Журнал "Наше Наследие" - Культура, История, Искусство
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   

Редакционный портфель Александр Басманов. Сорин. Избранные эйдосы. Косвенный взгляд.


УТРО ЯСНОЕ, ПРОЗРАЧНОЕ,

РАСТЕКАЮЩЕЕСЯ

(--- Но был ли это я, тогда и там? И был ли я счастливей? Да и сейчас я – это я ли, хоть на моей телесной ткани родимое пятно все там же – слева на ноге, где было при рожденье? Тогда где ж я теперь? И с кем я? И всё где это? И где все те? Ткань эту кто-то ткет, и распускает, и снова ткет по своему подобью, и было сказано в одной великолепной мрачноватой книге про того ткача, что он не кто-нибудь, а тот, кто сам себя зачал при помощи святого духа, и сам себя послал во искупленье мерзостей к своим созданьям, но был поруган и бичеван, пригвожден к кресту, и погребен был, и восстал из гроба, вознесся в небеса, где ныне восседает уже две тыщи лет одесную себе, то есть тому, кого зачал и кто его зачал, – ошую, хотя воротится, чтобы судить живых и мертвых, в тот день, когда живые, все без исключенья, будут уж мертвы, из бытия исшед в небытие и став никем. ---)

---

Что-то в этом есть. Но как будто бы что-то откуда-то тоже и сперто. Не знаю. Все мешается. Надо проверить. В любом случае, запомнить. Развить. Конечно же, тогда и там я был счастливей. И тем не менее, отчего то было? И почему прошло так быстро? И почему того было так мало? И чем оно определялось? Эти все мыслимо-немыслимые древние кармические ответы индусов. По-ихнему, определялось или ничем, или безличной всеобщей необходимостью, или такой же безличной силой, проявляющейся в личном существовании, или Богом. Карма: связь поступков. Сансара: извечный круговорот существований. Нирвана: угасание, затухание, спасение не личности, а от личности. От своего я. Ануттара: непревосходимое истинное пробуждение. Пробуждение. О, сучий потрох. Пробуждение, пробуждение. Чтобы пробудиться, надо заснуть, блядская машина. Заснуть хотя бы на паровозе. Вечность – шарообразное мгновение. Мамардашвили? А время – «смертельная болезнь, передающаяся половым путем», как было однажды кем-то. Каким-то киношником. Более или менее. Mot d’esprit. Правда, мгновенно превратилось в киношно-пошлый трюизм. В герметизме — иначе. Никаких «половых путей». Этот Гермес Трисмегист Хтонический – эллинистический аналог египетского Тота и величайший покровитель оккультных наук – утверждает, что время вечно возвращается, оно в замкнутом поле движения звезд по своим орбитам. Магия. Маги и астрологи. Эллинизм, сросшийся с Востоком и явивший христианство. Что, что? Бредите. Ведь лично я никакого возвращения не дождусь. Во мне это время сгнило, и ускоряется, и уходит, как вода в песок. Последняя стадия. Не успевает наступить утро, и уже наступает вечер. Все одно и то же. Закурил беломор по дороге на работу, закурил беломор по дороге с работы. Известно даже, на каком месте. И туда, и оттуда. Это, наверное, болезнь к смерти (опять же Кьеркегор), это – смертельная болезнь, недуг, который, собственно, и приводит к этой смерти, за которой уже больше не следует ничего. Именно таково отчаяние, что, впрочем, есть категория духовная. И даже самое прекрасное, самое восхитительное, то есть женственность, являющая собой радость, тем не менее имеет отношение к таковому отчаянию. Конечно же, она имеет отношение и к счастью. Но разве счастье – это категория духовная? Никоим образом. Хотя излюбленное и самое дорогое место к отчаянию располагается у самых корней счастья. Причем чем более вырастает сознание, тем более напряжено и это отчаяние. Тончайший умница Кьеркегорушка. А впереди, как последний титр в побитом старом допотопном фильмике: Fin. То бишь Basta. То бишь Nada. То бишь черная пустота. И мое я погаснет, как перегоревшая лампочка. Выраженьице «отправиться на тот свет» означает: отправиться в кромешную тьму. «И не увидит меня

