1849

Давно, очень давно приглашают меня все мои приятели приехать в Петербург. Одна постоянная причина удаляла меня от совершения поездки сей. Быть в Петербурге и не бывать, даже часто, у Ф. И. Прянишникова¹, коего люблю и уважаю, дело невозможное, а Петербургский почтамт слишком живо напоминать мне должен горестную потерю незабвенного брата моего. В доме сём я столь раз жил – т. е. блаженствовал! Как решиться ехать куда-нибудь грустить, а не веселиться. В Петербурге не любят скучных лиц, да и всякий вправе сказать: ну, грустно тебе здесь, так оставайся в своей Москве, и там ты брата своего не воскресишь. На это нечего возражать. Я лет 15 не видал Петербурга, вдовы моего брата, детей его, мне 68 лет, могу умереть, не видевши их, и бедную мою больную сестру. Часто делал я сии размышления, колебался – но Федор Иванович и, особенно, добрый мой племянник Сашка², бывший здесь недавно в отпуску, решили мне ехать в Петербург. Последний, а равно и Борис Перовский³, муж бесценной племянницы моей Софьи, такие давал мне причины, что я не мог отговариваться, и я дал им честное слово побывать у них в гостях. “Не просите у нас отпуска, – говорил мне Федор Иванович, – мы вытребуем вас к себе, будто по делам службы”. Все сие вместе, и еще некоторые уважения, о коих откровенно упомяну, решают мне ехать. Желание поклониться Государю нашему в радостный для России день 6-го декабря⁴, любопытство видеть славимый всеми Петербург после 15 лет, страсть моя к музыке, а теперь в столице Русской публика восхищается талантом первейших певцов в Европе: Гризи, Марио, Тамбурини, Фроццолини. Славная Фани Элснер⁵ также в Петербурге. Я писал Фед<ору> Ив<анови>чу, что готов ехать, и получил на то разрешение от графа Адлерберга⁶. Я еду через несколько часов. Время дорого. Сегодня уже 2-е декабря. Я найду в Петербурге зятя моего Долгорукова⁷, который поехал хлопотать о будущности своего сына Николая, выдержавшего весьма благоприятно экзамен свой и надевший <так!> уже мундир cтудентский⁸ <…>

Получа разрешение графа Адлерберга, я сдал должность свою помощнику моему Ив. Ив. Татищеву и 2-го декабря, ровно в 12 часов, отправился в Петербург. До сих пор сообщения наши с Петербургом делаются на колесах, потому что не везде можно ехать на полозьях. Я, однако же, решился ехать не с Экстрою и не с Легкою⁹, а в собственной своей кибитке, на зимном <так!> ходу, надеюсь, что с легкими Экстрами везде проедешь. Буду в дороге независим и делать, что хочу, останавливаться где и когда захочу. Все вышло к лутчему. Дорога была так хороша, что до Клина уезжал я 20 верст в час, далее встречались дурные места, т. е. недостаток в снегу, но ямщик возил меня объездами от большого шоссе. Ежели бы <не> потерял я 4 часа в Яжелбицах на починку полозей, из коих одна изломалась, и не потерял бы я часа три в Сп<асском> Полесье, где захотелось поужинать хорошенько и поспать, я совершил бы путешествие в 45 часов. Я взял с собою Ивана Фомина, который совершенно меня успокаивает и смешит рассказами своими. Много говорили мы также о старине. Он был фаворитом мальчишкою-казачком моей Natаши¹⁰. Теперь служит он у меня на почте и получил недавно первый офицерский чин. Здесь он мне также очень полезен; находясь некоторое время при покойном моем брате, он хорошо знает Петербург и тотчас все отыскивает.

Я приехал 5-го декабря прямо к доброму Ф.И. Прянишникову. Обнявши его и узнав все, что мне надобно, я отправился к зятю. Его не было дома, поехал обедать к гр. Воронцову¹¹. Он взял мне № в гостинице Kules (Кулона), где сам живет. Оставя Ванюшку устраивать мне жилище, я, в дорожном платье, сел на извощика и отправился к сестре Олиньке, а потом к своим Булгаковым. Надеюсь, что это пройдет, но весьма горестное впечатление произвели на меня, во-первых, дом Почтамта, по воспоминаниям, и потом, сходство маленькой Кати с отцом ее; глядя на нее, с трудом удерживался я от слез. Долгорукова я еще не видал, но, вероятно, сегодня уже не увижу. Я ужасно устал от дороги, лягу спать, хотя только 9 часов. Довольствуюсь сими строками. Завтра в 10 часов утра должен я быть у графа Адлерберга, а потом обрыскаю главные власти.

Ежели бы все дни должны были походить на сегодняшний, я не мог бы вынести петербургской жизни. Я домой приехал только спать. Прочее время проводил в беспрерывной езде. К крайнему моему прискорбию, 6-го числа не будет выхода, а я спешил сюда для этого дня, надеясь иметь щастие представиться Государю или, по крайней мере, видеть Его Величество вблизи. Богу одному известно, удастся ли мне еще побывать в Петербурге, а потому впишу здесь имяна всех тех, у коих я был и видал, может быть, в последний раз в мою жизнь: не говоря уже о любезном нашем Директоре Департамента и сотоварище моем, СПбургском Почтдиректоре Фед. Ив. Прянишникове, который принял меня совершенно дружески, был я, первоначально, у главнокомандующего нашего, графа Вл. Фед. Адлерберга, коего прежде всего поздравил с двумя Царскими милостями: графским достоинством и орденом св. Андрея Первоз<ванно>го. Швейцар объявил, что граф никого не принимает, но я просил все-таки доложить, и граф меня принял, извиняясь, что еще в шлафроке. Узнав, что он собирается ехать в Сенат, я чрезмерно ограничил свое посещение и речь была совершенно о вещах посторонних, о дороге, Москве, Петербурге и т. п.

Министр двора князь П.М. Волконский¹² принял меня весьма ласково. Я пробыл у него не более 5 минут, видя, что он занят распоряжениями с об<ер>-гофмар<шалом>

Боде¹³ каких-то планов. Князь, отпуская меня, сказал: «Ну! теперь мне некогда, а на днях я попрошу тебя обедать с нами, ты, верно, не видал еще тетушку (княгиня Г.А. Волконская) и Алину (дочь его, Алек<сандра> Петровна Дурново¹⁴), ты, верно, и не знаешь, какая славная теперь составилась опера?» – «Нимало, В<аш>а С<ветлост>ь, и жалею о том, что вы ему (указывая на Боде), а не мне пожаловали креслы ваши на театре». Он засмеялся и ничего не сказал. Я об этом упомянул по внушению самого Боде, который на днях возвращается в Москву, и желал бы согласия князя передать мне свое право. Ежели князь сам вспомнит об этом, то очень буду доволен, но просить уже сам не буду. Как ни люблю оперу Италиянскую, но платить всякий раз по 8 руб. сер. за креслы в 1-м ряду, тяжело.

Я забежал к Государю Цесаревичу. Тут нашел я записанных с некоторого уже времени трех москвичей: графа Алекс. Никит. Панина, Алекс. Дм. Олсуфьева и Сергея Полторацкого¹⁵. Через полчаса вышел от Государя Цесаревич и принял нас в своем кабинете весьма милостиво. «Посмотри, – изволил Он мне сказать, – на эту картину, тут найдешь ты знакомых». Я приблизился к картине, она представляла Римский Corso во время карнавала, и я тотчас узнал на балконе воспитателя Его Высочества Жуковского и зятя моего Долгорукова. Вел. князь часто навещал мою Ольгу¹⁶ во время пребывания своего в Риме в .... <пропущено> году. Так как я долго жил в Италии, Его Выс<очест>во изволил мне показывать виды Италии, Палермы и Венеции. От Италии речь зашла нечувствительно до настоящего ее смутного положения и, наконец, до Европейской политики вообще. Я вписываю здесь замечательные слова, слышанные мною из уст Его Высочества. Вот они: «То, что происходит в Италии, во Франции и других местах, ни что иное, как вспышка, но дела сериозные запутываются в Германии, и кто знает? не придется ли опять обнажить меч весною?» Слова царедворцов должно полагать обыкновенно отголоском мнениям самого Государя, но они гораздо значительнее и важнее, когда произносятся устами Наследника Престола. Его Выс<очест>во изволил меня расспрашивать об Ольге и ее детях. Я сказал, что внук мой прекрасно выдержал экзамен свой в университет и получил cтудентскую шпагу, но Его Высочеству было это уже известно.

Я записался у Вел. князя Константина Николаевича. Его Выс<очест>ва не было дома.

Также записался я у Великих князей Николая и Михаила, о коих камердинер сказал, что Их Выс<очест>ва изволят учиться.

Быв во дворце, я зашел к душевной приятельнице всей нашей семьи, к фрейлине Праск. Арсен. Бартеневой¹⁷, и очень был рад, что застал ее дома <…>

Был я у канцлера графа Несельрода¹⁸. Он велел мне сказать, что, имея теперь мало свободного времяни, просит меня приехать на другой день в 12 часов, чтобы подолее со мною пробыть.

Об<ер>-камергер А. И. Рибопиер¹⁹ принял меня, хотя и нездоров. Это старый знакомый. Говорил я с ним о представлении моем. Он сказал, что у него вписаны уже 53 особы, что долго не было представления, что, в ожидании оного, какой-то Губернатор живет здесь уже два месяца и, быв записан уже раз, не может выехать из Петербурга, что я могу подвергнуться тому же жребию, что, во всяком случае, и не вписывая меня в реестр, как скоро он в состоянии будет выезжать, он доложит, при случае, Их Вел<ичества>м, что здесь Москвич, желающий иметь щастие видеть Их И<мператорские> В<еличест>ва. Граф Адлерберг также мне советовал быть у об<ер>-камергера и вписаться, что, во всяком случае, это не послужит для меня препятствием уехать обратно в Москву, что он это устроит, что ожидают с часу на час разрешения от бремени Вел. кн. Марии Николаевны, и что, при церемонии крещения, вероятно, будет представление у Двора.

Следующих сановников не нашел я дома: графа Алексея Фед. Орлова, военного министра князя Чернышева, военного губернатора Д. И. Шульгина, коего знал я в Москве, где он был об<ер>-полицмейстером, госуд<арственного> контролера А. Д. Хитрово, князя Ив. Леонт. Шаховского. Графа Закревского также не могу застать дома, и был у него два раза уже²⁰.

