий. И сейчас это продолжается. Приходишь в Фонд, стоит Леонид Матвеевич
Аринштейн, открывает скромный чемоданчик, а там невероятные вещи, которые он
добыл для Фонда. Сотрудники Фонда культуры просто творят чудеса.
Н.М. Да, вы правы. Но это только половина
нашего общего дела, вторая важнейшая сторона деятельности Фонда — открытость и
восприимчивость к русской провинции. Необходим баланс между провинцией и
центром. Баланс должен быть в том, чтобы, с одной стороны, существовала
центростремительность и упорядоченность власти, а с другой стороны —
возможность людям иметь на своей малой Родине то, что имеют люди в больших
городах. Слава Богу, прошли времена «колбасных электричек», когда женские
сапоги и плащ-болонью можно было купить только в Москве. Теперь, когда все это
везде есть, чрезвычайно важно, чтобы люди, занимающиеся культурой, имели
возможность употребить свое дарование на благо своей малой Родины, испытывая от
этого удовольствие и наслаждение.
Мне рассказывали
реставраторы из Костромы о своей поездке за границу. Они приехали в Финляндию,
зашли в один музей, другой, потом вернулись в гостиницу… и запили. Я их
спросил: «А отчего так? Что-то не понравилось?» — «Да нет, — говорят, — чистенько,
аккуратно… а смотреть-то особенно нечего. Жены-то, они по магазинам сразу, а мы
так и просидели в гостинице, пока все не выпили, что с собой привезли». И
действительно, ну чем их, этих замечательных костромских реставраторов, годами
восстанавливающих сотни квадратных метров купольных росписей костромских храмов
и монастырей, можно было потрясти в музеях Финляндии?! Потому и квасили они в
гостиничном номере, обсуждая то, что им дорого, то, для чего призваны они
Господом в этот мир.
Вот воспитание ощущения
именно такой внутренней самодостаточности — одна из главных задач Фонда
культуры.
Для меня жизнь в
провинции сама по себе необычайно важна. Я много езжу. Вот, к примеру, есть
поразительный музей в Великом Устюге, вологодском городе, ставшем недавно знаменитым
тем, что оттуда к нам приходит Дед Мороз. Но это его сегодняшняя слава, а
музей-то существует давно. В музее — Левитан, Шишкин; в музее — летописи, в
которых, в частности, повествуется о том, что еще «во время оно» мужики из
Тотьмы переплыли океан и основали в Америке Форт-Росс. Вот вам и «С Новым
годом»…
Зажатые нашим столичным
менталитетом, ослепленные миром, где день за днем одна и та же тусовка и одни и
те же лица, мы вспоминаем про нашу провинцию, если, не дай Бог, что-то где-то
случается. Говоря языком газетчиков, «когда есть информационный повод»… Леса
горят в Хабаровском крае или в Ленске наводнение… А провинция знает про Москву
все. Все — потому что там смотрят телевизор, а по телевизору все в основном про
Москву. Но мы не имеем ответной реакции провинции. У нас нет обратной связи. Мы
не знаем, что там происходит.
Меня Михаил Прусак
водил по великолепному, с любовью собранному музею в Новгороде Великом,
расположившемуся в тщательно отреставрированном губернаторском доме. Или в том
же Хабаровске — изумительный музей живописи.
К чему я это говорю?
К тому, что 36 филиалов
Российского фонда культуры, которые мы, с Божией помощью, сохранили, призваны
поддерживать эту не слишком заметную, но колоссальную по важности жизнь
российской провинции. Потому что из этого выстраивается общий духовный образ и
культурный строй страны.
Поэтому вторая наша
главная задача, наряду с собиранием и сохранением реликвий культуры, это —
поддержка культурной жизни российской провинции.
В.Е. Мы
сейчас живем в новой формации. Но как сделать так, чтобы вы, большой художник,
не обрывали телефон и не топтались в высоких приемных, чтобы достать денег для
культурных программ Фонда? Как построить нормальные отношения с меценатами?
Откуда сегодня в России взяться Морозовым или Третьяковым?
Н.М. Я думаю, что здесь все решает
скрупулезная, ежедневная работа. Работа и время — вот ответ.
Я уже не раз приводил
пример о том, как один человек из «новых русских» финансирует оркестр областной
филармонии. Причем, даже если долго и внимательно вглядываться в лицо этого
человека, то уловить в нем связь с классической музыкой достаточно сложно. Его
спрашивают: «Зачем ты это делаешь? Любишь музыку?» — «Нет». — «У тебя что,
кто-то из родственников в оркестре?» — «Нет». — «Так зачем?!» — «Скучно».
Выясняется, что этому
товарищу, ну, скажем, Лампову, очень охота, чтобы его имя в программке
упоминалось рядом с Чайковским, Бетховеном. Это его воодушевляет, вдохновляет,
удовлетворяет его самолюбие. Казалось бы, все это глупо и смешно, а может быть,
и отвратительно. И можно, конечно, было бы встать и заявить: «Ничего нам от
вас, товарищ Лампов, не надо!..»
Но рядом с товарищем
Ламповым в филармонии каждый раз сидит малыш, кудрявый такой мальчик в бабочке,
с такими же точно, как у папы, чертами лица, но уже с иным выражением. Когда
этот мальчик вырастет, классическая музыка может стать его образом жизни. Он
просто к этому привыкнет, как привык чистить зубы, умываться. Для него этот
оркестр станет частью его быта и… бытия.
Вот поэтому я и считаю,
что для появления в России меценатов необходимо время. То, что долго рушили, в
одночасье не восстановишь…
Сегодня многие люди,
разбогатевшие на волне нашего дикого капитализма, поездив и пожив по миру,
искусившись вдоволь, возвращаются назад. Вроде все уже было, и вдруг тоска
какая-то непонятная, душа болит. Это как, помните, кажется, у Катаева в «Траве
забвения» одного из героев тащат на расстрел. Его через три минуты не будет на
этом свете, а он царапает гвоздем на известковой стене свою фамилию. Уходя, он
хоть что-то хочет оставить после себя на этой земле — и оставляет свою фамилию,
нацарапанную на стене…
Конечно, если жить
исключительно по принципу: «Скажи мне, где ты работаешь, и я тебе скажу, что и
как ты воруешь», — то ничего хорошего вообще не будет. Вот мне Семаго, бывший
народный депутат, четыре раза присылал счетную комиссию по поводу моего фильма
«Сибирский цирюльник». Он просто не мог поверить, что 43 миллиона долларов,
составляющие бюджет картины, это не повод для того, чтобы их украсть. Он не
понимал того, что мне было важно и интересно, собрав эти огромные деньги,
сделать то, что я никогда не мог сделать раньше в процессе производства моих
картин. Пять тысяч человек массовки, горячая пища для всех, классная
современная аппаратура, вагончики для всех актеров, чтобы они не мерзли на
ветру и не питались исключительно мамиными бутербродами, чтобы на морозе у них
бороды не отклеивались и чтобы создать наконец человеческие, цивилизованные
условия для всех, кто работает рядом с тобой на съемочной площадке. Но это не
укладывалось в голове у Владимира Семаго, зато укладывалось то, что из того,
что получил режиссер на картину, ему следует десять миллионов оставить себе, а
на остальное как-нибудь что-нибудь снять. Вот если мы будем жить по такому
принципу, то действительно никакого толку никогда не будет, потому что все
всегда будут друг друга подозревать: «Смотри, вот он дал музею две тысячи, а
ведь напишут, что дал пятьдесят, да еще от налогов его освободят. Поди проверь,
сколько он реально вложил».
Но тут уже встает
вопрос о духовной зрелости, которая к образованию, а вернее, к «образованщине»,
никакого отношения не имеет. Полуграмотные купцы в России царапали гвоздем свою
гарантию на притолоке, и это было крепче любой закладной. Поэтому создание
такого меценатства требует вызревания, внутреннего вызревания…
Если подытожить, то мне
думается, что воспитание меценатства должно происходить в процессе
органического роста предпринимательского сознания в целом. А для человека — это
переход от понимания относительной ценности того, что можно потрогать руками, к
пониманию абсолютной ценности того, чего руками потрогать нельзя. И еще — в
этой области нужны нормальные действующие законы. В этом смысле меценатство —
это зрелое внутренне отношение предпринимателя к культурным ценностям,
поддержанное государством и гарантированное законом.
В.Е. Никита Сергеевич, в
связи с тем, что вы сейчас сказали о важности и необходимости постепенного
внутреннего духовного роста наших меценатов, у меня к вам в развитие темы еще
один вопрос. Что же может обеспечить и гарантировать у меценатов, да и не
только у них, этот внутренний духовный рост?
Н.М. Вы знаете, мой двоюродный дед
Дмитрий Петрович Кончаловский в своей замечательной книге «Пути России» написал
следующую фразу: «В государстве, где утеряно понятия стыда и греха, порядок
может поддерживаться только полицейским режимом и насилием». Понимаете,
человек, в котором живут понятия греха и стыда, не станет красть деньги. И не
потому, что ему по-человечески боязно, а потому, что ему по-настоящему страшно
нарушить одну из Божиих заповедей…
Я у себя на Студии
«Тритэ» создал фонд, абсолютно частный. Мы десять процентов от всех своих
заработков передаем в этот фонд. Такая своеобразная «десятина вскладчину». Из
средств этого фонда мы помогаем храмам, монастырям, детским школам, где
воспитываются сироты и дети из неблагополучных семей. И ведь какое счастье,
когда к тебе приходят матушки и говорят: «Никита Сергеевич, голубчик, тут нам
двести гектаров земли дали, а обрабатывать нечем», а ты знаешь, что можешь
взять из этого фонда и купить им трактор. А на следующий год они приезжают и
рассказывают, какой они собрали урожай. Вы представляете, какое это счастье?!
Но это вещь внутренняя, вещь сокровенная, потому что она соприкасается с
понятием и чувством греха и стыда. И ведь главный-то вопрос не в том, чтобы
дать, а чтобы взяли. Чтобы за все неблаговидные твои мысли и поступки, вольные
и невольные, тебе не сказали: «Спасибо, от вас ничего не надо…» Вот что
страшно. И то, что более всего достойно сожаления и печали о человеке, — это
отсутствие у него сознания личного греха и стыда…
Помните анекдот про то,
как человек вернулся из Лондона домой с чемоданом денег. Ему говорят: «Откуда?»
— «В очко выиграл». — «Как так?!» — «Как-как. Сели играть. Он мне говорит: “Очко”.
Я — ему: “А ну, покажь”. А он — мне: “Позвольте, мы же с вами джентельмены”. И
тут мне такая везуха пошла…»
Конечно, если мы с вами
будем жить и действовать по такому же принципу, то никакого меценатства у нас в
принципе не будет, даже если соответствующие законы правительство будет
принимать.
В.Е. Значит,
все прежде всего связано с верой?
Н.М. Конечно! Я уже много раз об этом
говорил и порядком, верно, многим надоел, но что бы про меня ни говорили и ни
писали, я еще раз повторю: я убежден, что все то ужасное, что случилось с нашей
страной и русскими людьми в прошлом веке, XX веке, на сто процентов связано с
безверием.
Потому что, когда
пришло безверие, вопрос «Зачем жить?» заменили на вопрос «Как жить?». А на
второй вопрос «Как жить?» нельзя ответить без первого вопроса «Зачем жить?».
Все. Точка-ру. Больше ничего! Можно ссылаться на красный и белый терроры,
голод, разруху, индустриализацию, коллективизацию, репрессии, но все то, что мы
получили, связано прежде всего с безверием.
Из-за этого, кстати говоря,
во многом произошел итог гражданской войны. Большевики не стесняясь обещали
дать то, чего не могли дать. А их противники белые офицеры, такие как Туроверов
и подобные ему, не могли обещать того, чего не могли исполнить. Совесть и
воспитание не позволяли. И не обещали…
А народ доверился и
повалил валом за теми, кто сначала наобещал, а потом закабалил их больше, чем
до реформы 1861 года. Поймите, что колхозное крестьянство было гораздо более
изощренным злом, чем крепостничество. Представьте себе, что в XX веке появиться
в свете молодому хлеборобу можно было только тогда, когда он через военный
билет получал паспорт. А все остальное для него было закрыто, его даже в
гостинице не могли прописать, потому что кроме справки из сельсовета у него
никаких документов не было.
Убежден, что в основе
всех наших бед — безверие. Однако как преступно и глупо было выбивать из людей
веру палкой, так же бездарно и бессмысленно будет ее в них вбивать…
Вот, к примеру, у нас
теперь новый королевский вид спорта: на смену теннису пришло дзюдо. Недавно в
Москве проходил чемпионат по дзюдо. Туда собрался весь наш бомонд. Дамы в
бриллиантах, которые в жизни про дзюдо ничего не слышали. Многие чуть не в
драку билеты вырывали, чтобы поглядеть, как один молодой человек хватает другого
молодого человека и шлепает его о ковер. Все ждали президента, а он взял и не
пришел. Неувязочка вышла…
Гениально было сказано
в одной из русских летописей: «У них это не получилось потому, что все делалось
ими с тяжким, звероподобным рвением».
Признаться, в этом
отношении у нас мало что сегодня изменилось. До сих пор мы почти все делаем с
тяжким звероподобным рвением. Создаем себе кумиров и с тем же звероподобным
рвением их растаптываем, зачастую жестоко и несправедливо. Вот и сегодня народ
очень метко назвал некоторых наших руководителей, стоящих в храме со свечой в
правой руке и глядящих в телекамеру, — подсвечниками…
Я думаю, что рост веры
в душе человека торопить нельзя. Ведь в конечном счете речь идет не о бабушках,
которые испокон веку ходили в церковь, и не о тех молодых людях, которые
нацепили огромные кресты поверх рубах. Речь о наших детях, о тех детях, которые
во время Божественной Литургии копошатся в ногах, собирают огарочки, плачут,
балуются, шумят, получают подзатыльники. Эти дети через двадцать лет будут
решать судьбу страны. И слава Богу, что сегодня Божественная Литургия втекает в
них как энергетика веков, пусть даже ни единого ее слова они не понимают. Для
них «Верую» и «Отче наш» станут частью их жизни. Так же, как и для того
мальчика, который, уже взрослым, будет поддерживать филармонический оркестр,
потому что без этого не сможет жить. Это новое поколение, для которого церковь
и культурные ценности будут носить характер абсолютно естественный.
И мне думается, что
здесь, с одной стороны, надо сохранять благородную непредвзятость, а с другой —
безусловно, иметь реальный контроль над происходящим. Я имею в виду не
отпускать процесс модернизации российской культуры «по воле волн», а правовым
образом пресекать любые отклонения и новообразования, которые не вписываются в
русло и ткань симфонии духовной жизни и государственного строя России,
складывавшихся веками.
В.Е. Никита
Сергеевич, а как в контексте этих проблем вы видите место и роль Российского
фонда культуры? Все-таки 15 лет — это серьезный срок для первой российской
неправительственной организации в сфере культуры.
Н.М. Я думаю, что локализовать место
Фонда культуры в общественной жизни России, с одной стороны, просто, а с другой
— невозможно, как невозможно локализовать место и роль культуры в жизни
российского государства, общества и личности. Ведь культура это не только
«вещь» и далеко не только то, чем занимается Министерство культуры Российской
Федерации. Культура — и глубже, и больше, и шире. Это целый мир, система вещей,
свойств и отношений человека. Это среда, формирующая его образ жизни и
порождающая его права. Культура — везде и всюду, где был, есть и будет человек.
Мне думается, что таким, в сущности, должен являться и Фонд культуры…
Потому сегодня я
сознательно не буду, повторяясь и злоупотребляя читательским вниманием,
говорить о количестве и качестве наших мероприятий, о цифрах и фактах, то есть
о Фонде как организации, организации с конкретной правовой формой,
сформулированной миссией, бюджетом, программной деятельностью. Конечно — и это
важно. Но все, кого волнуют именно эти вопросы, могут получить на них
исчерпывающие ответы, обратившись к регулярно выходящим в свет «Ежегодникам
Российского фонда культуры», а также заглянув на наш сайт.
Я же хочу обратить
внимание не на институцию, а на субстанцию. Я хочу поговорить о «планете» —
Российский фонд культуры. В этом смысле мы — создатели и хранители того, что
можно назвать «атмосферой культуры», той атмосферы, которую нельзя потрогать
руками. Мы участники того «духовного барражирования» и творческого
взаимопроникновения поколений, в котором живет культурная традиция и образуется
тот фундамент, на котором зиждятся российское государство, общество, личность.
Помните, у Бунина одна
героиня говорит: «Я для тебя как воздух, без которого невозможно, но которого
не замечаешь…» Наверное, то же самое можно сказать и об атмосфере культуры,
которая и есть атмосфера веры, надежды и любви. Мне кажется, это же можно
сказать и о нашем Фонде культуры. То, чем мы занимаемся, это то, без чего
невозможно жить, но чего не замечаешь. Да, мы можем открыть выставку и громко
заявить: «Праздник культуры состоялся…» И подобных отдельных культурных событий
— «корпускулов культуры» — происходит в Москве и многочисленных филиалах Фонда
в течение года тысячи. Но главное, при этом понять и почувствовать, что оживают
эти события не сами по себе, а в «духовной волне», в национальном самосознании,
духовном полилоге исторических поколений…
Поясню на конкретном
примере. Под Вязьмой детишки организовали «Клуб русских единоборств». Это не
карате, не кунфу, это нечто иное. Они не просто изучают приемы русской
национальной борьбы, они вживаются в свою национальную традицию. Причем
называют они себя богатырями, обращаются друг к другу по имени-отчеству, а сами
еще такие маленькие…
Мне кажется, очень
важно поддержать именно это, то, что сегодня хотят унизить, походя осмеять,
чему хотят придать придурковатый смысл, обвинив заодно в квасном патриотизме.
Русская национальная традиция и традиционная культура не должны загоняться в заповедник,
их предназначение состоит вовсе не в том, чтобы регулярно служить подсобным
материалом для сюжетов передач «Итого» и «Куклы».
Многие, я знаю,
подумают: ну вот, опять он про лапти всерьез; и все такое. Очередное
«чересчур»…
Верно. Во всем необходимо
чувство меры, все хорошо в свое время. Человеку, тем более художнику, прежде
всего необходимы такт и вкус. Согласен! Но с двумя дополнениями — нужно,
во-первых, любить свою Родину и почитать свое Отечество и, во-вторых, с
уважением относиться к чужой Родине и чужому Отечеству. Кстати, в этом, и
только в этом, состоит истинный патриотизм. А если исчезнет этот патриотизм, то
утратится и культурный иммунитет. И мы из многонационального народа превратимся
в население, а страна наша без единого выстрела будет обращена в территорию.
Поэтому очень важно,
чтобы в первую очередь дети наши, которым сегодня, через Интернет и современное
телевидение, открыт весь мир (и прежде, чем они в эту сеть попадут), имели в
себе этот внутренний, устойчивый культурный иммунитет: Пушкин, сказки, былины;
вера, стремление следовать заповедям, знание родных культурных основ и
традиций. Я имею в виду не академические знания, а знания модальные и
экзистенциальные: вот это — можно, а это — должно, а то — грешно.
Ходасевич как-то сказал:
русские люди, особенно находясь на чужбине, аукаются Пушкиным. Верно. Но мы,
еще до Пушкина, аукались друг с другом Евангелием, словами молитвы…
Полуграмотный кучер мог сразу понять, когда ему говорили: «Ну, креста на тебе
нет; ну, как тебе не стыдно, побойся Бога». Он понимал, о чем речь.
При всей огромной
сословной, имущественной и интеллектуальной разнице в России все всегда
уравнивались перед алтарем. Истинные принципы демократии осуществляются именно
в храме, когда император и нищий, как братья, равны и свободны перед любовью
Божией.
Этой демократии нельзя
научить, она не родилась «здесь и сейчас». Ее можно впитать, ею должно
вскормиться…
Ну вот, так получилось,
что, рассказывая о Фонде культуры, я довольно много говорил о себе, о своем
внутреннем мире. Может быть, кому-то это покажется излишним, неправильным.
Прошу этих людей простить меня. Видимо, вся моя жизнь, тревоги, заботы и
радости последних лет настолько внутренне связали меня с Фондом, что иногда я с
ним невольно себя отождествляю. Но конечно же — это не только «моё». Со мной
рядом друзья и коллеги; мы — единомышленники.
Надеюсь, я имею право
от лица всех их, перефразируя известный афоризм, сегодня сказать: «Фонд — это
наше все».
Беседу записал В.Леонидов