Утро ясное, прозрачное, растекающееся

око видевшего меня; очи Твои на меня – и нет меня; и не возвратиться мне более в дом свой, и место мое не будет уже больше знать меня; завтра поищешь меня, и меня нет». Какое там, к черту, спасение душ. У даосов они после смерти растворяются в атмосферной пневме. Рассеиваются в воздухе. Вдыхаем зараз сонмища душ. Это еще ничего себе, хотя и сомнительно. Но весьма симпатично. Дышим душами. Выдыхаем углекислый газ. Уже без всяких там душ. Хорошенькое дело. Да нет, наоборот, это растения, насчет углекислого. Поглощают. Кисленький такой. С угольками. А испанцы с этой своей nada, ай, молодца! Она непереводима. Она есть ничто. А вот древнеегипетский величайший иероглиф Шу переводим. Он есть просто – Пустота. Абсолютный нуль. Время есть постепенное, но постоянное его исчезновение. В воздухе? В углекислой черноте. В абсолютной черной угольной пустоте. Поглощающей. «Что стало с пламенем, когда его задули?» – спрашивал Будда. Пустословя о пустоте. Опля! Какая там, к черту, нирвана? И никакой там, к черту, ануттары. Сколько еще отпущено? Тикать. Тик-тик-тик-тик. Времени. Уже с таким-то его сучьим ускорением. Лучше было бы: bis. Bi-bi-bi-bi. Это что, уже во дворе машина какая-то би-би забибикала? Бибикалка.

Bi-bi-bi-bi. Bis-bis-bis. Ab initio. Ad infinitum. Ad libitum.

---

И мать, причесывающая прохладным гребешком его влажные после купания волосы, и ему это так приятно, и он, замерев от блаженства, сидит в чистой рубашке на такой же чистой простынке своей детской сетчатой кровати под настенным ковриком с вышитыми гладью красными гномами. И дачная мать, когда уже вечерело, подающая ему тоже чистое-чистое полотенце у рукомойника под яблоней. И московский отец в подтянутых высоко на живот полосатых пижамных штанах и тугой косынке для сохранения гладкости своей прически. И зимняя мать со слезами на глазах, гладящая его по голове, как ребенка, успокаивая после разрыва с той, первой женой. И до лоснящегося блеска выбритый и загорелый отец после сочинского отпуска, возвратившийся домой с дыней. И отец сентябрьский, исхудавший и обросший пегой щетиной, умирающий в больничном боксе для безнадежных от страшного рака. И февральская мать, только-только умершая под родовой старой, еще бабушкиной иконой Казанской Богородицы, которая темнеет у нее над изголовьем. И мать, которую отпевают в привратном флигеле храма Воскресения Словущего на Ваганьковском, и она лежит в легком тумане от кадильного ладана, с головой, покрытой большим зеленым церковным платом, напоминающая в этом плате боярыню Морозову с картины Сурикова. И пьяненький веселый отец с его шутками, и мать, улыбающаяся ему, совсем-совсем юная, голубоглазая и пшенично-русая, еще пока никого не успевшая родить и вырастить. И мать, посеревшая от седины, но все равно голубоглазая. И мать серьезная, внимательно смотрящая ему в рот, как он поглощает ее теплые пирожки. И они вдвоем – и мать, и отец, опять же очень серьезные и даже с какой-то укоризной, которые будто бы зовут его все-таки хоть раз, пусть совсем ненадолго, вернуться обратно, чтобы на него лишь посмотреть теперь, и ему становилось тяжко на душе, и совесть мучила его оттого, что он их бросил, и надо было до них как-то обязательно добраться, пусть даже на метле.

Но он всегда плутал. Всегда на том пути была какая-то тревога: его ведь ждут уже давно, и месяцы, и годы, и нервно чуял: тяжелая обида их сосет: не стыдно ли тебе? Тут дом твой, мы тоскуем, хотя бы навести! Но он всегда плутал.

Однажды, думая у них заночевать, пытался даже свое ложе, на котором уже с храпом спал, с собою взять, впихнуть, при помощи каких-то добряков анаморфозных, в автобусные двери, впихнул с большим трудом, но сам вой ти уже не смог, никак не помещался, автобус тронулся, пуская черненький вонючий дым солярки, его оставив в одиночку за кормой. Ну, как же? Как же? Почему?