Видал я любезных моих Мих<аила> и Матвея Виелеурских²¹, графа и графиню Воронцовых, генер.-адъют<анта> Василия Алекс. Перовского²², который болен, графа и графиню Завадовских²³. <Был> у начальника здешнего жандармского округа генерала Полозова²⁴, жена его, Анна Филипповна, была очень дружна с покойною моею Эмерикою²⁵, а ему я очень обязан за устройство долгов, которые наделал здесь мой Костя²⁶, и я вручил г. Полозову 5000 р. ас<сигнациями> для уплаты части сих долгов. <Был> у доброго нашего Абрама Норова²⁷, но этого дома не застал. Я заехал также к директору театров А. М. Гедеонову²⁸, который будет мне нужен, и я недаром к нему поехал. «Слышали вы про Италиянскую оперу?» – «Нет еще, я третьего дни только приехал». – «Сегодня Il Puritani²⁹» – «Знаю! – сказал я, вздохнув, – но теперь поздно уже помышлять о месте». – «Возьмите мои Директорские креслы». Зазвонил, потребовал свой билет и подал его мне. – Я не знаю, какой подарок мог бы быть драгоценнее для меня, и вежливость моя не бесполезна была. Кажется, для первого дня, будет с меня и этих визитов. Завтра отделаю родных и остальную часть визитов, ежели успею. Гедеонов сказал мне: «Мой совет не просить кресел у князя Волконского. Когда Боде уедет, надобно, чтоб об этом другой намекнул, а, может быть, он сам вам предложит, а отказ, как бы учтив ни был, все-таки отказ». – «Т. е., – отвечал я Гедеонову, – мне надобно поступить с князем, как я поступаю с вами, так ли?» Он засмеялся.

Сегодня начал я свои поездки графом Несельродом, к коему явился я в назначенный мне час, быв очень им ласково принят <…> Я очень рад, что мое с Пашкою желание сбылось³⁰. Не быв в военной службе, лутчей же кариеры нет, как Дипломатическая, и, со временем, можно будет послать Пашку к какой-нибудь из наших миссий в чужих краях <…> Дошла, наконец, речь до Италиянской оперы, до коей граф страстный охотник; мы, следственно, плавали в нашей стихии. Граф большой партизан певицы Grisi и прибавил, что, чтобы ее истинно оценивать, надобно слышать ее в Норме³¹ <…>

После графа К<арла> В<асильевича> начал я объезжать всех моих второстепенных родных, детей покойной моей кузины княгини Ел. Вас. Голицыной. Был у вдовы князя Васил<ия> Сергеевича Аглаи Павловны (урожденной графини Строгоновой), у князя Сергея Сергеевича, у князя Николая Сергеевича и у княжны Варвары Сергеевны, и везде был принят с сердечною дружбою; был у доброго и старинного приятеля моего и покойного брата Петр. Макар. Манычарова³². Он для меня свершенная загадка, кажется моих лет, а ему должно быть, по крайней мере, 15 лет более меня, то есть за 80 лет. Он бодр, здоров, весел, так же любит музыку и женщин, как в старые времена, такого же тихого, ласкового и обязательного обхождения, как всегда бывал. С ним мне и о брате не так тяжело говорить. Брат очень нежно его любил, и Манычар<ов> был как тень его дома, как во всех публичных местах были они почти всегда вместе. Петр Макар<ович> завтра возьмет меня в здешний Агл<инский> клуб, в который будет меня, на всякий случай, ежедневно записывать гостем. – Был я у брата Алекс.Осиповича Амберха. – У Ник. Ив. Пашкова – он первый меня навестил несколько часов <спустя> после моего приезда. – У Вани Новосильцова (это обещал я отцу его в Москве), у Сергея Полторацкого, – у знакомых моего еще детства графа Влад. Алекс. Пушкина и сестры его Марьи Алек. Хитрово (коей муж государств<енный> контролер) и княгини Софьи Алексеевны Шаховской (муж ее, князь Ив<ан> Леонтьев<ич>, председательствует в Аудиториате). – Был я у всех наших Почтовых стариков, членов Почтового Совета: Гана, Мельникова, Доливо-Добровольского, у вице-директора Антонского, у производителя дел Кожухова, у цензора Ф.Ю. Ульрихса, у помощника Почтдиректора Жадовского. – У старого приятеля Сер.Сер. Лошкарева, коего отец Сер<гей> Лазаревич служил при моем отце в Константинополе и был моим крестным отцом. – У княгини В. П. Горчаковой, урожд. кн. Суворовой. – У Дм. Ив. Нарышкина, брата кн. Юсуповой, у коей и живет (Нарышкин женат на Мар. Ар. Бартеневой), у княгини Ек. Алекс. Волконской. – У княгини Евдок. Ив. Голицыной (тетка Воронцова). Кажется, довольно, но осталось еще домов с десяток и в коих должен я побывать <…>

26-го числа поехал я посмотреть, что такое здешние публичные маскарады, о коих столько мне рассказывал Костя. В тот же день на Большом театре Италиянцы пели Лукрецио Боржио³³; едва опера кончилась и вся публика разъехалась, тотчас принялись в театре за работу, т. е. за настилание пола, который соединял и сравнивал сцену театра с партером. Таким образом, составилась огромная зала, и с полуночи начали съезжаться маски. Маскированных мужчин весьма мало, большая часть во фраках, иные и в сюртуках, но все прогуливаются со шляпою на голове. Дамы, почти все, без изъятия, маскированы в черные домино, или костюмы, похожие на домино, весьма просто. Так называемых характеристических совсем не видно, или очень мало. Маскарады здешние весьма посещаемы, потому что на оных бывает часто Государь, так, как и в этот вечер. Сперва приехал Государь Цесаревич, прогуливался с бывшим своим адъютантом, а ныне генералом в Кавказской армии князем Алекс. Ив. Барятинским³⁴. Полчаса после того показался и Государь. Он был в казацком мундире, с кивером на голове. Вскоре после того прошел Он мимо меня, имея даму под рукою. Нельзя не удивляться свободе, которая царствует в сих маскарадах, чему сам Император дает первый пример. Так заведено, что пред Ним никто не останавливается, не ровняется, не кланяется, как бы не было бы Его в маскараде. Он не бывает почти никогда один, дает всегда руку какой-нибудь даме. Они Его обступают, начинают болтовню, также фамилиярно. Государь, по выбору, дает которой-нибудь руку и прохаживается, с нею разговаривая. Ежели маска любезна и умна, то прогулка продолжается довольно долго, в противном случае Государь дает руку другой. Маскарады сии оживляются особенно присутствием множества молодых гвардейских офицеров, равно как и здешних французских актрис, модисток и вообще иностранок, между коими есть много весьма любезных. Для приезжего маскарады сии не могут представлять столь приятного развлечения; я полагал пробыть тут около часа, чтобы иметь только понятие о маскарадах петербургских, но вышло не так, и я возвратился домой в пятом часу.

Увидя порожние кресла между двумя масками, я в оные сел и делал свои наблюдения. Проходящая мимо нас дама в черном домино и маске, вдруг останавливается, шепнула своему кавалеру што-то на ухо, и, подойдя ко мне одна, кладет мне обе руки на плеча, говоря: «Eh! Te voila! Donne moi le bras! Dis moi un peu est-ce que tu es aussi mauvais sujet que ton fills Constantin?» – «Moi? – отвечал я ей. – Moi mauvais sujet? Quelle idee! Bien a contraire, je suis repete pour un homme excessivement severe et il y a meme des maisons ou l’on me donne le surnom de bigot» – «Comment? Tu es un bigot! – воскликнула маска. – Mais que viens tu faire ici?» – «Convertir!» – «Convertir? Oh, mon cher, je ne vaux rien pour toi et tu n’es pas digne de me donner le bras»³⁵ – С сими словами вытащила она руку из моей, ушла, как молния, и оставила меня среди зала одного, как дурака. Нечего делать; видя, что место мое не было занято, я сел на оное опять. С четверть часа после того подходит ко мне опять та же маска и спрашивает меня: «Oh! Dis M-r le bigot, parsevere tu toujours dans ton humeur defiante?» – «Non – отвечал я ей, – Ce desir de te plaire, beau masque, m’a tout a fait regenere. Je suis devenu plas mauvais que mon fils, enfin Vous voyez en moi un veritable D Juan... A la bonne heure, donne moi lex bras, je serfi la Zerline, la D Эльвира, la D Anna, enfin tout ce que tu voudra»³⁶.

Я должен сознаться, что редко встречал женщину умнее и любезнее этой. По этому и прекрасному ее произношению, я полагаю, что она должна быть француженка. Справедливы ли они, или нет, не знаю я, но она мне рассказывала множество любопытных любовных анекдотов о лицах, весьма здесь известных, напр., о князе Волконском, о графе Клейнмихеле³⁷ и нашем командире Адлерберге. Разумеется, что италиянские певицы, актрисы французские и здешние танцовщицы, даже и здешние барыни не были забыты.

Мы встретили Мих. Виелеурского, который также прогуливался с дамою. «Te voila ici – сказала она мне, – qui ne peut plus ici chanter ou faire outre chose il se vende de cela sur le manger et boire». – «Vin pas non cher, – сказал мне Мих<аил> Юрьев<ич> <…> – Voila l’Empereur qui vient a nous»³⁸, – сказала мне моя дама, прижимая меня к себе, –. Мы поравнялись, по данной мне инструкции, я не сделал никакого движения. Государь улыбнулся и кивнул мне головою, как бы говоря: «Тебе, москвичу, кажется, здесь не скучно». Мне этот милостивый поклон заменяет представление, коего я так жадничаю с приезда моего сюда. Теперь готов хоть тотчас возвратиться в Москву.

Любезность и ум моей маски, наконец, истощились. Она почти всё одна говорила, т.е. рассказывала, мое дело было слушать и делать мои замечания. «Et bien, – сказала она мне наконец, – je ne veaux pas me dire qui tu es... – «J’ime beacoup cela, tu a dit tu connais si bien mon fils... oui’ je sais bien qui tu es, mais ne ma dis pas ce que tu fais a Moscou, ce que tu viens faire ici. Montons en haut, la nous nous quitterons et je rejoindrais ma societe»³⁹. В верьху другая совсем картина, там во всех комнатах видны всё кавалеры и дамы, сидящие вдвоем по уголкам, чтобы еще свободнее разговаривать и устраивать свои дела. Я понимаю, что можно находить удовольствие в сих собраниях. Это не то, что наши салонные, скучные и пустые московские маскарады. Здесь можно проводить время очень весело. Мы разошлись очень дружно с моею маскою, и последние ее слова были: «Tu me croid une francaise. Eh! Je te donne ma parole que je suis une russe, c’est tout ce que je puis te dire. Adieu!»⁴⁰

Сегодня окончен суд, производившийся над шалунами (название заговорщиков слишком сериозно для них), имевшими глупое, сумасбродное намерение устроить Россию иначе, сделать ее щастливейшею, нежели она теперь. Сии преобразователи увлекались особенно бреднями французских социалистов. Всего рассудительнее, казалось бы, дождаться конца опытов во Франции и приняться за щастие России, когда твердо упрочилось бы щастие Франции, но наши филантропы-патриоты не хотели ждать, их слишком мучило пагубное положение бедной России. Хорошо было Наполеону, Кромвелю затевать преобразования, но здесь кто главное действующее лицо? Некто неизвестный до сего времени Буташевич-Петрашевский. Два имя не предполагают, чтобы у него были две головы, но ежели бы и две были, обе готовили себе тот же конец. Сообщники его были достойны предводителя своего: какой-то поручик л<ейб>-гв<ардии> Московского полка Момбели, колл<ежский> асессор Дуров, тит<улярный> сов<етник> Кашкин. Не стану называть протчих, потому что не заслуживают труда сего. Между всеми ими (числом 21 человек) не встречаем мы ни знатность, ни богатство, ни заслуги, ни ум <…>

По представленному Государю после 5-месячных тщательных разысканий докладу, все лица (их было всех вообще до 60), кои оказались вовлеченными в преступные замыслы или случайно, или по молодости и легкомыслию, были, по повелению Императора освобождены от всякого дальнейшего преследования законов. Затем, признаны подлежащими окончательному судебному разбору 23 человека, коих повелено предать суду по Полевому уголовному уложению в особой Военно-судной комиссии, учрежденной под председательством генерал-адъютанта Перовского (Васил. Алексеевича) и следующих чинов: генер.-адъютантов графа Строгонова (Александр. Григор.), Алексеева 2-го и Толстого 1-го и сенаторов князя Лобанова-Ростовского, Дурасова и Веймарна. 21 человек из подсудимых были признаны виновными в умысле на ниспровержение существующих отечественных законов и государственного порядка, а потому и подвергнуты смертной казни расстрелянием; остальные же двое: отставной поручик Черносвитов, к обвинению коего юридических доказательств не оказалось, но обнаруживающего самый вредный образ мыслей, оставить в сильном подозрении и сослать на жительство в одно из отдаленных мест Империи, а сына почетного гражданина Катонева, по случаю помешательства в уме, оставить в настоящее время без произнесения над ним приговора, но, по выздоровлении, вновь предать военному суду.

Вчера приговоры должны были быть выполнены на плаце Семеновском, где поставлены были три виселицы или столба, по двум сторонам расставлено было войско (пехота), а против виселиц, в отдалении, кавалерия. Сердце мое, конечно, бы не содрогнулось быть свидетелем сих казней, но я узнал о сём слишком поздно. Здесь рассказываю я слова самовидца. Преступники были привезены на место казни, имея на себе то одеяние, в коем они были схвачены и посажены в крепость: военные в мундирах, а протчие во фраках или сертуках. Их поставили в ряд и прочитали им смертный приговор генерал-аудитора. У военных после сего были сорваны эполеты и переломлены шпаги на голове, всех раздели и вместо платья, бывшего на них, надели белую одежду. Когда подвели их к виселицам и всё было готово к расстрелянию, генер<ал>-адъют<ант> Сумароков объявил им всем милость царскую и дарование им жизни вместо смертной казни, всякому же особенно было объявлено, в чем заключалось назначенное ему вместо смертной казни наказание. Почти все лишены были прав состояния и сосланы на каторжную работу, Петрошевский без срока, а другие на 2, 4, 6, 10 и 15 лет, смотря по вине. Студента Филатова сослали в арестантские роты и потом рядовым в Кавказский корпус. Кандидат Ахшарумов, Александр Ханыков (слушатель СПб. университета), кол<лежский> ас<ессор> Сергей Дуров, инженер-поручик Достоевский, колл<ежский> сов<етник> Дебу 1-й, губер<нский> секретарь Дебу 2-й, неслужащий дворянин Плещеев, тит<улярный> советник Головинский, при лишении всех прав состояния, определены также рядовыми в разные корпусы. Тит<улярный> сов<етник> Кашкин, во внимание к молодости лет и раскаянию, определен рядовым в один из Кавказских линейных баталионов лейб-гв<ардии> Егерского полка. Поручик Пальма, во внимание к принесенному раскаянию, переведен тем же чином в армию.

Не доказывает ли смягчение наказания Кашкина и поручика Пальма, колико сердце нашего Государя готово было к милосердию, ежели протчие преступники показали бы равное с ними раскаяние, но, по нещастию, сего не было. Петрошевский и многие другие оказали преступное и холодное равнодушие, не токмо в крепости, но и на самом месте казни, даже когда жизнь была им дарована. Он и многие другие не хотели принять утешения религии. На плаце было бесчисленное множество народа. Дм. Ив. Нарышкин рассказывал мне разговор, переданный ему человеком, который был тут, в толпе, и слышал следующее: человек в простом кафтане говорил другому: «А видел ты Государя?» – «Как же, видел!» (Государь, подлинно, прохаживался один по большой набережной, когда повели преступников на казнь). – «Отчего их простили?» – «А вот видишь, глядя на народ, Он сжалился; теперь, видишь, наступает великий праздник, все радуются, за што их губить? Знаешь, дай-ка Я их помилую, Ему стало жаль, а вить Он волен в смерти и животе народа; так, знать, и простил: они, видишь, сделали это по глупости, народ-то все молодой». Жаль, что подобные подробности остаются неизвестными. Что этот простяк говорил в своем красноречии, то, верно, думали и все в мелком народе. Тут видны понятия благочестия чистые и не оскверненные, как у протчих народов Европы. Так думают Русские о своем Государе, и те же чувства имело бы и высшее наше дворянство, ежели бы не было этого гибельного столкновения с Германиею, с Франциею; но должно надеяться, что сумасбродные дела Западной Европы, имеющие столь плачевные для нее последствия, откроют, наконец, всем глаза и дадут умам настроение, от коего не следовало никогда отступать <…>

1850

Я встретил Новый год у Марьи Константиновны⁴¹, в кругу своего семейства. Кончился этот ненавистный 1849 год, преисполненный смут и бедствий в целой Европе, довольно пролилось всюду слез и крови. Великодушная и мощная рука нашего Государя укротила еще многие бедствия. Я не ездил никуда с поздравлениями, не хотелось никого забыть, а ехать ко всем было дело невозможное. Был я только у Федора Ивановича и у Воронцовых <…>

Бедная моя дочь больна в Москве, она же несколько и суеверна. Желаю, чтобы она к Новому году могла, по крайней мере, быть на ногах и не делать грустных заключений.

Вечером был я на концерте, коему подобного не удавалось мне никогда слушать, но одни Виелеурские могли это сделать, по связям своим, общей ко мне любви и уважению всех артистов вообще, а при том же оба брата отличные музыканты сами. Они пригласили всю Италиянскую труппу, без изъятия; на двух столах положены были партитуры всех опер, сочиненных с прошедшего столетия. Не было сделано заранее ни программы, ни репетиции. Было человек 60 слушателей, все истинные охотники музыки. Я сидел возле любезной моей Полины Бартеневой и истинно наслаждался <…>

Я познакомился тут со всею Италиянскою труппою. Гризи гораздо лутче вблизи, нежели на сцене. Корбари⁴² стройна и хороша собою, у нее зубы отличные, что дало мне повод отпустить ей удачный довольно комплимент. Я уверял ее, что, увидя ее в первый раз на сцене, и только что она вошла, я заключил, что она хорошо поет. Она засмеялась… <…>

Гости начали понемногу разъезжаться, но Виелеурские оставили у себя Италию на ужин и дюжиньке из нас шепнули на ухо не уезжать. Разумеется, что ужин был превеселый. Я уселся возле Корбари. Она собирается потом быть в Москву и дать несколько концертов, а потом хочет ехать в Киев и, может быть, в Одессу. Шампанское лилось. Пили здоровье славных виртуозов. Виелеурские, Сологуб⁴³ и еще человека с четыре встали со стола <так!> и пели хором какую-то застольную песню, она оканчивалась криком «ура!» и италиянцы все, привстав со стульев, ответствовали также криками: «Ура!». Это веселье продолжалось до 3 часов утра. Италия уехала, некоторая часть России пошла еще на верьх курить и играть в биллиард, но я ускользнул домой, чтобы передать бумаге приятные ощущения вечера. Теперь я слишком устал, оставляю это до первой свободной минуты, между тем, не пропускаю я ни одного Италиянского представления. Это истинное для меня наслаждение. Мих<аил> Юрьев<ич> мне сказывал, что Императрица имела намерение приехать инкогнито на этот концерт, и для Ее Вел<ичест>ва красною штофною завесью был разгорожен угол залы, откуда было бы Государыне все видно и слышно. Што-то помешало Императрице быть и ощастливить хозяев и графиню В<иельгорскую>. Князь П.М. Волконский и канцлер гр. Несельроде были тут также.

Сегодня месяц, что я в Петербурге, и я все еще, как в некоем чаду, в беспрестанном движении, на беспрестанных званых обедах, всякой вечер в театре. Не думаю, чтобы долго мог я переносить этот образ жизни после однообразного, тихого московского моего существования. Я решился, наконец, отказываться от некоторых обедов, когда есть на то возможность, и обедаю в свободные дни всегда с родными моими у Мар<ьи> Конст<антиновны> или у племянницы Перовской, куда приезжают также мои сестры. Описывать все перемены, кои нашел я в Петербурге, слишком много отняло бы у меня времени, это составило бы целую брошюрку. Во всех частях города возвысились новые великолепные здания, все домы завешаны вывесками, число магазинов и лавок умножилось до бесконечности, – но что ужасно меня поразило, это неограниченная роскошь, всюду встречаемая. Глядя на оную, подумаешь, что Петербург населен токмо знатными и богатыми людьми, что у каждого 16 поколений предков знаменитых, что всякой имеет владения, поместья в Калифорнии. Бедному должно довольствоваться хлебом насущным, но здесь человек посредственного, даже скудного состояния, так же думает о рысаках, карете на лежачих рессорах, о даче на летнее время, о ложе в театре, о нарядах для жены и дочерей и т. д. Откуда, как изыскиваются средства? Это задача, которую трудно решить. Куда должно это довести, чем кончится? Время покажет!

Театры здесь всегда полны зрителями, ибо прекрасны. Русские дают свои представления на Александринском театре. Есть превосходные актеры и актрисы, напр., две сестры Самойловы, Каратыгин, Мартынов⁴⁴, коего одно уже появление на сцену заставляет всех смеяться. Есть три или четыре пиэсы, имеющие толикий успех, что они представляются почти всякой вечер и театр всегда полон. Это Цыганка, оригинальный Русский водевиль. Молодой повеса влюбляется и женится на цыганке, тут представляются весьма живо все плутни и проделки цыганок; Дядюшкин фрак и тетушкин капот, пресмешная пиэска; Спасенное знамя, Русская быль. Умирающий в плену Русской солдат, от ран, отдает своему брату солдату знамя полка их, которое сохранил зашитым под рубашкою; А и Ф., шутка-водевиль; Мартынов тут чрезвычайно смешон; Бедовая девушка, водевиль, переделанный с французского.

Италиянский театр имеет знаменитых и отличных певцов и певиц. Джулио Гризи, Фроццолини, Емерику Корбари, Марио, Тамбурини, Колетти, Гордони. Я слушаю их с восхищением, не пропускаю ни одной оперы; несмотря на все делаемые мне приглашения в ложи, я предпочитаю дорого платить (8 целковых в вечер) за креслы мои № 16, с левой стороны, в первом ряду, чем быть безденежно в ложах, где беспрерывная болтовня и где надобно более заниматься хозяйкою и ее гостями, нежели оперою.

Французский театр здесь также очень хорош. Тут моя возлюбленная Plessy; Volnys также хорошая актриса, есть молоденькие подготовочки Dale’occa, Galantine, M-lle Allan, Bertin, Varlet etc.

Когда нет италиянских опер, то на Большом театре даются балеты, и первая танцовщица, не более ни менее, как известная во вселенной Фани Елслер.

К театрам сим надобно еще присовокупить вновь выстроенный цирк для конских представлений, кои видим мы обыкновенно в жалких балаганах, но здесь изящество, великолепие, вкус во всем: в самом здании, в лошадях, в костюмах и, особенно, в ездоках. Прекрасная M-lle Лежар была учредительницею и первым лицом. Она имела великие барыши, но теперь цирк наименован Императорским и поступил в ведомство театральной Дирекции. Здание сие обширное, каменное, находится против самого Большого театра. Два яруса лож и раёк; внизу бенуары и два ряда кресел полуциркулем; тут, как в протчих театрах, есть ложи Императорские, министра Двора и Директорская.

Немецкий театр дает свои представления на Михайловском театре, когда не играют там французы. Я был только один раз, но в немецком театре нет ни актеров, ни актрис замечательных. Об актерах вообще буду я высказывать свое мнение по мере того, что буду их слушать, а это надобно повторить несколько раз, чтобы судить основательно и беспристрастно.

Есть здесь какой-то штукарь, коего не знаю я ни имени, ни происхождения. Он обладает (по уверению его) каким-то секретом, посредством коего может осветить целый город посредством одного огненного жерла. Он производил уже опыты свои в Манчестере и других городах Англии, но безуспешно. Вероятно, не столько надежда на успех, сколь любопытство, заставило правительство наше согласиться сделать опыт сего нового изобретения. Изобретатель расположит свое солнце в верхней галерее Адмиралтейства. В чем состоит оно, я до сих пор не знаю, но, как говорят, всеобъемлющий свет сей есть действие электричества, и лучи его должны осветить все пространство от Адмиралтейства до Невского монастыря. Полиция возвестила, что опыт начнется в 6 часов вечера, а, вместе с тем, предупреждала всех не обращать глаз на Адмиралтейство, для избежания опасности ослепнуть. Вот уже и великое неудобство, сопряженное с сим новым изобретением. Я обедал у Мар<ьи> Конст<антиновны>, поблизости от Перспективной⁴⁵, и мы беспрестанно посылали людей посмотреть, начался ли опыт. Наконец, решились сами туда ехать. Улица была наполнена экипажами и пешеходцами. Я, ободрясь, осмелился взглянуть на Адмиралтейство. В средине, между колоннами, устроен был какой-то очаг, обнесенный со всех сторон холстом, для защиты, вероятно, от ветра. Очаг сей скорее можно было уподобить луне, нежели солнцу, ибо свет его был гораздо слабее фонарей, горящих на Перспективной и освещенных газом. Освещение, произведенное сим подложным солнцем, простиралось, однако же, от Адмиралтейства до Полицейского моста. По-видимому, опыт сей не имел успеха, и все дело останется без последствий. Впротчем, журналы наши будут, конечно, об этом писать, пусть любопытные обращаются туда, но я, яко свидетель, хотел также рассказать то, что видел <…>

Ал. Ник. Свистунов⁴⁶ возил меня осматривать Мраморный дворец, принадлежавший некогда В<еликому> кн. Константину Павловичу, а ныне пожалованный В<еликому> к<нязю> Константину Николаевичу, для коего оный переделывается и украшается. Чрезвычайно спешат работою, ибо Его Выс<очест>во хочет, чтобы Вел. княгиня Ал<ександра> Иосиф<овна> в сём дворце разрешилась от бремени, а поэтому надобно бы переехать в оный весьма скоро. Внутренние комнаты Вел. княгини совершенно уже отделаны и даже меблированы. Прибавлена новая зала, а старая подвергнулась некоторым изменениям, которые ее, однако же, не украсили, представляя какую-то смесь новых украшений и старых мраморных, кои остались, как были. В верьху прибавлена церковь, которой прежде не было. Кабинет Вел. князя отделан весьма просто деревом, как кабинет Государя в новом здешнем Кремлевском Дворце. Несмотря на все улучшения, дворец этот все-таки имеет нечто мрачного. С самого своего построения он, большею частию, стоял пустой. В оном провел последние годы своей жизни и умер последний Польский Король Станислав Август, в царствование Императора Павла 1-го <…>

Я чрезмерно утешаюсь положением, в коем нашел моих сестер: Лизинька, по-моему, весьма мало переменилась, очень еще моложава, такая же щеголиха, беспрестанно в театре, по-старому мила и любезна, – но Елена, эта бедная мученица, меня удивила⁴⁷. Здоровье ее весьма поправилось и, ежели она не совсем вылечилась, то, по крайней мере, на ногах, бодра, весела – святость свою умеет соединять с какою-то неограниченною ко всем снисходительностью; разговор ее совсем не московский и, вместе с тем, умелый и назидательный. Я часто отказывался от приглашений на веселья, чтобы ехать к моей доброй Елене обедать с нею с глазу на глаз. Я теперь только вник во все подробности ее болезни, дружеской ее связи с покойным князем Александром Николаевичем Голицыным⁴⁸, этого непостижимого голоса, который из желудка указывает ей все, что она делать должна, предсказывая даже часто будущее. Она давала мне читать все, что было об этом писано под ее диктованием, как-то, напр. запрос темный, отвлеченный, сделанный ей Пет. Фед. Балком-Полевым⁴⁹ о предмете, который она вовсе не постигала и, прибегнув к внутреннему своему скрытому голосу, она получила весьма удовлетворительное объяснение, которое Балка удивило, и когда он начал говорить о предмете том с Еленою, то очень удивился, что она имела едва понятие об оном. Ежели бы действующим лицом во всем этом была бы другая, а не сестра моя Елена, я подозревал бы подлог, обман или, по крайней мере, шарлатанство, но она так удалена от всякой неправды!

Так называемый Пассаж (Passage) есть, конечно, одна из знаменитостей Петербурга. Это заимствовано от Парижа, но как сравнить passage Vivienne и другие ему подобные с тем, что мы видим здесь? Одно можно токмо заметить, что в Париже пассажи служат сообщениями между двух сборных мест и населенных кварталов, а в Петербурге это дело роскоши одной, ибо нет великой нужды в пешеходном сообщении между Невским проспектом и Михайловским дворцом. Входы с этих двух сторон. Построение пассажа было предпринято иждивением графа ... <пропуск в тексте>. Он употребил на это полтора миллиона рублей, надобно было скупить и сломать много больших домов. Галерея имеет более 200 сажень длины и сажени 4 ширины, освещается она сверьху стеклянною крышкою, по обеим сторонам множество лавок со всеми возможными товарами, весьма щегольски выставленными, тут есть и ресторации, биллиарды, кофейни. В верхнем этаже галереи вокруг всего здания, и в коих можно прогуливаться трем особам рядом. Это прекрасное гульбище во всякое время, а в случае перемены погоды (что нередко случается в Петербурге) пассаж служит прекрасным убежищем. Хотя и запрещено некоторому классу женщин, промышляющему прелестями (не всегда, однако же, прелестными) тут бывать, но они попадаются на всяком шагу, наблюдая, однако же, большую осторожность и приличие. Как скоро кто-нибудь их преследовать начинает, то обыкновенный их маневр, – заманивать на Перспектовую, там заключаются условия с молодыми офицерами или старыми волокитами.

Во всю длину пассажа проведен подземельный тунель для простого народа, тут вечная ночь, а потому тунель всегда освещен. Тут можно всякому курить и представляются уже для гуляющих не лавки, но комнатки по обеим сторонам с разными надписями, как-то: Пироги, Лососина, Квасы, Блины, Борщи, Витчина, Каши и т. д. Строитель пассажа, несмотря на высокие наймы, не скоро выручит свой капитал, как полагают все, ибо не скоро уничтожается старая привычка делать все закупки в Гостином дворе, который от году на год более и более украшается прекрасными магазинами, не уступающими иностранным. Между ними Англинский магазин продолжает привлекать великое множество покупателей. Товары там прекрасны, разнообразны и беспрестанно возобновляются <…>

Вчера, 25 декабря, происходило во дворце обыкновенное ежегодное празднование изгнания из России в 1812 году Наполеона с его двадцатью разнонародными полчищами. Нельзя себе представить церемонии торжественнейшей и великолепнейшей! Началось обеднею, после коей было молебствие с коленопреколонением. После сего митрополит, сопровождаемый Их Им<ператорскими> Величествами и всею Царскою фамилиею, обходил все комнаты дворца, окропляя оные святою водою. Отборные войска Гвардейского корпуса, расставленные всюду, где проходили Их Величества, сопровождаемые бесчисленною свитою генералов, придворных чинов обоего пола, блиставших алмазами, золотом и серебром, в особенности же прекраснейшее это в мире войско, вблизи еще прекраснейшим казавшееся, крики «ура!» в ответ на слова Государя: «Здорово, ребята!», радость, которая изображалась на всех лицах, великолепие дворца, обширность его, тишина, порядок и благоговение, кои царствовали при церемонии сей – все это вместе представляло зрелище, которое никакое перо описать не может. Надобно было видеть это собственными глазами. Пенье придворной капеллы доведено до такого совершенства, что невольно возвышает чувства к Всевышнему, нельзя слушать оное равнодушно, кажется, что всякому неверующему должно делаться набожным и преклонять колена перед Тем, Коего воспевают! Вот чем Царства сохраняются, а не царствованиями человеческими!

Я был сегодня опять в публичном маскараде в театре и взял с собою Ванюшку Фомина, который в ужасном восхищении. Он не мог в себя прийти, повторяя беспрестанно: «Да мог ли я ожидать подобного щастия видеть в продолжение двух часов беспрестанно Государя, как я вижу теперь вас, <я> слышал Его голос, даже не понимая слов Его, ибо Он разговаривал по-французски, а вообразите себе, что в этой толпе я тронулся рукою об локоть Государя Цесаревича!» Восхищение и радость Ванюшки очень понятны, такие случаи редко представляются людям его сословия. Я сам не менее его был щастлив, ибо Государь, проходя мимо меня с дамою под рукою, так, как и я, узнав меня, поклонился с улыбкою, которая как будто сказать хотела: «Тебе, кажется, здесь не скучно!» Дама, с которою я ходил, была не намеднишняя. Кажется, я похождения мои с нею описал в свое время, а ежели нет, беда невелика, и повторять все это здесь не стану. Эта дама, молодая, как кажется, очень стройная, в палевом домино с черными кружевами, черными, как ее большие глаза, сама мне предложила с нею прогуливаться. Она знает все московское общество, и в большой подробности семейства Ольгино, Над. Сер. Пашковой⁵⁰0 добиваясь, продолжаю ли я быть обожателем Над. Сергеевны. Я вечер провел с нею весьма приятно, и она обещалась, что до отъезда моего в Москву я узнаю, кто она. Пробовал я пуститься в Allegri, брал в разные времена билеты на 15 руб. сер<ебром>, но ничего не выиграл. Всякой билет платится рубль сер<ебром>. Тут в зале выставлены все предметы, кои выиграть можно; между протчими прекрасная карета и маленькая коляска на лежачих рессорах. Маскарады сии так увеселительны, что не видишь, как время проходит. Я возвратился домой в 5 часов утра, оставя там еще множество людей. – Можно так поздно ложиться спать, когда нет убийственной мысли, что надобно вставать рано. Это не Москва! Покуривши сигарку свою, я успел еще написать эти строки <…>

Италиянская опера меня восхищает. Я переселяюсь совершенно в Неаполь. В Петербурге две партии, кои объявили одна другой непримиримую вражду. Одна за Фроццолини, другая за Гризи, как будто нельзя отдавать всякой должную справедливость. Один Марио заслуживает всеобщую похвалу, но правда и то, что он не имеет ни в ком соперника. Сегодня было первое представление Jeanne d’Arc⁵¹. Северная пчела хорошо обсудила это представление, и подлинно неумеренное ее обожание более делает ей вреда, чем приносит славы. Смешно было кинуть ей почти полсотни букетов в ту минуту, как она вышла на сцену и не могла, следовательно, заслужить еще никакого одобрения. Она должна была ногами отгребать букеты, чтобы подойти ближе к зрителям. По окончании же пения невозможно было ей подобрать все букеты, для коих нужна бы была целая повозка. Однако же Фроццолини отзывалась мне с восхищением о сих радостных изъявлениях публики <…> У Фроццолини обширный голос и чистая отделка, но она не пленяет и, притом, довольно посредственная актриса, качество, в коем Гризи весьма превосходна.

У добрых Полозовых был сегодня маскарад. Жена генерала Полозова Анна Филип<повна> очень милая женщина и была очень дружна с покойною моею женою, а он – препочтенный старик и был мне очень полезен в устройстве долгов моего Кости. Тут была большая моя фаворитка Mad. Plessy⁵², прелестная французская актриса, живущая в доме Полозовых. Она была прелестно костюмирована крестьянкою города Alessio. Я сказал ей, что противные ветры заставили меня пристать к Корсике, что я целую неделю жил в самом городе Alessio, отечестве Наполеона, но что не встретил ни одной крестьянки одетою, как она. «C’est que voyez vous, – отвечала она мне, – comme on leur a dit que vous etes un grand seducteur, elles se sont toutes cachees». – «Et comme vous ne vous cachez pas, – сказал я ей, – cela prouve que vous ne redoutez nullement ma seduction». – «Et savez vous pourquoi?» – «Pourquoi Madame!» – «Parceque vous dites a toutes les femmes la meme chose». – «Voila qui est drole! On dirait qu’elles sont toutes jolies comme vous et que toutes les fois que je leur parle vous etes la pour prendre note ce que je leur clis...»⁵³ Разговор не мог продолжаться, ужасная была толпа и проходящие сталкивали нас с места; кроме того, у нее прескучный и несносный муж. Он от жены не отходит, стоит, как пень, и никогда не вмешивается в разговор. Не знаю, почему француз один, знавший ее еще в девицах в Париже, уверял меня, что она столь же прекрасна, сколь проста. Я не знаю, есть ли глупая француженка. Без особенного ума, у всякой есть какая-то любезность, болтовство <так!>, – то, что называют они caquet, jargon⁵⁴. Называй это как хочешь, но с француженкою никогда не соскучишься, – а Плесси просто любезна, а што за глазки! какой стан! Она особенно прелестна в пиэсе Le Domino noir⁵⁵.

У Полозова познакомился я с бароном Дубельтом⁵⁶, играющим большую роль, ибо он по тайной Полиции правая рука графа А. Ф. Орлова.

Русский театр очень хорошо составлен. Обе Самойловы прекрасные актрисы, а Мартынов комик весьма замечательный, и без всяких кривляний, как наш Живокини⁵⁷, который старается угождать райку, а не ложам и партеру. Жаль, что итал<ьянская> опера, балеты и франц<узский> театр не позволяют мне чаще бывать в Русском. Чрезвычайно приятно проводится здесь время в публичных маскарадах, кои весьма часто посещает Государь. Я на сегодняшний взял с собою своего Ивана Фомина. Надобно было видеть его восхищение. «Да кто поверит мне, – повторял он, – когда буду рассказывать, что я 20 раз встретился с Императором, что видел Его, как вижу вас теперь, а один раз столкнулся даже локтями с Цесаревичем! Ну! уж натешился я! Да для одного этого щастия можно бы приехать в Петербург». Нечего говорить, Ванюшка прав! Я прогуливался довольно долго с Фроццолини. Дамы все маскированы, а мужчины во фраках, имея на голове шляпу, которую никто не снимает при встрече с Государем. Дамы предлагают Государю руку, и Он никогда не отказывает им, но когда не находит беседу их довольно занимательною, то передает их кому-нибудь, а потому и берут смелость эту токмо те дамы, которые уверены, что могут приятно занять Его Вел<ичест>во полчаса, а иной раз и более.

Ф. И. Прянишникова картинная галерея, составленная произведениями одних токмо Русских живописцов, весьма достойна замечания, но вместо сотни картин, коими не токмо стены комнат его обвешены, но даже завалены все окна и мебель его кабинета, я ограничился бы малым числом отборных картин лутчих наших живописцов, напр. Брюлова, Кипренского, Айвазовского, Бруни и пр. Я сожалею, что прелестная картина Айвазовского, представляющая апостолов, сидящих в лодке и Спасителя, идущего по воде, не находится у Прянишникова. Она принадлежит Лазаревым, и всякой раз, что я у них бываю, я не могу довольно налюбоваться на нее.

Сегодня нет Италиянской оперы. Я воспользовался сим, чтобы отправиться в цирк, который был полон народа. Здание прекрасное, с ложами (из коих одна большая, сбоку, для Царской фамилии, а другая министра двора), креслами и скамьями. Зрелище это прекрасно. M-lle Bassin и Buckley отличились в pas Styrin, который они протанцевали на двух лошадях, как будто на полу. Прелестная Bassin протанцевала так качучу. Отличилась тут же также и наша Русская девица Федорова, прекрасная собою, стройная и владеющая лошадью своею как самый искуснейший берейтор. Ей довольно показаться на лошади в амазонском платье и объезжать цирк, чтобы произвести в зрителях совершенный восторг. И здесь также кидаются букеты и вызывают по нескольку раз, особенно же Федорову.

Первое представление оперы Jeanne d’Arc в пользу певицы Фроццолини, по-моему, отличалось только неумеренным, глупым, бессчетным множеством букетов, которые брошены были на сцену при появлении этой певицы. Поднимать букеты было невозможно, а потому и должна была она раскидывать оные вправо и лево ногами, чтобы проложить себе дорогу к зрителям и начать свои бесконечные, благодарные поклоны. Здешняя публика слишком далеко простерла таковые знаки своего благоволения, впротчем, все это происходило от соперничества партий, кои наперерыв покровительствуют: одни Фроццолини, другие Гризи, но, говоря беспристрастно, обе имеют недостатки. Первая чисто выделывает свои пассажи, <...> но поет без одушевления, посредственная актриса и нельзя сказать, чтобы была хороша собою. Гризи была прекрасна, но теперь уже немолода, – но обладает прекрасным драматическим талантом. В музыке сегодняшней оперы не нашел я ничего отличного.

Наконец, 9-го числа г<енваря> назначено представление Их Им<ператорским> Величествам, но, по досадному недоумению, я имел щастие видеть только Императрицу. Вот в чем дело: встретив мельком А. И. Рибопиера, старого моего виленского приятеля, я сказал ему: «Ну, теперь я вам не кланяюсь, я имел щастие видеть Государя». По сим словам Рибопиер не включил меня в список представляющихся Государю. Я приезжаю во дворец; идучи мимо маленькой церкви, в коей Государыня слушала обедню, я видел в зале Рибопиера, который подошел сказать мне: «Государыне представишься после обеда». – «А Государю?» – «Да вить ты видел Государя». – «Видел, но не представился Его Вел<ичест>ву». – «Вот тебе на! И я не взнес тебя, люб<езный> друг, в список». – «Ну, так внеси». – «Теперь уже поздно, список был у Государя, Он его прочел, и я уже не смею никого вписывать». – «Так мне надобно сказать: вот тебе на! Одолжил ты меня». Очень было мне досадно, а делать нечего, дорого же мне стоило милостивое кивание головою Императора. Проходя мимо залы концертной, я видел более 70 счастливцев, ожидавших прибытия Его Вел<ичест>ва. Представление шло так скоро, что я едва успел разменять несколько слов с знакомыми в кавалергардской, как все уже кончилось <…>

Сегодня был я также приглашен на свадьбу князя Павла Голицына, сына нашего покойного князя Вас. Сер. Голицына, который женился на дочери графа Алекс. Гр. Строгонова. Отцом посаженным был гр. Сер. Гр. Строгонов, а матерью Катер. Влад. Апраксина. Ввечеру ездил я смотреть на Фани Элслер в балете Эзмеральда⁵⁸. Она меня не поразила в первый раз, что я ее видел, но всякое новое представление доставляет мне новое удовольствие. Что за музыка, что за сила еще и легкость в этой женщине. Какой великолепный стан! Как она прекрасно сложена. Я не понимаю, чтобы она могла лутче танцевать, когда была молода. Нельзя верить, чтобы ей было за 40 лет.

Ну! уж Петербург! Надобно запас здоровья здесь. Например, завтра вторник. Это день любезного Виелеурского. Вечером собирается у него общество мужчин, просто, в сертуках, всегда бывает музыка, играют в биллиард, a la guerre⁵⁹, в карты, курят, болтают; потом всегда два сытные, прекрасные блюда; после ужина обыкновенно начинается a la guerre, и вечера сии продолжаются до 2, 3 и 4 часов утра; в среду бал у Лазаревых, в четверг раут у Воронцовых-Дашковых, в пятницу бал у Ел. Петр. Пашковой, в субботу у графини Мар. Гр. Разумовской. Поди, управляйся, – а покуда пойду да лягу спать <…>

Я познакомился нечаянно с генералом, игравшем значущую роль в последнюю войну против венгерских мятежников. Это было в Италиянской опере. В Большом театре давали Норму. В креслах возле меня сидел немолодой уже генерал в гусарском мундире, обвешенный крестами и со звездою Андрея Первозванного. Разговор завязался между нами, как бывает это всегда между соседями, о чем же было говорить, ежели не о Норме? Как ни ломал я себе голову, не мог я догадаться, кто бы это мог быть. Хотя для него не могло быть так любопытно знать, кто я, но, покуда я спрашивал у князя Лобанова, кто был это генерал, он также, по догадкам моим, спрашивал у генерала Анненкова обо мне. Когда занавес опустился после 1 акта, то разговор наш мог уже быть интереснее, ибо я имел перед собою победителя Георгея⁶⁰ генерала Ридигера⁶¹. «Ну, што делается у вас в Москве?» – спросил он меня. Я отвечал, что теперь все утихло, но что была эпоха весьма интересная, занимавшая все умы. «Когда же?» – спросил он. – «Когда была война с венгерцами». Я описал ему, сколь можно короче, нетерпение, даже опасения древней столицы с начала кампании, которая шла не так-то быстро, и потом всеобщую радость при получении известия, что Гергей сдался ему с целою своею армиею. Ридигер отвечал мне, что, не говоря уже о храбрости армии нашей, она явилась предшествуемая славою, которую оправдала примерною дисциплиною, заслужившею любовь всех мирных жителей Венгрии. «Я не знаю, судьба ли это, – прибавил он, – или есть тому причины, но есть народы, в коих мудрено внушить взаимную ненависть. Мы видели этому пример между Русскими и венгерцами. Обе армии дрались храбро, но вражды не было, венгерцы почитали австрийцев более своими неприятелями, нежели Русских. Я вам скажу странное обстоятельство, – продолжал Ридигер, – развязка не так скоро бы последовала, ежели не содействовала <бы> мне одна дама. Дама эта была баронесса Бер, любовница Гергея. С нею началась у меня негоциация⁶², которая привела нас к столь скорой и успешной развязке». Музыка прекратила любопытный рассказ генерала. Во время пенья нельзя было иметь непрерывающегося разговора, и Ридигер уехал прежде окончания оперы <…>

Место, которое я всегда занимаю в Итал<ьянской> опере, прекрасно, креслы во втором ряду, возле Императорского бенуара. Я вижу Государя нельзя лутче. Он очень часто и усердно аплодировал Гризи. Гр. Виелеурский мне сказывал, что Государь, не довольствуясь рукоплесканиями, велел было позвать к Императрице в ложу Норму, но, в нетерпении, что она не является, (она одевалась наскоро, чтобы исполнить приказание Государя), Он сам пошел за кулисы и встретил Гризи уже на лестнице, разговаривал с нею и хвалил ее <…>

Гризи подлинно отличная певица до сих пор, хотя ей должно быть под сорок лет. Она еще прекрасна собою, имеет пламенные черные глаза. Я прилежно наблюдал за ее лицом. В минуты ревности, мщения или злобы на нее просто страшно смотреть. Какие огненные глаза! <…>

Гр. Воронцов давал сегодня прощальный обед турецкому посланнику Фуад Еффендию, который откланялся уже Государю и возвращается через Москву в Константинополь. Я любовался богатому, великолепному столовому плато из массивного серебра, работы какого-то славного англинского художника. Плато это стоило более 400/т. руб., в Лондонских газетах было много говорено об оном. Художник, окончив свою работу, выставил оную в зале на показ, и весь Лондон ездил смотреть это великолепное столовое украшение. Тогда, я помню, сказано было в одном журнале, что подобного не имеет ни один английский Лорд.

Получив на то особенное позволение, я был давеча у обедни в домовой церкве графа Шереметева. Нельзя себе представить совершенства этой капеллы, не слышав оную. Она нимало не уступает придворной, ежели не лутче еще. Я нашел тут старого приятеля и охотника, как я, до музыки, Серг. Апол. Волкова, и мы оба в том согласились, что никакая музыка не может сравниться с плавным, трогательным, согласным пением певчих, придворных или шереметевских, когда выполняют они музыку Бортнянского. По-моему, Бортнянский был гений, постигший самую высокую гармонию, богослужению приятную. Музыка его производит во мне какое-то потрясение и чувство набожности, которое часто и невольно доводит меня до слез. И хорошая Италиянская музыка трогает иной раз, но, трогая, она и рассеивает, тогда как это церковное пенье возвышает душу, изгоняя из нее все, что не Бог! Тут молишься как бы поневоле. Эти 60 голосов, составляющие, капеллу гр. Шереметева, поют так согласно, что составляют один аккорд или как бы ноту одну. Не слышишь тут ни тенора, ни дишканта, все это сливается вместе, только слышен после окончания музыкальной пиэсы глубокий, множественный, сребристый гул баса, который продолжает тянуть последнюю ноту, голос понемногу утихается, и нота исчезает. Многие пробовали сочинять церковную музыку, но после сочинений Бортнянского ничего уже слушать нельзя. Теперь буду я постоянно ездить в воскресенье в домовую церковь гр. Шереметева <…>

Другая, также весьма интересная особа, скончалась вчера, 18 генв.⁶³ Это княгиня Авд. Ив. Голицына, урожденная Измайлова, сестра графини Ирины Ив. Воронцовой, жена нашего московского князя Сергея Мих. Голицына. Она известна была под именем Princesse Nocturne, ибо вела образ жизни весьма странный, и никого не принимала прежде полуночи. Она была прелестна, мила, начитанна, но ничего не делала, как другие. Первое мое с нею знакомство было в Неаполе. Я был тогда влюблен в нее, но кто не был, – все были в нее влюблены. Первое с нею знакомство рождало тотчас это чувство. Прожив несколько месяцов с мужем своим, она его бросила, но никто не может упрекнуть ее в любовной связи с кем-нибудь, хотя имела она бесчисленное множество обожателей. Биография ее могла бы составить несколько весьма любопытных томов⁶⁴. Никто не мог ожидать столь скорой кончины; дня три назад получил я от нее приглашение приехать к ней обедать, но слово было уже мною дано князю Волконскому. По духовному завещанию, как сказывал мне Воронцов, который ее наследник, она назначила 300/т. руб. для раздачи разным бедным ее знакомым, и для исполнения воли тетки, предполагал он продать ее <дом> на Миллионной, тот самый, в котором она скончалась.

22-го числа происходило крещение Вел. князя Алексея Александровича. Во дворце был большой обед. Кажется, я век свой не в деревне провел, но я всякой раз поражен бываю великолепием нашего дворца. Государь занимал с Царскою фамилиею одну сторону, а перед Ним в обе стороны размещено было 300 персон. Што это за посуда, хрусталь, какой великолепный, из серебра вылитый, плато. Какая тишина, какой порядок, никто не суется, никто не приказывает, а всякой исполняет свое дело. Как все это расчислено с точностию и шло скоро. Государь изволил приказать, чтобы обед продолжался не более 50 минут – и изволил сказать графу Шувалову (об<ер>-гофмаршалу)⁶⁵: «За всякую минуту менее – спасибо, и за всякую минуту более – упреки!». Обед продолжался только 40 минут. Все это казалось каким-то волшебством: большие придворные чины в золотых своих кафтанах прислуживали Царской фамилии, на улице пушечная пальба смешивалась с криками «ура!», на хорах пели: Гризи, Фроццолини, Марио и пр., перед всяким прибором лежала печатная афишка, означавшая музыкальные пиэсы. Посылаю свою афишку Ольге и здесь выписываю копию с оной <…>

Мих. Юрьев. Виельгорский возил меня сегодня смотреть заведение хлухо-немых <так!>. Оно под его начальством и достойно внимания. Нельзя выйти отсюда без удивления и тронутого сердца, видя столько юношества, возвращенного общественной жизни, тогда как присуждено ему было существование не растения, но и не человека. Нельзя не удивляться способностям и понятиям, кои развивают в нещастных сих созданиях неусыпные труды и нежное попечение надзирателей, коим они вверены. Иные достигают даже до дара слова. Мы присутствовали при их обеде и танцевальном классе. Они наблюдают каданс с удивительною точностию. Одна воспитанница вызвана была гр. Мих<аилом> Юрьев<ичем>, и он велел ей на большой черной доске нарисовать бегло карту Европы. Она выполнила это очень скоро и с довольно большою исправностию. Я похвалил ее движением головы и жестом показал, что в Черном море чего-то недостает. Она подумала, на лице ее изображалась радость, что она меня поняла, и, взявши мел, прибавила тотчас к Черному морю Крымский полуостров. Я показал ей, касаясь ее рта и ушей, что она не говорит и не слышит. Она кивнула головою в подтверждение того, что я говорю, потом показал я ей знаками, что я говорю, но что глух на одно ухо. На это сделала она лицо сострадательное и после этого ударила некрепко в ладошу, спрашивая знаком: слышал ли я звук? и когда я отвечал, что да! – то она отвечала премилою пантомимою, коею очень ясно выразила, что я не глух, а только туг на одно ухо, и что мне надобно затыкать ухо, когда выезжаю и беречься простуды. Вилеурский сказывал мне, что Государь, приехав в заведение это несколько дней тому назад, довольно долго тут пробыл и остался очень доволен.

Я был сегодня в Barbier de Seville⁶⁶. Эта опера прославила Тамбурини, но теперь это уже не тот Тамбурини, коим так долго восхищался Париж, и Гризи слишком дородна и старенька, чтобы быть прелестною Розиною. Странное дело, что Гризи в комнате и вблизи кажется гораздо моложе и лутче, нежели на сцене. Эта опера также не триумф Марио, но музыка так хороша, я так знаю ее наизусть, что готов ее слушать, кто бы ни были актеры. Завтра Семирамида⁶⁷ а в понедельник Гугеноты⁶⁸. Экое лакомство!! <…>

После жестоких морозов настала вдруг оттепель, от коей передались не только насморки и кашли, но даже много воспалительных болезней. Мне Петербургский климат чрезвычайно благоприятствует, хотя я и не принимаю более Галловских пилюль, а произошло <это> от странного случая. Первый раз, что раздевшись, хочу принимать свои пилюли, Ванюшка говорит: «Да пилюль нет с нами!» – «Как нет?» – «Нет-с!» – «Да взяли ли хоть рецепт?» – «Никак нет». Меня зацепило за живое. В 1819 году, бывши в Париже, я познакомился там с славным черепономом <так!> доктором Gall⁶⁹ и разговорился с ним об ужасной болезни, которую я выдержал в Карлсбаде. Галл, прочитавши все рецепты, кои я ему показал, прописал мне пилюли с тем, чтобы я принимал оные, покуда жить буду, первые два года по 12 в день, а потом всякой год уменьшать двумя, и, когда дойду до шести, то уже не переставать. Не знаю, обязан ли я сим пилюлям доктора Галла, но я с 1820 года не знаю, что значит чувствовать малейшее нездоровье. Я подумал, что, лиша тело мое помощи, к коей оно 30 лет приучено, я непременно должен занемочь. Долго я думал об этом, не засыпая, но поутру встал здоров и забыл написать в Москву о рецепте; так прошло несколько дней, но, не замечая в себе никакой перемены, я забыл о своих пилюлях совершенно. Здешние доктора, коим я рассказывал случай этот, уверяют меня, что невская вода заменила лекарство Галла, но просили меня сообщить им рецепт славного доктора. Нельзя сказать, однако же, чтобы я вел здесь весьма трезвую жизнь. Например, сегодняшний обед у А. М. Жеребцова мог бы провернуть хоть какова Геркулеса <так!>, только птичьего молока недоставало, славные вины. Нас было 19 человек. Мы сидели за столом час и 40 минут, тогда как во дворце намедни было 300 человек за обедом, а кончился оный в 40 минут; но правда и то, что за Царским столом не было такой болтовни, как у нас. После кофе и первых сигар молодежь принялась за карты, только не в коммерческую, а просто в банк. Я скоро уехал. У Жеребцова прекрасный дом на Англинской набережной.

Ольга пишет, что в Москве очень жалеют о смерти княгини Голицыной (le Nocturne), а здесь ее уже забыли. В Петербурге не должно делать глупости умирать, даже не надобно быть никогда больным. Это не прощается.

Ceux qui ont toujours tort

Ce sont les absents et les morts⁷⁰.

В Петербурге надобно быть здорову и иметь деньги. Я только первое условие могу выполнить.

Не люблю я судить об опере, слыша ее только один раз. Я сейчас приехал из театра. Давали Гугенотов. Виельгурский прав, для такой оперы надобно было делать 10 репетиций. Видно, что всё выучено было наскоро. Музыка очень шумна, но есть места прелестные. Последний дуэт Марио и Гризи, особенно она – она обладает в высшей степени драматическим талантом. У нее точно душа разрывается в усилиях, которые она делает, чтобы удержать Раула – нет, не Раула, а Марио при себе, когда честь понуждает его итти сражаться, и когда она с распростертыми руками заграждает ему дверь для выхода, то он выскакивает в окно. Чтобы этот дует слушать равнодушно, надобно быть каменному. Театр был битком набит. Марио, кроме 4600 р. сер. сбора получил, вероятно, еще подарки от Государя: вся Царская фамилия была в театре.

Сегодня было в цирке давно возвещенное представление геройской защиты Ахты. Мне казалось, что я находился не в театре, но участвовал сам во всех ужасах войны. Чего не было тут? Русские солдаты и горцы, более ста всадников, четыре пушки и ружья стреляли беспрестанно, пороховые взрывы, барабанный бой, крики «Ура!», штурмы, убитые, раненые, коих медики перевязывали, – одним словом, все ужасы войны с различными эпизодами: ловили и вешали шпионов, молодой, влюбленный офицер, ищущий смерти, дочь коменданта, сражающаяся и подавающая собою пример неустрашимости: раненая, она ободряет отца своего к геройской обороне. Все это представлено с историческою точностию. Героиня сия была пожалована в фрейлины с правом носить Императрицын шифр на Георгиевской ленте. Жаль только, что в представлении сём заставляют одного лекаря играть роль труса. Конечно, в семье не без урода, но в геройском подвиге, совершенном Русскими в Ахте не следовало выставлять ни одного труса. Можно представить себе, какая происходила в цирке тревога, и что же? Вдруг, во время минутной тишины, раздались из крепости пушечные выстрелы, возвещавшие благополучное разрешение от бремени Великой княгини Александры Иосифовны. Вот подробности, кои сообщил мне Виелеурский. Боли начались в полдень. Государь, Цесаревич и Великая княгиня несколько раз приезжали наведываться о состоянии родильницы. От Императрицы, которая нездорова, скрыли положение

Великой княгини, ибо Она захотела бы непременно также к ней ехать и присутствовать при родах. Вел. княгиня разрешилась благополучно от бремени в 10 часов и несколько минут сыном, нареченным Николаем⁷¹. Государя ожидали в цирке, но радостное для Царского Дома событие помешало Ему приехать.

Завтра буду писать к князю Воронцову и опишу ему, что происходило в цирке в честь армии, коею он предводительствует. Ему будет это, конечно, приятно. Пошлю ему афишку и даже самую пиэску, которая тут же представлена была. Она произвела большое действие в зрителях, хотя и могла бы быть еще лутче написана. Я хотел запастись билетом на будущее представление, но узнал, что все места уже взяты на два следующие представления. Я был бы завтра без места в Итал<ьянской> опере Гугеноты, но спасибо Гедеонову, он уступил мне на это представление свои директорские креслы <…>

Мы праздновали сего<дня> у доброго Ф. И. Прянишникова имянины его. Он дал сам славный обед, нас было человек 50, и всё почтовые чиновники. Вдруг в другой комнате раздалась духовая музыка, выполнявшая очень хорошо лутчие музыкальные пиэсы Италиянских опер. «Знаете, кто играет?» – спросил меня Ф<едор> И<ванович>. – «Не знаю». – «Это наши почтовые кондукторы». Нельзя было не похвалить – но на что эта роскошь? – подумал я. Не достаточно ли для кондуктора уметь трубить отъезды и приезды, и другие сигналы. Все это требует больших издержек, нужен капельмейстер, учитель, надобно частое упражнение, а это должно отвлекать кондукторов от настоящего их дела – но в Петербурге так водится, сорить казенными деньгами, а когда мы, нещастные, требуем для Московского Почтамта бездельные суммы на дело, на предметы необходимые, то нам отказывают <…>

Вчера перепугала нас сестра моя Елена. Видя начало какой-то сериозной болезни, доктор прописал ей сильное слабительное. Она приняла – и что же вышло? ее вырвало множеством желчи. Когда я к ней приехал, она была чрезвычайно слаба, и ей еще тошнилось, видно, не совсем еще очистилась. Видно, что кризисом сим обязана более Богу, а не доктору, который повторял, однако же, с восторгом: «Вы спасены от желчной горячки!» Чем более наблюдаю я мученицу сию, от самого ее рождения, тем менее постигаю, как она еще существует. Ее с лишком 45 лет тиранят, можно сказать, а никто не мог еще открыть ее болезни. Я должен сознаться, что внутренний этот голос, который указывает ей, что должно ей делать в помощь недугам ее, не есть игра воображения. Многие объявили это мистицизмом, смешанным с набожностию и объясняли сим постоянную дружбу, которую питал к ней покойный князь Александр Николаевич Голицын. Он почти всякой день ее навещал. Я, хоть и брат ее, но должен, без всякого пристрастия, сознаться, что ее чрезмерная кротость, терпение, ум, покорность воле Божией и истинно христианские чувства, представляют мне в ней совершенного Ангела. Я уверен, что безбожник, который бы часто ее навещал, обратился бы, наконец, к Богу. Вот совершенный образец Христианки! Повторение рвоты последовало при мне. Отдохнув несколько, сестра, взяв меня за руку, сказала мне с простодушием: «Откуда берется у меня, братец, эта желчь? Растолкуйте мне это... Я не только не предаюсь никогда гневу... но, клянусь вам, не имею даже никогда злобных помышлений». – Набожные люди обыкновенно скучны, тягостны для других. К сестре езжу я всегда с удовольствием, время проводится с нею приятно, ежели и читает она иной раз мораль (что, однако же, редко случается), то весело ее слушать, она и наставлениям своим и советам умеет давать примерный оборот, с нею с больною, никогда не бывает скучно. Она никогда не выговаривает мне, что не бываю у нее чаще, никогда не просит еще посидеть, старается всегда оправдывать всякого, нежели обвинять. В доказательство еe кроткого нрава можно привести дружбу ее с младшею сестрою Лизою, которая имеет вкусы и привычки совсем противуположные. Лиза живет в Таврическом дворце на фрейлинском положении. Главное ее занятие – чтение романов, туалет, Италиянская опера, Французский театр, визиты, одним словом – рассеянная жизнь, а обе сестры живут в величайшем согласии. Были люди, которые не любили Елену, злословили ее, приписывали ей и фарисейство, и другие подобные добродетели, она их всех к себе обратила. Не мне сметь называть ее святою, но она, конечно, праведная во всем пространстве слова. Много у нее общего с покойным братом моим, другим Ангелом нашего семейства <...>

Идет к концу масляница, и публика делается щедрою на букеты, короны и подарки, как италиянцам, так и Русским. В последнюю субботу сестрам Самойловым, между множества букетов, был брошен также браслет, осыпанный бриллиантами. Актеру поданы были стихи, кои Сологуб сочинил в честь обеих сестриц, но актер отказывался оные прочесть, потому что стихи не были цензурованы. Была минута недоумения. Государь, узнав причину оной, из маленькой своей ложи вымолвил только: «Разрешаю!» – стихи были прочитаны (я не мог их еще достать), сестры, обнявшись, подошли вперед, к креслам и, со слезами на глазах, благодарили публику. Государь также прислал им подарки <...>

Железные дороги устроены во многих государствах не со вчерашнего дня, но в Москве мы их еще не знаем, а так как я за Вислою давно не был, то для меня это вещь новая. Стыдно было бы для меня с оною не ознакомиться, имея здесь случай. Так рассуждал я, разговаривая с добрым нашим П. М. Манычаровым. «Да за чем же дело стало? – сказал он мне. – Поедемте в Павловское». – «Поедемте». Как сказано, так и сделано на другой день, ибо я отправил уже пожитки свои в Москву, оставя при себе только самонужнейшее. Я делал себе совсем другое понятие о железной поездке. Я ожидал ужасный шум, утомительную скорость, когда как бы спускаешься с ледяных гор, кои я никогда не любил. Ничего этого не было: едешь скоро, дешево и покойно. Может быть, показалось мне это потому, что путешествие весьма непродолжительно, да и делается оно не со всею возможною поспешностию. Мы ехали до Царского едва 48 минут. Ежели бы пары закусили <так! От выражения «закусить удила» – С. Ш.>, то мы могли бы приехать и скорее. Нас было человек до 40 в вагоне, в коем весьма покойное сидение. Время было прекрасное. Есть и маленькие вагоны, человек на 12. Из Царского Села съездили мы в Павловское. Я хотел иметь понятие о сём любимом убежище покойного Вел. князя. Павловское должно быть прекрасно летом, теперь все покрыто снегом, как различить, где луга или вода, цветники или пруды? Мы возвратились с Манычаровым к самому обеду Марьи Константиновны <...>

Я имел у графа Адлерберга отпускную свою аудиенцию. Я не могу довольно нахвалиться ласкою его. Приехав сюда недели на три, я прожил более 4 месяцов, потому что мне, во-первых, было очень весело, а потом те, которые должны бы гнать меня к должности домой, напротив того, сами, без всяких моих домогательств, отсрочивали отъезд мой. И теперь, когда я сказал графу В<ладимиру> Ф<едоровичу>, что собираюсь ехать в ночь, он отвечал: «Два дня не делают разницы, останьтесь же до 3-го крещения, – (т. е. новорожденного Вел. князя Николая Конст<антинови>ча). – «Это будет 14 числа (марта) во вторник, и в ночь можете отправиться в Москву». Разумеется, что я низко поклонился и благодарил. Я было отказался от прощального обеда у любезных Воронцовых, поеду к ним, а у Вилеурских проведу последний вторник, и марш в белокаменную! Когда я написал это Вилеурскому, то он мне отвечал: «Quel buvee que vous notez avoir pour notre Mardi, il me reste, moi aussi une derniere bouteille, il est excellement, sertaine que vous aimez»⁷². И подлинно, я подобного вина сроду не пивал. М<ихаил> Ю<рьевич> уверяет, что у него было этого сотерна 9 бутылок только, и кои хранились забытыми 30 лет в его погребе. Молодые Вел. князья также хотели приехать во вторник поиграть в биллиард с нами <...>

Распрощался я в понедельник с добрыми моими Воронцовыми. Обед был очень веселый. Графиня⁷³ все время трунила над дядюшкою своим кн. Ив. Алекс. Лобановым⁷⁴, который, конечно, забавен в обществе, но выезжает все на одних и тех же шутках. Мы расстались со словами: «До свидания летом в Марьине». Это славная подмосковная Воронцовых, в которую не одна уже сотня тысяч рублей кладется. – После делал я неизбежные прощальные визиты: князю П.М. Волконскому, гр. Несельроду, Федору Ивановичу, гр. Шувалову и пр. Забежал проститься с Пассажем, который посещал я ежедневно и где кое-что покупал, т. е. гостинцы для московских приятелей, портреты царской фамилии и пр.

Сегодня надел я в последний раз мундир, был во дворце, где происходило крещение новорожденного Вел. князя Николая Конст<антиновича>. Это почти представление того, что происходило в прежние два крещения. Забежал проститься с любезною Полиною Бартеневою. Был у Манычарова. Он хотел ехать меня провожать, но я проводы не люблю, и отговорил его. Довольно, что будем вместе обедать у Булгаковых, а вечером пировать у Виелеурских <...> Распрощался я и с добрыми моими Булгаковыми. Они все, и сестры мои расплакались, а я, сдуру, глядя на них, а, особенно, вспомня живо брата, также расплакался. Кто из нас может поручиться, что суждено ему еще видеться с тем, с кем прощается? Такова участь создания, называемого человеком. Я успел еще побывать на концерте Вьэтана⁷⁵ Театр был полон. Я, на мою беду, сидел в креслах между кн. Чернышевым и Танеевым. Терпеть не могу такомых <так!> соседей, когда дело идет слушать музыку или такую скрыпку, какова Виетанова. Князь Ч<ернышев>, несмотря на весьма старое наше знакомство, не разговаривал, но зато Танеев часто мне надоедал своими расспросами.

Ну! любезный Петербург, иди в мои объятия, прими мое благодарение за все эти ласки и за столь многие и различные удовольствия, коими я наслаждался в течение четырех месяцов. Я прожил здесь более 7000 руб. сер., но, в том числе, тысячи две пошли на уплату многих долгов, много сшил я себе платья, Шармер⁷⁶ стоил мне 900 р. сер., довольно пошло денег на подарок Ольге, Сашке, Н. С. Пашковой и другим. Ежели принять в уважение дороговизну жизни в гостинице, в коей я, однако же, только один раз обедал, карету, Итал<ьянский> театр, всякие креслы стоили мне 7 и 8 руб. сер., то выйдет, что я прожил весьма немного еще. <…> Народу было более обыкновенного. Когда пришел час ужина, В<иельгорский> отвел меня в кабинет, там был накрыт маленький стол на 5 человек, мы сели за оный, их два брата, Манычаров, Сашка, племянник мой и я <...> После были a la guerre, но шло плохо, потому что плохо было в голове у всех. Уж конечно, такова веселого, радушного, приятного и дружеского общества навряд ли найти в целом мире.

Еду сей час, 5 часов утра, 15-го марта 1850.

Обнимаю тебя, Петербург, еще раз!

Я возвратился в Москву 17-го марта. Поистине, должно бы прибавить, возвратился наконец, ибо, поехав туда недели на три, пробыл там с лишком три месяца. Не видал, как время это прошло. Не завидую тем, кои ездят в Петербург за делами и должны толкаться по передним министров и давать обеды их секретарям, но быть в Петербурге единственно для своего удовольствия, как я, и для свидания с родственниками и приятелями, весьма отрадно. Поездка эта не изгладится никогда из памяти, могу сказать и из сердца моего. Я был принят весьма ласково, дружески. Я укрепил все мои старые сношения и сделал многие новые, полезные связи. Имел щастие видеть несколько раз Государя, Императрицу и всю Царскую фамилию, был ежедневно в семействе незабвенного моего брата. Не знаю, как стало моего здоровья, имея почти ежедневные приглашения на обеды, и обеды убийственные, французская поварня⁷⁷ с своими неразлучными спутниками – тонкими винами, с шампанским вместо воды; так что я после одиннадцатого обеда должен был уже отказываться от оных. К этому был еще другой важный повод: обеды, начинаясь поздно, оканчиваются тоже поздно, и когда били роковые семь часов, одно мое тело было за столом, уши мои и душа переносились в Италиянскую оперу, куда я тотчас отправлялся, часто не напившись кофе и не выкурив неизбежную сигарку. Это было для меня истинное расстройство. Два раза собирался я ехать обратно в Москву, и всякой раз Ф. И. Прянишников находил предлоги меня удерживать. Это служило мне доказательством, что продолжительное мое пребывание в Петербурге не было противно нашему главнокомандующему, которым, для избежания вида отпуска, был я вытребован в Петербург, будто по делам службы <...>

Меня в Москве перестали уже ждать, и Ольга писала мне, что говорить мне уже не будет о возвращении моем, уверена будучи, что Папа скорее возвратится в Рим, нежели я в Москву! Однако же, я здесь, а Папа все еще живет изгнанником в Портичи⁷⁸. Приятель наш Н. А. Муханов⁷⁹, быв также в Петербурге, все подзывал меня ехать с ним вместе в Москву, оставаясь для этого несколько лишних дней в Петербурге, и уехал один, видя мою нерешимость и веселое житие, а тем, которые спрашивали у него, когда я буду, он отвечал шутя: «Поверьте мне, что ежели не вышлют Булгакова из Петербурга, он никогда в Москву не возвратится, он просто заколдован там!» Оно все так! Но я все-таки не хотел бы жить постоянно в Петербурге и предпочитаю Москву: закоптелая Сухарева башня милее для меня блестящего Адмиралтейства <...>

Ольгу нашел я, слава Богу, здоровою. Магнетизирование⁸⁰ ей чрезвычайно полезно, зато Костя ходит стариком, раскарячась. Гроша не стоит нонешняя молодежь. Мне все говорят, что я поправился и ужасно моложав. Хорошо быть моложавым, но еще лутче быть молодым. Благодарю всех за комплименты, а все-таки мне прибавилось еще три с половиною месяца под итог к 68 годам. Моложавость все это не истребляет, – а буду, буду вспоминать Петербург и часто, и с удовольствием, и с благодарностию. Что за гулянья! что за чистота! что за освещение ночью! что за Пассаж! что за лавки! что за бархатные капотцы и шляпки! что за маскарады! что за театры! Поутру принесут афишки, хотелось бы везде быть, все видеть и слышать. Я тотчас расчислил, когда Итал<ьянская> опера. Я был на 27 представлениях только один раз, не мог быть на Севильском цирюльнике, потому что в тот вечер имел приглашение к Вел. кн. Елене Павловне, а то ни одной оперы не пропустил. Нелегко было решиться, какому театру дать предпочтение, Русскому, где восхищают публику Мартынов, две сестры Самойловы и др.; Французскому, где моя прелестная Plessy, Volnys, Allan, Bertu etc.; балету, где танцует славная (особенно некогда) Fanny, а теперь Fanni Elsler. А цирк? А блокада Ахты, которую давали 34 раза, и цирк был всегда битком набит – но продолжать говорить о Петербурге, это надобно бы составить целую книгу. В свое время, впротчем, было обо всем уже говорено мною. Теперь полно о Петербурге. Я скажу, как Ив. Ив. Дмитриев заставлял говорить Вас. Львовича Пушкина:

Друзья мои, сестрицы... Я в Париже!⁸¹

т. е., я в Москве.