Другой раз, на каких-то пересадках что-то перепутав, вышел из вагона на вовсе неизвестной станции метро и был сражен ее великолепием: слоновой костью, мозаикой и златом, порфиром, темно-зеленым мрамором эфесским константинопольской Софии, гигантским куполом базили-

Утро ясное, прозрачное, растекающееся

ки на парусах, куда тянулись эскалаторы в урбанистических стеклянных трубах, все ввысь и ввысь, кишащие народом, и он стал подниматься тоже в потоке тех людей, куда-то к самой сфере, предполагая, что вот-вот – и сможет выйти на милой старой Маяковке, но в результате оказался вдруг, как будто Мёбиусом проклят, на той же самой грандиозной станции метро, построенной еще Юстинианом, где на полу огромнейшей платформы, между голубыми поездами, толпа всех пассажиров скопом, сняв стоптанную обувь, на каменные плиты упадала ниц, молясь Аллаху. Ну, как же? Как же? Ведь его мать давно уж заждалась, и загоревший в отпуске улыбчивый отец, а он хоть близко, рядом, в двух шагах, но так нелепо безысходно заблудился.

В какой-то следующий раз, какими-то окольными путями, но все-таки уже почти добрался, и небо в той отчизне было словно амальгама, в серебристой дымке, сквозившей влажно маленьким и тускловатым солнцем, и переулок, где он жил когда-то, был оттого жемчужно-серым. Кренясь, вздымаясь, добротные доходные дома прекраснейшей эпохи плыли, как в тумане, что обтекал гранитные приподнятые груди сырых кариатид. Один из них он сразу же признал – тот дом стоял всегда насупротив его родного, куда теперь, так долго возвращаясь, шел, и следовало только пересечь пустынную и узкую дорогу, чтобы попасть к своим. Но вышло почему-то так, что под руку, нежданно сзади подойдя, его взяла, такая нелюбимая и уже мертвая теперь, жена, с которой, до омерзенья люто, он давным-давно развелся, сказала: «Погоди, нам же сюда», ввела его в тяжелые чужие двери под кариатидой, они поднялись по ступеням медленным в их прежнюю и жалкую хрущевскую квартирку с видом на Бутырскую тюрьму, она сняла пальто и обняла его, куда-то потянула, к соитию склоняя, и он почувствовал горячее, знакомое, немного терпкое дыхание ее подмышек, сквозь ткань одежд ее тугой, прижавшийся к нему, чуть ёрзавший лобок, и возжелал ее, но ясно понимал, что это только сон, что это только ужас невозможный быть снова с ней (что я теперь не с той, моей голубкой, а снова – катастрофа – с этой, кошмар, дурной кошмар?), и ущипнул себя за бледное запястье, и проснулся, и был в родимом переулке вновь, и озирался, но все уж потерял там, и вместо переулка ему открылся ржаво-мертвенный пустырь, и от бессилья глухо зарыдал, всю измочив подушку. Ну, как же? Как же? Почему?

Особенно своей обидой его к себе тянула мать. Отец ему почти был неотзывчив. Лишь изредка. В тот день по телефону позвонил: «Давай скорей, поторопись». Ботинки даже не зашнуровав, стал бешено спешить, но, к сожаленью, с ним был чей-то, капризами весь искричавшийся ребенок, который очень уж мешал бежать, и он его за маленькую руку волок по тротуару за собой, как плачущую истерично куклу. Потом в каком-то учреждении научном, захлебываясь, торопился по длинным коридорам, все спрашивал сотрудников: «Где выход здесь?» Ребенок сгинул. И в кулаке теперь за стебли держал он два пластмассовых кладбищенских цветка. Ну, где же выход? В какие-то рванулся двери, дохнуло холодком, пошел по мокрой мостовой, по лужам – и оказался наконец перед своим подъездом; впрочем, там вместо него дыра зияла: давно уж выселенный дом был почти полностью разрушен, и в выломанном лестничном проеме рабочие приставили зигзагом наклонные дощатые настилы без перил – по ним взбираясь, он деревенские все слышал чьи-то жалобные причитанья, на темя капало, и с шорохом со стен обваливалась штукатурка. Вскарабкавшись на свой этаж, увидел, что ни квартир там больше нет, ни кровли – все снесено, лишь остов, выбоины окон, как будто в чреве Колизея; залаял где-то гулко, с отдаленным эхом, Кундель, такс рыжий, его давнишний, снятый с поводка, в смерть убежавший пес, который ему часто снился; старухи тихо причитали на погосте; над головой портянкой рваной летели пасмурные клочья низких облаков, и в римском Колизее том шел снег с дождем.

Москва – Кейп-Код – Москва

А. Басманов

Оглавление

© Александр Басманов, 2020 г.



 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru