Журнал "Наше Наследие" - Культура, История, Искусство
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   

Редакционный портфель Александр Басманов. Сорин. Избранные эйдосы. Косвенный взгляд.


НОЧЬ ГЛУХАЯ. ОНИ

Эти раскосые жгучие очи Лолиты Торрес. Она же Анна, она же Мария. Предвосхищение любви. Но ведь уже и раньше, и раньше, совсем еще до того (а может быть, и тогда же?), возникла у меня и та моя Мария (Альперт), из класса «Б», которая так сладостно, тягуче томила в школе, с шестого по восьмой.

---

(--- Но смугловатое лице ее теперь почти истаяло, остались только волосы, их самарийский отсвет созревшего плода каштана – его ореховый оттенок, – они густой копной вились воздушно и упрямо, и даже если были туго стянуты в пучок или в короткие две толстые косички, сплетенные с атласной черной лентой, приоткрывая маленькое розовое ухо, воздушною упрямостью сквозили, слагая над точеным и округлым лбом туманное сфумато, прелестный этот и осенний ореол. ---)

---

Как же хочется курить. Как же хочется курить. Но ведь ночь. Которая уже скоро пойдет на излет, гадина. Полная хрень. Идиот. Натощак. А вдруг если перекурю, то и засну. Пусть даже хоть уже на немного. Но хоть. Очень уж хочется.

---

Не включая света, он нашарил ногами тапки, перешел через темноту одной комнаты в темноту другой, где снова наощупь нашарил на своем письменном столе папиросницу и зажигалку, следом добрался и до кухни и отдернул на окне шторы. Небо все-таки еще даже не синело, и двор был пока еще бездонно пуст. Только у кого-то в доме напротив уже (или все еще) светилось за окном что-то одиноко желтенькое. Абсолютно одиноко. Желтое на черном, и сочетание это показалось красивым. Слово «желтый» Блок писал через «о»: «жолтый». Гениальный Блок. Умел иногда сделать так, что прямо до костей. Абсолютное одиночество. Ветки деревьв сделались уже практически голыми и словно серебрились. Неужели иней?

Серебрился и холодный асфальт под фонарем, и внизу, у соседнего подъезда стояли, вернее, стояло, замерев и неотрывно целуясь, нечто – спаренное. Андрогинальное. Неразрывно, неотрывно спаренное. Замерев. Изумительно. Боже, боже, боже, боже. Как красиво. Ночь. Улица. Фонарь. И повторится все, как встарь. Это он ее провожает, что ли? До сих пор. Это она его встречает, что ли? Уже встречает? В такую бездонную пустынную, еще ночную предрань. Или все-таки это он ее провожает под утро до дома? «Поцелуй» Климта на фоне бездонной звездной пустыни. Замерев. Этот его затасканный до полной банальности поцелуй. Эти ее полузакрытые глаза в поволоке. Уже затасканный, гад, но гениальный Климт. А где-то у того же «жолтого» Блока, кажется в «Записных книжках», – когда однажды ночью он увидел из окна одиноких целующихся. Которые замерли. Так же как эти? Под «жолтым» фонарем. И вокруг никого. Какой же это год? 14-й, 15-й? Уже не вспомнить, конечно. Но помню, что при чтении, когда-то давным-давно, ведь отметил эту запись. Очень вышла красивой. А они, наверное, совсем промерзли. Ведь, бляха-муха, холодно. Действительно, похоже на иней. Или это свет от фонаря так падает? А, ну совсем скоро навалит и настоящий снег. И зима – бесконечная. Родимый мерзкий климат. Мразь бесконечная. А до весны-лета хрен знает сколько ждать. Ночь, улица, фонарь. А аптеки нет. Снотворного нет. И рецепта на него нет. И докурил все до корки. И теперь снова – в опостылевшую постель. Мятую. Сильно, сильно мятую. А те все еще целуются. А ведь и сам стоял так, давно-давно-давно, долго-долго-долго, после той счастливейшей ночи двадцать второго июня, уже под утро того двадцать третьего июня, все целуясь и целуясь с Алиной. Незабываемо. И было лето господне, а не зима дьявольская. И ведь вправду не успеешь охнуть – и скоро снег. Все побелеет. Впрочем, очень бывает красиво и в снегопад. Крупный. А та, что теперь внизу с кем-то (счастливчиком) все целуется и целуется, она ведь вроде как издалека и схожа. Или все еще она мне мерещится? Та самая счастливая ночь. Та самая короткая ночь. Алина.

---

Да, да, да. Наверное, уже тогда, и именно в ней, и возник тот, тот, тот желанный, темноволосый платонический тип женщины. Odor della feminita. А эта, эта, которая та, которая была вроде как и совсем не желанный, и вовсе уж не «платонический» тип (одна, может, только похоть кое к чему, чем она обладала), в тот снегопад дала? Или. Все-таки не дала? Или. Боже мой, ведь уже и забыто – дала или не дала?

---

(--- Январь? Да, да. Начало февраля? Да, да. А впрочем, нет, конечно же, декабрь. И скоро Новый год. А может, спуталось, – начало января? И все-таки, нет-нет, была кончина декабря. И темно-синий вечер, и теплый влажный снег, и легкий-легкий воздух. Свежий. Колеблемо и медленно витало, и таяло на вороте пальто и на плечах, и освежало шею. Да, да, тот воздух очень свежим был. И снег. У Бенуа такой же крупный теплый снегопад на той чудеснейшей картинке, где Германн, хмурый и безумный, укутавшись в шинель, стоит перед подъездом графининого дома Пик – и уличный желтеющий фонарь: чуть в стороне.

Да, да, в том переулке, у того подъезда желтела тоже под спадением белых хлопьев уличная лампа, неверно освещая гулкую входную дверь, и где-то с крыш подкапывало изредко: там – кап, тут – кап, и чуть в нутре мутило, но хотелось верить: та тяжесть, что давила диафрагму, вот-вот и рассосется, и все вернется на привычные круги свои, и очень будут хороши тогда и наступающая ночь, и улица, фонарь. Январь? Февраль? Нет-нет, у Блока – в марте, после того когда проворненько пропела птичка. «И март наносит мокрый снег». Дельмас. Колоратурное сопрано. Милейшая добрейшая толстушка – на ее щечках ямочки. Какая же она Кармен? Кармен – та злая ведьма. Как, собственно, и та, к которой шел тогда под снегопадом. Безжалостность обеих. Густоволосые брюнетки. Подружки демонов. Как глянут, так и подчинят себе. А может быть, и сглазят. И Торквемада б их отправил на костер.

Вошел в парадное. Поднялся по ступеням. Как помнится, второй этаж. Тогда еще была надежда. И осторожно кратко позвонил. Дзинь. Или дзинь-дзинь? Как будто с эхом. Она сама открыла, хоть и была в чужой квартире – с таким высоким потолком пространной коммуналке, но почему-то вымершей в тот час: ни звука, ни души. И молча провела по коридору в комнату подруги, к которой от него сбежала под самый шестьдесят восьмой – ? под шестьдесят девятый – ? Нет, все-таки под шестьдесят восьмой. Эх, эх. Откинула, как тряпку. Враз. Ведь прожили всего-то года два. Злосчастные денечки. А у птички – крылья. Влюбилась в того фавна не на шутку. Его брутальность с шармом. И плечи – такой их мощный и красивый разворот. И волосатость персей посередь слегка распахнутой рубахи. Стеснительность и доброта. Интеллигентность? И родословная семьи. К тому же такие преданные, по-собачьи, очи. И как тут не влюбиться. Но особливо полюбила член. Пока еще лишь только визуально. Фавн, правда, и так, по-человечески, был очень мил. Хотя маленечко в своем упорстве нагл. И в то же время беззащитно-нервный. Когда он появлялся, и сам страдал, как будто кем-то брошенный. Она ж его как будто бы по-дружески жалела, в неспешных утешая разговорах. Но временами, исподволь и тускло, свой направляла глаз угрюмо, так понятно, на этот ладный член, упруго выступающий под гульфиком таких обтянутых на нем поношенных штанов. При этом, вероятненько, у ней чуть возбухало (от желанья) у самой. Уже чуть подмокая. Скорей всего, что так оно и было. Конечно, было. Ей-ей же богу, как мне хотелось, когда я этот тускл ый, исподволь и похотливый краткий взгляд ловил, ее зарезать. Прямо какая-то таки соната Кознышева- Крейцера, дурная дурь. Но не зарезал, поскольку та сучонка сама взяла и поначалу выставила вон меня, а следом и сама сбежала. Из дома. Взяла вдруг и исчезла. Хотелось ей побыть одной. И разобраться, что к чему. В те окаянные денечки она пожить решила у товарки. Та – пустила. Я ж – с гирей на душе. И напросился что-то выяснять.

И вот теперь открыла дверь и молча провела по коридору какой-то странной и чужой пустынной коммуналки. На цыпочках. В глаза не глядя. К губам прижавши вертикально перст. Мол, тсс. Куда-то за угол. Куда-то запустила. В той комнате с высоким потолком был полумрак, одна настольная горела лампа. Тускло. Какой-то чай втроем с ее товаркой. Недоделкой. Какие-то вполголоса переговоры ни о чем, и ночь уже совсем в снегах: «Ну, ладно, оставайся». Подруга постелила себе в одном углу, а нам в другом, свет погасили, к себе Кармен тогда пустила рядом на тесную тахту, и, помнится, прижался к ней, вдыхал неповторимый, тот, ее телесный запах, обнимал и чувствовал – от диафрагмы отлегло: какое-то блаженство. Она ж была совсем бесстрастна? Когда же это было? Январь? Да, да. А впрочем – нет, конечно же, декабрь. И скоро Новый год. И мокрый снег за окнами, и ночь. Дала она тогда? Нет, не дала. А может, все-таки дала? Но как-то, вовсе и не раздеваясь, скомканно и насухо, из жалости, с натугой. Но все равно так сразу полегчало. Как будто бы все стало по своим местам. Эхма. Однако после снова навалили, для бедолаги бедного, теперь уже по-настоящему, веселенькие времена. Да, да. Odor della feminita. Да, да, да, да, по-моему, все же так и не дала. ---)

---

Но ведь она уж умерла. И до сих пор не верится. В сырой могиле. Гниет? О, ужас.

---

А все же была там у меня любовь к ней или нет? Моя тогдашняя жуткая ревность. До тошноты. Наверное таки была, коли была эта тошнота. «Ибо ревность, – пытается додумать милый Флоренский, – и есть сама любовь, только в своем ино-бытии, обращенная к скорби. Любовь скорбящая. И желающий уничтожить ревность уничтожил бы и любовь».

Или у меня тогда была только привычка? Плюс – она явилась у меня, идиота, первая. Плюс похоть.

---

Odor della feminita. Химия. Химия. Химия. Загадочная.

---

(--- Володя? Шрайберг? Ну вот уж с панталыку – тем более что в этой темноте. Но почему-то оказалось в темени. Будь прокляты на этом свете все их блядские мусоровозы. Железный грохот баков. Как будто высыпают в кузов металлические шайбы. Мерзавцы. Сволочи. И почему приехали так рано? Ведь ночь глухая. Должны же под утро. И кто-то (шоферюга?) прокричал кому-то во дворе: «Володька, блядь!»

Знакомство вовсе по касательной. И видел, кажется, его, этого Володю, лишь дважды. Ну, очень уж давно. Володя – точно. Шрайберг – под сомненьем. Совсем был на еврея не похож. Блондин, голубоглазый. А может, немец? Из немчуры. Красавец, как будто бы с той фотографии Джек Лондон. Но небольшого роста. И тоже запойный пьяница. Весь под красновато-медным и обветренным загаром. Писал какие-то дурацкие киносценарии для короткометражек в хрущевско-брежневские времена. Всё сплошь заказы. Писал только за деньги так называемую «заказуху». Циник. Лет сорока. Лет пятьдесят тому назад. О, боже мой, о боже, время, время, время. Конечно же, давно помре, тем более что крепчайше пил. Те чеховские молодцы: помучились они тогда над той фамильецей. Да, точно, не Овсов, а Шрайберг. И он ведь что-то говорил тогда о балеринах, и это что-то неприятно резануло слух, поскольку ведь. Odor della feminita. ---)

---

В то, мое время эти девочки ходили (отличительная особенность) с маленькими фибровыми чемоданчиками. А там, наверное, трико и розовые пуанты с лентами, а еще какие-нибудь мыльца, пудры и другие ихние причиндальчики. Интимите.

---

(--- Захватывало дух от их походки, прямизны, породистости стройной, особенной великолепности их выворотных ног, чуть-чуть изогнутых вовнутрь. Слегка- слегка. Да, да. Да, да: и прямизна их, стройность спин, балетная особенность тех выворотных ног, почти безгрудость. Лебяжьи шеи и небольшие головы, как у арабских кобылиц. И полированная гладкость их волос над чистым и округлым лбом открытым, обычно на затылке затянутых тугим узлом. Прозрачная их недоступность взгляда. И обязательная страстность лиц. Как будто одухотворенных. Их вечно женственное во плоти. Их принадлежность к своей лишь узкой касте. Вешья. Танцовщиц и гетер. Ты только заплати, и сразу будет камасутра. То в Индии. А здесь наоборот – неприкасаемых и недоступных, как античные богини. Дуга и синусоида подъема пружинистой стопы в растяжках у станка. Те позы их, распахнутые треугольной дельтой в фуэте, когда стопа подтянута и прикасается к коленке. Эротика невероятная. И ленты розовые их пуантов. И невесомый шелк туник, сквозь тоненькую пелену которых немного проступают слегка прохладные сосцы. Бесплодные фантазии приблизиться к той касте. Так и не выпало. Червовая червонная та карта была совсем в другой колоде. Среди других вальтов. Какая же была, наверное, их гибкость элеваций в постели с этими вальтами. Полцарства за. Ту гибкость. Ту атласность кобылицы. Пусть даже из провинциального кордебалета. Конечно ж, просто из кордебалета. Одна из них – «Коппелия»? «Щелкунчик»? – звалась почти что по-японски: Хондо. Однажды как-то, по случаю попавши за кулисы, я видел ее в палевой грим-пудре и крахмальной белой пачке, с огромными зеркальными очами под антрацитовыми иглами наклеенных ресниц: она, в согреве трикотажных длинных гетр, сидела прямо на полу – в разминке и сквозь трико массировала икры, лядвия; потом, уже из зрительного зала, с сердцебиением выискивал ее, теперь без гетр, на сцене, в гирлянде лебедей, и после долго был отравлен этим ядом тягучего и неосуществимого желанья. ---)

---

А ведь та соседочка по двору была тоже, наверное, из кордебалета. Кошмар какой-то: отчаянно тогда дерзнул (сильно поддатый) и отчебучил – решился, рванул наперерез и чуть ли не сорвавшимся и, разумеется, с перегаром: «Вы меня извините, извините, но я хочу. Так хотелось бы с вами. Всего лишь только познакомиться». Она, естественно, да так испуганно – шарахнулась в сторону и заспешила мимо. Позорище. Такое вот знакомство с Терпсихорой. Антраша. А утром с похмелья переживал. Мудак. И даже из подъезда потом какое-то время выходил с опаской – как бы ее не встретить. Позор. И слава те господи, не встретил. И никогда больше не видел. Возможно, вскоре переехала куда-то. А то какая-то прямо гадость. Смычок и скрипка. Смычок на скрипке. Сморчок на скрипке. Каприччо с пиццикато. Флажолеты. Флажолеты, флажолеты, флажолеты. Кто же ими так увлекался? Ну, конечно. Никколо – дьявольские струны. Паганини.

---

(--- Родился в Генуе, в проезде Черной кошки. Урод носатый и тоже черный. Рапсодия на тему Паганини. Ля минор. Рахманинов ее придумал, а Фокин сделал из нее балет. Ну, очень виртуозно (как тогда считалось). Игра цветных теней. Кондратьева когда-то Музу танцевала. Объехала полмира. Спесивцева или Карсавина, возможно, больше б подошли. На фоне задника там были серо-голубые тюли. И Паганини, коршун, восставал из гроба. Скрипач бродячий – шпильман. Вся жизнь – гастроль сплошная. Двор постоялый, почти всю жизнь и – постоялый двор. Как постираться? Надо. Слуга ли вынесет ночной горшок? И каждый вечер ослепляет сцена. Не поменять ли ритмы? ---)

---

А кто же из последних этих «хореографических» людей пока что остался навсегда и оказался действительно настоящим? Может быть, Бежар (в тех или иных номерах, как правило, сольных женских), может быть, иногда Серж Лифарь (его дивная «Сюита в белом» из балета «Намуна» Лало), может быть, Баланчин. Вот эти. Все они настоящие. Драгоценности. И наши те, мирискуснические Спесивцевы и Карсавины, разумеется. Прелестные. Да, да, да, они были бы, наверное, лучшими в этой фокинской рапсодии ля минор Паганини.

Паганини, Паганини, Паганини. Черная генуэзская кошка.

---

А вот тут намедни уже второй раз с восхищением пересмотрел балет тулузского Театра Капитолия «Valser». Аргентинское старое танго, перкуссия Бурунди, а еще Морено и Бах. В постановке замечательнейшей Катрин Бербессу. И идет где-то всего лишь с час. Не больше. Четыре очень классные девки-танцовщицы на фламенковских каблуках и четверо мужчин. Танцуют в песке, рассыпанном на сцене. Вздымают из-под ног этим песком страшные вихри. Гендерные битвы. Час сплошного секса. Ну, не отрываясь, не отрываясь, не отрываясь.

Неч то аргентино-испанское. Восхитительно.

Не поменять ли ритмы, Паганини?

---

(--- Он заставлял некоторое время ждать своего появления, но когда, резко и быстро, в голубом рединготе с наградной звездой выходил на эстраду, длинный редингот на шагу сбрасывая и оставаясь во фраке, – тощий, восковолицый, востроносый, с той блуждающей вольтерьянской улыбкой, – публика взрывалась грозовым громом аплодисментов, а он все раскачивался, как хмельной, и низко кланялся, и вскидывал руки к небесам, в одной из них держа за шею свою «гварнери», а в другой – смычок, и протягивал эти руки почему-то к кулисам, словно вызывая оттуда кого-то другого, словно совсем не понимая, что эти аплодисменты относятся к нему самому. ---)

---

Умер от рака горла в 1840-м. А в 1841-м Адан (который пусть хоть и Адольф, но как же все-таки хороша эта поздняя, уже дягилево-серовская афиша с той сильфидной Анной Павловой) написал свою самую брильянтовую «Жизель».

А Мария Тальони, которая, мучая свои нежные розовые пальчики, первая встала на пуанты, уже давно тогда невесомо летала (дух прозрачного воздуха и никакого перегара) Сильфидой под музыку Шнейцхоффера, иногда наслаждаясь аристократическим отдыхом среди ренессансных мраморов в золотом палаццо Ка’д’Оро, влюбленно подаренном ей князем Трубецким на венецианском Гранд-канале. А в копенгагенской королевской Опере ее сменила семнадцатилетняя Люсиль Гран в версии Бурнонвиля – Левенскольда.

А еще задолго до всех них трепетали стрекозами Эльслер, Гимар, Гардель, Барберина Кампанини, Мари Камарго. Кто ж еще?

Белый балет. Балетная старина. Искусство для искусства. Изысканнейший кэмп. Па-де-па, па-де-де, адажио, арабеск, баллоне, баллотте, батман, бризе, кабриоль, дегаже. Класс. И пирует. И хорошенечко выпимший, с дымящей сигареткой, Володя Шрайберг, лет этак пятьдесят тому назад, брезгливо ухмыляясь: «Ну, был я както по киношным делам в ихнем тренировочном классе, и никакой там нету белой старины, ужас, ужас, только топали как лошади, держась за палку, и хоть нос затыкай, так ядовито пахло их бабьим едким потом. Какая гадость, фу. Гадость». И пустил двойную струю дыма из своих ноздрей.

---

Odor della feminita. Славная песенка на слова смешного (голубоватого?) Энтина – про ножки энтих балерин. А ведь однажды даже приснилось что-то вроде Терпсихоры. Как это, как бы это поинтересней?

---

(--- Кресло, зеркало, грим – терракоты тонов, флаконы, пуховка, расческа, пинцет. Она входит, пряма и узка, как струна, и с минуту, расправляя и плечи, и шею лебяжью, и легчайшую грудь, чуть отставив балетно жемчужность колена, стоит и серьезно себя изучает. Чернь со взблеском волос, открывая округлость точеного лба, гладко стянута сзади в тугой и закрученный узел, и глаза, подведенные угольной тушью, возбужденно блистая, отнимают не менее трети лица, что обласкано смуглою бархатной пудрой, над которой царят насурмленные бровь и ресница, но пока еще рот не накрашен, но пока не обряжена в тюли, но пока без атласа пуантов – так дразняще, призывно боса. Мрамор пола прохладен и темен – фон прекраснейшей той наготы, ведь босые персты удлиненны, будто в линиях ласки Кановы, чуть припухлы и томно алеют, словно девичьи веки от слез. Да, вот-вот и почти уже будет готова к облаченьям летучим для сцены, только следует яркостью выделить губы, и теперь, чтоб внимательно их подвести густотою карминной помады, арабеском привычным опускается к зеркалу в кресло, так упруго, пружиной, поджав под себя одну сильную ногу, а изящную прелесть лодыжки пристроив под развитый выгиб бедра, почти под изгиб ягодицы, напоказ открывая бесстыдно розоватую мякоть нагого испода стопы, – так распускается в испарине теплицы бутон чуть влажной флорибунды.

В том тающем и разноцветном сне я был тогда не видим ею и в зеркале не отражаем: ее нимфический прозрачный взгляд, сосредоточенный на очертании пунцовых губ, сквозил через прозрачного меня, и втайне – так притянутый зрачком трусливым к телесной теплоте той сладостной стопы, с волненьем гулким сердца, желаньем похотливо воспаляясь, сощурившись, – склонился, чтоб это чудо рассмотреть: вот истонченно розовеет эллипс нежной пятки, вот шелковистый белый свод едва припухлого, как и персты ее, подъема, где вьется голубая жилка над тайной дышащей почти младенческой подошвы, вот с дрожью вдруг затрепетали, заманивая, словно приоткрытым веерком, разлепленным сквозяще, игривые, с подушечками розовыми пальцы, как маленькие лепестки, испуганные моим взглядом и дыханьем. Что это такое? Откуда прислалось? Фетиш тот из детства? Куда, растворившись, так быстро пропало? За шторой, наверно, уже рассветало, видение дивное длилось так мало, мелькнула обманом моя флорибунда – цвела, вероятно, от силы секунды, остался лишь трепет, тот розовый пепел на шелке мерцавшем античного кресла, истома тягучая, спазм смутный в чреслах и: липких пустот вивисекция – зуд предутренней жгучей эрекции. ---)

---

Скорее всего – абсолютненько бездарная поэмка получилась. Но ведь этот сон действительно был. И такой яркий. Но так мало-мало. И эта ее поза, поза, когда она вдруг так сексуально показала в том сне такую нежную- нежную, как у херувима, подошву своей дивной, божественной, чуть влажной стопы. Мраморно-розовую. Точно так же, как показывает ее Венера на изумительной последней картине Давида, кажется, 1825 года. И так же, как показывает ее (вернее, сразу обе) «Большая Одалиска» Энгра 1814-го. И его же «Купальщица Вальпинсона» 1808-го. Очень чувственно. Odor della feminita.

Венера. Одалиска. Терпсихора. Елена Троянская. У нее, разумеется, с красотой конечностей тоже, вероятно, было все в божественном порядке. Прекрасная Елена. А теперь вот понесло из форточки соляркой. И сгоревшим машинным маслом. Какая-то грузовая вонючка газанула чернухой. Гады. Отвратительно.

Как же это было? Да, да. Елена. Когда в девятый уже перешел в ШРМ. Сидел тогда за партой рядом с заводчанином. Имя исчезло, но помню, что милый. Вероятно, приходил в школу прямо после цеха. Старательный молодец. Ногти с черными ободками. От него также несло. Соляркой, что ли? Все время хотелось пересесть. И ждал с нетерпением звонка на перемену, чтобы увидеть в коридоре Елену. Прекрасную. Щемило сердце. Та первая, какая-то грустная, осень в ШРМ, когда.

---

(--- И, аккуратно перелицевав, тем временем уже, наверное, отшили что-то теплое, и скоро роща станет отря хать. Сентябрь прохладен был тогда. Коротким становился день. В вечерней школе – Успенский переулок, двор, – еще и не было восьми, горели в коридоре тускловато электрические лампы, и бледная гурьба рабочей молодежи за партами сидела смирно и уныло, и только в классе, у замызганной доски, учительница лишь одна стояла – и русский, и литература вместе, – она тогда так радовала глаз: лет тридцати, высокая и стройная брюнетка Екатерина Алексанна, чем-то похожая на Катю из старого, еще пятидесятых, кино «Два капитана», чью роль тогда сыграла куда-то после канувшая навсегда, увы, прелестная и большеглазая Заботкина, из Кировского театра балерина.

На удлиненных голенях Екатерины Алексанны – и русский, и литература вместе – сквозь скромный матовый капрон, чуть присмотревшись, возможно было различить изящные колечки темных волосков. Пикантная подробность. Конечно, извращенец. Ведь это почему-то волновало. Возможно, так же волновали взгляд кого-то и когда-то изящнейшие завитки на шее Анны, если смотреть на Анну со спины. Л. Н. Толстой, А. А. Каренина. Ну, очень уж была мила брюнетка эта по литературе Екатерина Алексанна, и по уши в нее влюбиться б мог, после своей чугунной смены, прекрасный Рыбников, великий сталевар, но сталевар тогда уже был предан беззаветно всей душой, на улице Заречной, в другой какой-то ШРМ, другой учительнице – очень строгой – артистке Ивановой. Не путайте оладьи с хреном.

Девица ж за стеной в соседнем, старшем, уж десятом классе звалась Еленой. Его закончив, она потом исчезла навсегда. Так сколько было ей тогда? Наверное, натикало семнадцать. И почему нечаянно совсем, внезапно так, та девочка Мария, Маша Альперт, что вот еще недавно щемила безответною любовью мое сердце в прежней детской школе, вдруг сразу стала таять, растворяться? Совсем нежданное прощанье с ней. Теперь, пока весной ближайшею не сгинет, Елена будет та на весь учебный год. Одна химическая формула сменилась на другую. Предательство, конечно же, к Марии. И истинное блядство. Мария ведь та непорочно родила. Из-за Елены же произошла Троянская война. Древнейшая та Лена собой притягивала, как магнит. Гомер. Галеры. Тугие паруса. Их химия прекраснейших аттических ветров, несущих в Трою. Иные берега. Аттическая соль земли. Для юноши Париса. Какая же, Парис, ты сволочь.

Елена та Троянская из ШРМ на переменках была раскованна, жива и, в общем, даже нагловата. Открыта тем ветрам. Улыбка не сходила с ее губ. Смешок казался будто бы гортанным. «Я есть такая». Миндалевидные глаза на матовом лице блестели возбужденно под тушью чуть подкрашенных ресниц. На этих переменках вокруг нее всегда роилось: веселое движенье, «гургурчики» оболтусов, уже половозрелых – горластых и развязных. Их, разумеется, тянул к ней тот же вечный зов. Магнит Троянской той Елены. Как будто у сучонки течка. Такое создавалось впечатление, что моментально перед ней они, особенно горластые, раскрыли все свои секреты. Ты только помани. Миндалевидные глаза на матовом лице. Возможно, этим же брала, в германскую, и Мата Хари – представим ее танцы, ее нагой божественный пупок, ее торчащие раздвоенные груди. Под тонкой трикотажной кофточкой их абрис был раздвоен и у этой нагловатой Лены. И началось. На весь девятый класс – страданий.

И слава те, что лишь от осени и до весны та страсть. Однако ж были те бессмысленны томленья с хмурым глазом в хмуром коридоре по той, какой-то там Троянской. Тем более что незнакомой Лене. Особенно на переменках. Вечерами. Впрочем, заходилось сердце. ---)

---

(--- А днями ведь тогда трудился, дурачок, – как будто бы «киноработник». Грузил, таскал и разгружал кино. Из целлулоида. Железные коробки круглые в железных ящиках. Которые к тому же иногда подравнивал тяжелым молотком. Жестянщик. Трах-трах. Бум-бум. Какой же грохот. Гастев. Его книженция «Поэзия рабочего удара». В бараке-развалюхе на фабрике, совсем убогой, где фильмы созидались из уж давным-давно отснятого старья. Искусство монтажа. Какие-то различные, по нужной теме, обрезки целлулоида-старья, бывало, склеят – в них вечный черный дождик шел по сизым небесам – вот, на тебе и блеклый фильмик, который иногда показывался на уроках в школах. «Школфильм» по физике и математике, победе в ВОВ и пр. И слыли на той фабричке творцы. Два гордых кинорежиссера. Горелик – моложавый, шустрый. И престарелый, уж совсем замедленный – Чикаго. Горелик лысоватый был приятен, но слегка заносчив. Чикаго седовласый был еще приятней, однако в перхоти и – бес в ребро. О нем хихикали в связи с историей про драку, в которой он сцепился с дружком своим, таким же седовласым, за обладание, ну, очень мощным фаллосом из гуттаперчи, который кто-то, доброхот, минуя с риском пограничную таможню, привез им в редкостный подарок прямо из Чикаго. Вот и сцепились. В той драке победил Чикаго. И после, вероятно, этот фаллос служил ему в чудесных упражненьях с его последней и молоденькой любовью: «давай-ка мы теперь попробуем вот этим поиграться».

Хихикая, на фабричке догадывались все, что девочка была та из «мультцеха». Какие-то рисунки по лекалам, титры и шрифты. Похожая на Даниэль Дарье: из старенькой экранизации Стендаля. Чудеснейший Филипп Жерар. Влюбленнейшая де Реналь, Луиза. Теперь она Жерару изменила. Теперь она смотрела с обожаньем на Чикаго. Когда встречалась с ним в том тесном коридорчике «Школфильма», где был привинчен к стойке общий телефон. И по нему частенько ей звонили. Луизу подзывали. Луиза подбегала. И, эбонитовую трубку к плечику прижав и худенькой спиною опершись о стену, всегда так долго-долго с кем-то ворковала, чуть шатко стоя на одной ноге, как цапля. Другую же – освободив от туфельки, теперь ей вроде бы ненужной, как и Розалии Наумовне когда-то, – согнув, так остренько, в коленке и девичью свою стопу свернув калачиком в заношенном махровеньком носочке, всегда приклеивала мило к холмику подъема той ноги, обутой, что шатко так стояла на полу. И было очень симпатично. И это так прельщало. И это тоже волновало. Мой этот vitium. О, этот мой порок, врожденный с детства. Моя та инвалидность. Но это так ей шло. И помню, что, этого «больной» любитель, всегда на то косился: коленка вострая, под ней живой, из неги теплых пальчиков, калачик Луизы де Реналь.

Но то – дневная ерундистика. Всего – такое мелочное, мимоходом, все то – и так и между прочим. Дождаться б вечера, заветной переменки в школе. Тайком бы, пусть и хмуро, глядеть на ту Елену исподлобья. Хотя бы те минуты. Их целых десять. На тот шелк палисандра, с блещущим отливом, волос той Елены Прекрасной. На светлую нитку прямого пробора ее. На тонкий рисунок ноздрей. Таких тонких и трепетных. На нагло блиставшие смехом глаза. И райскими были плодами раздвоены юно грушевидные груди ее, и очерк щеки ее будто в сфумато. Елена. Прекрасна, прекрасна, прекрасна. Украсть бы Елену, Елену, Елену. Но как это сделать? Но как? ---)

--- <...>

---

(--- А потом, через месяц сентябрь, в переулке Успенском, в том школьном дворе уже сладостно пахло прелым листом. А потом, через месяц октябрь, уж снежинки с небес иногда упадали. В декабре же, широкой лопатой со шварканьем расчищая дорогу, нагребались сугробы. В тусклоте той убогой электрических ламп ШРМ новогоднего праздника ждали, коридор плесневелый прикрасив золоченой фольгой с канителью. Ждали танцев, заправляя с бобины магнитную ленту в громоздкую «Яузу», ждали нежного голоса Анки и ждали Колтрейна. И умытый, в отутюженной тщательно мамой рубашке, на праздник явился страдалец в какой-то надежде. К Елене Прекрасной. А вдруг?

Здесь по сумрачным школьным углам втихаря уже выпивали, и то тут, и то там приложился изрядно к портвейну и он, вскоре сделавшись будто бы смел, все надеясь на что-то – надеясь и больше, и больше: ведь теперь, отмотав и Колтрейна, и Анку, во все мускулы «Яузы» пел мягчайший и сладкий кларнет: Бенни Гуд мен. Танцевали. Пел кларнет про чью-то любовь и судьбу, но она проплывала все мимо и мимо, улыбаясь в объятиях рослого школьника Саши в сфарцованных брюках: прифарцовывал Саша, хоть был и умен, и приятен, наизусть декламировал блоковских «Скифов», обожал и Крученых, а еще Бул-щыл с Велимиром. Про любовь и судьбу пел в тот вечер кларнет, обнимал ее Хлебников-Саша, и она его обнимала, в обтянутой юбке прижимаясь к сфарцованным брюкам с очевидно привставшим в тех брюках тыр-булом, и болтала о чемто с загадкой: в болтовне ж удивляясь чему-то, скаля белые зубы, поднимая свои темные дуги веселых бровей и сверкая белками, с головой поедала Бул-щыла  в поволоке лиловой очами – откровенно, бесстыдно и жадно. ---)

---

Этакое скифско-блоковское: «Слушайте музыку революции». Этакое ницшевское: «Рождение трагедии из духа музыки». Этакое от Тыниса Мяге: «Остановите музыку, с другим танцует девушка моя».

---

(--- И снова в каком-то углу приложился влюбленный страдалец к чьему-то чужому портвейну, а потом все в померклом сортире курил свою «Шипку». И от пьянства страдальца немного мутило. В рукомойник с пожелтевшей эмалевой ржавчиной он пустил из-под крана холодную воду. И в сортирное зеркало глянув, вдруг увидел совсем не себя: кто-то там, будто бы в рисовой пудре, как клоун, с красным ртом тонкогубым, кровавым, покосившимся кроличьим глазом, рассмотрел его очень серьезно, и с большим, лишь натужным усильем он признал в нем себя самого. Ах, мой бледный, мой бедный страдалец, как желанна когда-то была для тебя та троянская самочья Лена. Ужасно. Уплыла на безвестной триере с окончаньем десятого класса она, только скрипнули школьные двери. А теперь, надо думать, что внуки, целлюлит безобразный и семейные смрадные муки, а теперь, может быть, руки-крюки, и чадит у нее на плите пригоревшая каша, и не помнит она уж того фарцевавшего рослого Сашу, и теперь он ей вовсе не нужен, с опостылевшим сладиться б мужем, а теперь, надо думать, – в морщинах, что забыла совсем о мужчинах, и теперь, надо думать, – обвисла, а теперь, надо думать, – прокисла, а теперь, может быть, и помре. ---)

--- Of you. Memories. Odor della feminita.

---

(--- Что осталось еще от той осени, а после нее и зимы? Чья-то старая сизая дача с мезонином, с пожилыми высокими соснами. Что ль, профессорство тут проживало? Вероятно, уж кануло вовсе. Да и где это было? Будто б прежнее милое Кратово. Октябрьский янтарь и багрянец. Неба резкая синь. И довольно прохладно, и оптически ясно, и выпукло. Был ближайший тогдашний приятель – с ним туда и отправился. Была юная тонкая девушка с дачи той – родового, наверно, гнезда ее детства. Здесь с подружками в мячики. Здесь с подружками в дочки и матери. В яркой красненькой курточке. Чьято внучка. Профессорства? Что осталось теперь от той девушки в полусгнившей проваленной памяти? Только хрупкость. Только страстность и строгость лица. Большеглазость. Изящнейший контур. И цвет. Были темные- темные волосы, была красная-красная курточка.

Костерок чуть трещал на участке – довольно запущенном, с уж пожухлыми в осени долгими травами, со своими, в лазури, высокими соснами: жгли сухие пахучие листья, под граблями так чудно шуршавшие, жгли какие- то павшие веточки, что собрали у сосен стволов. И тот терпкий дымок костерка так приятно стелился в прохладе. Говорили о том, что давно уж забылось, – молодом, молодом, молодом и, наверно, пустом. Только помнится, что ли, смущенье, только помнится – больше молчал. Из Москвы захватили грузинского, пригубляли грузинское красное на веранде просторной, неприбранной – чей-то ношеный плащ на гвозде, под ним чьи-то галоши набросаны, – сидя в креслах плетеных продавленных и граненый стакан поднимая к молчащим губам, так частенько тогда все ловил и ловил на себе ее карий и исподволь взгляд: затаенный, упорный, понятный. Ну, с чего это вдруг, так нечаянно?

Как чудесно осеннею прелью и прелестью пахло там от шуршавших-трещавших сжигаемых листьев и веточек – и прозрачной вуалью тепло колебалось над ними, словно серый дрожащий мираж, и немного сосало под ложечкой, ведь к грузинскому красному кислому закусить предлагалось всего лишь только кислое яблочко падшее, только терпкий дымок костерка.

Выходной? Воскресенье? Корабельная стройная хвоя. За забором, у дачных соседей, заводили негромко пластиночку – с легким эхом в осеннем пространстве маслянистый и сладкий кларнет: Бенни Гудмен. Король мягкого нежного свинга. Этот медленный танец в обнимку. «Of you memories». О тебе вспоминая. После красного кислого – пьяного и теперь уж, конечно, влюбленного так тянуло к той тоненькой девушке с большеглазым и страстным лицом и с призывной и грустной усмешечкой, адресованной, странно – ему. Разумеется, тут хоть и слабые, алкоголи те вторили Гудмену, но пластиночка вскоре прикончилась, и вторая бутылочка выпилась, и пора уже было домой.

Шли с приятелем к станции. Кратово? И приятель спросил: «Как тебе она?» Был ответ: «Ничего себе. Милая. Милая». И узнал вдруг, совсем ненароком, что та девушка в красненькой курточке, с большеглазым серьезным лицом, на прощанье шепнула приятелю: «Кто он? что он? откуда? Подозрительный тип. Ведь мне сразу же стало понятно, он – себе на уме и опасен, хоть, возможно, и будет несчастен – до конца ж не могла раскусить».

Почему она так? Почему? ---)

---

(--- Of you. Memories. О тебе вспоминая. Ох, уж этот сладчайший кларнет Бенни Гудмена. И закончилось золото осени, и сгорели те листья и веточки. ---)

--- Так, так, так, так.

---

(--- И зима навалила снегами. В тот же год, что кончался под знаком Елены Троянской, он звучал в нем все снова и снова, этот вкрадчивый чудный кларнет Бенни Гудмена. В чьей-то школе чужой, очутился в которой случайно, в те ж еленины дни отмечали всё тот же конец декабря. Как же там очутился? Но помнится выпукло – был объявлен тогда «белый» танец. И нежданно совсем подошла та, какая-то, улыбаясь, та рыжая-рыжая в брызгах мелких прелестных веснушек и ввела в центр клубленья объятий, и они молчаливо качались под ту сладкую музыку Гудмена, друг на друга не глядючи, – никогда, никогда не забудется только: ее, вьющейся меди, размыв и руки ее робкой пожатье. Но пластиночка снова закончилась, и, все так же, без слов, отведя ее к стеночке, без «спасибо» и глядя в сторонку, навсегда, дурачина, покинул те веснушки той девочки зимние, не узнав даже рыжего имени, но оставив лишь вечные memories. ---)

---

(--- Of you. Из тебя тоже лепятся памяти полнотелая русая девочка с простонародным невзрачным, но милым лицом, что в объятьях отзывчиво чалилась под тот сладкий кларнет Бенни Гудмена и, танцуя податливым воском, отдавала так щедро свою жаркую нежную щеку и, прижавшись, совсем уже спелые крупные груди, и – под тоненьким ласковым платьицем – даже пуговку лифчика, даже мягкую ямку пупка, и резиночку легоньких трусиков, а еще лядвия и колени. Ой, ой, ой, мои мамочки, ой.

Дело было опять же все тою зимой, но уже в январе. В январе? Да, да, да, в январе. Тогда на неделю, под присмотр коммуналки, родители съехали – навестить в Ленинград тетю Варю: как-нибудь пусть один, пусть один, ведь ему теперь целых шестнадцать. Целка-целочка в целых шестнадцать. Да и вправду пора уж – вовсю. Уже зрелость была половецкая. Хитрован. В первый вечер без них с тайным умыслом половец, помнится, пригласил посмотреть телевизор к себе незабвенную Розу Наумовну – у нее телевизора не было, – подглядеть хорошенько так, всласть, когда венская Роза, та, – когда сядет на стул у экрана, – ну, тогда уж она обязательно с босой ножки своей, со щелчком каблучка, скинет туфельку левую, подогнет кулачком ножки пальчики и упругой пружинистой скобочкой их прижмет к опустелому задничку туфельки, показав, так бесстыдно и чувственно, испод розовой-розовой мякоти своей нежной, почти что младенческой, влажноватой зефирной плюсны и, что главное, те подушечки розовых-розовых, вовнутрь свернутых нежных фаланг. Ой, ой, ой, мои мамочки, ой. Ой, ой, ой, доктор Фрейд и румяная наглая Грушенька. Федор Палыч мой, ой, истомившийся, бедный, тем чудесным любимым изгибчиком. Да, да, да. До сих пор, уж в старости, на уме все частенько мерещатся розоватые мякоти эти незабвеннейшей Розы

Наумовны. ---)

---

До сих пор. Вот и теперь опять привстало, бляха-муха. Какой-то дурной бессонный бред. Завтра (сегодня!) зафиксировать? Однако.

---

(--- Во второй же, тот, вечер той вольницы на свободную «хату» закатилась какая-то кодла каких-то малознакомых приятелей – моя мама сказала б: «плохая компания», – и та кодла почти незнакомцев привела с собой парочку «телочек». Разливали с той кодлой по рюмочке, заводили пластинки «Мелодия», в полутьме танцевали в обхваточку с приведенною парочкой «телочек». Почему же слепился с той полненькой, молчаливой и милой и добренькой? Ведь поведшись на что-то, она отвечала взаимностью, отзывалась всем телом так спаренно и прижавшейся жаркой щекой.

А потом до пустынного донышка опустела та белая выпивка, и ватага пошла докупать – их оставив вдвоем танцевать, обнимаясь в колеблемом сумраке под сладчайший кларнет Бенни Гудмена. Не теперь, так когда ж? И решился. Да ведь так неожиданно, гадина, под сладчайший кларнет Бенни Гудмена завалил грубо милую девушку на свой старый промятый диван, все стараясь зажать и облапать те, уж спелые, крупные груди, а другою, свободной рукой все пытаясь залезть под подол. Но она отстранялась испуганно, билась рыбкой, на берег отброшенной, говорила с испугом: «Не надо». И пластиночка та, продолжая иглою сипеть, уже снова давненько закончилась, и вернулась гурьба со «Столичною», а она, губы сжав, все еще поправляла обиженно свое тонкое легкое платьице, и пылало огнем ее доброе милое личико, и в глаза не глядела, а в пол. Вот и памяти все. О тех танцах, of you. Of you – memories, memories, memories. ---)

---

И еще, кажется, в тот вечерок крутили пластиночку-миньон с песенками очень бодренькой веселой американочки Дорис Дэй. Очень жизнеутверждающая была американочка. И ведь помнится. А за окном тогда трещал сильнейший мороз. Бул-щыл. Скифский. Как же присочинилось в той пакостной частушке? Долго над ней работал. В стакане, полном мухоедства. Девичья народная песня. С охами. Такая «а капелла» с семечками.

---

Ох, ты мне алы губы заморозил, но мой язык в устах твоих и скользок, и горяч,

Да пусть там чуется прогорклая махра.

Ох!

Ох, нежну пипку мне, спустив с меня до валенок трусы, ты застудил, но растревожил,

Да пусть мороз трещит, она от ласк твоих теперь уже совсем мокра.

Ох!

Ох, ягодку малинову мою ты пальчиком давай пошевели, я тоже не остануся в долгу,

Да пусть мороз трещит, ой, хорошо, ой, больше не могу.

Ох!

Ох, рученьке моей ты дай теперь и мне погреться: хочу, елда твоя восставшая тепла,

Да пусть мороз трещит, терпи-терпи, вот капля первачка с нее уже стекла.

Постой!

Ох, взбрызнув ей, тебя я растревожу тоже, ты глянь, головка уж надулась будто мяч,

Да пусть мороз трещит, погодь, хотя б минуточку еще в портках ее не прячь.

У-у-у!

---

Такая вот срамота с похабщиной. Но очень старался. Почти поэза. В том числе и для Милы. Хотя «будто мяч» никуда не годится. Уж да. Совсем никуда. Эти поэзы для Милы. Langue fourree. Теперь она давно уже в киноархиве. И комиссары в пыльных шлемах склоняются молча над ней. И надо мной. Чего-то там вдруг увидал по телевизору однажды. Старье. Ведь только больше чем через полвека. Да, больше же, больше. Случайно. Ее тогда и углядел на экране, запечатленную, ну, очень уж кратко. Средь зрительской массовки. Когда в Политехническом поэты. Уже было лето-лето. Нараспев. Под транспарантом: «Молодость мира, возводить молодым». Сидели и стояли. Три вечера подряд. В духоте. И слушали одно и то же. Пожар в Архитектурном, где комиссары в пыльных шлемах. И заснимали эту читку. Кино потом – на полку. Приканчивалась оттепель? Да нет, кажись, еще катила вовсю. А впрочем, сделали миф из того кино. Потом кино то – с полки обратно. На показ. И нараспев. А кино-то дрянь. И только через полстолетия – случайно. Ее увидев на экране. Всего-то с полминуты. Так ясно, очень ясно, понял наконец. Как юной хороша она была. Таких сейчас уже не могут делать.

---

(--- И тебе мои memories – Мила, что тогда, напоследок, в первый раз отравила тем маем прекрасным под темнеющей к ночи листвой, языком обласкав в поцелуе недолгом. Урок увлажненный чудесно-французского: ускользающий langue fourree. Дурачка одарила. Поблядушечка Мила. Научила шестнадцатилетняя умница шестнадцатилетнего олуха. Так умело и ловко. Ввела алое сладкое жало, что таяло. До того ведь не знал этой скользи и сладости. Мила. Милая, милая, милая. Мила. И потом, хоть лицо постепенно смывалось, этот привкус слюны ее, юный и чудный – он остался во мне навсегда. ---)

---

Словно точеная. Ее едва-едва прелестная скуластость, чуть-чуть раскосая. И светлая зеркалистая голубоглазость. Подстриженная этакой скобочкой под первых комсомолок. Вручную (ею самой?) связанный (нить черная сплеталась с серой) тот пестренький, обтянутый на уже развитых грудях, жакетик. Эти божественные ее груди. Упругая походка. И стройность ног. Уж без чулок (так май или уже июнь?), обутых в разношенные лодочки на каблучках (в совсем открытом вырезе тех лодочек чуть-чуть выглядывало розовеющее начало сочетания двух первых, лодочками сжатых, пальчиков ее стопы – этакий Y). Тогда на Маяковке. Первое свиданье. Недалеко от старого (первого) театра «Современник». Того еще. Шестнадцать плюс шестнадцать. «Двое на качелях».

---

(--- И в ожидании своем на них взлетал. Дождался. Приблизилась, спеша по тротуару, помахивая сумочкой. Прелестная. Но в тот час еще не понял. Ведь в ней тогда уже, в ее шестнадцать, сквозило что-то зрелое совсем. Какой-то взросленький тайный смысл и опыт. Темно- аллейное, возможно, даже что-то. Дыханье легкое от Оленьки Мещерской. Да нет, конечно же, она была попроще. Но там, на Маяковке, словно на качелях. И помню, ей: «Привет». Она, с улыбочкой: «Прости-прости, что опоздала».

Сошел с качелей. Куда ж нам плыть теперь на звездном корабле? ---)

---

Конечно же, в кафе-мороженое. «Космос». Пошли. Плечо к плечу. На ней, очень помню, тот жакетик пестренький, нить черная сплеталась с серой. Второй этаж и столик на двоих. Шампанское к пломбиру. И, разумеется, ла-ла-ла, какая-то (э, э) младенческая чушь: мычание для Милы. Но главное – не замолкать.

---

(--- Притом еще считать, наощупь и тайком, в кармане жалкие рубли. ---)

---

И все равно их не хватило. Ужас. Испарина. Холодный пот. Позор. Те слава, пронесло. Отошедши к официантику, погасил, сняв с руки, долг своими часиками, пожилой швейцарской «этерной», подарком отца, – оставив их «до завтра» в залог. Так, «до завтра», тихонечко тикая, утекли те родимые часики папеньки в вечности «Космоса». Не забрал, наплевал, поленился. И теперь, скрепя сердце, так жалею, жалею, жалею.

---

(--- Ах, как жаль до сих пор ту стальную «этерну» отца, что ночами светилась, так космически зелено, фосфорической тускленькой цифрой. Проехали. Проплыли меж звезд и из «Космоса» выплыли. От куренья с шампанским – одна за другой – чуть мутило. Небеса, лиловея, уже были темны. По Охотному ряду имени Маркса, желто-красно сливаясь огнями, сновали машины. И в левой руке держа сигаретку, я правой ее у Госплана приобнял за плечи, и прошли до округлого скверика, был он с глупым безводным фонтаном, а потом у него посидели недолго на лавочке, и колонны Джузеппе Бове, воздымаясь под греческий портик, светились напротив. Ах, тот пестренький Милы жакетик, эти милые легкие плечи, на коих эти черные те с теми серыми нити, позволявшие их обнимать. И ту милую Милину лавочку в синем сумраке звездном Аполлон на летящей квадриге осенял своей в патине бронзой. Был ли там поцелуй? Вроде, да. Поцелуйчик. Подружились. Но так кратко, сухими губами, единожды.

А потом – за свиданьем свиданье. Каждый раз их продумывать. И куда ж с ней пойти? И шампанское в «Космосе» подслащалось мороженым в «Севере». Ну, куда же, куда же еще? Пару раз, добывая билетики, он сводил ее в Дом Кинемо, и там чуялся запах каких-то французских духов, и там, в зрительном зале, были мягкие кресла из плюша бордо, в вестибюле ж, у вешалки, можно было столкнуться нос к носу – и с красавцем Олегом Стриженовым, а еще с пожилым седовласым Зархи, а подчас, журавлем, вдруг бросалась в глаза и сама Татьяна Самойлова.

Перед тем как проститься, в синем бархате теплого вечера на каких-то скамьях, на каких-то бульварах сидели: майский жук, тихим басом гудя, пролетал иногда где-то рядом над ними, и она отдавала спокойно опять свою юную прелесть плеча. Целовал там ее? Да, да, да. Поцелуйчик. Но так кратко, сухими губами, чмок, чмок, может, дважды, а может, и трижды, и всегда: на прощанье. ---)

---

И только тогда, единственный раз с ней. Это. Свершилось. Дня, наверное, за два перед тем как с болью (болью, болью!) ее резко взять и отвергнуть. (Словно здоровый зуб выдернул). Да, наверное, дня за два. (Или прямо накануне?)

Подарила это.

При том позднем прощанье у какого-то сквера? Она нежданно (ну, так вдруг нежданно) совершила это. Нет, нет, сам попросил, сказал, мальчик: «Давай теперь попробуем по-настоящему».

И как будто только этого и ждала. И сразу же одарила. Такая умейка. Без всяких там сомнений. И так опытно-опытно. И какая же она оказалась умелая по этой части. Только теперь понимаю. То чародейство языком.

---

(--- Ввела свое, скользящее и чуть с дрожью, жало. Алое, чуть с дрожью скользящее жало. И дрожало слегка, и дрожало то жало. ---)

---

Трепещущее. Помню этот его трепет. Совсем ненадолго. При прощании. Том прощании, которое оказалось навсегда.

---

(--- Отравила та Мила миленочка сокровенною тайною langue fourree. ---)

--- Впервые.

---

(--- С неба пали вдруг первые капли дождя. И на нёбе так нежно скользящее трепетно таяло. Поплыло и качнулось. Да, да, да, в этой шепчущей нежной листве будто двое они – на качелях.

«Ну, пока».

«Может, завтра? Может, завтра опять?»

У меня был с собой, в сумке свернут, какой-то прозрачный и призрачный плащик. Им укрыл я ее. И простились. До завтра? И под плащиком этим от дождика мелкого, по асфальтовым черненьким крапинкам она улетела – побежкой. ---)

---

Вот тебе и дождик приплелся вместе с майскими жуками. Пошленькие красоты. «Лебединое озеро». Кэмп. Может, и не летали тогда вовсе никакие майские жуки и дождики. Да, впрочем, и не был в нее по-настоящему влюблен. Но этот ее юный язык тогда во мне так изумительно сладко протрепетал. Хотя в тот момент я на эту сласть почти не провибрировал. Показалось что-то странненькое. Не был, не был я в нее по-настоящему влюблен. Просто совсем первенькая девушка. Правда, очень, ну, очень хорошенькая. Но, несмотря на эту свою прелесть и даже красоту, в общем-то, дворняжка. Прелестная дворняжечка, красивенькая Мила. А Мила – это Людмила, что ли? Уже тогда ее приглашали как манекенщицу, фотографироваться для каких-то журнальчиков. Летнее платьице из ситчика для старшеклассницы. Даже как-то прошлась такой «старшеклассницей» по подиуму в Доме моделей? Что-то в этом роде. Ведь она и была еще школьницей. Но груди, груди. Удивительнейшей красоты груди. Думаю: третий номер. И очень красивой формы. Так ни разу и не дотронулся. Дурак. Подстриженная скобочкой под первых комсомолок. Мила светлоглазая. Дурак. Мог бы, как пить дать, и потрогать. Без всяких ее возражений. Однажды сказала, что ей надо зайти на минутку домой. «Зайдешь со мной? Мои все на работе». Поехали куда-то на метро (Таганка?). И вправду – в квартирке никого. Она: «Я быстро, подожди немного». И зашла в комнате в альков с большой родительской кроватью, задернула занавеску. А я стоял, идиот, рядом и слышал какое-то шуршанье, и видел сквозь тонкую кисейную занавеску ее тень, как она. Переодевалась. Сняла бюстгальтер. Постояла. Надела бюстгальтер. Изумительно красиво. Робкий малолетний идиот. Ну, попытался бы. Она, наверное, за этим и зазвала. Вроде как переодеться. Но она ж не переоделась (?). Все на ней был тот же жакетик пестренький – нить серая сплеталась с черной. А может, и нацепила под него какую-то другую маечку. Чистенькую. Они вроде как собирались в тот день в тот треклятый, битком набитый Политехнический. В этом жакетике ее там и засняли на кинопленку. На первом ряду. Это было ее место. Сидела на нем все эти три вечера, а у меня самого места не было, и где-то стоял в проходе. И, кажется, то блядство ее вполне реализовалось именно в тот последний вечер.

---

(--- Затянулось. Наконец-то закончилось. Народ валом наружу валил – под вечерние свежие звезды. И у выхода ждал ее – до закрытья дверей. Но она не явилась, куда-то исчезнув: вероятно, они разминулись. Побоялся звонить – ведь не надо будить своей девушки строгих родителей. А уж следом за тем, через день иль другой, вдруг узнал, для себя ненароком, что за кадром, легко закадрив и плечо приобнявши за пестрый жакетик, увели его милую Милу вчера, и в ту ночь после читки прекрасных стихов, на каких-то квартирах с шампанским, с ней сходились поэт – серебристый с искрою костюм, а потом сценарист телевиденья Дима, что с восторгом поведал потом своим близким и дальним друзьям о ее розоватых чудесных грудях: что в ладонях своих, мол, атласных таких до того, бля, еще не держал. ---)

---

Оттуда, с этого первого ряда, ее запросто и увели. Бля. Там она с ними и пустилась, наверное, во все тяжки. Дурочка. Атласные груди. Серебристый с искрою костюм. Сценарист телевиденья Дима. Сценарист уж, наверное, умер. Давно что-то про него совсем не слышно. А Милины груди, если только еще жива, теперь, небось, дряблые, смотреть страшно. А серебристый костюм в старости охромел, несчастный, а потом и тоже умер и теперь всеми забывается, хоть и хорохорился до конца, из последних сил. Бродский его почему-то терпеть не мог. Говорил: «Если он против колхозов, то я за». Хотя, кажется, что это просто что-то вроде анекдота. Для красного словца кем-то придуманного. Кем же? Кем? Довлатовым? Скорее всего, именно этим шутником. Но все равно жалко того серебристого костюма в разноцветной кепке. Сладчайший привкус ее юной слюны. До сих пор.

Изумительно.

Как это у Пруста в «Пленнице» про девушку (щечки горячие в форме пирожков) Альбертину? Вроде так (между прочим и мимоходом), в его очередной длиннющей и запутанной фразище: «По вечерам она на прощание просовывала свой скользкий язычок к нему в рот, точно пищу, обладающую чудодейственной силой для всего его организма».

Как это у Бунина в прелестнейшем крошечном рассказике «Ривьера»? Вроде так (акцентированной финальной кодой), будто только для этого, специально, он и был написан: «Она томно поднимает руки, кладет ему на плечи и, наслаждаясь изяществом своего любовного счастья, проводит по его губам своей бархатистой нежной щекой, потом страстно впивается в них и дает ему влажный кончик языка». Langue fourree. Французское определеньице.

Этот сладчайший привкус Милиной юной слюны. До сих пор.

---

А тогда, когда мне, молокососу, через те пару дней рассказали о том ее блядстве, – сердце просто рухнуло. Помню, позвонил ей, договорился встретиться где-то на Пушкинской днем, встретился (она, ни о чем еще не подозревая, с улыбочкой) и тут же, с ходу, со стучащим аж в горле, сказал: «Думаю, что нам не стоит больше видеться». А она, а она, а она вроде, кажется, и без всякого удивления – дословно помню, помню, помню: «Ну, что ж, насильно мил не будешь». Да ведь, жмот, еще и не забыл забрать у нее тот мой плащик, которым укрыл ее во время того дождика. Хороший такой был плащик, светло- серенький, тоненький, американский, кем-то привозной, типа «болоньи».

И пиздец. Действительно, как зуб выдрал. И слава те господи, а то потом я бы с ней совсем исстрадался, слабонервный мальчик.

---

(--- А с чего та ольха? А с чего эта вся чепуха и труха, Мила милая? Да с того: вдруг уронит с ольхи той в башку, бля, бессонницы ветер сережечку милую, и сережка на длани в башке как пуховая, словно дрожит. Но сдунешь, живую, ее – бля, окажется. Мнилося? И что: все было в сем мире свинцовой башки, бля, как будто бы мнимое, да и вовсе совсем уж не этак, да и вовсе совсем уж не так. И. Видимо, жизнь. Ну. Такая уж вещь пустяковая, коль все в ней похоже на просто слюнявый пустяк. ---)

---

Поэзы для Милы. Серебристый костюм. Кепка. Сережка ольховая. Наверное, до осени. Страдал. Привкус ее слюны. И было то лето. Проехали. И была за ним та осень. Остановились. Ведь как же быстро наплевал на эту слюнявую Милу. Ведь уже осенью подоспело и пригвоздило теперь совсем по-настоящему. Вот уж где. И защемило, и покачнулось, и поплыло: «чилийка». В последнем классе. Новенькая. И почти на всю жизнь. Хотя теперь помаленьку и утихло. Жаль. Очень уж чудесно и остро. Щемяще. На годы.

А тогда были те, еще свежие-свежие, шестидесятые. С обязательной протекшей штукатуркой в коммунальных сортирах. Еще такие молодые. «Вот и стали мы на год взрослей. И пора настает». Артисточка Савелова. Светлана. Очаровательная. Тогда так казалось. И совсем юная. Тот милый фильмик про каких-то голубей. Прощайте, сизари. Хоть есть и покрасивей птицы. Допустим, в Чили. И все равно, прелестная была артисточка Светлана. И вообще все время там какое-то кино. Когда? Когда же? Какое же? Продолжим счет.

---

(--- Тогда еще не пролились на Шербург туманные дожди Леграна. В своей той влажной карамельно-разноцветной дымке они прольются уже позже. Считаем чуть пониже, в черно-белом. Годар. Анна Карина. Про девушку Нана – так называемая новая волна. Нана в конце убили. Проститутка. Револьвер. Нана, Нана, Нана. Ее. Бабах. На, выкусь-ка. И нет тебе кина про девушку

Нана. ---)

---

Конечно же, тот год. Какой же может быть иной?

Ведь там еще «Колдунья». И Хрущев. Модерато кантабиле: и напевно, и плавно проплываем Карибы. И смотрим все время кино. Отчего ж в тех годах все мерещится это кино?

Та «Колдунья».

---

(--- То главное искусство массы. Окошко мызганое кассы. Голубенького выдача билета. Стояла середина лета. И жесткие сиденья пыльненького зала, и медленное затемненье вполнакала, и белый трепетный экран. Причал. В тот час на дальней шведской пристани как раз уже сошел ее возлюбленный Лоран. Той девочки-волшебницы – с льняными волосами. Той внучки ведьмы Майлы. Ах, как же жизни девочке досталось мало! Всего, наверное, семнадцать. Последним было ее это лето. Ах, почему? Но нет ответа. И только острая тоска.

И светло-серо, и зеркально, чуть с кино-негативной чернью серебрились воды. Тоску ту по любви, то заколдованное озеро я навсегда запомнил. Тот окаем его, тот берег в тонких и высоких травах, в камыше. Тогда уже едва-едва сквозил закат. И Инга, тоже как сквозящая: нагой наядой, искупавшись, прохладная и влажная, на отмель выходила, тихонько напевая свой русалочий, рунический мотив, что сочинил в пятидесятых француз Андре Лафосс. И после я так часто все пытался напевать его. Он приходил и приходил в те дни, ложась на душу.

Как хорошо. Как хорошо и грустно.

Вокруг на сотни верст все было пусто. Молчанье троллей. Лишь северные скандинавские леса. Еще варяжские, и у стволов большие валуны. Граниты. Холмы и вековые ели. На их коре – разорванные струны – как будто бы запечатлелись те же руны: то та, то та, а то и эта языческая древняя примета. Стояла середина лета. И платье ветхое – почти что кисея – после озерного купанья тогда на тело голое ей было через голову надето, прикрыв у Инги молодую наготу. Ату ее, ату!

Ведь оказалось ведомо ей колдовство. Лесная ягода ее дыханьем вызревала. Она с руки кормила лань. Она своим единым только взглядом заживляла раны. И это лето восходило так желанно: в том лете встретила она Лорана. Откуда-то издалека пришлец, из многолюдных и дождливых городов. Ее к нему такая робкая любовь. Еще совсем пугливая. Его настойчивое прирученье – будто лани той. И несмотря на оберег, что обвивал ее запястье, лобзанье их то первое – к несчастью. Соитье на песчаном берегу под хвойным и рыжеющим обрывом.

Леса немели. Какие же там сумрачные были ели! И озеро свинцом рябило еле-еле, и Инга, преклонив колени, пыталась ворожить корявое селенье, и песнь ее звучала как моленье, в ней было столько юного томленья, но все-таки судьбы веленье влекло ту девочку под град каменьев, как на расплату за стремленье испытать любовь, – один кремень попал ей прямо в бровь, и кровь витиеватой струйкой стекла, как по стеклу дождя слеза, и в темном кинозале не было ни за, ни против этого конца, и только нежные черты ее лица мерцали из-под светлого венца той белой шведской ночи, и платье, порванное в клочья, на мхом поросших мягких кочках прикрыло судорогу, корчу того, что только что воочью – я помню это очень точно, как бледно-сини были очи – являлось там совсем несмело, совсем по-детски неумело, ее движеньем, быстрым телом, – оно теперь, серее мела, лежит в лесу окоченелом, и ели там совсем стемнели, пройдут недели и недели, и посвист ветра и метели… ---)

---

А ведь еще там была очень хороша необычайно красивая и совсем молодая Николь Курсель. Гладко зачесанная назад. Куда же она потом делась? Очень, ну, очень она хороша там была.

Возвращаемся. Так тогда же?

---

И снова из соседнего, другого класса. Новенькая. Как же действительно быстро изменил всем. И Марии (Альперт), и Елене (Троянской), и Миле – Побляданской (о, мои мамочки, это ее впервые сладостно-мокрое: langue fourree). И вдруг та – новенькая. И сразу же забыл тот миленочек Милу (как будто бы), и забыла та Мила миленочка (как будто бы). А хотя, может, она и помнит. Старуха? Ведь чего только в старчестве не вспоминается. Всякий мусор и хлам всплывает и всплывает. Да и не только в старчестве. Как говаривала и совсем молоденькая Наташа Ростова: «Иногда вдруг начинаешь вспоминать, и вспоминаешь, и вспоминаешь, и до того, ни с того ни с сего, довспоминаешься…»

Или что-то в этом роде. Впрочем, та, новенькая. Вот уж где не мусор, а тупая игла в сердце. И поныне даже. Через сто лет.

---

(--- Тем временем прошли, наверное, сто лет и зим, и снят был с производства ЗИМ, сменилась школа, буква класса, вспотевшие рубли уже мне пробивала касса за терпкое полынное вино – теперь оно давно уж выпито с блаженною печалью, которая меня тогда качала и точила, а ныне совсем отчалила непоправимо, ушла за дальний горизонт. За этим горизонтом все та же бедность, бледность, и новое преддверие зимы, и новое смущение души… ---)

--- Э, вот и тронулись, пожалуй. Опять.

---

И снова там начало сентября. И в тот последний школьный год. Она. И как-то вдруг нежданно и откуда-то возникла. «Любовь наказывает верных ей». Кто же это так сказал? Словно в воду глядел. Новенькая. Ее легчайшая и матовая смуглота. Та нежно-матовая смуглота. Ее изысканный и маленький, как будто совсем детский подбородок. Из соседнего класса. Снова из соседнего. И снова на первой перемене первого же сентября. Была отмечена. И сразу чуть защемило. Сразу. Отчего? Ну, отчего? Так она грациозно, гибко-гибко, шла, прогуливаясь, по тому коридору. С подружкой под ручку. О чем-то щебетали – птички. Такая юная. И едва-едва-едва та ее смуглота. Жемчужно-матовая смуглота.

---

(--- И кофточка джерси на ней тогда была маренго, и в круглом вырезе обнажена очаровательная шея, и пряменькие, хрупкие, слегка приподнятые плечи, как будто бы она в них кутала себя, и небольшая темная головка светилась карими глазами – нездешняя патрицианская порода, и тонкие черты лица, и главное – та нежная и восхитительная смуглота: и матовая, и едва- едва. Чилийка? Чайка? Чинквиченто? Сладкоголосая такая птичка чибис? С таким зеленоватым и пурпурным блеском оперенья. Да, да, была прелестная похожа птица та на чудный Винтерхальтера портрет молоденькой и пушкинской А.О. Россет. ---)

---

Тот, где она сидит в сафьяновых восточных башмачках.

---

(--- Теперь четыре переменки в таких коротких школьных десятиминутках она оказывалась как бы рядом, то близко, то подальше, и в безмолвные свиданья те всегда косился робко, песьим глазом – на нежно-матовую смуглоту. Как хороши, хотя печальны почему-то, были эти дни, теперь уже, конечно, лишь ее. А если иногда она занятья пропускала, испытывал тоску и пустоту, какую-то нелепую обиду от ее измены. А завтра она будет? Завтра? Завтра? И продолжалось так весь тот, давно уж умерший и постоянно вновь воскресающий теперь сентябрь. А было ли еще там бабье лето? Наверно, было. Иначе как? Потом стал облетать и облетел совсем октябрь. Была ли золотая осень? Наверное, была. Иначе как? Потом, уж голыми ветвями, настали числа первые холодного смурного ноября. И был ли он действительно холодным? Да, да, он был действительно тогда холодным. Уж это абсолютно точно, как и то, что… ---)

---

Бумажка та висела, кажется, у раздевалки. Про драмкружок. Какая-то фигня. В спортзале затевался школьный драмкружок. Почуял что-то, угадал или откуда-то прослышал, что она должна туда прийти? И волновался.

С сердцебиением ждал. И вправду там она была. И только там впервые и услышал ее имя. Алина. Попробуем присочинить.

---

(--- И имя было ей – Алина. Впервые услышалось оно тогда, в тот день, в том школьном драмкружке, когда, из памяти лицом своим уж стертый, репетитор их с ходу выкликнул на авансцену под, помнится, дырявой баскетбольной сеткой: «Давайте, ты и ты, попробуем сыграть “этюдик”. Допустим, что вы не знакомы вовсе, но будто бы соседи, проходите друг мимо друга часто и знаете в лицо уже друг друга, а тут еще однажды как-то столкнулись и в троллейбусе одном. Стоите чуть ли не вплотную. Пора бы уж друг другу и кивнуть. Попробуйте развить такую тему. Алина, начинай».

И сразу подошла ко мне свободно, улыбнулась: «Ах, вот как интересно, ну наконец-то вы вошли. Мы всякий раз встречаемся на этой остановке “Б”, но странно, троллейбус подошедший вы пропускаете всегда, не входите в него и остаетесь в стороне. Как странно. Кого-то поджидаете? Наверно, этот кто-то – любитель опозданий. Вам, вероятно, это надоело, и вот теперь вы едете один. Вы где в этих краях живете?» – В Дегтярном переулке.

– А я – Каретный ряд. Как вас зовут? Меня – Алина.

Так я узнал ее. В троллейбусе, который дергался короткими рывками. ---)

---

А потом проводил ее до дома, в этот самый Каретный ряд. До того самого изумительного дома. Наверное, лучшего во всей Москве. Он был розоватого цвета. А к подъезду вели несколько гранитных ступеней. Наверное, лучших ступеней во всей Москве. О чем же, о чем же мы тогда, по пути?

---

(--- И по пути его невнятный лепет, клубясь, на холоде слегка сырел. И был он от волненья мертв – как мгла. Она ж – изящна и смугла под темного ореха прядью, и мера гибкая ее походки была воздушна, и шелк узорного платка, укрыв ее головку лани, обернут был на утонченной шее. Как он мечтал без разрешенья коснуться этой лебединой шеи и шелка этого платка! И ее быстренькие речи с улыбкой кутались в чуть вогнутые плечи, как будто в маленькую шаль: «Так вот, вы помните кино? Да, да, то самое. В “Центральном” и “Москве” оно идет уже неделю. Какие же там сумрачные были ели, и озеро свинцом рябило еле-еле…»

«Да, я все помню. Было очень грустно…»

На улице, казалось – никого, так пусто, ноябрь в тот час стал жестче, уже совсем темнел и ник, и ранний мелкий снег, блестя под фонарем, летел на воротник; ее зеленоватый лоден был неизбывно моден, и меркнувший тот день как будто стал угоден всем сводням мира, и у подъезда своего, у каменных ступенек того светящегося дома, она так радостно простилась с ним – троллейбусный билетик, карандаш, – свой номер оставляя телефона. Что это было, пятница, суббота? ---)

---

<…> Что-то в таком духе, но что-то не совсем точно.

Сплетено кривовато, на живую нитку. Просто наметка.

---

(--- Так пятница, суббота? Он позвонил ей только в воскресенье, уже поближе к вечеру, когда их коммунальный коридор вдруг оказался пуст. «O, sole mio», – пел той минутой за закрытой дверью в соседском радио прекрасный Робертино. И учащен был пульс. И трубка чуть в руке дрожала. «А можно попросить Алину?» Наверно, мать – похожи голоса: «Это тебя, Алина». Через секунды три, она: «Алло». Он, сдавленно: «Привет, а если мы сегодня встретимся, немного погуляем?» Она: «Ой, я никак сегодня, занята. Ну может быть, когда-нибудь и как-нибудь, звони, пока». И коммунальный коридор еще пустел, а трубка черная уже на рычаге лежала. ---)

---

Все очень приблизительно. Что происходит с памятью? Что-то абсолютно выпадает, что-то остается навсегда. Почему так ясно помнится, как тогда, после этого первого звонка, так отяжелело где-то под дыхом? Помнится, что потом в своей комнате лег на диван, помнится, что за окнами было уже совсем темно, помнится, что в доме рядом – напротив, зажигались огни, помнится, что сам не включал света и лежа смотрел, как желтые пятна вперемежку с тенями гуляли по обоям в колеблемом узоре.

Почему этот узор остался, живет и до сих пор колеблется на тех обоях?

---

(--- И все же их свиданий иногда у ней он добивался. Однажды раз она сходила с ним в кино, и в той трепещущей полутьме он попытался ее руку взять в свою, но что-то там, на экране, так растрогало ее, и в отсветах глаза прелестные вдруг увлажнились, и свою руку из его она тогда – мол, не мешай – с бесстрастием освободила, внимая той киношке, и слезы на ее глазах блестели.

Однажды раз, раздобыв где-то любительский киноаппарат, он сам, на спуск нажимая озябшим пальцем, заснял ее на целлулоидную пленку: сад «Эрмитаж», уже зима, скамья заснежена, она с улыбкой что-то живо говорит ему, – потом вырезал из ленты один кадрик негативчика, отпечатал этот чудесный снимочек и долго сохранял, потом, через пространства времени, тот, теперь такой дорогой для него, снимочек почему-то сгинул. Кусать бы локти. Кажется, тогда же, именно в тот черно-белый фотоснимка день, они впервые коротко поцеловались на прощанье: мгновением, наверное, одной секунды соприкоснулись ее такая нежно-матовая смуглота и детский подбородок с его сереющей щекой. Совсем короткий поцелуй, который после всегда стал сопровождать при расставанье их нечастые встречи, вселявшие какие-то надежды.

Однажды раз. А что же еще было? Да, да. Ну да, конечно же, однажды как-то она сходила с ним в музей… ---)

---

<…>

---

(--- и вот стоят они у вздутых кораблей: голландец ван де Вельде представил их на рейде в заливе Зейдер-Зе при сильном бризе, и ветер словно был нанизан в холстинах сизых парусов, и кров набрякших облаков тревожен был и низок – летел, почти что задевая мачты, склоненные в скрипучей качке к вскипающей седой волне, а на другой стене, из пурпура драпри, белело несчетно зацелованное тело распутной Клеопатры, просящей и у смерти сладострастья, и из изящнейшей гадючьей пасти ало – ее как будто это возбуждало – змеиное безжалостное жало уже тянулось к нежному соску, и он склонялся молча к светлому виску той, что под руку стояла рядом, так близко и немного шатко, в чудесной женственной повадке освободясь от туфельки украдкой, подгиб стопы одной приластив на подъем другой, и сонный был вокруг покой, и в тихих и пустынных залах тонко пахло скипидаром, и залы в дреме видели мираж их будто б неразлучной пары, и самому ему тогда так счастливо казалось, что этим чудным драгоценным даром он награжден за хмурые старанья быть хоть недолго в качестве таком. ---)

---

То так, то этак. То что-то в этом мычании мычит от третьего лица. А что-то иногда начинает мычать от первого. Надо бы потом, если вообще из этого буду когда- нибудь что-нибудь «лудить», перевести все от первого лица. Вообще все переводить от первого. Всю дорогу якать. Да, якать. Делать отсебятину. Ведь вроде бы чтото, что-то, что-то может и сложиться. А надо ли якать-то? Подумать. Не забыть подумать. А пока так. Как вымучивается. Потом посмотрим. И еще где-то проскакивает, про Клеопатру: «ало – жало». Ведь где-то это «жало – ало» у меня здесь уже проскакивало? А, ну конечно, там, где о Миле.

---

<…>

А в наступающей тогда весне?

---

(--- Весна в тот год была напоена и липой, и сиренью, и прохладой. Чудесная прохладная весна. Оранжевые резкие закаты, тот ветерок, та зябкость, тот черный джемпер, который надевал, то одиночество, от всех сокрытое, то ожиданье встреч, та сладкая тоска. ---)

--- Там.

---

(--- Сад «Эрмитаж» после дождя благоухал цветущей липой, а школьный класс – сиренью в трехлитровых банках, которую – так полагалось – учителям доставили туда. А почему весна? А почему сирень? Тогда ведь наступил уже июнь. Сирень же раньше отцветает? Но нет – сирень была, сирень. Та влажная слегка, тончайше сыростью пахучая сиренева. Тот аттестат на зрелость. Те дни, когда с недельным интервалом сдавались кое-как химфизика с историей страны, какие-то решались уравненья с квадратными корнями, писались сочиненья: отцы и дети Болконского с Ростовой, Печорина и Беллы – сон страшный Веры Павловны. Что делать? Дурная катастрофа. Но было все, конечно же, сдано, и помнится, что наконец то лето разгулялось, и помнится тот самый длинный день в году, обвенчанный с короткой самой ночью, когда – она. ---)

---

За Тверским путепроводом – там, где мост нависает над железнодорожными рельсами у Белорусского. Остановка троллейбусов 20, 12, 1. Вход в подъезд со двора. В доме сером, большом и кирпичном. Помню ясненько, ясненько, что кирпич силикатный.

---

(--- Тот плюшевый диван, тот полупьяный дом: огни притушены, шампанское, венгерский ром – скоромное свидетельство о том, что школа кончена и выдан аттестат, и до безумия я рад, что тот, кто был мне словно брат, ее уговорил прийти в тот дом, в ту ночь, и, будто бы той белопенной ночи дочь, она мерцала в сумраке, точь-в-точь как неожиданный короткий дождь, что за распахнутым окном в ночи слетел, и старенький магнитофон слегка шипел: Пол Анка так чудесно пел про чью-то страстную неразделенную любовь, которая равна судьбе; и, как потом нигде и никогда, июнь тогда благоухал, я губ ее алкал – она мне их давала, – даже теперь, когда был с ней, по ней я тосковал, и первый долгожданный настоящий поцелуй был ненасытен – как тлеющий закатный шар меня овеял он, тот нежный жар, чуть тая, и над ее мерцанием молчание витало, и помнится, уже слегка светало, но все, казалось, было мало тех губ горячих, и мы, теперь уже ни от кого не прячась, сидели в медленных объятьях долго, и нас окутавший туманный полог стелился обещающим прологом к прекрасным идиллическим эклогам взаимной будущей любви, но то число двадцать второе, обвенчанное с двадцать третьим, так быстро ускользало: пора ей было уходить.

Я провожал ее пешком – счастливейший из смертных, и на совсем пустынных перекрестках мы, еще целуясь и целуясь, все ждали почему-то светофора и, пропустив зеленый, еще не отрывая друг от друга губ, неспешно шли на красный: Тверской тот одинокий путепровод и рельсы маслянистые под ним, умытая ночной водой, без никого – та Маяковка и Чехова – без никого, ночная, и вот уже ее ночной подъезд, гранитные ступени. И надолго? ---)

---

Какой же идиот. Кретин. Тогда вот взял и отчебучил эту глупость. Ведь дом родной всего был в двух шагах. Но отчебучил же – вернулся. Зачем? Допить? Наклюкаться? Отпраздновать свалившееся счастье? Дурак – вернулся. Как на крыльях. Хотя, я помню, мне открыли полусонно. И все уж было выпито. Одни объедки. Кто где пристроился – не раздеваясь и вповалку. Метро еще не шло. Но не тащиться же обратно? И стал себе искать хоть маленькое койко-место. С трудом нашел. На нем у самой стенки в уже измятой кофточке какая-то лежала Безымянна, и можно было притулиться рядом. И к ней подлег, в одежде тоже. Да как-то очень неудобно, ведь помню, помню – подогнув коленки. Она была не против, ей было все равно: «А, это ты, ну ладно, я подвинусь». Или что-то вроде того.

Идиот.

А на следующий день с похмелья, с недосыпу ей не позвонил. Видимо, боялся спугнуть ту фантастическую ночь. А двадцать четвертого в школе выдавали аттестат уже на руки. И мы увиделись. Но она будто холодно уклонялась. И даже раздраженно. И все как-то сухо отвечала: то «да», то «нет». Или что-то вроде того.

---

(--- Улыбчиво общалась только с моим другом-братом. «Куда-нибудь пойдем?» – спросил ее друг-брат. «Нет-нет, – ответила она, – домой, домой, но если вы хотите, то можно ненадолго и ко мне». Прошли в подъезд, тот самый, где еще позавчера. Седьмой этаж. Молчали в лифте. Побыли в ее комнате тенистой. О чем-то говорил с ней друг, который брат. О чем? И как-то быстренько ушли. ---)

---

<…>

---

(--- Потом звонил в другие дни. Еще раз и еще. Она: «Нет-нет, я занята, готовлюсь к институту». Да, да, конечно, институт. Пора, хотя б слегка, по этой же причине и мне садиться за учебник. Отправился в июле «на шарапа», как черный Гамлет, в черном джемпере своем, и что-то в сочиненье написал про королевство Датское, смеющегося принца и про к Офелии счастливую любовь. Грамматика ни к черту, и тема не раскрыта. Ошибок оказался полон гроб. Обвал и точка. Бедный Йорик.

Расстроенный, отправился на дачу – пустующую средь недели – к другу-брату. В Десне, речушке, сойдя с мосточков склизких и поросших мхом, мы там среди кувшинок желтых искупались; под вечер, еще речную свежесть ощущая кожей, с собой захваченного выпили портвейна, рассматривая разноцветные автомобили США – уже желтеющий по глянцу журнал «Америка» за 57-й. А что потом? Потом под звездами курили долго на крыльце, а дальше на веранде застекленной завалились спать, и я как будто б успокоился совсем и засыпать стал, как вдруг ритмический услышал шорох простыни в другом углу: то друг мой брат, там прихотливо разветвляясь в двух различных братьев и друзей, о чем-то фантазируя своем, тихонько мастурбировал. О, друг-дружок, о, брат-брательник, тот, кто теперь уже исчез навеки в смерти, как же легки тогда твои заботы были.

В недели, шедшие вослед, Алина медленно и таяла, и растворялась. Уже на отдалении теперь витала. Сдавать пыталась тоже. Они совсем не виделись. Потом услышал от кого-то, что сдала. Как и мечтала: Щукин-Щепкин. Потом услышал от кого-то: что на месяц, с родителями, в Коктебель. Пропала. Потом и сам, как с камнем на душе, уехал с матерью. Планировалось уж давно. В светло- песчаную балтийскую Палангу. ---)

---

<…>

---

(--- Однако я и там по ней: болел. Те мои долгие и одинокие прогулки в тамошнем чудесном темно- изумрудном влажном парке по гравием усыпанным аллеям, которые, умытые как палуба, дышали морем – поскольку море было здесь везде, – и запах йодистый, солоноватый как бы торжествовал над запахом листвы и трав. Все любовался я там местной нимфой Эгле, волшебной королевой всех ужей на свете, нагой и бронзовой, на постаменте, где вился гибко, чешуей сверкая, покорный ей и усмиренный уж, и бронзовые тонкие черты лица ее напоминали тонкие черты лица Алины.

Снимали небольшую комнату в литовском побеленном доме, минутах в десяти от пляжа, и по утрам по материнской просьбе я шел в ближайший магазинчик «Pienas» за лучшим в СССР свежайшим молоком, сметаной, творогом, и по дороге становилось уж понятно, что следовало ожидать от дня. Ганзейская погода изменялась часто. То набухающее небо летело низко тяжелыми рейсдалевскими облаками – тогда прогулка в парке, к Эгле. То небо было голубым и замирало, и корабли с марин старинных Якобуса Сторка могли бы под зенитным жарким солнцем обвиснуть в штиле парусами и потерять свой бодрый ход на Любек – тогда был оголенный день в песчаных дюнах, и, полотенце расстелив меж них в ложбине, я загорал на этом солнце и на припеке чувствовал подчас случайную прохладу двух-трех брызг, нечаянно упавших на меня с купальщицы, вот-вот из моря, еще стекавшей, мокрой, что близко проходила мимо, шурша песком босой и маленькой стопой, и щиколотка шоколадная струилась ручейками прямо рядом с моим глазом, и ямки от следов ее, темнея, рядом с глазом осыпались. От света желто-голубого щурясь, лежал и, опершись на локти, глядел, как кто-то стаей у мелкого прибоя играет в волейбол, присматриваясь зорко к одной молоденькой девице – по прежним пляжным дням уже знакомой, – со смехом принимавшей мяч: и, настежь отворяя поднятые руки, она тогда показывала на мгновенье всей округе, встававших рыжеватым дыбом, два золотистых и роскошных ирокеза распахнутых своих подмышек, одаривая ими словно откровеньем. Потом нашел одно удачное местечко совсем вблизи сколоченной из досок кабинки-раздевалки, проход в которую был шире, чем обычно, явив тем самым способ и вовсе видеть в весьма пространной щели, как, перед уходом с пляжа восвояси, сырой с себя стянув купальник, бесстыдные наяды обнажались до прекрасного гола, купальник этот крепко выжимали – и груди нежные и белые тогда от напряжения дрожали, а сумрачность запретная меж ног, как будто б в капельках росы, еще мерцала влагой. И после тех чудесных наблюдений, уж не на шутку возбужденный, чуть даже и стеснялся: ту взбухшую мою эрекцию в никчемных плавках вдруг невзначай могли б заметить, пока, еще в своей унылой похоти, так долго брел по отмели, чтоб похоть остудилась в плоском, по колено, море. ---)

---

<…>

---

(--- А вечерами? Ну да: кино. Названье кинотеатра «Наглис». И, помнится, уютный. И помнится, что «3+2». И помнится Фатеева, голубоглазая уж очень, с голубоглазенькой, чуть полненькой Кустинской.

И «голубая» помнится еще «дорога» – Понтекорво. Джованни Скуарчо, он же Ив Монтан, свой торс великолепный обнажив, нырял с баркаса, там, в лазури моря – кодак. Его жену, красавицу Розетту, играла строгая Алида Валли.

А шофера британские гоняли по совсем другим дорогам – адским, грязным, на грузовиках. Водитель Ятли в пабе дрался с негодяем Рэдом. И победил в конце концов, его – глухим ударом в челюсть. И куколка-блондинка Люси, она же Пегги Камминс, его всем предпочла. Шон Коннери, тогда еще не перезрелый, за этим наблюдал. Прекрасное кино, дошедшее еще из пятьдесят седьмого.

Припахивало сладковатой пылью, нагретым дерматином кресел. Сиденья их нестройно хлопали в ладоши, когда кончались эти драмы и зрители, вставая неохотно, молча покидали, медлительно и тускло просыпающийся люстрой, зал.

Алина. ---)

---

<…>

---

(--- А через месяц был уже опять в Москве. Еще шел август, и вовсю стояло лето. Читал, валялся на диване. Что же читал? Как странно, запомнилось ведь тоже: какую-то сухотку про Рублева в ЖЗЛ. Жизнь, о которой неизвестно. Никому. Лишь только странствия в Татарии дремучей, и стены монастырские, молебны и моленья, и светло-голубая Троица, и деисусные чины, колеблемые в полумраке медовым отсветом свечей, и пестрядь праздничная Страшного суда на непросохшей, еще влажной штукатурке; к тому же вовсе неопределенны, совсем уже размыты и снегами, и дождями, могильные координаты места, где был когда-то похоронен инок сей, вот только то известно, что: на речке Яузе, в Андрониковой лавре – в скудельнице с истлевшими монашьими костями тех, которых и в помине теперь нет. И почему в те дни читал я про Рублева? Ведь кто тогда была мне, дураку, Гекуба? Тогда она была бездельнику еще никто, и вовсе не рыдал по ней, и даже ни слезиночки не проронил. ---)

---

<…>

---

(--- Еще шатался попусту по улицам в тепле нагретого асфальта, от времени до времени встречая по дороге тех, кто уж вернулся, и тех, кто летом вовсе никуда не уезжал. Вернулась ли она? Но я ей не звонил. И почему же до сих пор все кажется, что в день тот совершилось чудо, когда еще до сентября, в молчащей и пустынной школе, куда, от делать нечего, решил случайно заглянуть, ее тогда увидел, вдруг: так неожиданно, внезапно, в пропахшем еще свежей краской коридоре стоящей матово-жемчужно, одиноко у окна и со светящейся своей улыбкой, которую она мне радостно дарила? ---)

--- Да, да, да, надо же якать, якать, якать.

---

В тот вечер. То свиданье. Никогда не забываемое. Все как бы заново. Кажется, очень тщательно вымылся в душе. Горячей водой. С мочалкой. И даже надушился. Рижский одеколон. Рыжеватый цвет той тонкой замшевой куртки, которую тогда специально, на разок, одолжил. А почему куртка? Было снова прохладно? Или уже сентябрь? Ведь в конце августа в том коридоре вдруг – она. Август же, август. Значит, то свидание было уже через несколько дней. Она сама назначила? Память совсем гнилая. Какие-то смещения и аберрации. Да, ведь в то свидание уже было прохладно. Это точно.

---

(--- И ты тогда решила поманить меня (меня?) плывущим счастьем… ---)

---

(--- То правда или нет? ---)

---

У высотки на площади Восстания. Какие-то за углом этой высотки курсы французского у нее еще тогда там были. И после них назначила. У гастронома. Тем вечером. Вышла из-за того угла в таком светлом плащике реглан. Улыбаясь. Улыбаясь-улыбаясь. Тем вечером.

---

(--- В нем, синем, бархатистом, помню сферу – там, хрусталем дрожа, дышала маленькая родинка Венеры, и я у призрака, что мимо проходил, прикуривал неверно и ждал на улице, теперь уж у далекой двери, когда ты выйдешь… ---)

--- Там, там, там.

---

(--- Я помню, что считал до ста, что прелесть прелого листа, заполоняя все места в сухой прохладе сентября, витала терпким ароматом, струясь от нимба фонаря, в чьем зыблемом свечении, как в золотом сечении, от темноты видением ты отделилась тенью, и был твой поворот лица как пробужденье для пловца, который в мутных водах сна уже почти тонул: «Привет!» Еще я помню твою улыбку легкую и легкое прикосновение плеча, когда, шутливо в сторону чуть-чуть влеча, ты под руку меня взяла, и сразу же осыпалась зола всех беззащитных ожиданий, и с невесомостью веселой лани теперь ты рядом шла – наедине со мной, и элегантный заграничный крой моей, у друга взятой напрокат на этот вечер куртки тобою был кокетливо отмечен, и Млечный Путь светился, бледно-вечен, в пространстве бесконечной бездны, когда дошли мы до случайного подъезда и в нем укрылись от случайного дождя – он стал тогда накрапывать, и я тебя обнял полой той самой куртки, как будто погружая в счастье руки, и красота твоя, наивные мои смывая муки, горела матово и жарко, как будто бы тончайшее сфумато, у моего невнятного лица. А за открытой дверью улица уже плескалась и плыла, и мокрая пожухлая листва на липах шумно накипала ветром, и, вздрагивая, думая, что это – незваного прохожего шаги, его пугаясь, отстраняла губы ты, и видел я тогда твои черты, – но то подкрадывался только дождь, а может быть, венецианский дож скользил в лоснящейся гондоле, к таинственному приближаясь молу, и отлетала ложная гроза, и снова закрывала ты туманные глаза. ---)

---

Здесь чуть-чуть, может быть, пару слов, да и в какой-то степени сам мотивчик, снова нагло подтибрил из того, последнего, периода одиннадцатой главки «Других берегов». Вечный мелкий вор. Но ведь все так и было. Ведь все было именно так. И никак иначе. Как же прекрасно, прекрасно, прекрасно было.

---

Интересно, помнит или не помнит? Не помнит, наверное. А она, конечно же, теперь спит. Или, как и я, не спит? Спит, наверное. Умница. А может, и помнит. Хотелось бы. Чтобы хоть что-то, хоть что-то осталось от того и в ней. Хотя вряд ли.

---

Потом, и опять с трудом, какие-то нечастые свиданья. Вот тут уж точно: сентябрь кончился и вступил октябрь. И был на ней теперь не светлый плащик (реглан), а зеленоватое прошлогоднее пальто и тот узорчатый платок (как будто бы фиалковый оттенок?), обернутый по ее прелестной голове и шее. Те драгоценные свиданья.

А сколько ж их было? Совсем мало. Иногда часов в девять вечера ждал и встречал ее на Арбате, после студенческих занятий, у вахтанговского театра Турандот. И почему-то тут она помнится снова в светлом плаще. Что-то снова путается? Выходили к Садовому кольцу (тогда еще без автомобильного бешенства) и медленно шли пешком к площади Восстания, к Малой Бронной, Маяковке, Воротниковскому и дальше к ее дому – под руку. И так счастливо ощущалось ее плечо. Потом, конечно же, помнится на этом Садовом кольце, посередке, как островок, абсолютно безлюдный, темный, с голыми уже деревьями, скверик (давно теперь срытый для автомобильного бешенства) между Чехова и Каретным рядом. Сидели там на холодной скамье, и иногда она не надолго одаривала меня своими прелестными губами. Совсем не надолго. На этой скамье. Такие желанные были эти губы. И именно там наконец это дурацкое признание в любви. Да нет, не дурацкое, конечно же, а замечательное. Таких сейчас уже, скорее всего, не делают. Долго готовился. Репетировал. Ее фиалковый платок. Вычитал где-то у Куприна. Специально. Рассказик «Фиалки». Кадильный аромат. Нет, кадильный аромат – это его «Ночная фиалка». А в тех, просто «Фиалках», какой-то юненький кадет. Дмитрий Казаков? В овраге ночью собирал фиалки. И вдруг видение – прекрасная молодая женщина. И мальчик подарил этому видению фиалки. И будет помнить это, будет помнить. (То бишь я буду помнить.) И как бы ни сложилась жизнь, и даже в старости, и даже позабывший – и чьи-то имена, и чьи-то лица, он (то бишь я) благодарно будет помнить ту свою первую любовь. Или что-то в этом роде. И присвоил это что-то «в этом роде» себе. Я, мол, буду всегда-всегда тебя помнить. И так проникновенно. Да, да, да, то, что, даже позабывший чьи-то имена и лица, я всегда благодарно буду помнить, помнить. На одном дыхании.

Она была тогда серьезна. Она была внимательна и молчалива. И потом, легкий, будто бы сбросивший с себя груз, проводил ее до подъезда.

---

<…>

---

А ведь сразу и предала, тут же сообщив этому своему дружку Труффальдино про то признание: мол, так красиво… А Труффальдино (с улыбочкой) всем. Мол, вот такие дела. Помнится: будто ножом в спину. Тогда, в сущности, и понял, что вот она, крышка – тем глупым надеждам. Хотя давно надо было понять. И все же, и все же. Какой же я был дурачок.

---

(--- А потом она простудилась. Позвонил. Разрешила ее навестить. Я принес шоколадку «Алёнка» – по дороге купил на углу в той давненько снесенной уж булочной. И Алинка, на тахте в своей комнате лежа под клетчатым пледом, прошуршав серебристой фольгой, откусила кусочек. Помню: в кресле сидел я напротив Алинки с «Алёнкой» – будто диагонально, слегка в отдаленье. Говорили чего-то? О том и о сем, вероятно. А о чем? Я сказал через время: «В тот вечер, на лавочке, я, мне хотелось бы все же хоть что-то услышать в ответ». И «Алёнку» жуя в тот момент, та Алинка ответила: «Нет». Еще помнится: я, помрачнев, как в горячке внезапной, горячечно: «Ну, тогда нам не стоит встречаться совсем, ну, совсем». Помню ясненько, что она, так казалось, спокойно: «Как хочешь». Помню ясненько: попрощался задавленный сдавленно. Помню: лифта не ждал и спускался с седьмого пешком. И так помнятся ватные ноги. И ступени, так помнится:

будто немного качались. ---)

---

<…>

---

(--- Но тянулось еще. Еще что-то тянулось, тянулось. С униженьем каким-то, с тяжелою мутью. Я, конечно ж, звонил, говорил: «Пусть хоть так, только б видеть тебя иногда». А она: «Если так, то как хочешь». Через рваные паузы виделись мы умирающей осенью той, но всегда не одни: Труффальдино извечный с компанией. Рядом с ней навсегда я запомнил каких-то смазливых красавцев, кудревато мечтавших о сцене молодежно-бездельных актеришек: постоянно к нам были пришиты они, все болтая, болтая о чем-то, сам же был там как будто бы лишним. Смурь, смурь, смурь. То клубление в сумраке смури запомнилось. Помню театр какой-то, где они, я при них, всей гурьбой – контрамарки. «Милый лжец» шел. Степанова, Кторов. Помню, тронул ее там за локоть, тихонечко что-то спросил – был ответ: «Не мешай». Раздраженно. Пару клочьев я помню, каких-то оторванных клочьев, не более. Почему-то я помню: неоновый свет и они, я при них, той гурьбой в переходе подземном друг за другом идут. Впереди, незабвенной той легкой походкой, она под руку шла с Безымянной, подружкой своей, – к ней весенней той ночью сиреневой я нелепо подлег, идиот, на чужое нелепое лежбище, – а гурьба с Труффальдино за ними. Труффальдино – я помню – с ухмылкой тогда: «Посмотри, Безымянночки ножки какие прямые, вот чудо, ты не хочешь за ней приударить? Из вас вышла б хорошая парочка. Ла-ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла». ---)

---

<…>

---

(--- Еще помню последний тот мерзостный клок: неожиданно, вдруг, и был вечер, и ее на квартиру ко мне Труффальдино завел: так незвано и нагло, так громко… ---)

<…>

(--- О, впервые тогда там она оказалась: так страшно. До того никогда не бывала. В коммунальном зыбящемся сумраке. До сих пор этот помню позор. Тех гостей голоса пересмешные помню: «Тара-тор, тара-тор, тара-тор». Помню, съежился, стал совсем мал – и хотелось как будто бы сгинуть мне. Помню точно – что хмуро молчал и молчал. «Via rosa». ---)

---

Насчет «Via rosa» хватанул, разумеется, через край, конечно. Но, помнится, впал в какой-то прямо-таки ступор, в ужасе стесняясь своего, как по тем временам казалось, убогого жилища. И ведь без приглашения. А почему они так вдруг нагрянули в тот вечер? Родителей тогда не было. Делал зачем-то, кретин, вид, как будто вообще нахожусь не у себя в доме, а в каких-то неизведанных пространствах. Чьих-то. Чьих же, интересно? Было очень тяжко. Хотелось под землю провалиться. Как будто бы уличили в чем-то. Вообще тогда не проронил ни словечка. Дурачок. Интересно, а это помнит или не помнит? Нет, разумеется. А теперь она спит, спит, спит.

Такая едва-едва смуглая матовая кожа. Нежная, нежная.

Была.

---

<…>

---

(--- Где и как в этом деле поставилась точка? А может быть, кляксочка? Почему-то, как странно, забылось совсем: и размылась та кляксочка тускло, и смазалась вовсе на краю тех щемящих – с ней, с ней, той прекраснейшей солнца, вожделенных свиданий моих, того острого чувства, что и ныне и присно, и помнится только – оно: ведь настали тогда уж предзимние заморозки. Да, да, да, вот, пожалуй, и все. Замыкая тот год молодых и бесплодных желаний, постепенно дожди, прекращаясь, замещались все тем же, что было вначале, будто пара мнезией, – сокращением дня, отемнением времени и чуть шатким полетом белых маленьких мух, охлаждавших рыжевшие травы на зонах плешивых газонов и озябший асфальт тротуара, и в седеющей утренней хмари стальную брусчатку у подножия гордой стены: по брусчатке седьмого, парадом на марше, пролязгали танки, высекая под траками искры из камня, отшвырнув на газу сизоватый мазут на каракуль речей, на трибуны почетных гостей, и почти уж не стало вестей от той девочки с гибкой походкой, но потом, хоть и робко, в декабре, от снегов, стало явно светлей, и под звездами синих ночей заискрились сугробы, метель, и уже была срублена ель, чтоб настигнуть ту хвойную цель – встречу пьяного Нового года. Как давно это было – тема ждущего пса под метелью, и мороз, и штрихи за окном вермишелью, и порочная бледность, и несмелая бедность, и кривая улыбка через детскую боль, и отцовский одолженный галстук, чей чудесный когда-то узор уж, конечно же, – ноль: его съела бесцветная моль. ---)

---

<…>

---

(--- Где-то рядом, но после – случайная темень. И теперь, воскрешая страну ту, дома, их огни на фоне клубящемся звездного неба, я вижу свеченье окна и за тюлем движение стройное тени, задвигающей плотную штору с предательской яркою щелью, для того, чтобы снять перед зеркалом легкий халат и, оставшись ни в чем, только в млеющей розовой неге, вдруг запретно мелькнуть тайным мороком, маленьким мраком – темноватым пушком под точеным пупком, под воздетой рукой, надевая ночную рубашку у разобранной белой постели, для меня недоступной, как для лодки, застрявшей на мели, – отдаленный и мреющий берег. И под фавновы звуки свирели все сводилось тогда к этой щели, к наготе, что блеснула в той келье, когда, нищий, томящийся, бледный, со своим негативом лица, по команде «замри, не шурши», я безмолвно стоял за осенним кустом, за каким-то кирпичным углом у проема окна, и волна фонаря невзначай проходила от времени к времени по ветвям чуть тревожно сиреневым. Я там был только тем, что та светлая тень различила б как темень, а может быть, павшее влажное облако – ни конкретной черты, ни тоскливой мечты, только пульс истекавшего времени. И штору теребя, как полость, задергивая щель, тень, прячась, защемляла в прорези свой шелковистый волос, и мой ослепший сразу голос уже окликнуть мог бы только глухоту. ---)

---

<…>

---

(--- Но тот дом на Каретном, тот двор и подъезд, как будто б, так странно, так странно, она завещала ему. Ведь в местах тех, так скоро, так скоро, непреложной судьбой он на годы сойдется совсем уж с другой – хотя угли всё тлели и жгли. Проходя тем двором, но теперь уж не к ней, он смотрел на балкон ее – исподлобья: и скрытно, и жадно. Но балкон тот всегда пустовал. Он, однако, боялся увидеть случайно ее на пути – но не к ней, в том дворе, в том подъезде, хотя, впрочем, как ни старался скрываться, все ж однажды с ней он столкнулся. В лифт вошла вместе с ним, и он сердце почувствовал в горле. Ему на девятый, а ей на седьмой, и еще в этом лифте были кто-то и кто-то. Он с ней поздоровался? Нет? Теперь уж забыто, и все ж кажется ныне, будто даже они не кивнули друг другу и с чужими людьми поднимались в молчанье, и что чуял ноздрями тогда так отчетливо: в этом теснм молчащем пространстве подъема ее кожа чуть пахла фиалкой. ---)

---

Опять поехал от третьего лица, мудозвон. Но тут вроде бы к месту. И с фиалкой – безвкусно. Пошлятина. Хрен с ней. Пусть сейчас идет как идется. После, после приведу все это в порядок. Если вообще когда-нибудь соберусь. Этот фиалковый платок. И тут он мелькнул. Фиалково. Но и вправду помнится: тогда от нее действительно исходил тонкий запах какой-то прохладной свежести. И чего только в башке не застревает. А потом и вовсе не видел ее несколько лет. Лет пять? И вдруг тогда – из окна. Она была уж хорошенько замужем. И с маленькой дочкой. Даша. Откуда-то донеслось. Почти одновременно родилась с Машкой. В один и тот же год? Все время какая-то незримая связь. И, кажется, был уже Кундель. Такс, такс. Криволапый рыжик. Таксик зараза. И лето. И Машка с Кунделем на даче в Малаховке. И я тогда был совсем один в той еще новенькой чудесной квартире на Садовой-Триумфальной, где уже жил с этой. А где же была тогда та эта? В своем каком-то отсутствии.

Потому что Машка с Кунделем в Малаховке тогда с моей мамой. И был совсем один тем летним-летним утром, собираясь на работу. И пил черный горький чай. И грыз рафинад. И отламывал от батона себе хлебушка. Завтрак. И стоял у окна. Этаж был всего третий. И смотрел через стекло на пешеходов. Они все прямо-таки побежкой в сторону метро, на Маяковку. Час пик. И среди них она буквально в одно мгновенье пролетела. И развевались волосы. И в чем-то очень легком, шелковистом. И изпод тонких ремешков совсем открытых босоножек чуть розовели (чисто-чисто) прелестные и маленькие ноготки. И очень долго потом томился этим впечатлением.

---

(--- А потом без нее уж лет семь. Впрочем, будто она совсем рядом – хоть и в доме другом, как и он, но все в тех же краях географии, но все так же живет по соседству. И он помнит тот вечер – там совсем затемнело. Переулок мерцает пустынный: только свет голубой фонаря. И молоденький кокер ушастый выбегает из полного мрака близкого скверика на асфальт мостовой – дуралей. И хоть нету машин на дороге, ее голос нежданный из кромешного мрака черневшего скверика рядом – и тревожный, и звонкий тот голос. О, тот голос жемчужный, тот голос: «Чарли! Чарли! Ко мне!» ---)

---

<…>

---

(--- В ста шагах друг от друга они долго еще продолжали вращаться на близких орбитах: минут десять – коснешься друг друга рукой, и ровесники были их дети, малолетние Маша и Даша. И я помню еще, что для Маши моей, додетсадовской крохи, в ту тоскливую зиму пригласили на время какую-то няню, и в расспросах от няни случайно узнал, что та няня служила до них по соседству, что ходила за девочкой Дашей, и что Дашина мама Алина чересчур оказалась придирчивой, что держали они попугайчика, выпуская ту птичку из клетки, что летал попугайчик повсюду, что все время за ним подбирала, из их дома ушла недовольной, что к Алине теперь ни-нини. Так узнал я однажды той далекой тоскливой зимой без нее, с мокрым снегом и ветром: рядом с ней в этом ветре все летал и летал попугайчик, и дурной, и зелененький, – его имя та бедная няня забыла. Эх, Алина, Алина грязнуля, ну зачем, чтобы Даша смеялась, выпускала ты птичку из клетки? ---)

---

<…>

---

(--- И теперь без нее лет пятнадцать уже. И внезапно: цветную, цветущую, дивную я увидел ее на экране в кино. В эпизоде коротком той фильмы горделиво она промолчала с улыбкой Джоконды, наверно, пятнадцать секунд. Может, были сначала слова, но слова в монтаже Леонардо отрезал. Из 30-х еще, довоенная. В кружевном «ришелье» и как будто бы снежном. И блестели глаза, подведенные темною тушью, и помадно-влажны были губы ее, уж совсем недоступные губы. Так нежданно явилась, желанная. Утонченно прекрасной и зрелой. В милых пальцах своих удлиненных все пятнадцать летучих секунд теребила фиалочку. Вот и все. Вот и все. Промелькнула безмолвно и быстро, живописна, как радуга тени. И ни звука – в том пленочном цвете – никакого жемчужного голоса. «Чарли! Чарли! Ко мне!» ---)

---

<…>

---

(--- А потом без нее уже лет двадцать пять. Чем была? Чем дышала она? Вероятно, опять же кино, где совсем оказалась ненужной, хоть закончила Щуку со Щепкой: все зря. Тут – вовсе немая, без слов, там – от силы, возможно, что два. Тусовалась, наверно, ждала и опять тусовалась в том дыме, в том дурманном кине с дом-кином. В нем тогда в этот час я, любимый теперь уже главной любовью своей, приглашенный зачем-то и кем-то, оказался случайно: поднимался по лестнице медленно, вниз глядел на ступени, чью-то легкую руку знакомую вдруг почувствовал, с нежностью, с нежностью, у себя на тупевшем плече. То – во сне ли? – спускаясь навстречу, прикоснулась она ко мне радостно и как будто бы даже смеясь. И все так же, все так же чудесна, и все так же, все так же желанна. Сколько зим, сколько зим, сколько зим. И был первый звонок так некстати, и был третий звонок, она что-то пыталась расспрашивать, и была суета с толчеей. Свет уж медленно гас. «Может быть, как- нибудь?» – «Может быть». Ну, конечно, конечно, конечно, ну, конечно же, все может быть. Свою сумочку быстро раскрыла – я заметил: подкладка изношена, карандашик достала, и тр-р-р, отрывную бумажку блокнотика. Телефонный свой номер так быстренько записала по-женски округленько. И потом в затемненном уж зале, натыкаясь на чьи-то колени, я с взволнованным, бьющимся сердцем все искал и искал свое место. ---)

---

<…>

(--- Я набрал тот округленький номер – через день, через два, через три? Через день, через два, через три – я набрал тот округленький номер, хоть и был уж любимый теперь той своею последней любовью. ---)

---

Кстати, она этому звонку, кажется, очень бодренько обрадовалась. И сразу же пригласила к себе домой. Помнится, записал адрес, волнуясь. На среду? На четверг? Забыто. Что-то в этом роде. Часов на семь? Так и сказала: «Приходи, я покормлю тебя грибным супом». Мол, с дачи в этом году привезли и насушили полно грибов. Где-то они прикупили за бесценок избу в далекой деревне и каждое лето там теперь кукуют. Приоделся в чистенькое. Белый джемперок. Выходной. Захватил по дороге четвертинку коньячка, а в метро три белые гвоздички. Ноябрь еще был или уже начало декабря? Вот тебе и фокус. Снова ноябрь-декабрь. Отыскал подъезд. Поднялся лифтом на этаж. Какой же? Опять забыто. И как-то сразу же не понравилось, уже на лестничной площадке. Показалось – тусклой. И тоскливой, неприбранной. Заставленной. Соседями? Какой-то велосипед, какая-то детская коляска, что ли, какие-то картонные коробки. Что-то в этом было неопрятное.

---

(--- Тогда она была уже в разводе, но с дочерью жила все в том же доме, из скверика которого, как в волшебстве, тем темным дальним вечером взывала к спаниелю Чарли, теперь который, вероятно, в бозе почивал уже давно и на звонок его тогдашний не залаял. Сверчок глазка, щелчок замка. «Привет, привет! Я жду, ты точен. Какие симпатичные цветочки. Мне?» И в шлепанцах на цыпочки приподнялась, поцеловала в щеку. Я руку взял ее в ответ, поцеловал запястье. «Ну, раздевайся, проходи, еще из института не вернулась Дашка, и я пока совсем одна».

Пальто повесил на крючок, вошел в квартиру, где неухоженность какая-то – опять отмечено – царила, какой-то – был отмечен – беспорядок, как будто б попугай, отпущенный из клетки, в квартире этой, уж совсем иной, но продолжал летать, повсюду оставляя пух и перья. Прошли на кухню. Сел на продавленный диванчик, за стол, открыл свою бутылочку и выпил коньячку, чтобы душа была смелей, Алина ж ни-ни-ни, была совсем-совсем не пьющей. «Ла-ла, ла-ла, ла-ла». Мне ее супик с белыми грибами показался жидким, она, такое впечатление, почти не изменившись, все так же хороша была, как прежде, о чем-то говорила, говорила, о чем-то говорил и я, и все не то, не то и не про то: я рассказал ей о своей второй жене, в которую был до сих пор влюблен, она – о друге своем нынешнем каком-то, потом все вспоминала некий двор, где, всей компанией тогдашней свои препровождая встречи, мы все сидели на скамье – да что за двор такой? – я этого двора совсем не помнил, при этом про ее дела совсем не спрашивал, она сама, однако, так почему-то весело, сказала: «Лишь эпизоды мелкие, голосовой дубляж в кино»; прошел, наверное, часок от силы, звонок раздался в дверь, пришла из института Дашка, и про нее Алина: «Она похожа больше на отца, чем на меня»; я напоследок коньячок допил до дна, стал собираться восвояси, надел пальто, и у порога уж она меня еще разок поцеловала в щеку, и почему-то Дашка, похожая на своего отца, меня поцеловала в щеку тоже на прощанье, и сговорились созвониться снова. Была она все так же хороша, а может быть, еще и лучше, чем когда-то, но я ушел с каким-то облегченьем, как будто груз свалился с моих плеч, и: «где бы еще тяпнуть?» – и кошелек на улице открыв, пересчитал помятые рубли. ---)

---

А потом протяженная пауза. Или все-таки что-то? Что-то, что-то ведь было? Предположим. Исчезло из памяти.

---

(--- А потом, через время, как будто бы долгое, но я думал, я все еще думал о ней – вдруг решил позвонить, сам не зная зачем. Рассказал, что недавно в больнице мне ушили дурацкую грыжу, а она рассказала в ответ, с пониманьем, как когда-то, давно уже, правда, удаляли ей гнойный аппендикс. ---)

---

<…>

---

(--- А потом, еще через длинное время, позвонила она мне и просила: кого-то там с кем-то свести по знакомству, но та просьба ее показалась мне будто бы в тягость, и, слегка раздраженный, я ей отказал, что-то там напридумав, и простились теперь уж прохладненько. ---)

---

<…>

---

(--- А потом, еще через длинное время, я однажды с женою стоял у Вахтанговки, поджидая друзей, – тот театр Турандот, те, такие далекие, с нею свиданья осенние, – и увидел ее проходящей в толкучке, почти что вплотную ко мне, – «тоже в театр?», – располневшей, уж, возможно, безжалостно тронутой климаксом, и расширил глаза в удивленье – «ну, совсем так нежданно!» – и к той прежней и нежной руке прикоснулся по дружбе губами, к запястью: «Привет!» И почти ничего и не дрогнуло. А жене, улыбнувшейся вежливо тоже ей, пояснил: «В одной школе учились мы вместе». ---)

---

И все ж. «Лицом горячим чувствую прохладу руки, которой сердце так желало». Это, кажется, из Петрарки. А тогда? А тогда уже, конечно же, не желало. И все ж?

И все ж.

Эти прелестные, в желтоватой телячьей коже с золотым тиснением и с обязательной шелковой ленточкой-закладкой, книжицы с его сонетами в ренессансной Италии так и назывались – «петраркино». Всеми уже забыты. Но все ж. То последнее прикосновение губами к ее прохладному запястью у театра Турандот помнится.

---

<…>

---

(--- А потом, еще через длинное-длинное время, ее голос девичий-девичий – о, тот голос остался таким же – я услышал, как эхо из эха, в какой-то – вероятно, халтурка за денежку – рекламке назойливой радио: тот чилийский, жемчужный и юный, и сладостный голос, будто пение птички, далекого чибиса: «чьи-вы, чьи-вы, чьи-вы». Чьи, Сорин, вы теперь? Раз по десять на дню. То алмазные сколки. Брильянтики. То жемчужные блики. Алина. ---)

---

Тот счастливейший день, самый длинный в году. Та, такая короткая ночь. Ее теплые мягкие губы. Июнь. А ведь эта, теперешняя ночь, такое впечатление, что самая длинная. И мерзкий ноябрь.

---

Ночная? Да нет. Но еще и не утренняя. Конечно же, спит без задних ног. Какие же прелестные у нее были ноги. Когда-то. «Чьи-вы, чьи-вы, чьи-вы». Чьи вы теперь, Алина?

---

(--- Мне снилось, как будто лежим мы валетом, я – в одежде, а ты, постепенно и плавно снимая с себя все покровы подряд, обнажилась совсем, холодна и послушна, безразлична и радостна вместе. Ты стройна и легка, и твой шелк серебрится уже на полу, ты доступна, во мне и со мной, протяни только руку к руке, но я знаю, что это всего лишь предутренний сон и вот-вот кто-то должен войти из дверей. Не помогут молитвы, исчезают лолиты, как следы на воде или отсвет на небе, исчезает румянец прелестный на прежних ланитах, и тогда золотые сеченья их розовой плоти, ее бывшие некогда гибкость и влажность медленно тают во снах и в эрозии почвы, превращаются в грязь, в перегной, и циклически, время от времени, веснами, под дуновеньем тепла, на границе меж утром и мглой, из земли вырастает зеленый могильный листок.

Лилит – это имя древнее всех древностей вместе, и оно означает: Ночная. Молодая царица Смарагда и перво же на носила когда-то его, и жрецы, выпевая свои заклинанья, совершали обряд омовений в алебастровой ванне, – из нее, вся нагая и с мокрой бородкой меж ног, отстраняя бесстыже пунцовые пелены, выходила с чуть наглой улыбкой она, направляясь к постели в злаченый чертог, и дрожала роса на припухлых бутонах сосцов, и точеные плечи от струек блистали.

Полусумрачный образ той вечно раскрытой постели – теперь уж совсем ненужная тень когда-то изломанной вещи из продавленных стертых времен. Между тем к ее тайне однажды я был приобщен: там некогда, в горячке простынной сумятицы, розоватость нежнейшая прела – так в теплице, чуть душной, розовый преет цветок. Вожделение детства и всех остальных вожделений начало начал – осязать в простынях сокровенность той тайны, розоватости теплую томность, или случайно углядеть воровато ее трепетанье под прозрачной палевой сенью или мгновение высвобожденья изящного из заточения в тверди футляра – со звонким щелчком: так, рождаясь, почти сладострастно, очнувшись от спячки в имаго, в положенный срок высвобождается в чувственных спазмах гермафродит Аталанта из куколки и, задышав, расправляет чуть липко-сырые крыла. ---)

---

Что-то в этом есть. Что-то-в-этом-есть. Что-то клубится.

---

<…>

---

Лечи подобное подобным. И закусывай – лечо. Ведь после той несчастнейшей юной наивной Алининой зимы жадно похмелился Маргой. Выскочила, как будто из бутылки джинн. Мать ее. И стал глотать этот джиник-джаник, закусывая этим лечо. И запил уже на целых пятнадцать (?) лет. Да, наверное, пятнадцать. Катастрофа.

---

<…>

---

(--- И вдруг она возникла следующим летом, когда еще я тосковал по той. Как из бутылки. Джинн. Тот джиник-джаник. Марга. И кто-то познакомил нас все у того же дома, где та жила. И день казался жарким. На ней тогда был сарафан цветастый и красненькие туфельки без задника. Такие розовые маленькие пятки. Шлеп-шлеп. Стук-стук. И складненького небольшого роста. Чуть с полноватыми ногами. Но худенькие плечи – словно у ребенка, детские совсем. И кисти рук десятилетней девочки, как будто бы всегда сжимаемые в кулачки. И карие и очень умные глаза, смешливые и смелые, на пол-лица с красивыми чеканными восточными чертами. И волосы, густые и упрямые, затянутые сзади в темный хвостик. А может, в две короткие косички? И ничего почти не екнуло тогда и там – Каретный ряд, троллейбусная остановка, – в тот жаркий день, тем следующим летом, в котором я еще так тосковал по той. Но тот, кто познакомил нас тогда случайно, кто шел тем жарким днем на остановку, куда-то собираясь ехать с ней, и на кого случайно я, сам мимо проходя, тогда наткнулся, сказал: «Ба, вот и ты! А это вот, знакомься, Марга». И Марга сразу и о чем-то пошутила. Как будто бы я знал ее уже сто лет. Тогда уж тот троллейбус синий подходил, и корочкой откуда-то уж понесло поджаристой, и подкатил тот синенький со вздохом, и двери уж открылись настежь, и в двери, на ступеньку поднимаясь, она нечаянно тогда еще с ноги – такая маленькая розовая пятка – сронила ту красненькую туфельку без задника свою. Сронив, ногою той же быстро-быстро и со смехом ловко подцепила и вошла. Поехали с шуршаньем.

Табак. Теперь со мною долго-долго, годы-годы будет

Марга. ---)

---

И ведь как-то сразу. Буквально в мгновение ока. И даже охнуть, оглядеться не успел. Мать ее. Да нет, зачем же так эту замечательную маму Марги. Маргариту. Эта Маргарита Карловна теперь уже до гробовой доски в памяти. Хотя сама уже давно под гробовой доской лежит. А тогда она была даже очень ничего. Красивая и моложавая. Лет сорока. Абсолютная брюнетка. Крашеная? Миниатюрная, но в тельце. Однако в аккурат. Еще вполне себе. В прическе. С камеями – старинные бело-розовые кораллы на пальце и в ушах. Ценнейшая врачиха-косметолог. К которой бабы с изъянами выстраивались в очередь, чтоб хорошенько освежиться. Всякие там родимые пятна и прочее. Та светлая и легкая ее квартира на Каретном. Прелестная и со вкусом. Потом, правда, от переезда к переезду тот вкус исчезал. И превратился в небольшой кошмарик. Очень любила переезжать. А тогда все было отлично. И тогда именно она, по-блатному, через какую-то свою нужненькую пациентку из МГУ, и протолкнула в этот МГУ – точно в проходной балл, как в лузу. И меня приняла в их семью зараз, как своего, спокойненько. Была какой-то радушно-равнодушной. Как хорошая могилка: а, это ты, ну заходи. И их собачонка Чуча, пекинес, поначалу потявкав, вскоре признала будто дорогого будущего зятя: ну, заходи навеки. Царство им всем небесное – и Чуче, и Маргарите Карловне, а потом и Карату, огромной злобной кавказской овчарке, которая в конце концов после Чучи у них напоследок завелась. Черт бы его побрал, этого жуткого волкодава- убийцу, хотя у меня с ним были очень даже неплохие отношения.

И вправду, даже охнуть не успел. Но с огромной радостью, чтобы хоть как-то вытравить из себя Алину. К тому же тогда, после прошлогоднего жалкого провала, снова маялся с институтским поступлением. А в том коротеньком разговорчике при знакомстве на троллейбусной остановке выяснилось, что и она готовится тоже. И тут же чуть ли не приказала: «Будем заниматься вместе». Так, кажется. И я немедленно повелся. Эта районная библиотека. В ее же доме. Всегда полупустая. Ну, от силы два-три книгочея. А то и вовсе никого. И тогда сразу же обменялись телефончиками на той троллейбусной остановке. В минуту. Троллейбус синенький, из окон корочкой. Укатила. А я пошел дальше куда шел, очень довольный. Решительная девочка. И позвонила первой чуть ли не на следующий день.

---

(--- Решительная девочка. И позвонила первой – чуть ли не назавтра: «Ты собирайся побыстрей и подходи». И теперь в библиотеке мы сходиться стали ежедневно. Хотя какая там зубрежка. Ну, с полчаса, наверно, тупо, с напряженьем, и буквы в тех учебниках уже в глазах двоятся: двоилась там старуха Изергиль, кровь января двоилась в воскресенье, и пламенное сердце Данко, дымясь, двоилось тоже, и галстуки Столыпина двоились на оборванцах трезвеньких маёвок в Разливе пьяном РСДРП, а за столом библиотечным мы сидели, как за партой, рядом, и чуял я слегка ее телесный запах, и локоток ее, всегда с моим соприкасаясь, уж волновал, и вскоре непременно требовался роздых, и снова, всегда первая, она: «Ну, может быть, пойдем покурим?»

Она тогда была уже вовсю при сигаретках, но часто так идти в прогорклую вонючую курилку не хотелось, тем более библиотечный зал тем жарким летом – наверно, весь народ на огородах – был совсем пуст, в нем оставались только мы одни, и как-то раз она вдруг предложила: прямо там хотя б одну затяжку на двоих тайком, и, чиркнув спичечкой тихонько, табачный дым в себя вдохнула, и свои губы, заговорщица, с улыбочкой приблизила, соединив с моими, и, губы в губы, подарила этот дым моим, открывшимся, рот в рот, и этот сладостно-дурманный «фокус-покус» потом мы часто повторяли уж привычно, но всякий раз как будто б лишь в беспечной только дружбе двух нагловатых молодых абитурьентов. Но я уж чувствовал тогда: попался. Но я уж чувствовал: «табак» мне. Да, бойкая была ты от рожденья, Марга. ---)

---

Да-с. Эти затяжечки: один дымок на двоих. Рот в рот. Чудесная, чудеснейшая штучка. Многообещающая. А вот первый настоящий поцелуй поцелуевич поцелуев уже забылся. Где? И поехало.

А потом и эти коловращения вокруг ее подружки Лерки. Лерка, Лерка, Лерка, Лерка.

---

(--- которая жила в соседнем подъезде всегда одна в те дни родители торчат на даче и засиделись как-то у нее совсем до звездной черноты на небе и позвонила матери сегодня буду ночевать у лерки и предложила и ему остаться куда ж теперь идти? и погасили свет уже и он еще не зная домой иль вправду здесь? подлег к ней на софу и обнял и шептались и еще щептались и щека к щеке пылали и расстегнул ее халатик легкий безрукавный и под него проник и на спине она тогда лежала все чему-то веселясь тихонечко смеялась и позволяла ему все уже и небольшие ее груди отдаваясь были распластаны без лифчика нагими в его ладони в которой ниже вскоре ощутилась и ямочка овальная ее пупка резиночка ее трусов под ней густело что-то и обильно колосилось но на руке его блуждающей неопытно в потемках часы зелененьким высвечивали три и мать его наверное уже с ума сходила и он помятый с разгоряченного поднялся места ее висок поцеловал и сговорившись до утра стараясь не шуметь прищелкнул дверью а поутру был снова позван к телефону она его опять к занятьям призывала ты заходи за мной и сразу мы в библиотеку и поспешил и вновь была она в халатике вчерашнем в котором со вчерашнего пришла опять домой и предложила кофейку и села совсем рядом с ним на кухне коленями касаясь тесно его ног и маргарита карловна в минуту ту как будто бы совсем истаяла в пространстве за стеной и пользуясь минутой этой он плечи детские обнял стал ее губы целовать еще робеющей рукой проникнув снова как и той ночью под халатик под ним она была тогда опять ни в чем как и вчера и даже уже трусики сняла как будто бы его проникновения в нее ждала а может быть жара и несколько мгновений он снова осязал под ситчиком ее халатика короткого и груди ее те и тот ее живот и ямочку пупка и в сумраке богатое блаженство ее густого о густого устья в которое теперь уже проник рукой и вдруг почувствовал остановись мгновенье обильную чудеснейшую скользь и сердце билось в горле но слышались шаги по коридору эх маргарита карловна ты не нужна теперь совсем зачем сюда идешь зачем и руку он свою отдернул и марга сразу же свела свои бесстыдные колени и чуть дрожащей чашкой призвякнувши о блюдце и он глотнул уже совсем остывший кофе а маргарита карловна в прическе и камеях была теперь зачем зачем зачем расплывчато в дверном проеме и весело так марга ей ой мама мы торопимся сейчас я быстренько переоденусь и тут же мы бежим в библиотеку а через пару дней в ее квартире ночь напролет перед экзаменом вступительным и первым они уже всерьез зубрить пытались что-то тупо и никаких утех хоть маргарита карловна их комнату закрыла очень плотно чтоб только не мешать зубрить и уж под утро только прилегли не раздеваясь и совсем тупея на маргину кровать вдвоем таков совет был маргариты карловны самой поскольку он уж был ей как родной хоть часик полежите они действительно тогда друг друга не коснулись один лишь все же раз чуть друг дружки тронувшись руками ведь жаль же жаль же жаль ведь мы одни теперь но и желаний никаких как будто б даже и тошнит от той зубрежки и глаз своих наверное они и не сомкнули ну может быть едва минут на пять и ясным и прозрачным был рассвет и по полудню солнечному впрочем все с той же легкой тошнотой билет лежал конечно же рубашкой вверх тот призрачный экзамен пройден был успешно хотя и с бормотаньем э-э-э поскольку их экзаменаторша блатная она же член комиссии приемной у маргариты карловны

лечилась уже так давненько неизлечимой на лице экземою страдая. ---)

---

Жалкая и бездарная «джойсеска». Подражание. Ленивый только такими «штучками» не пользовался. Так и тянет, бляха-муха. Пошляк. И мне, и мне, и мне, видите ли, попробовать надо. Этот Джеймс Джакомо Джойс. Этот великий Дж-Дж-Дж. От бессилия так и тянет. Бездарь. Говно. И ничего тут уже не поделаешь.

Едем дальше. Межэтажье?

---

(--- А потом и отделались вовсе: оказалось, блатное, конечно ж, сдано. И тем августом – воля, и вскоре уже губы к губам безо всяких сокрытых затяжек: одной на двоих. Неотрывно и жадно. Между пятым – шестым этажами, в подъезде у ней. Что ни вечер – отмечен: в нем их губы к губам, в нем тела их прижаты друг к другу и трутся, и трутся, чуть ерзая: в том подъезде тягучий и клейкий их петтинг. Всякий раз и подолгу. Всякий раз она вновь: чуть волнистый пружинистый волос и густая смолистая бровь, и совсем будто детские плечи: те вечерние долгие встречи в межэтажье, на сломе двух маршей, на пригашенной лестничной клетке – за проемом окна колебание темени ветки, истеканье секретной смолы. И, слипаясь друг с другом и млея, все стояли-стояли в том петтинге, терлись: ее ноги немного раздвинуты, мной сминаясь, приподнята юбка, и опять эта сладкая мука, и рука моя в шелковых трусиках, в ее райских, тех сумрачных кущах, и на ласки те вся отзываясь, словно бусой на нить нанизаясь, присгибая колени едва, она скользью своей иногда оседала слегка, и пылала румянцем щека, и горело нежнейшее ухо, поцелуи и шепот, напряжение нервное слуха, и опять узнаваемый ропот, и тогда отстраненье – в испуге на ступеней сбегающий топот, на движение лифта – чуть сбивчиво, оправление легкого лифчика, на молчание лифта – затишье, в том затишье вновь тренья и тренья: там под тоненькой блузкой у ней – влага жаркого юного пота под мышками, и за вечер рутинно-привычные оголенья из бедного лифчика, и все заново, заново, заново. А потом.

А потом возвращение ночью домой – утомленное, о, ведь поздно уже, о, ведь поздно совсем, и пустой переулок под липами, шелестящий медовыми кипами, и в опасливом свете ладоней, окликая их желтое лоно, чирикнув, как охрипшая серая птичка, предпоследняя чиркает спичка. ---)

---

«Еще несовершеннолетняя, а уже какие заросли», – восхищался Рэндл Патрик Макмёрфи устами Джека Николсона.

Соития начинаются?

---

(--- И так далее. Они проблуждали в том лестничном мареве между пятым – шестым этажами, будто сросшись друг с другом сиамски, весь оставшийся август и полсентября: хохотки их и шепоты уж забылись совсем и замылились, а ведь где-то они еще и бывали, а ведь с кем-то еще и общались… ---)

---

В башке <нрзб., почти стерто резиновым ластиком.>

---

(--- но опять и опять проступает лишь это: на той припогашенной лестнице, на площадке между пятым – шестым этажами, их объятья, объятья, объятья сиамские: липковатым запретным секретом нутра вся ручьями истекшая мутными, будто б в мороке марева, андрогинная слитная парочка. Оба моклые, моклые. Вот, вот, вот. Вот, вот, вот – и уже. А что, если здесь? Прямо здесь – втихаря. А если и вправду любовь то? ---)

--- <Снова нрзб.>

---

(--- И пора б, наконец, было где-то и это. Само. Наконец, наконец, наконец. Но где, наконец, это сделать? ---)

--- <И тут, и тут нрзб.>

---

(--- В сентябре? В октябре? Да, наверное, лишь в октябре уже. На халупной квартирке того друга-брата. Мертв уже тот друг-брат. Нет его. Эх, эх, эх. Эх, эх, эх. То испрошено было по дружбе, и друг-брат, встретив их, сам ушел, запустив на часок, ведь семейство его в тот часок находилось далече. И был вечер осенний, и чуть-чуть отпивали вина. Или не было вовсе вина? А потом вот и выключен в комнате свет, и она – уже донага. И совсем будто детские плечи. И блестели янтарно глаза в полутьме, и моя чуть дрожала рука. Я запомнил потом навсегда: и горячую влагу тех – опять, от волненья наверно, – отекающих юных подмышек ее, и раздвоенность плотненьких лядвей, и чужую, без простынь, тахту, и попытки свои неумелые меж колен ее, в суетных поисках. Как, в волнении сам, там так долго плутал поначалу, но как все ж то, что нужно, сыскалось само по себе, как, пробравшись сквозь морок густой, к ней вошел и излился, и как запросто стал дефлорирован ею, удивляясь, наивный ребенок, однако, тому: почему не почувствовал плеву ее? Где ж та нежная плева ? Ведь ей было тогда, подсчитаем года, да-да-да, да-да-да, да-да-да, ну, конечно, конечно, конечно, еще только шестнадцать – неужели уже и не дева? Но, неважно, поехали дальше, и плевал я в часок тот далекий на все в мире хранимые плевы во всех в мире тоскующих девах. А ты ведь бойкой была от рождения, Марга. Бойчей не найдешь. ---)

---

<…>

---

(--- И теперь уж гульба. Погуляли с годок, заговорщики. Иногда, испросив у кого-то ключи, находили местечки для ласк и соитий. Те соитья, соитья, соитья. Как-то раз даже в летнем и душном лесу, с муравьями, на кочках и ямках (под себя, прихватив специально для этого, подстилали простынку). Помню, что там мухи нам сильно мешали своею щекоткой.

И катили те рельсы в одном направлении, эх, вот и станция – грянула свадебка. Колченогая свадебка с водочкой.

И теперь уж на годы.

Ох-ох-ох. Ох-ох-ох. Э-хе-хе. Колченогая свадебка.

Ночка та как-то смазалась. Но запомнил потом навсегда свое первое брачное утро, уж на ихней теперь территории: полуголым, а может, и полностью голым тогда, на диванчике сидючи, просветляясь, пил с похмелья вино цинандали, заедая соленым вчерашним салями с малосольным огурчиком, а она, не вставая с постели еще, все, напротив, расслабленно нежилась в ней, и плечо ее детское-детское, ну, как будто ребенка совсем, розовело на смятой подушке.

Я запомнил потом навсегда и тот первый, тот поздний, тот брачный уж вечер, когда, подустав, теперь от «законных», скрещений, так крепко заснула она на той смятой подушке, – я же, чуя в какой-то тоске, что попался теперь, как в капкан, тихонько оделся и неслышно на краткое время слинял и поехал к родителям – лишь затем, чтоб сказать им: «Привет, я желаю спокойной вам ночи». Но я их разбудил, и отец не шутя взбеленился: «Ты совсем, что ль, дурак? ты, мой милый, совсем, что ль, рехнулся? ---)

---

Эти ее детские плечики. Хрупкие. Однако уже тогда познакомился и с ее тяжеленькой дефективной лапкой. Как будто к лапке привесили гирьку. Влепила оплеуху будь здоров, искры из глаз посыпались. В тот раз. Да, самое главное, так неожиданно. Еще до. И поначалу не понял даже, в чем дело. И это прямо-прямо перед свадебкой. Съездил накануне в командировочку – в Сочи. Аэропорт Адлер. Утром прилетел в Адлер, вечером улетел из Адлера. Такая вот командировочка. А днем было часа три свободных, и решил перед свадебкой загореть, чтобы быть на свадебке хорошеньким. Пролежал эти три часа на пляжике. На камушках. То на пузике, а то на спинке, едрена вобла. А к вечеру температура, наверное, аж под сорок. Буквально чуть сознание не терял. Летел обратно в полуобморочном. Ни сесть, ни встать – такой ожог. Дома мама обмазывала простоквашей – вроде бы помогает. А она тут же прибежала навещать. Да еще почему-то не одна, а с той Леркой. Лежал голый под простыней и охал – ошпаренный петух. Лерка, к счастью, вскоре ушла – со смешками. И я поднялся, идиот, с ней попрощаться, этой своей простоквашной простыней прикрываясь, как в бане. И, видимо, мелькнули яйца. Мол, «пока-пока» ей. И дверь еще не успела за ней закрыться, как та сволочь раздула свои ноздри, развернулась и влепила мне по мордам. За эти мелькнувшие яйца. Чтоб неповадно было чужим бабам их показывать. Ревнивая ярость. Хотя тогда все как-то сошло на нет. Дракон. А потом за ту такую долгосрочную житуху с ней частенько случались и другие драконовы ярости. Восток – дело ярое.

---

Но тогда, тогда, тогда. Прямо со свадебки – к ее бабке. Эта ее чудесная бабка по матери, Зинаида. Добрая была старуха. Сама переехала к Маргарите Карловне, а нас запустила в свою комнату в большой мрачной коммуналке – этакое логово в самом начале Нижнего Кисловского переулка у Арбатской площади, в зелененьком таком (цвета молодого салата) облезлом двухэтажном особнячке с лепными беленькими завитками на фасаде, когда-то бывшем московском владении князей Шаховских, теперь же пошло залакированном и превращенном в какую-то контору СНГ, может, теперь уже и исчезнувшую тоже. Вместе с СНГ. А там, еще в тогдашнем логове, на кровати с кружевной накидкой (сейчас на этом месте, возможно, чей-то канцелярский стол), готово дело, молодым уже было постелено чистенькое белье. Но совсем не родное. Убогая такая старческая комнатенка. Телевизор КВН с линзой, но не работающий. Какой-то обшарпанный сервант. А поутру то цинандали с похмелья и, разумеется, снова-здорово – уже теперь супружеский долг. И поначалу эта какая-то тоска. Как будто куда-то затащили. Да, да, да, действительно отчетливо все помню и помню тот поздний вечер, когда она уже заснула, а я втихаря смотался и съездил уже под ночь ненадолго к родителям. И эти слова отца все помню и помню: «Ты что, совсем, что ль, рехнулся? – сказал он тогда, разбуженный мной. Именно эти-эти слова помню. Правда, потом тоска прошла. И – то по гладкому, то по рытвинам, и теперь уже на пятнадцать лет.

«Разнелюбая?» Так, кажись, гутарил про себя Гришка Мелехов о своей супруге Наталье, скучая по Аксинье.

Алина.

---

Да нет, нет, конечно же. Потом, наверное, все же и любовь. Клей. Окончательно прилеился. Стало совсем свое. Склеенное привыкание. Вроде как родное. Родина. Мое и только мое. А она меня любила когда-то? Теперь понимаю, что да. Особенно на первых порах. Ведь сама взяла, ведь до знакомства со мной у нее был кто-то (а то куда же тогда делась ее девственная плева?), и она, встретившись со мной, этого кого-то очень безжалостно (да-с, уж эта ее свирепая безжалостность) послала кой-куда. А вот меня-дурачка – в оборот и дефлорировала. Моя первая. Вообще, те соития с ней – теперь так ценимые. Чувствую ее всю и посейчас.

---

(--- И низки ягодицы тугие, и лядвей упругих под ними испод чуть гусился нежнейшей прохладой всегда, даже в зной. ---)

---

Как-то однажды предложила там, когда еще жили в Нижнем Кисловском, в особнячке с веселенькими завитками: «Ты можешь раздобыть какой-нибудь фотоаппаратик? Хочу, чтобы ты пофотографировал меня без ничего, хочу потом когда-нибудь вспомнить, какая я была – молоденькой». На следующий же день раздобыл. И тем же вечером ушла из комнаты и сначала долго купалась в ванне, а потом явилась распаренная с чалмой-полотенцем на голове, в легком халатике на голое тело, деловито защелкнула ключом дверь, наглухо зашторила облупленные «шаховские» окна (ведь первый этаж – все с улицы видать), и халатик с себя скинула, и сказала: «Ты только не торопись». А я, уже возбужденный, все возился с какими-то лампами, пытаясь получше осветить ее (лобовой – и что-то там у ней лобковое, контровой – и что-то там у ней сквозящее), и смотрел на все это через видоискатель старенького ФЭДа: диафрагма 3,2, выдержка 50, следом 100, стараясь как можно точнее уловить в объективе резкость. Диво мохнатое. Какая же у нее была мохнатая дивность. Дивная мохнатость. Зовущее диво. Гнездо. Да уж, этот Рэндл Патрик Макмёрфи знал, о чем говорил. Он-то полетал над таким гнездом. Кукушки. Над тем дивом. Больше таких гнезд, как у Марги, я ни у кого не встречал. Ну, очень. Колоссально. Этот сумрачный угюмый сгусток. Желанья. Ни у кого – больше. Ни у кого и никогда.

Чтобы помнить, какой я была молоденькой. Запомнил. Чтобы помнить, каким молоденьким был я.

---

Потом, после той фотосъемки – само собой, разумеется, это. Тут же и сразу же. Мохнатое диво. Скользь истекающая. И этот легкий запах мускуса и земляничного мыла. Чудодейственное головокружение. Где это, где это, где это? Этот легкий запах земляничного мыла. Легчайший. Едва-едва.

---

Однако выяснилось, что я еще тот фотограф. Пленка при проявке оказалась в браке. На ней, черт возьми, было почти ничего не видать. Освещения, что ли, не хватило? Только что-то еле-еле-еле проступало. В негативном изображении. Блеклом. Блядском. Еле-еле-еле.

---

(--- И сумрачность дельты роскошной, виясь, разрасталась богато, слагаясь так странно, каким-то роскошным дублетом, вздымалась, дымилась в луче, сквозя по верхам, а книзу совсем темнотою густела, длиною своей необычной сцепляясь в спиралях, в бесстыдном призыве двоясь долготой. ---)

---

Почти Мандельштамова загадка. Кто понимает, тот поймет. Или так, кажется, у Вяч. Иванова, чудесно: «Чем нежней устами к жертве тайной припадаю, тем чаша благовонная темней». Да нет, то про целомудрие, а здесь сплошная похоть. Ребус бесстыдной тайны. Таинственнейший остров бесстыдства. Заповедник бесстыдных желаний. И вправду какое-то экзотическое гнездо какой-то доисторической птицы. Вожделел его. Эта магическая, как у библейского пророка, раздвоенность долготы. Фантастика. Сантиметров, наверное, 13–15, иногда даже ветвящихся. Фантастика. Немыслимо. Изумление. Иногда, ну, очень прихотливо ветвящихся. До того совсем неведанных. Невиданных. И вправду больше ни у кого такого не встречал. Хоть бы разок еще такое увидеть. Фантастика. И эта, при той съемочке, уже набухлость. Зов набухающий. Зев поглощающий. Чуть-чуть ощущался свежий влажный запах земляничного мыла. Еле-еле-еле. И еще эта едва-едва заметная дорожка волосков, убегающая к пупку. Остановись, мгновенье. Не возвратишь. Зазудело.

Ну вот и поехали.

<…>

Иногда до невероятного удивления прихотливо ветвящихся. Сантиметров 13–15, часто даже и двоящихся, а подчас и троящихся (!). Это невероятно. Абсолютная экзотика. Эротическая фантастика. Эта эротическая, экзотическая, прихотливо и удивительно ветвящаяся: двоящаяся, иногда и троящаяся (!), этакая раздвоенная фантастическая долгота. Как у библейского пророка. На свету чуть сквозящая. Прекрасная. Прекрасная. Изумление.

Изумление. Не надо спешить. Помедленнее. Продли.

<…>

Будь я проклят. Зачем? Зачем?

<…>

А теперь все противно и мерзко. Полифилова гипнэротомахия. Та битва Сна и Эрота. Победил этот Эрот, скотина. И теперь будет совсем уже пребодренькая бессонница. Гнида бодрая. Птички за окном вот-вот и чирик-чирик. Ка-а-р! Боже мой, как же тяжко. Из болота тащить бегемота. Хоть бы на часок. Всех к черту, и сегодня не пойду никуда. Как с похмелья.

---

Но в быту уже почти сразу же стало ощущаться чтото затхловатое. Болезненно раздражало. Эта вечно незастеленная постель или застеленная криво и кое-как. Веником не подметалось, и пыль не стиралась никогда. Грязнотца-с. Как-то было очень неприятно, но терпел. А потом стал делать почти все по дому самолично. И молчаливо. Хотя иногда что-то и вякал. А она тогда, огрызаясь, умела как следует и матернуться. Озлобленно. Впрочем, умела матернуться и не огрызаясь. А даже веселясь. Язычок был подвешен хорошенечко. Остроумием иногда так и прыскала, головастик. А в бешенстве, как потом (вскорости), с наступившими тяжеловатыми временечками обнаружилось, могла запустить и утюгом.

И тогда молнии в ее прекрасных карих ярых глазах.

Гнев. Ну, настоящая Фурия. Сволочь. Зверь.

---

Но ведь на Арбатской этого еще не было. Сколько ж мы там прожили, на этой Арбатской? Года полтора, наверное. Или год? Полубезработных, полуголодных, полустуденческих, почти еще беззлобных. И все равно начиналась уже какая-то тягость. Да и местечко было противноватое, чуть ли не с клопами. А ведь звали еще в этот клоповничек и каких-то своих друзей на огонек. Иногда она говорила: «Ой-ой-ой, нечего нам всем тут толкаться в этой комнатушке, даже сесть некуда, буду лежать в постели». И принимала наших гостей неглиже, лежа под одеялом, без лифчика (предварительно снимала), выпростав из-под этого одеяла свои детские руки и прелестные детские плечики, – словно нимфа. Соблазняла их, что ли? Опускаем. Особенно не обращал внимания. Если только немного. А может, даже и гордился: ведь плечи ее были действительно изумительны.

---

А потом бабка Зинаида вернулась к себе – и мы с удовольствием из темноватого клоповничка переместились в Каретный ряд, в чудесную, воздушную и легкую квартиру Маргариты Карловны. Тоже с годок. Наш секс и там присутствовал, еще совсем свежий. Иногда вдруг вовсю. Помню (кажется, зима), откуда-то добылась редкостная тогда (а теперь просто смешно) «Камасутра» (я принес? или она, девочка, сама?), этакая пачечка уже пожелтевших замусоленных листков, отпечатанных на пишущей машинке. Экземплярчик, наверное, третий, совсем подслеповатый. Тем же вечером, уже с предвкушением, разделили пачку надвое и уселись читать – она свою половину, я свою. Друг напротив друга. Молча. Потом, изучив, половинами обменялись – и опять молча. А когда дочитали, она сказала: «А теперь пойду в душ». И ушла. А я с волнением разделся и пригасил свет. И сердце уже стучало. А потом она из душа вернулась – голая. А я тогда уже лежал сам голый – на постели, и со стучащим сердцем. А потом, помню, было очень даже неплохо. Долгие, долгие ласки. Возбудились от этой дурацкой замусоленной «Камасутры» страшно. Просто опять истекали друг от друга. Пока наконец, буквально изнемогая, не стали истекать уже и друг в друге. Медленно, медленно. Иногда затихая. Все оттягивая и оттягивая. Чтобы подольше продлить. Вначале пытались что-то сотворять, как было в той «Камасутре» предписано, а потом плюнули и делали, как нам больше нравилось самим. Ведь у нас самих была тогда и своя неплохая камасутра. Фантазийная. Весьма. Муцацир – Москва. Московско-муцацирская камасутра, будто бы мы на древнем Армянском нагорье. Получше даже той, уже замусоленной индийской, наверное. Которая, в общем-то, есть потрепанный детский лепет, но по тем допотопным временам подобные чтения были вполне даже впечатляющими. До сих пор помню эту нашу острейшую сладостную камасутру. Эти тягучие моменты того плотского блаженства. А она? А она? А у нее?

Да провались она, в конце концов, пропадом. Джаник. И все ее восточные сладости. Вавилонский блуд.

---

(--- Вавилон и Ассирия. И Маннейское темное царство. Муцацир. Арамея. Элам. Хлюп, хлюп, хлюп. Что-то древнее хлюпнуло там. Ухо чуткое слышит. Мускус влагою дышит. Из нее так обильно. Течет. Ереван, Ереван, Ереван. Как весь вымок прекрасный Севан. Заклинания смоли и страсти. Волос вьющийся, сумрачной масти, и так скользки восточные сласти. ---)

---

Древний Муцацир – брежневская Москва.

---

А еще от того годка в Каретном, какой-то радужной цветной теплынью в башке, осталось светлое лето, какие -то молодые брожения по тамошним друзьям, какая- то моя, не поймешь к кому, тупая ревность. Как-то однажды вдруг что-то почуялось. Кажется, все-таки разок изменила. Но с кем? С кем? Но изменила точно, как пить дать. Небольшой такой, на разок, вавилонско-муцацирский блуд? Так было или не было? А может, просто показалось. Опускаем теперь. Заодно с гадкой домашней грязнотцой, которая тогда просто бесила. По этой части, бойкая девочка, она была врожденно, хронически и неизлечимо ленива. Восточная лень. Ленивые детские дефективные лапки. Ну, очень раздражало. Да и к тому же еще тогда как-то тяготился своим собственным недогулом. Как так, она первая и последняя, что ли? Все подумывал, с кем бы еще. Подумывал и подумывал. И таки наконец пристроил один близкий товарищ, все тот же дуралей, который нас с ней и познакомил. Друг. На двоих с двумя молоденькими иногородними блядями, в той мерзотной берлоге в Столешниковом. Мерзкая ночка. Вначале алкоголь, потом та мерзость, потом тяжелое похмелье. И, разумеется (выяснилось через пару дней), тут же подцепил у той заезжей блядищи небольшую зудящую пакость. Мудопакость. Как-то тайком хотел излечиться, для Марги вроде бы незаметно. Воздерживался с ней. Молодой идиот. Конечно же, ничего у идиота не вышло, пришлось, с каким-то витиеватым идиотским глупейшим враньем, все-таки обнаружиться, и эта, пусть и заболтанно-залеченная, но обнаруженная гадость ею никогда потом мне не простилась, хотя, впрочем, со временем и отъехала на задний план.

---

А потом, той поздней осенью появился тот фавн. С выпуклым гульфиком. И звали того фавна – Савл. И тут обнаружила свою натуру и она сама. Уже открыто. Эхма. Как будто с цепи сорвалась. Очень уж ей тот фавн-Савл понравился. Как сучке в течку. И эта, в связи с ним, ее ко мне жестокость, и эта моя, в связи с ними, тяжелейшая ревность, и это ее бешенство. Ее бешенство и моя ревность. Сам стал в те жуткие недели хотеть ее, как кобель сучку в течке. Не давала. А потом и вовсе придралась к какой-то полной ерунде: «Убирайся». Всё. Выставила за дверь. Под ту ночь я вернулся тогда к родителям. Под ту ночь, помню, я разрыдался у матери на коленях.

А на следующее утро (или это было уже через день?) в родительскую квартиру явился этот Савл, который фавн, и принес от нее чемодан, набитый моими, кое-как напиханными нестираными вещичками. Мол, просила передать. Это следовало понимать: мол, убирайся уже навеки. О-хо-хо. То (до сих пор это ощущаю) была тяжелейшая зима. О-хо-хо. Ходил вечерами в ее двор. Смотрел на ее окна, зная, что они с фавном-Савлом там наедине, а ее матери дома нет. Окна горели. Стоял, ждал. Иногда вдруг окна гасились. Ну, конечно, крышка. Будто в яви представлял себе их вдвоем. Представлял между ее плотненьких, широко расставленных, согнутых в коленках и приподнятных лядвей фавна. Крышка. Между ее, то есть моих, ног этот фавн со своими копытами и со своим очень стоячим.

---

Старый-старый знакомец – этот фавн-Савл. До сих пор нет-нет да и возникает на горизонте. Живет теперь один-одинешенек где-то, ну, совсем уж вдали. Чуть ли не нищий. А ведь он ее по-настоящему любил. И, кажется, до сих пор (если вообще еще существует) любит. Оказался пустой горшок. Теперь и разбитый. Горестный, горестный фавн-горшечник. Остались от него одни черепки. Несчастный оказался малый. Что было, в общем-то, ему тогда уже предрешено. Горшечник. И что же там тогда с ним, кобелем, в конце концов, происходило? Что происходило с ней? Она была и вправду как будто сучка в течке. Ну, очень уж в нее этот фавн втюрился. Подзапал, кое-куда. Так и глядела на его выпуклый гульфик. А я был как отвергнутый кобель от той сучки в той течке. И, главное, ведь как – с ходу. Такой выпуклый, выпуклый гульфик. И так для меня неожиданно. Я с ней о чем-то разговариваю и смотрю на нее, а она таким смурным помутневшим глазом смотрит на этот его выдающийся, выпуклый из-за затасканных штанов. Прямо-таки ловил время от времени этот ее затуманенный поволокой взор на этот его выпуклый. Поначалу вообще не мог до конца понять, что происходит. А сейчас от него остались одни только черепки. От пустого горшка никудышного горшечника. И никого у него нет. А по нынешнему его возрасту, и уже даже выпуклого. Один и без выпуклого. Вдали, вдали, вдали. И никто ему уже вообще не дает. И жаль его. Если только проститутку снимет где-то в переулках от Курфюрстендамм. Скучная, кстати, улица. Никакая. Но иногда все же вспоминаю – думаю, как он там. Несчастный.

---

А ведь я из-за него и из-за нее, сучки, в те далекие деньки отчебучивал. И до того доотчебучивался, что. От полнейшего отчаяния стал сотворять с собой это, умник. Желая ее во что бы то ни стало вернуть. Умник. Забрать ее из-под того увесистого фавного, выпуклого. Умник. О-хо-хо. И только с той второй попытки. И на второй раз. Как жахнуло с метров десяти. А я стою у ствола дерева в лесу. Жахнуло и, и, и. О-хо-хо. Больновато. Но в результате все же возымело. И эта лярва приняла меня израненного обратно, а за дверь выставила фавна-Савла. Вон. Вон. Вон. И сказала потом: «Ну, знаешь, ты – это ты, а фавн – пусть останется фавном». Вероятно, течка ее закончилась. А потом и вовсе все утихомирилось. Да и фавн исчез, как будто его и не бывало. А потом, после всей той передряги, она решила, что надо нам с ней жить где-то отдельно от всяких там родителей. И где-то жили. А потом, снова уже летом, стали снимать квартирку на прекрасном, тогда еще совсем зеленом и таком чистом, отшибе Москвы. Пахло скошенной травой. Какое-то облегчение. А потом, этим летом на зеленом отшибе Москвы по ее, ну, очень уж настырнейшему заказу (мол, хочу собаку, и все тут) появилась бело-пятнистая Дана (почему-то она дала ей именно такое имечко), прелестный юненький пойнтер. А потом с Даной взяла и рассталась – оказалась Дана вроде как в тягость. Если я задерживался где-то и не успевал вовремя выгулять ее, то делала на пол, детка. Марга же ее, бедняжку, не выгуливала никогда, даже если и сидела сиднем в квартире. Я торопился, прибегал – а там лужица, кучка. А то две лужицы и две кучки. Ленивые плотненькие ножки. Ленивые детские дефективные лапки. Даже не подтирала. Паркет от сырости стал коробиться. Квартира была пустая, абсолютно без мебели, и спали на матрасе, положенном прямо на пол. Половая жизнь. Помню эти упругие плотные ножки согнутыми в коленях, приподнятыми и зависшими над простыней: или широко распахнутыми, или крепко бравшими меня, своими тугими подбритыми икрами и маленькими нежными розовыми пятками, в шенкеля (изумительнейшее сочетание ощущений: гдето очень склизко скользит, где-то чуть колется). И ведь вовсе не ленивыми, помню те шенкеля в этих соитиях. А там, в самом низу своего живота, очень помню легкую щекотку той ее изумительной сумрачной роскоши, а в своей ладони помню ершистый бобрик ее затылка (подстриглась тогда совсем коротко, «под мальчика», чуть ли не под нуль). Тоже некое изумительное сочетание тех ощущений: того бобрика затылка и той легкой-легкой щекотки ее устья, между лядвей. Однако помню и то, что делали все это на полу, где был положен только тонкий старый ватный матрас – твердовато. Но и у меня тогда все было весьма твердовато, как у Даны хвост – великолепным прутом, особенно когда та Дана вставала «в стойку», увидав в траве какую-нибудь птичку. Дана, Дана, Дана. Милая Дана, которую вскоре взяли и отдали навсегда какому-то пришедшему за ней пожилому лягавому охотнику. И когда он ее увел, а она все испуганно озиралась, помню, что не мог сдерживаться и заливался слезами, как будто навсегда увели мою маленькую дочку. Марга же была спокойна и безжалостна словно камень. Sic, хотя это ее свойство было тогда для меня уже полностью ясно, хотя тогда она еще меня как следует любила, хотя тогда она была уже мне сама как родная, родная, родная, хотя и временами – ее то бешенство, хотя постоянно – и эта ее неизбывная домашняя лень.

Почти ни черта не умела. И, главное, не хотела. Да, да, да, да. Старался, как мог, прибираться сам. Volens nolens, бля.

Бля, бля, бля.

---

И ведь, несчастная, умерла, как мне потом рассказала Машка, в какой-то этой грязнотце. Совсем одинокая и в грязнотце. Одиночество в грязнотце. А может, и просто – в грязище.

---

Еще в ее самой-самой молодости помню тот, сыроватенький, некий запашок. «Та-та-та, та-та-та, та-та-та, а иначе сказать я не смею», – или что-то вроде этого пробормотал когда-то стихами гениальный В.В., правда, совсем по иному поводу. У меня ж, по моему тому поводу, и вовсе пороху, окромя этого та-та-та, не хватает, да и вообще вспоминать тошновато. Хотя очень ее и жалко.

---

Но тогда, но тогда, но тогда. Но тогда, потом она, очень способненькая, совсем неплохо по тем законопаченным от всего земного шара временам, уже почти бегло справляясь с английским (коим стала заниматься с самого детства), вдруг решила поменять свое жизненное профнаправленьице: взяла на факультете академический отпуск и выучилась на стюардессу, бля. В специальном учреждении, которое имело название УТО. Все рвалась хоть как-нибудь да попасть за границу. О которой, недостижимой, я лично и мечтать тогда не смел. А еще потом мы, когда она уже летала, съехали с этой съемной квартирки и все-таки пожили недолго у моих. Мать, по каким-то мелким свекровинским причинам, на нее, поджав свои губы, за что-то обижалась, а отец почему-то любил. За остренький ум. Остроумная была, сволочь. Кажись, в этих своих самолетных отлучках она тоже чуть подызменяла. А может, и нет. Во всяком случае, ей как-то пару раз звонил какой-то самолетчик Передреев. А она все ждала его звонка. Какого черта самолетчику Передрееву понадобилось звонить какой-то конкретной стюардесске, когда у них там, как в колоде, все смены перетасовываются – сегодня летят одни стюардесски, завтра другие? Непонятно. Проехали. Мелочь. Хотя.

А потом наконец выстроилась та долгожданнейшая кооперативная квартира на Садовой-Триумфальной. Чудесная. Класс. До сих пор кажется, что это высший пилотаж. По тем временам коммуналок, уж во всяком случае. Деньги на первый взнос дала ее бабка Зинаида, царство ей небесное. Небеса, небеса, небеса. А потом и сама Марга все куда-то улетала. В небеса. А однажды, с небес спустившись и после нашего с ней очередного спаривания, она забеременела. Пилотаж. И мне, тряпке, показалось: катастрофа, вошел в штопор, фюзеляж развалился и жизнь теперь кончена. Но она, камень, решила, и я, тряпка, с тем булыжником смирился. А потом. А потом и я сам оказался почти на небесах – в сумасшедшем доме. Косил от чудовища армии в отделении алкогольных психозов на Каширке. Пилотаж. Недели, наверное, три по тайному криминальному блату. В общем, прошло все сносно. А потом я, выйдя из этого безумненького штопора, вернулся: статья называлась, если не забыл, 4Б. Годен к нестроевой в военное время. И вскоре Марга родила Машку. Которая поначалу была абсолютно моя, а теперь стала жизнью как бы совсем отдаленная. А тогда ее принесли из роддома под самый Новый год. И в тот Новый год оказались на этой новой квартире мы совсем одни. И думалось, что всем тогда было плевать и на нас, и на этот Новый год. И Марге на все это было, вероятно, плевать тоже, поскольку она как убитая (от усталости после родов?) спала (в другой комнате?) и под поздравления Брежнева, и под бой курантов (телевизор?). А я, кажется, абсолютно трезвый (с этим телевизором?), сидел в одиночестве у кроватки Машки. И чувствовал себя уже совсем в капкане, и ощущал какой-то сдавливающий комок в горле. Алина? А потом пошли денечки, и я все стирал подгузники с пеленками, гладил их и упаковывал в них Машку. А Марга, хоть и в декрете, как всегда, отлынивала от этой тяготы, а если иногда и бралась за что-то, то получалось у нее это плохо – криво и косо, как, собственно, и постель застилала, если застилала вообще. А потом она, коршун небесный, в нашем очередном спаривании снова подзалетела. И теперь уж нет-нет: и аборт, слава те господи. На дому. За деньги. Какая-то повитуха. Я был счастлив. Как гора с плеч. Или это было несколько позже? Путаница. Этих абортов на дому было вроде два. Да нет, и первый и второй были уже позже, позже. А иначе получилось бы – из огня да в полымя.

Совсем бы пропал. А тогда я все стирал, стирал и гулял с моей Машкой в коляске по ближайшим переулкам.

---

Помню, в то время я ложился на ночь в постель не с Маргой, а в другой нашей, второй комнате, где стояла Машкина кроватка (отчего? чтобы укачивать ее ночами, если она заорет? наверное), и уже в постели, погасив свет, совсем допоздна читал что-то, освещая страницу книжки ручным фонариком. Что же я тогда читал? Ну да, какой-то американский фантастический романчик (и ведь до сих пор кажется, что замечательный), где главный герой (наши дни, современный Нью-Йорк) запирается в своей большущей и старой квартире (с кем-то у него случился спор? забыто) и с помощью неких (довольно сложных) бытовых и психологических ухищрений (та еда, та обстановка, та одежда, те газеты, и все, все, все остальное то, в чем ему неким, также ухищренным образом невидимо помогает кто-то нанятый снаружи) погружается в атмосферу почти столетней давности, и таким образом, не покидая своего затворнического обиталища (год? два? три?), постепенно движется к этому своему тому невероятнейшему перевоплощению, своеобразной реинкарнации, а потом, наконец, в назначенный день выходит из дома и оказывается на улице того времени, с экипажами и омнибусами, в Нью-Йорке 1880-х, и там в тот час (помню так) шел дождь, и он укрылся в какой- то подворотне, а потом, а потом, а потом, а потом еще что-то, что-то происходит, а потом, а потом, а потом он мало- помалу приспосабливается и начинает совсем другую свою жизнь, начинает жить уже той жизнью и, разумеется, встречает там свою главную любовь, и эти необычайные обстоятельства, и эта необычайная такая странная пронзительная любовь, но ему обязательно было положено возвратиться в свое время (и он возвращается? или остается там? забыто). Почему-то не мог оторваться от того чтения.

И дальше были еще какие-то другие чтения, и там возникал какой-то лемовский Крис, и возникало то явление к нему той Хари, и возникала снова такая, ну, очень необычная, острая и странная любовь, и грусть, и грусть, и щемящая душу тоска, и абсолютная безнадежность той любви снов, и луч моего фонарика, направленный в темноте на желтеющую страницу, и Машка в кроватке рядом, а где-то там, где-то там вдалеке Алина, Алина, Алина, и даже что-то вроде вдохновения, и потом, уже днями, вдруг стал записывать какую-то бредовую глупую отсебятину про то, что есть сны, что ощущения во снах есть воплощение воспоминаний в ожидания и что именно там все и свершается, что это, мол, идеальные ощущения, что метаморфозы снов – истинная гармония, где сущность является формой, а форма сущностью, и только в этой иллюзии в некие избранные мгновенья возможно испытать ту истину сущностей и по-настоящему подлинное любовное счастье, которое казалось совсем невозможным, и это может произойти, ну, так просто, так просто, так просто: она вдруг отворит твою дверь, опустится рядом и прикоснется к тебе. Крис. Хари. Алина. Алина. Алина. Бред собачий.

---

А потом та опять стала куда-то улетать, и я оставался с Машкой – теперь уже полностью за Маргу, будто сам сделался мамой. А потом были Машкины ясли, в которые я ее спозаранку сдавал, а забирал вечером. А та все куда-то улетала, и я был свободен как ветер. И, в общем-то, вполне доволен. Приходили друганы. С выпивкой. И опять, и опять приходили. И опять с выпивкой, а иногда и с бабами. Однажды какая-то, совсем мне незнакомая и уже пьяноватая, начала чуть ли не на пороге, и так замечательно, с ходу целоваться с языком – и, о, каким же тогда чудесным и желанным показался ее тот скользящий сладостный язык. Наверное, уже через полчаса я ее, правда, с небольшой формальной борьбой. Почему-то очень торопился. Очень быстро сделал – как петух. Хоть чуть и замешкался с ее ремнем, стаскивая с нее тугие джинсы. Были с каким-то сложным ремнем. И зачем так торопился? Дурак. А утром и не знал, как эти тугие джинсы спровадить. Была зима. Зима, зима, зима. А потом было лето.

И летом (?) та, прилетавшая, настояла через мое не хочу (но уж очень любила собак), чтобы опять купили щенка (теперь уже никогда не забываемого и родного Кунделя), породистого рыжего таксика, которого я один потом и кормил, и поил, и выгуливал (она, сволочь, почти никогда, и потому, если сам чуть запаздывал и не успевал – снова кучка и лужица).

Да, первый, а потом и второй аборты были, кажись, где-то на этом месте. Уже при Кунделе.

---

Но тут за давностью что-то мешается, и все слегка путается. Каким же летом появилась златовласка? Такое впечатление, что тогда, когда шла по телевизору казавшаяся по тем замшелым годам замечательной «Жизнь Леонардо». И был в ней тамошний красавец артистом Филиппом Леруа. Будто бы. Длинная. Черно-белая? Или? Изо дня в день. RAI. В новинку. И тогда Марга была в очередном отсутствии. И Машка в отсутствии – на детсадовской даче. Значит, это уже не ясли, а детский сад. Бедняжка. Впервые оказалась от меня в отдалении. И я к ней по каждым выходным приезжал с какими-то гостинцами и, глядя на нее, сироту, страдал до серьезных слез. Давило горло. Отворачивался, чтобы она не заметила. А зато в московской квартире для меня была прекрасная вольница. А златовласку эту знал и раньше, вначале встретился с ней в гостях у еще школьного дружка (цирроз печени, уже давно в могиле), куда она пришла с моим тоже давним дуралеем (и ведь я его до сих пор люблю, хоть он и стал совсем дурак). Невеста. Гладко зачесанная назад с золотым узлом волос на затылке. Сероглазая. Елена Фоурмент Питера Пауля. И было ей тогда лет восемнадцать. Первокурсница? И тогда еще впервые поймал на себе этот ее взгляд. Весомый. К чему бы это? Я чуть даже смущался. Так-с. А потом ловил и дальше. Так-с. И с завистью думал: хороша, бля. И так довольно долго. И, наконец, вдруг тот (кто сейчас стал совсем дурак) напросился ко мне (мол, давно не виделись) зайти с ней (теперь стали молодожены) вечерком, посидеть за рюмкой, а я и с великой радостью. Какой-то очень волнующей? Волнующей и волнующей. Даже готовился. И на какие-то Маргины сертификаты (синяя полоса, желтая полоса), которые она приносила в клюве из своих заграничных полетов, специально для этого прикупил в «Березке» большую бутылку джина («Beefeater»? «Gordon’s»?) и еще вроде бы валютные орешки. А они, помню, принесли с собой настойку «Клюковка» (златовласка, как потом выяснилось, ее очень любила). И за столом сидели почему-то при погашенном свете и с зажжен ны ми свечами. Интим. Уют. И алкоголь. И этот ее взгляд, взгляд, который я определенно все время ловил на себе. Спокойный и вместе упорный. И казалось тогда, что было очень хорошо. И снова алкоголь с алкоголем. И потом этот ее муж молодожен-дуралей (которого до сих пор люблю, но который теперь стал совсем дурак) решил выйти (в уборную?). И вышел. И мы на пару минут остались одни. И я (уже хорошо под алкоголем) тем воспользовался. И рванул к ней как бешеный. И стал целовать. И она будто бы отвечала. Невозмутимо. Будто того ждала. И это было прекрасно. А потом (услышав, как в уборной спускается вода?) опять вернулся на свое место, словно ни в чем не бывало. И пьяноватая посиделка при свечах продолжилась.

Но я понял, что наше дело в шляпе.

---

А потом она (в долгие отсутствия Марги) стала приходить ко мне и однажды даже умудрилась остаться на ночь. Нет, нет, именно сначала и была та ночь. Ведь совсем вскоре после того, нами с ней исцелованного вечера я как-то зашел уже к ним домой, а она там складывает вещички в чемоданчик, собираясь на летнюю студенческую практику. Уезжала именно в тот день и час. Сложила. И собралась. И я собрался. Уходить. А ее муж молодожен-дуралей (дурак, которого до сих пор люблю) тут и говорит: «Знаешь, заодно помоги ей поймать такси до вокзала». А я на это и надеялся. И поймал. И сел в него вместе с ней. Вроде бы проводить прямо до этого самого вокзала. А в такси опять целовать. И она мне: «А ведь я могу уехать и завтра. Ничего страшного. Сойдет. Ты теперь один?» И такси, как помню, на Самотеке развернули с ветерком в обратную сторону, и ко мне, на пустеющую квартиру, с тем ветерком, – Марга в небесах. Тоже с ветерком. Да, да, да, именно так оно и было в первый раз с этой златовлаской, которая на самом-то деле была всем-давалка. Совершенно запросто. Ее чудесная розоватая маленькая грудь. Шелковая. И всю ночь – до такого же розоватого летнего утра. А был ли при этом снова хоть какой-то алкоголь? По-моему, у нее же самой в ее чемоданчике тогда оказалась бутылка так любимой ею «Клюковки», припасенная, видимо, чтобы со студентами там отметить свой приезд на эту практику. (И всем сразу тут же дать?) А может, и не было вовсе никакого алкоголя. Или все-таки был? Но что точно было – так это то, что шершаво. На каком-то грубоватом пледе, которым была покрыта тахта. И на нем – голыми. Поскольку я, обормот, не стал стелить белья (а вдруг к этому белью, упаси бог, что-нибудь да прилипнет, какой-нибудь ее лобковый золотой волосок – вопросительным знаком на белой простыне, и Марга потом по приезде как- нибудь этот вопросительный знак застукает вопрошающей катастрофой). На пледе безопасней. Правда, совсем не подумал ни о каких там белесеньких пятнышках. Темно- серый грубый – почти солдатское одеяло. И на нем ее золотой-золотой волосок. Потом проверял. Вначале показалось, что ничего не обнаружил. Потом один все-таки нашел.

---

А когда же была та златовласкина Ялта, в которой я по ней так тосковал? А когда же была смерть тети Нины? Да, да, да, в эти же времена, разумеется. А когда же была та, такая для меня страшная, такая совсем нежданная смерть отца? Да, да, да, все это где-то вокруг да около.

Вокруг да около. Златовласки прекрасной.

---

А потом, уже после смерти отца, для Машки летом уже специально снимали дачу. По Казанской дороге. Сначала в Малаховке, потом – платформа 42-й километр. Все по этой Казанской. И с Машкой и с Кунделем там сидела моя мама. А я приезжал к ним по выходным и привозил продукты в рюкзаке и, бля, для себя, бля, бля, обязательную бутылочку 0,7 портвейна. Мама не была против. Мама поощряла. Прекрасное дачное опьянение. Палисад, зелень сразу делалась какой-то световоздушной, как у импрессионистов, темной и влажной. И особенно хороши были вечера. Композитор Соловьев-Седой, певец Трошин. «Не забыть мне вас, эти летние подмосковные вечера». Или – «не забудутся»? А черт их знает. Слова здесь могут быть перепутаны. Лето, потом зима, потом снова лето, потом снова зима и потом снова лето. В общем-то, действительно ощущался какой-то световоздушный пресловутый импрессионизм. Легкости и свободы. Той легкости. Той свободы.

---

(--- Они теперь остались за горой, прошедшие как будто в ожиданьях, за пядью пядь, невзрачные года – за это время было: безделье, лень, унылое хозяйственное мыло, посуда грязная, с войны не разорвавшаяся где-то мина, в Америку уехавшая Дина, поэт пропащий, когда-то удивленно написавший строку, переходящую из уст в уста, о том, что он куда-то улетает, как дерево с осеннего листа, и совсем полное неведенье того, как жизнь прожить, как поле перейти, и счастье протекало мимо, и черным бисером потевший Луис Прима его тогда воспел с такой же, как и он, небелой Эллой, а я, скучая и душой и телом, тогда учился где-то ничему: от раза и до раза тупые посещения полупустых аудиторий на желтоватой плоской Моховой, в дворце поношенном, ветшающем, наполненном жилярдиевских меморий, – фронтон классический меж Герценом и Огаревым, – и следом прозябание в шарашкиных конторах, где под ногой доска скрипит в подвальном коридоре, и лагерная тусклая тоска, и зимняя Москва, и летняя Москва, как будто иссушенная смоква, – жара, дымы, горят торфяники, и это неспроста, и церковь Вознесенья без креста, зыбясь от зноя, оплывает; по выходным на съемной недалекой даче тихо, молчаливо; в распахнутом окне старинная шершавая сосна благоухает разогретой хвоей, и где-то вдалеке, под ней, на иглах ее мягких Дафнис обнимает Хлою, и, о, как сиротливо, тоже хочется любви, и у веранды бочка, полная подернутой воды, потом тропинка, мячик, кочка, репейник, маленькая дочка, и легкий ветер освежает светлый наступивший вечер, уже в бездонных небесах дрожит какая-то звезда, и с дочкой мы пойдем на станцию смотреть на поезда, вдыхая теплый воздух насыпи и просмоленных шпал, и скорый налетает, как обвал, и затемно, уже в сыреющей прохладе вернемся к ужину – кусты шиповника, калитка, палисад, свет палевый в оконной влажной раме, за тонкой занавеской колеблется чуть тень давно ушедшей мамы, потом подгнившие ступеньки в дом, они чуть-чуть кривы, редки; на чистой скатерти мерцающие в банке флоксы роняют медленно неверные свои цветки. ---)

---

И вправду какая-то эта щемящая тоска по любви, это ее какое-то тягучее ожидание. Даже та золотоволосая всем-давалка, большая любительница, с которой. Все это тоска по любви. А прекрасная всем-давалка была действительно дивная. До сих пор слюнки подтекают. Прекрасная дивная всем-давалка. Золотая рожь. И руки выше кистей в прелестной, едва-едва золотистой штриховке тончайших волосков. Едва-едва-едва. Невероятно прелестно. Чем-то и вправду, ну, очень похожая на рубенсовскую Елену Фоурмент и еще на ренуаровскую Габриэль, как и та, еще чудеснейшая девица, которая такой яркой вспышкой мелькнула потом на Понте Веккьо во Флоренции. И еще, пожалуй, на тициановскую Лавинию. И кажется, что у нее ко мне были действительно какие-то отдельные и совсем непростые чувства. Честные. У меня – так точно. Хотя потом я ее и предал, говнюк. И все было кончено. Тончайшая штриховка золотых волосков. Нежнейший пуховый персиковый налет. Едва-едва-едва. Хотелось коснуться губами. Едва- едваедва-едва.

Говнюк.

---

А время было (теперь это уже абсолютно ясно) для меня лучшее в жизни, и, возможно, именно из-за этой щемящей печали по отсутствию любви, ее желание – те семидесятые. Их начало. Наверное, до семьдесят пятого. Там все какое-то для меня свежее, яркое, разноцветное, зыбящееся, как радужный теплый воздух над огнем. Та щемящая печаль. Изумительно. Какое-то лето, лето, лето. И тамошняя свобода, когда та путешествовала на стальных крылах «Аэрофлота». А следом зато период некой тягости. Но после – эта острейшая зима. Эта зыбящаяся печаль над костром – «гори, огонь, гори. На смену декабрям приходят январи». Так в декабре? В январе? Наконец-то, миленок, дождался. Оксана. Увидел в коридоре той конторы, где тогда обитал в полном безделье. Вошла с улицы в своей совсем светлой (белой?) цигейковой шубке нараспашку. Какая-то очень уверенная. Зеленоглазая незабудка. И в мгновенье ока. Изумительно. Какой там был у кого-то удар? Ага, шаровой. Молния шаровая. Почему это случается? Помню, увидя ее, даже вышел тогда в холод на улицу раздетый и курил, и ходил кругами, чтобы немного прийти в себя. Такая вот реакция была уже той химии. Круговая и шаровая. Изумительно. Отчего? Отчего? Вообще-то, ничего особенного. Да нет, нет, было в ней, разумеется, что-то совсем особенное. А почему же тогда это будто бы настоящее наваждение? Именно поэтому. Поэтому. Потом сложилось так, что как-то (дважды? трижды?) пересекались по ее «делам» в той незабвенной конторе, и я вроде принимал в этих «делах» какое-то (какое? какое? какая-то ерунда) участие, и всякий раз, видя ее, падало и щемило сердце. Чем-то неуловимым была схожа. Алина. Алина, она же Оксана.

Odor della feminita. Вновь.

---

В принципе, сейчас понятно, что тот год был каким-то переломным. Уже навсегда. Этот тягостный переезд из светлой и свежей Садовой-Триумфальной квартиры, которую еле выплачивали (ведь тогда та уже бросила летать и была какая-то безработная, что ли, – вроде так), куда-то прямо к Бутырской тюрьме, в какую-то уже престарелую, некрасивую и блочную, но которая была чуть ли не вдвое дешевле. И мне казалось поначалу – как на выселки. И подъезд какой-то темный и тесный. Убогий. Потом, правда, вполне свыкся. И все равно долго сидела тупой занозой некая подавленность. Все чужое, все не свое. А из окна была видна кирпичная тюремная стена, а за ней старая кирпичная Пугачевская (вроде бы в ней держали этого злосчастного Пугачева) башня. И уговаривал себя, что вообще-то, может, и красиво. Восемнадцатый век все-таки. Не хухры-мухры. Этакая огромная шахматная тура с зубцами в виде «ласточкиных хвостов». Как на Кремлевской стене с «ласточкиными хвостами».

Год, год, год. Год. Какой? Тогда еще по Москве, так отчетливо помню это, были развешаны большие афиши открывшейся привозной редкой выставки в ГМИИ на Волхонке, составленной из каких-то картин, находящихся в разных американских музеях, и одна из таких афиш была на пути от той «тюремной» квартиры к метро, и, проходя мимо, я все любовался и любовался ей: там была хорошо воспроизведена, наверное, одна из лучших вещей Терборха: его роскошный «Туалет дамы» 1660 года из Детройтского института искусств – та голландская аристократическая дама, в изумительнейшей серебристой пышной атласной юбке из «каффы» и в чудесном темно-синем атласном облегающем лифе, она стоит у стола, покрытого восточным ковром, на котором еще возвышалось и золоченое барочное зеркало, а одеваться даме помогали служанка и юненький паж. Очень, очень помню, как, проходя, даже останавливался и любовался ею тогда и как она буквально скрашивала недолго ту мою бутырскую ссылку. Год, год, год. Какой? Та выставка была в 1976-м. Стало быть, 1976-й.

Тот тягостный переезд свершился осенью 1976-го, а уже последовавшей зимой я увидел ее. Поразительно, что мои ощущения влюбленности вовсе никогда не были связаны с плотской похотью. Зерна от плевел. Мухи до облаков не долетают. Мухи отдельно и облака отдельно. Это что-то совсем другое. Щемящее. Защемляющее сердце, а не яйца. Только самоё чувство. Волнение? Лаура и Беатриче. Зыбящийся влажный воздух над костерком. Неопалимая купина. «Гори, огонь, гори». Изумительно. Наверное, это лучшее, что, собственно, и было в жизни, – те ощущения влюбленностей. Где ж это? Где ж это теперь? Всё. Конечно, больше никогда. Почти абсолютное отупение. Вероятно, сгнило. Хотя зачем, зачем это мне теперь? Только одни от того неприятности могут быть. Ну, очень серьезные. На острие. Старпер, бегущий по лезвию бритвы?

А Ридли Скотт, разумеется, тоже стал уже полным старпером. И Харрисон Форд тоже полнейший старпер. Тайна космической красоты той Шон Янг. Магической. Теперь уж и она полнейшая старперша. Репликтантка. Бывшая. И никакой магии. Репликтантка увядшая. Теперь уже увядшая Оксана. Ну, точно не узнал бы. Не дай боже встретиться. А если бы встретил? Что ей сказать? Только если: «Ну и ну, как времечко постаралось, еб твою мать». И не знал бы, как от нее отвертеться.

А тогда она, после зимы в постоянной безнадежной тоске по ней, в том апреле вдруг совершенно неожиданно позвонила по моему конторскому номеру сама и сказала: «Это Оксана, вы еще помните такую?» А я взял (и как прорвало) да и ответил: «Не только помню, но и все время думаю о вас». До сих пор слышу и этот звонок, и ее голос, и ее интонацию. До сих пор слышу, слышу и ее ту небольшую (недоуменную?) паузу после этих моих слов. Возможно, уже тут, в том коротком разговоре, все было и предрешено. И этот ее такой неожиданный голос, голос, голос. «Вы еще помните такую?» Еще бы.

---

Да, да, да, ведь почему-то были тогда некие предощущения неизвестно чего. Чего? Чего? Ах да. Ведь. «Из какой-то деревяшки. Из каких-то грубых жил. Как умеют эти руки эти звуки извлекать». И я. По небу лечу.

---

(--- Тот, исполненный такой неизбывной щемящей грусти и такой же, о, какой, неизбывной щемящей надежды, тот волшебный зеленоглазый маленький тенорок, который, вливаясь ручьями прямо в кровь, прозвучал тогда на каком-то «левом» концертике, за несколько дней до этого ее первого звонка. Кто-то случайно дал билетик. Куда-то в ДК АЗЛК, куда меня, по этой случайности, о, так счастливо занесло тем уже теплым весенним ветром. ---)

---

Почему она тогда вдруг позвонила? Очень бы хотелось залезть к ней в голову. Мы были практически не. Ее (недоуменная?) пауза по поводу того, что я. О ней думаю. Читай: мечтаю. Быка за рога. Прорвало бедолагу. А она, оказывается, – сказать спасибо (за что?). Как она считала, я в чем-то ей помог (в чем?). И еще. Вдруг. Пригласить (!) к ним (к ней?) с мужем (к ним?) в гости. Вдруг. Вроде как поближе познакомиться. Какой-то у них там семейный повод. «Если вы захотите. Собираем компанию. Будут и другие. Если вы сможете». Было, не помню, 20-е (?) апреля. Приглашала на 24-е. В восемь. Адрес. «Если вы, конечно, захотите, тогда». Было, кажется, все-таки 20-е (?). Приглашала на 24-е. В восемь. 24 апреля. Числа. Потаповский переулок. Подъезд со двора. 6-й этаж. Лифт, потом еще один пролет наверх – уже без лифта.

Последний этаж. И еще пролет наверх. Оксана.

---

В тот же вечер стал Марге что-то врать: что, мол, 24-го вечером у меня, мол. Не хочу, но придется. Мол. Черт бы их всех побрал. В этой конторе. Дня им мало, им нужен еще и вечер. Мол. Но. Придется, мать их за ногу. Работа.

А что я могу тут поделать?

Помню, что 24-го Марга сама почему-то должна была прийти домой попозже. Помню, что, к счастью, собирался в ее отсутствие. Помню, перед уходом очень долго принимал горячий душ. Помню, что приоделся в лучшее. Одеколон? Помню, по дороге купил бутылку «Плиски». Помню двор, подъезд, лифт (сетчатый). И один пролет наверх? Куда? Куда? Зачем? Звонок.

Там показалось очень просторно – просто какая-то студия. И гостей, и выпивки – предостаточно. И свет был несколько приглушенный. И мне этот чердак почудился очень красивым. И была какая-то старая дубовая мебель и старый дубовый резной буфет. Точно помню буфет. И поехали. И после первой – не закусываем. И после второй тоже. И рядом присел ее муж, который показался никаким, но очень милым, хотя и абсолютно непьющим. О чем-то. О чем-то. С ним. С ним. А потом негромко выплыл из какого-то дальнего затемненного угла только-только объявившийся в наших местах тот необыкновенный голос Демиса Руссоса. Показалось совсем уже необыкновенно. «Souvenirs»? «Goodbye, my love, goodbye»? Все необыкновенно. И дивно. И свет был приглушенный. И после третьей не закусываем тоже. И, о, этот дивный Руссос. Первый раз тогда его услышал. Goodbye, Демис. Goodbye, Оксана. Goodbye, my love, goodbye. Теперь навсегда.

А тогда, после мужа и четвертой без закуски, подсела ко мне и она. И уже с ней после пятой не закусываем тоже. И понял, что если не сейчас, то никогда вообще. И тогда снова сказал ей: «Все время думаю о вас. Как только увидел. Только для того теперь и пришел, чтобы сказать вам об этом. Поскольку вряд ли когда-нибудь получится». И что-то еще. И что-то еще? Уже не помню. А она что-то отвечала? Уже не помню. Или нет: помню. «А почему же так долго молчали?» Что-то в этом роде. Но это было уже не важно. Самое главное, что сказал я. И, сказав, испытывал огромное облегчение. Поговорили наедине, наверное, всего пару минут. И потом с этим огромным облегчением. Уходил восвояси. Свояси.

Goodbye, my love, goodbye, с огромным облегчением. И на улице была уже, вероятно, полночь. И где-то в башке пел еще Д.Руссос. И когда шел к метро – вдруг (24 апреля!) рванула какая-то залетная пурга. И меня занесло (просто облепило) в том Потаповском снегом. И когда спускался в метро, снег на мне растаял и стекал по одежде и по лицу вместе со слезами. И мне вроде как было уже ничего и не нужно. И котлеты отдельно, а облака, из которых рванула пурга, отдельно. И мне было уже на все наплевать.

---

И мне было уже на все наплевать, поскольку вряд ли когда-нибудь еще. Вряд ли. Получилось бы. Да и она, как мне казалось, вряд ли когда-нибудь еще объявилась бы теперь. Отчего-то был просто уверен в этом. Хотя нет. Помню: «А почему же так долго молчали?»

---

И она позвонила. Опять сама. Опять мне в контору. Примерно через неделю. Было, кажется, 30-е? И сказала: «Это я». Нет, нет. Наверное, тогда еще она сказала: «Это Оксана». Это потом всегда, когда она звонила, говорила только так: «Это я». И никак иначе. И всегда очень серьезно и даже с грустью. И этот ее тот голос, голос, голос. Едва низковатый. И потом ставший таким близким. А тогда она сказала? Что же она сказала? Чуть стерлось. Помню только интонацию. Но вроде того, что через день наступают надолго эти длинные майские выходные, и потом будет, вероятно, как-то глупо и бессмысленно и что она решила позвонить теперь, поскольку ведь последуют эти выходные, выходные, выходные. А после них все уже уйдет, как в песок. Нет, нет. Все же стерлось. Она сказала как-то по-другому. Это позже она призналась, что если бы не позвонила тогда, то потом вряд ли. А тогда она сказала, что завтра у нее днем будет часа два свободных и что если я захочу, то мы смогли бы увидеться. Не помню, не помню, точно не помню. Но. Что на Цветном бульваре. Ровно напротив цирка. Где-то в три.

---

Но я уже точно помню себя там, и у меня в руке одна (чайная? желтая?) роза, которую, приехав пораньше, прикупил на Центральном рынке, и помню, что ждал недолго, и помню, что она появилась и шла уже рядом, и на ней в тот день была темно-зеленая замшевая куртка с зеленым пушистым воротником, и – по бульвару, по бульвару, по бульвару, который уже тоже, так слегка и прелестно, зазеленел свежестью, и я был в сильном напряжении, но старался быть очень раскованным и навешивал ей на уши какую-то лапшу, пытаясь быть поумнее себя самого, и так, в напряженно-раскованной свежести, до Пушкинской и по весенней улице Горького вниз, и вот мы уже у Театра Ермоловой, и я предложил ей (запланировано заранее: «ты голодная?») зайти в тот средненький ресторанишко «Марс» (который теперь уже давно, и навсегда, переехал на планету Марс) и что-то там заказал, и был ли суп (?), но выпить заказал, разумеется, но она, как оказалось, ну, совершенно не по этой части, и весь графинчик – тяп-тяп, тяпнул я один, но ни в одном глазу и вовсе не расковался от этого окончательно, и была ли лапша (?), и я ей все предлагал и предлагал эту лапшу (вроде фирменную), но мы так ни к чему и не притронулись, поскольку у меня кусок застревал в горле, а у нее – не знаю, и потом я проводил ее к метро «Проспект Маркса», и мы договорились о чем-то на ближайшие дни, и она должна была поехать до «Кировской», а я сел на троллейбус, нет, нет, нет, пошел пешком (пешком?) в сторону Белорусского вокзала и потом по Лесной в сторону своего Бутырского блокодома, да, да, да, да, конечно пешком, чтобы хоть как-то успокоиться и проветрить голову, хотя и с непроветренной уже ясно чувствовал, что произошло нечто серьезное и начинается новая жизнь. Примерно так.

---

То ее начало. Тот май. Он был, если не ошибаюсь, очень теплым, и, опять же, если не ошибаюсь, уже зацвели какие-то деревья. «Яблони в цвету»? Что-то такое цветущее на ветках было, было. Было? Или теперь только воображается? И где-то из всех щелей открывшихся окон пел Евг. Мартынов. Уже умер. Совсем молодым. Точно, Мартынов. Про какое-то чудо – в цвету. Вроде так. «Яблони в цвету». Если только не ошибаюсь.

---

А второе свидание уже почти в башке смыто. Вспоминается то чудесненькое полуподвальное кафе на углу Чехова и Старопименовского. Тогда модненькое. «Синяя птица»? Третье свидание тоже почти смыто. Но вспоминается кафешка в арбатских переулках. Тоже тогда очень модненькая. «Адриатика»? И все днями. Четвертое же свидание – поздним вечером, в ее районе, ненадолго (час, полтора?), она каким-то образом смогла выйти из дома, я тоже каким-то образом дома что-то наврал. Встретились у «Кировской», у памятника Грибоедову. И было уже совсем темно, и она была в какой-то куртке. Куртке? Так было тогда уже тепло или еще не очень?

---

В какую же сторону мы тогда пошли? Совсем не помню. И оказались в каком-то сквере. Нет, нет, не бульвар – ведь там, где мы оказались, не было скамеек. Именно сквер. Или какой-то двор. И дерево, дерево, дерево, прислонившись к которому. Она спиной к дереву. Те ее губы. Сначала. Помню, что те губы ее сначала мне чуть показались какими-то напряженными. Да, да, да. Совсем не таяли. Что-то чуть-чуть не то. Не то. Но это уже теперь не играло никакой роли.

Второе по-настоящему сильное чувство. После Алины.

---

Еще, еще, еще. Какие еще помню свидания, еще какие были ее губы? Почему-то смыто. Но отчетливо помню ее маленькую теплую руку, ее ладонь в моей ладони – почти постоянно, когда потом куда-нибудь шли. И вот как-то раз, вот так, рука в руке, ясным голубым днем в каком-то переулке мы вдруг увидели идущего к нам навстречу (как же так получилось?) ее мужа (и отдернули друг от друга свои руки, и у меня упало сердце), но она и бровью не повела, заулыбалась ему и совершенно спокойно сказала, что, мол, только что совершенно случайно со мной встретилась, а тут вот и ты. И я тоже, натянув улыбочку, перекинулся парочкой слов с этим ее милым дурацким мужем, и потом все разошлись в разные стороны – якобы каждый по своим делам дальше, и этот милый дурацкий ее муж вроде бы так ничего и не понял вовсе, и этот мелкий конфуз, к счастью, проехал тогда на фуфу, хотя я и был несколько испуганный, а он был, кажется, этому не очень удивлен. А она, а она, а она. А ведь она и бровью не повела.

---

Еще, еще, еще. Нет, нет. Ее губы почему-то теперь куда-то исчезают. Но они же тогда были, были эти губы – постоянно. В том музее даже, помню, были ее губы. В моем музее. Где мы как-то. Пока еще бесприютные. И не зная, куда деваться. И я повел ее туда в одно из таких свиданий. Короткие поцелуи, когда мы оказывались за какой-нибудь картинной выгородкой одни и нас никто не видел. Этот тот, этот мой музей, куда я, тоже без памяти влюбленный, еще тогда-тогда приводил еще и Алину. Алина, Алина, Алина. Оксана. Второе мое по-настоящему сильное чувство. Помню, подводил ее в том музее к тем же картинам, что и когда-то Алину, к тому, что мне самому всегда там больше всего нравилось. К чему же мы подходили? Ну, конечно, как обычно, к тем большим голландским кораблям (где на флаге одного из них изящнейше сплетаются литеры «J Bellevois») Якоба Беллевойса. Паруса, паруса, паруса Якоба Беллевойса. Вздутые. Когда-то из шикарного собрания графа Мусина- Пушкина. Те корабли.

---

Которые я почему-то в своем воображении с молодости (когда и Алину туда водил) все хочу приписать изумительному кораблисту же Виллему ван де Вельде (он на Волхонке тоже есть, но такой единственный и маленький – с одномачтовым буером). А еще, обнимая (как некогда и Алинино) Оксанино плечо, оборачивал ее к «Аллегории веры» Корнелиса ван Харлема с монограммой и датой «CvH 1629», что висела тогда (там, где голландцы), кажется, прямо насупротив, – сжимающая правой рукой розовый сосок своей прекрасной, хорошенько налитой левой груди, а другой рукой придерживающая большой бокал с рубиновым вином, – сюжет, опять же в моем воображении почему-то всегда странно смещавшийся в сторону истории экстравагантного самоубийства Клеопат ры, хотя никаким ядовитым аспидом там и не пахнет, поскольку аллегория эта – «Вера в своей вожделенной надежде наконец испить Любовь». Из того большого бокала. С красным. Будто причащаясь. Очень красиво. И никаких мерзких рептилий. Только любовь, любовь, любовь. Хочется ей тяпнуть любовный напиточек. Закатывая свои волоокие глаза.

Которые там так же закатывает, правда в другом зале, где уже итальянцы, и натуральная Клеопатра, с натуральной кольцатой змеей и тоже с очень налитыми изумительными грудями – Франческо Тревизани и где еще в том же зале это диво строгановского Бронзино: «Святое семейство с маленьким Иоанном Крестителем» – фантастической красоты, уже маньеристическая, Мадонна. И когда вижу ее, это постоянное притяжение моего порочного глаза к ее нежнейшей узкой нагой стопе, полностью выглядывающей из-под темно-синего покрывала. Удивительной формы. Как будто бы на землю вообще никогда не ступала. И с такими же очень удлиненными, чуть припухлыми фалангами пальцев, как и у величайшей Венеры, боттичеллиевской, написанной больше чем на полвека раньше до Бронзино. Но эта нежнейшая стопа Мадонны Бронзино. Она абсолютно точеная. Так и притягивает. Божественная эротика? Ах, да ведь там же висит еще и тот роскошнейший портрет Козимо. Где этот Медичи – в том атласном казоле и мехах. Невероятная классика. Невероятные меха. Считается, что не сам Бронзино, а его боттега. Но почти полное повторение с уффицианского, где, однако, не эти меха и атлас, а стальные доспехи. Металл. И тот, и другой Медичи, конечно же, шедевральные вещички. Штучная работа. Металл. Металл. Бронзино, Бронзино, Бронзино.

Впрочем. Тогда мы больше путешествовали почему-то все вокруг Голландии. Почему именно там? Все вокруг да около. И недолгие поцелуи, когда никто нас не видел. Так были там эти поцелуи или нет? В Голландии? Голландия, Голландия, Голландия. Поцелуи были. Далее.

Далее. Мы, разумеется, остановливались у «Беления холста» ван Кессела, где набухшие влагой темно-дымчатые облака занимают три четверти картины, взятой с высоты птицы, – и где эти чудесные, освещенные редким солнечным лучом, белые холщовые полосы, полосы, полосы на изумрудной траве. Удивительный полет. Далее. Ну, да. Многофигурное с крошечным стаффажем типичное «Катание на коньках» Аверкампа (с монограммой на спинке одних из саночек «HA»), этакая изумительная вещь, которую в свое время прикупил Щукин в Вене. Далее. Все те же голландцы. Чудесный Витте. «Рынок в порту» и два замечательных интерьера амстердамских (?) церквей. Далее. Тот поистине гениальный женский портрет Ханнемана 1653 года, где та (прекрасная, прекрасная, прекрасная) в этом широком наплечном воротнике из изысканнейших кружев. С брошью. Далее. Натюрморты Геррита Хеды – с серебром, стеклом, ветчиной и лимоном. Да, да, да, и, конечно же, старонидерландский ван ден Босхе конца ХV века – та вертикальная доска с двумя (в удивительном внутреннем сосредоточении) молящимися стоя на коленях башмачниками в монастырском (?) дворе – и еще там то дивное живое растеньице, которое распустилось ровнешенько меж их фигур в черном.

И я ей, кажется, все тогда говорил: приглядись, приглядись, приглядись. А она, помнится, именно у этих молящихся башмачников стала обучать меня шифровке различных цветочков у тех необыкновенных старых мастеров. Шифры. Она, оказывается, многое знала. Язык красоты. Эмалевые цветы красоты. Да, да, да, да, она же ведь действительно многое понимала и знала, знала об этом, и еще что-то знала, знала, и даже уже каким-то образом сумела тогда побывать в Италии, и рассказывала мне уже сама про «Сикстинскую капеллу», на которую потом, после нее только лет через тридцать, когда железные ворота отсюда наконец распахнулись на свет божий, сумел недолго поглазеть и я, запущенный в толпе других заезжих зевак, посматривая на часы и подгоняемый тикающим временем с трудом купленного сеанса, молчаливо и несколько тупо продолжавшегося, почти без всяких особых впечатлений, минут всего лишь пятнадцать.

---

А тогда? Ее губы, губы, губы. Они стали тогда уже мягкими и влажными. Они стали тогда уже совсем моими. Да? Или нет? Что-то теперь смывается.

---

А когда же она мне рассказала про эту свою необыкновенную и редкостную аллергию? Глядя на тот цветок между двумя молящимися башмачниками? Или на какой-то другой там цветок, где пчела? Желто-полосатое брюшко. Пчела – смерть. Для нее. Оказывается. Непереносимость пчелиного яда. Удушье. Однажды ее еле откачали после того, как ужалила пчела. Страшное дело. Жало пчелы. Да и осы, наверное, тоже.

---

И сколько так продолжалось? Вероятно, больше месяца. Смывается. Как и ее губы. А когда-то ведь помнил каждое свидание. Больше месяца? Боже мой, как, оказывается, долго. Но я, подлец, ждал, потому как знал. Что. Да, да, да. И пока ни разу. Да, да, да. Абсолютно без пристанища, пока мои не уехали. И ждал этого. И знал. Что. Ведь Марга тогда, очень даже заблаговременно с кемто списавшись, сняла уже какую-то комнату в Пярну. Чтобы с маленькой Машкой к морю. Числа с десятого июня? Яблони еще в цвету? А я к ним прикачу потом – пятнадцатого июля, когда будет отпуск. Яблони отцвели. Конечно, отцвели. Вот-вот и яблоки. Так это, наконец, десятого июня?

---

В тот день, после того как уже к вечеру я с чемоданами посадил их в вагон и поезд отошел, тут же на вокзале в телефонной будке тогда стал созваниваться. Да, да, да. Кажется, тут же – на вокзале: «Ну, вот я и один. Как у тебя завтра?» И она сказала: «Постараюсь». А я, да, да, да, весь уже в надежде и предвкушении, пошел тогда выпивать в гости к златовласкиному мужу-дуралею, и выпивал, изредко со златовлаской переглядываясь, и мне, помню, было тогда очень хорошо, и в гостях находился кто-то еще и кто-то еще, а златовласка была в своем белом трикотажном обтягивающем платье-брюках (комбинезоне?), и включали какую-то музычку (ну, конечно же, тот дивный «О, мами, о, мами, мами блю»), и кто-то с кем-то там даже танцевал, и златовласка это делала замечательно и очень гибко, поводя животом и бедрами, будто, уже так мне знакомо, «подмахивая», на что она была большой мастер, и сквозь тонкий трикотаж того чудесного платья-брюк (комбинезона?) при том «подмахивании», ну, так соблазнительно проступал чудеснейший холмик ее выпуклого лобка, на который я все время посматривал и посматривал. Очень это отчетливо помню.

---

Белейший тонкий трикотаж. А та ведь любила зеленое. А еще лучше – зеленое бархатистое. Зеленое, зеленое, зеленое. А какие же у нее были глаза? Карие или зеленые? Бархатистые? Нет, нет, все же зеленые, зеленые, зеленые. Смывается. Как же давно.

---

Зеленое. Темно-зеленое. Влажное. Темный влажный изумруд. С тем влажным желтым. Помню виденное: Лаврецкий, стоя по колено в воде, измочив башмаки и панталоны, ранним-ранним (рассвет) утром собирает в пруду кувшинки. Для Лизы Калитиной. Очень красивая мирискусническая киносценка. Ну, очень, очень. Изысканная. Запечатлелось. Хотелось что-то в этом духе красок придумать и для нее. Помню, я тогда купил на рынке охапку желтых кувшинок и у себя в квартире поставил их в какой-то широкий стеклянный жбан с водой. Влажное желтое и темно-зеленое в холодной чистой воде и прозрачном стекле. Очень красиво. И этот чудеснейший сырой запах прохлады, который от них исходил.

---

Зеленое. Бархатистое. Темно-зеленый бархатный жакет. Когда мы в тот день (часа в четыре, в пять?) встретились где-то у Чистых прудов, на ней тогда был тот короткий темно-зеленый бархатный жакет. Точно. Отчет ливо-отчетливо помню, что, встретившись, мы немного постояли (о чем же были те несколько фраз?) и вскоре пошли, и я обнял ее за плечо и ощущал этот бархат. До сих пор ощущаю под своей ладонью тот ее темно- зеленый бархат.

---

Помню, она была уж как-то очень спокойна, нетороплива и даже несколько мешкала, тормозила, как будто что-то оттягивала. Помню, что мы даже, по ее просьбе (зачем-то ей было нужно), ненадолго зачем-то заходили в ее (мужа не было) большую квартиру, неуютную, полупустую, после недавнего ремонта еще пахнущую свежей масляной краской. Да, да, да. Помню, прошло какое-то время, прежде чем мы все-таки поехали ко мне. На метро или на такси? Стерлось.

---

Помню, что, когда я открыл дверь и впустил ее, Кундель довольно долго лаял на неожиданное вторжение совершенно постороннего ему человека, пока, гаденыш, не успокоился, а когда она еще приходила и приходила ко мне потом, уже, правда, с некоторым сомнением, но все же слегка вилял хвостом. Впрочем, лаять, и весьма визгливо, он стал теперь при ней по совсем иному поводу. Эта рыжая бессовестная визгливая сволочь.

---

А тогда, помню, у меня заблаговременно была закуплена большая бутылка вермута «Cinzano» (бывшего по тем временам весьма в моде) и болгарская банка консервированных персиков. А жратва-то какая еще в холодильнике была? Или нет? Смылось.

---

Поскольку она не пила, я, разумеется, стал вовсю «уговаривать» этот вермут в одиночку, и потом, помню, мы всё сидели и сидели на диване в большой комнате, очень, ну, очень долго целуясь (какими же тогда были ее губы?), и она все еще не снимала с себя тот темно- зеленый бархатный жакет, сквозь который почти ничего не чувствовалось, и стало уже даже как-то утомительно, и надо, надо было, в конце концов, разобрать постель, раздеться и лечь, но что-то удерживало, и помню, что все же в конце концов это произошло, и помню, уже и совсем без одежды, в этой постели, хоть я и настраивал себя, но все же не получал почти никакого желаемого, ожидаемого счастья с ней, и все мне казалось несколько утомительным, неудобным и совсем не своим, но, вероятно, ей так совсем не казалось, а наоборот, более того, обнаружилось, что ей нравилось в этом процессе кричать, и она кричала буквально в полный крик и очень громко, и вот тогда-то Кундель, совсем не понимая, в чем дело, все пытался и пытался с пола вскарабкаться к нам на простыни и заливался, сволочь, пронзительным лаем (и то паскудство вытворялось им впоследствии всякий раз), и я, дурак, все ей бормотал: «Тише, тише», боясь к тому же, чтоб чего такого-этакого не услышали в соседней квартире, и все это (с некими паузами, заполнявшимися мной «Cinzano» и тем, что, открыв банку с консервированными персиками, я, голый, время от времени, держа банку в руке, подсаживался к ней, чуть приподнимал ее с подушки и кормил этими персиками с ложки, как кормят маленького ребенка, и она была этим очень растрогана и говорила, что не забудет этого никогда). Так продолжалось чуть ли не до утра, и утром помню ее сидящей на постели тоже совсем голой, свесившей с нее ноги и что-то мне рассказывающей (серьезное о своей жизни), и я, с похмелья и после бессонной ночи, слушал, а сам с нетерпением ждал, когда же наконец она оденется и уйдет. И как ей удалось тогда на ночь смыться от мужа? Смылось. Хотя нет, нет, они же в то лето снимали дачу, и она иногда по каким-то своим делам оставалась ночевать в Москве (этим-то мы в дальнейшем всегда отчаянно и пользовались), но тогда вскоре она действительно ушла, а я в этом своем нехорошем похмелье еле потащился к себе на работу, и там эта усталость от бешеной ночи и поганого похмелья не сходила, оно, похмелье, мать его, все продолжалось и продолжалось, дурное и тяжеловатое, и в середине дня, чтобы хоть как-то его немного облегчить, помню, ненадолго смотался оттуда, доплелся до близлежащей забегаловки, где давали в розлив, и выпил стакан какого-то дряного портвейна, который только еще больше прибавил в голове уныния и тяжести той отвратительной гири.

Но теперь это не играло никакой роли. Что-то, что-то. Что? Это что-то, которое случилось. Состоялось. Со мной. Второе по-настоящему сильное чувство? После Алины.

Да, да, да. А какими же были ее губы, губы? Смылось.

---

А тогда поехало. Пустилось, во все тяжки.

---

<…>

---

То лето. Та моя долгая (трусливая) свобода от Марги (и бедненькой Машки) и абсолютное (спокойное?) бесстрашие той. Какая-то ее съемная дача, на которой она, ссылаясь на свою работу, часто не ночевала. Чуть ли не через день? Через два на третий? Да и между ними иногда, опять же у меня: до поздней черноты – и с последней электричкой. И мною вроде как-то не сознавалось: чем все это может кончиться? Такой вот галоп. Да нет, не галоп, а карьер. Хотя ясное дело: в любом случае все было обречено. Ведь о чем-то таком, главном с ней, и помыслить было немыслимо. Ну, и не мыслилось, поскольку немыслимо. Поскольку рухнуло бы все, что считалось – есть. Мое. Что тогда вообще уже так привычно имелось, и казалось – навсегда. Как это? Развод с Маргой? Катастрофа. Как это? Этого никак. Жуткая трусость. И мысли такой ни-ни-ни. Немыслимо. С этой только теперь. А навсегда пусть будет только Марга-Машка. Мое. Такое впечатление, что я по ним даже скучал.

---

Боже, почему так все уже притупилось? Ведь когда-то было очень напряженно и остро, а теперь только один спутанный ком. Правда, колючей проволоки. Какого-то вечернего смурного оттенка. Тогда – финка в бок, теперь – ржавый ножик, который не может разрезать и морковку. Это моя память, бля, которая почти окончательно разъедена коррозией.

Почему-то какие-то сосиски, которыми мы с ней в какой-то из вечеров у меня на кухне ужинали. Или как однажды (было уже совсем поздно) она, сама беспокоясь, от меня все же позвонила кому-то из своих, и выяснилось то, что ей надо все-таки обязательно ехать на эту дачу, и она решила, что действительно надо ехать, и стала, торопясь, собираться, и я тоже вдруг решил – ее проводить, и почему-то захватил бутылку шампанского, которую заготовил совсем для иной цели, и думал сначала, что только до вокзала (какого же вокзала?), а потом зачем-то сел с ней в поезд, и мы ехали (до какой же станции?) и стояли в тамбуре одни, и я там это шампанское с пеной откупорил и пил его прямо из горла, обливаясь этой пеной, а когда доехали, она все же пошла дальше в ночи одна, а я, перейдя на другую сторону платформы, дождался обратного и отправился назад в Москву, и когда наконец явился в свою пустую квартиру, Кундель очень злобно и с жутким подвыванием все облаивал и облаивал меня за то, что я, сволочь, его так внезапно бросил, не выгуляв на ночь, и он, бедняга, уже, видимо, еле терпел, а в комнате, на проигрывателе, сипя и сипя, все вращалась и вращалась пластинка (какая пластинка? – забыто), которую я, в своем идиотизме, забыл снять, и вообще выключить этот проигрыватель, и даже погасить свет, когда мы уходили из дома.

---

А когда же я отправил Кунделя на Оку? Позже, но, вероятно, где-то в эти же дни. На ту Оку. На ту «дачу» Рихтера (пустовавшую), где Рихтер разрешил тем летом Юр. В. (а потом разрешал и в другие лета) пожить вместе с семейством этого Юр. В., который с Рихтером был каким-то боком мило знаком (как, впрочем, и с боками некоторых других тогдашних избранных, поскольку и сам был в некотором роде почти избранник). И вот тот мой милый знакомец Юр. В. предложил в свою очередь и мне, чтобы и Кунделя туда же. Вроде как из Москвы на волю. Побегать и погоняться за бабочками в девственных травах. Какой же все-таки был чудесный дядька, царство ему небесное. А он сам туда со своим большим куском мрамора. Бело-голубого, как облако, но неподъемного. Помню в грузовичке этот блочок. Из которого он «ваял» – сначала резцом, а потом отшлифовывал – там свои каменные сочинения. Что-то вроде генри-муровского. Но в откровенно эротических формах, хоть был и чистейший абстракционист. Какие-то сплетающиеся в клублении эти женские формы в невероятных сочетаниях. Получалось нечто смахивающее на запутанные человеческие кишки. Тогда мне казалось, что не очень. А теперь, с возрастом, доперло, что очень. Красивые были все-таки вещи. Где они, интересно, теперь?

---

А ту «дачу» придумал и соорудил для Рихтера человек по фамилии Мороз. А где, интересно, он теперь? Может быть, уже и на том свете. Рихтеров особый друг. Любовник? Видел его один раз. Показался необыкновенным. Очень эффектный. Тогда, когда видел, он был лет 35-ти, длинноволосый, но уже, кажется, с легчайшей серебряной проседью, с небольшой сквозной ухоженной бородой (раздвоенной?), узкое библейское апостольское лицо, однако чуть потасканное, тронутое порчей страстей. Изысканнейший тип. Что-то снобическое. Считался художником, что ли? А на самом деле что-то коллекционерское, антиквариатское, денежное, тогда еще полузапрещенное. Слышал, что обладал редкостями. Вплоть чуть ли не до Рубенса. Но, может, и чушь собачья. Преувеличение. А в тот единственный раз, когда его видел, он приходил в какую-то жуткую коммунальную квартиру (чью? где? ничего не помню, хоть и потоптался в ней тогда), но буквально на пять минут: там кто-то продавал дивную редкостную небольшую икону (совсем раннего ХVI века) Николая Чудотворца – на этом изуми тель ном, очень светло-желтоватом и неповторимо растресканном по левкасу фоне, ковчежную, с этими своими фантастическими наплечными черными крестами на белом омофоре того смуглого, со впалыми щеками, святого: доска, которая просто дышала древностью, но вроде как не сошлись в цене, и тогда Мороз спросил: нет ли чего еще, и ему сказали, что где-то кто-то продает «малого голландца», а он на это только хмыкнул и скептически сказал, что, мол, «нашенских малых голландцев» надо еще хорошенько пробовать на зуб. Знавали, мол, мы таких «голландцев». И ушел навеки. В своих пижонских высоких лайковых сапогах и двубортном суконном модном бушлате с медными пуговицами. Постукивая каблуками. И еще после него ощущался запах легчайший хорошего одеколона. Едва-едва. Какой же это год? 71-й, 72-й, 73-й? А потом его арестовали и судили. За спекуляции? За незаконщину? Читал это с интересом в каком-то разоблачительном фельетоне. А была ли тогда уже эта «дача» на Оке, которую он придумал для Рихтера и которую тамошние местные называли дачей Рихарда? В десяти километрах от Тарусы, рядом с деревней Алёкино. Три мощных, перевезенных сюда на барже, а до того откуда-то из-под Архангельска, из дальней северной деревни, сруба, поставленные один на другой башней на белокаменном фундаменте, образовывавшем первый этаж, откуда круто вела деревянная лестница в другие этажи. И все это на крутом косогоре. Над обрывом. Прямо нависая над Окой. Необыкновенно стильный сказочный билибинский мотив. Который на рояле. Этими местными потом – или сломанном, или спертом. Но, вероятно, перед этим на нем побацали. «Стейнвей». Был специально завезен вначале туда для Рихарда (на барже?) и установлен в этом нижнем белокаменном этаже. Что-то типа залы. «А-ля рюс». В беленых стенах узенькие, бойницами, окна – чуть вкось. Чтобы не слепило солнце. Чуть, по-монастырски, вкось. Изумительно стильно. Билибинский мотив. И мотив Шопена. Полюбил его паж. Пена. Пена. Пена. Мороз. И оттуда – с нее, с той билибинской сказочной башни – эти холмистые дали, дали, дали.

---

(--- Ока петляла, светилась песчаными плесами, а за ней синели холмистые дали, долго и медленно уходя в сизую дымку, эти билибинские мотивы, этот шмель, запутавшийся мохнатыми лапами в лепестках ромашки, это смолистое дыхание сосен, кусты одичавшей малины, эта, после дождя, змеей уходящая тропа – по рыжему откосу к теплой и розовой от заката реке. ---)

--- Или, может, еще этак:

---

(--- И над ней огромный небесный купол лишь с одним трехцветным – серым, жемчужным, розовым – клубящимся облаком сливался на горизонте с туманной кромкой далекого леса, туманная кромка, слоисто приближаясь, переходила уже в волнообразные фиолетовые кулисы леса более близкого, перед которым, в свою очередь, расстилались так же падающие и взмывающие, скошенные в шахмат поля, и над ними винтообразно все кружил одинокий ястреб – некий, дохнувший вещей древностью, пейзаж, теперь уже почти и забытый, будто бы и виденный до того лишь в детстве, в сказочных билибинских книжках. ---)

---

Приторно. Лже. Сахарозаменитель. Очеркистика в духе еще софроновского журнала «Огонек». Советская пена. А она совсем не Шопен. Пустота и фигли. Фигли и мигли.

---

А тогда я добирался туда тяжеловато. С липковатым потом на лбу, с Кунделем и увесистым рюкзаком за спиной, в котором был мой паевой взнос в виде каких-то консервов в железных банках и круп, поскольку со жратвой у Рихарда обстояло напряженно: в тамошнее алёкинское сельпо (и то лишь по определенным дням, и выстраивалась очередь) завозили только хлеб, тульскую водку и портвейн «Солнцедар», которые народ расхватывал в мгновенье ока, – оставались на дощатом прилавке одни только вечные леденцы и твердокаменные пряники.

Мы (с собакой) ехали сначала поездом часа два почти до самого Серпухова, и Кундель очень нервничал и все время противно подтявкивал у меня в ногах под лавкой и совершал отвратительные попытки куда- то вырваться, и было очень утомительно, а когда наконец доехали и сошли на каком-то полустанке недалеко от пристани, снова рвался с поводка, и к тому же на самой пристани мы, не успев по расписанию, опоздали на катер и довольно долго промыкались с ним там, но все же, как-то сговорившись с каким-то местным, который, содрав три шкуры в виде двух бутылок московской водки (из четырех), которые мы везли (как взнос) с собой, согласился доставить нас на своей полуржавой моторке, – и к превеликому счастью, уплыли; и с тарахтеньем еще очень-очень долго все плыли и плыли в ней, уже в вечернюю зорю, и так дивно тогда тянуло сильным прохладным духом реки, земли, свежей березы, орешника, ивняка и черемухи, и лодка быстро скользила по темной маслянистой воде, и ощущения были полны остроты, влаги и какой-то опасливой бдительности, и совсем уже от росы сырые и смеркающиеся берега все пробегали и пробегали мимо, и я иногда опускал кисть правой руки в эту чудесную тугую, плотную и уходящую назад воду, а левой крепко придерживал на коленях Кунделя, который, чуть ли не раздувая ноздри, то обонял этот влажный ветреный воздух, то все пытался лизнуть меня в лицо.

---

Сколько же я там пробыл в тот первый приезд? Наверное, дня два. Выпивали. Боже, как прекрасно. Столом служило распиленное вдоль и (по распилу) отесанное большое бревно на козлах, поставленное вдоль сизого рубленого фасада Рихардовой башни прямо над обрывом к Оке. Сидели спинами вплотную к этой стене, только с одной стороны, рядком. Как в строю. Глядя на широкий блистающий серпантин Оки. Абсолютно прозрачное опьянение. Воспарение. Парение над петлистой Окой. Но Оксана все это время продолжала торчать у меня в башке.

---

А потом я вернулся. И все ведь это происходило в очень короткое время. Ведь эти дни и недели можно пересчитать по пальцам. Я вернулся, и Кунделя в квартире уже не было. А она приходила. Да, да, да. Уже без Кунделя. И никто не лаял на ее звонок в дверь. И на ее сексуальные крики. Но снова какой-то спутанный ком. Проклятая ржавая, загнившая память. Какие-то куски просто начисто стерлись. Смылись. Уже навсегда. Да, да, да. Да, да, да. Да, да. да. Но когда же, в который наш ночной очередной раз она мне сказала, что забеременела? Или в какой-то один из наших, уже совсем поздних, но вечеров, в постели? Но казалось, что всегда старался быть очень осторожным. Или нет? Дурак. И что придется делать аборт. Однако я тогда как-то совсем глуховато к этому, как-то спокойно. Поскольку: почему-то не очень поверил. И до сих пор не верю. Как-то спокойненько. А ведь она, вероятно, что-то тем хотела мне сказать. Некое посланьице. Может быть, то, что, мол: что мы теперь будем делать дальше? С тобой. Может быть, она на что-то рассчитывала? Со мной. А у меня-то и в мыслях не было. Ни-ни-ни. И я как-то туповато, и почти ничего от того и не екнуло. И до сих пор почему-то так и не верю в эту ее тогдашнюю беременность.

---

И она приходила, и она оставалась на ночь. Так. И уже как-то чуть ли совсем не по-семейному. Без придыхания. С моей стороны. Привыкание. И я даже как-то уже и не особо желал ее. И даже уже иногда хотелось проманкировать. Манкировал или нет? Какая-то тяжеловатая усталость. Исполнение долга. Тупое? И вот уже скоро надо было уезжать. К своим. Ждал ли я этого отъезда? Может быть, и ждал. Марга иногда позванивала. Слава те господи, когда Оксаны у меня не было. Как-то раз сказал ей, что очень соскучился, ее хочу, да так, что еле-еле терплю. Врал или нет? Черт его знает.

---

А потом, в какой-то момент, на то лето вдруг набежал резкий пронзительный холод и все надели теплые куртки и чуть ли не пальто. Будто ни с того ни с сего осень. Помню, действительно пробирало, и я ходил в своем, еще том кожане, а ее вижу в том зеленом замшевом с пушистым воротником, что было на ней в наше первое свидание на весеннем Цветном бульваре. И даже в демисезонных сапогах. Коричневых на небольшом каблучке. Это, кажется, было тогда, когда мы шли, уже под фонарями, из Театра на Таганке, куда я каким-то образом достал билеты, чтобы хоть как-то ее развлечь. Там все кто-то бегал по сцене, громко чтото выкрикивал и громко хлопал бутафорскими дверями в бутафорской стене, сизо стилизованной под якобы стену большого серого дома Иофана на Берсеневской набережной. И в фойе этой Таганки, скорее всего, что в антракте, нас тогда, бля, тайком застукала знакомая Марги, которая, оказывается, тоже была на том спектакле. О чем позже, разумеется, ей и доложила. А я, растяпа, ту знакомую в тамошней толпе даже и не приметил. Мудила. Может быть, позже что-нибудь по этому поводу и придумал бы: при тех последующих кошмарных с Маргой выяснениях. Которые потом, конечно и само собой, и случились поводу этой моей невообразимой для нее измены. Хотя, что тут можно было придумать? Идиот.

---

И еще помню тот последний вечер, который у меня. Ей тогда надо было, ну, обязательно вернуться на ночь домой, а я на следующий день (?) уезжал к Марге с Машкой в Пярну. Билет уже лежал на столе. Заранее- заранее заказанный. До сих пор знаю число. 15-е июля. Значит, этот вечер 14-го? Да, да, да. Именно в этот вечер. Кажется. Или не в этот? Но те слова будто впечатались. Где-то полные дыры и дырищи в памяти, а тут впечатались, как «чижик-пыжик». И помню, что и тогда мы лежали в постели после того, как. Напоследок, напоследок, напоследок. И ей надо было уже поспешать.

И она: «Подними меня, пожалуйста».

И я: «Как хорошо теперь, но у тебя дома будет скандал».

И она: «А сколько времени?» И я: «Половина первого».

И она: «Какой ужас. А я не могу уйти. Прогони меня».

И я: «Как было бы чудесно, если бы ты осталась у меня».

И она: «Да, чудесно. Мы с тобой теперь очень странные любовники. Мы ложимся и просто спим, и когда ночью я просыпаюсь и чувствую тебя рядом, я схожу с ума от радости. Мы очень устали. И потом, ты стал меньше любить меня».

И я: «Не меньше».

И она: «А мне почему-то до сих пор кажется, что нам должно быть хорошо вместе. Я тебе так и не принесла счастья. Обидно».

И я: «А я разве принес тебе счастье?»

И она: «Да, наслаждение, во всяком случае. Обидно. Мне всегда казалось, что я много приношу. Жаль, что не принесла тебе. Нам не следовало делать всего этого». И я: «А как могло быть иначе?»

И она: «Может быть, и могло. Просто отношения наши были бы другими. И это было бы лучше. А теперь все кончается».

И я: «Не кончается. Просто мы делаем все не так. Мы ускоряем события. Мы как в скоротечной чахотке».

И она: «Вначале было очень хорошо».

И я: «Да, было прекрасно. Я помню нашу первую встречу. Я не мог слова вымолвить. Язык прирос к нёбу».

И она: «И у меня тоже».

И я: «А наш тот обед помнишь?»

И она: «Ты парализовал меня тогда. Суп, который мы не могли оба есть. Я так устала от тебя тогда, что мне под конец хотелось бежать без оглядки».

И я: «Мне тоже. И я почти побежал, чтобы скорее скрыться дома, как улитка в раковине».

И она: «Да. Ну, пора. Гони меня».

---

Оказывается, что я приносил ей наслаждение. Мать его так-то. Помню эти ее крики. Ну, конечно же, я с ней напрягался, как мог. Старался угодить. Но иногда, особенно потом, все же старался и увильнуть. От какой-то общей навалившей усталости. Какое там, к черту, уже могло быть наслаждение.

---

Боже мой, а вот теперь не могу точно вспомнить. Так все-таки на следующий день я уезжал или еще через пару? Знаю только: она сказала, что обязательно придет проводить меня на вокзал. Знаю только, что погода накануне буквально в одночасье переменилась, и день этого отъезда был уже снова совсем теплым и солнечным. Рубашонка с коротенькими рукавчиками. Знаю только, что поезд был где-то в пять, что до того этим днем я бродил по квартире и собирал манатки, что зачем-то выпил бутылку белого сухого («Цинандали?), что заходила Маргарита Карловна что-то передать для Марги, что когда с чемоданом, наконец, вышел, то словил не такси, а левака – какой-то колхозный болотный «газик» с областными номерами, который жестко протряс меня до Ленинградского, и в кабинном радио там играла музычка, и какая-то гэдээровская певичка что-то, вероятно, про любовь, и эта ее какая-то милая песенка, в которой я понимал только одно слово «Rose», и помню – эта прощальная гэдээровская роза в этом жестком колхозном «газике» стала уже тогда предвещать для меня ту острую щемящую тоску. Почему до сих пор я помню печаль этой гэдээровской «Rose»?

Еще помню, как на площади трех вокзалов я из «газика» вылез, в толкучке пробрался до выхода из метро «Комсомольская», где мы с ней договорились встретиться, и поставил чемодан на тротуар. Она, кажется, опоздала минут на пять. И мы пошли, и мы дошли по перрону до моего вагона, и тот поезд назывался «Эстония», и она сказала мне, чтобы по пути я обязательно пошел в здешний вагон-ресторан, поскольку он очень приличный и там дают вполне хорошие ихние эскалопы и ихнее, эстонского розлива, пиво, и я спросил ее, что же, мол, теперь делать с этой ее беременностью, и она ответила, что, мол, будет разбираться сама, но я знал, что через две недели она, эта она «сама» с мужем должна была уезжать отдыхать куда-то в южные края на машине (у них тогда уже был свой «жигуль», зеленый), и мне показалось, что она была в те минуты какая-то бледная (зеленая?), и я заметил у нее на кофточке, на груди, какое-то неприятное случайное пятно, и я отдал проводнице билет, и я стоял теперь в тамбуре, а она на перроне, и вскоре поезд поплыл, и я смотрел на ее лицо, и оно было действительно какое-то зеленое и некрасивое, и я по ней прямо тогда уже стал страшно скучать, и во мне прямо тогда засела, и так надолго, надолго, надолго, по ней острая эта: жгучая и тяжелая тоска, тоска, тоска.

---

Наверное, где-то через час (тупо простояв его в поездном проходе и глядя, как за окном взмывают и ниспадают тонкие длинные волны электропроводов на гуськом пробегавших столбах) я, пошатываясь на стыковочных железах состава, добрался по ее совету до дальнего вагона-ресторана, заказал там эскалоп с пивом и проглотил их без всякого удовольствия. Помню пиво (никакое), помню эскалоп (никакой), помню – без удовольствия. Потом помню себя уже на верхней полке в купе, на сыроватой казенной простыне и подушке, лицом к стенке, и помню, что (как, впрочем, и всегда в поездах) практически не спал всю ночь, и теперь уже действительно дико тоскуя без нее и уже определенно сознавая, что, скорее всего, это конец. Или нет, еще ясно не осозавал? Да, да, да. Все же думал, что еще не конец.

---

Теперь вспоминается (или воображается?), что выйдя утром в Таллине (где оказался тогда впервые), сначала я увидел, где-то насупротив, на возвышении холма тот прекрасный, зеленевший старой патиной острый шпиль и мощные стены средневекового замка Тоомпеа (так, кажется) и только потом (уже дошагав до автобусов, отходящих в Пярну) встречавших меня Маргу и маленькую Машку; и помню – хоть и старался изображать радость, но радости от этой встречи я тогда не ощутил никакой. Как же они назывались, эти тогдашние большие венгерские междугородние автобусы? Так, так, так, так. Ну конечно, «Икарусы». Тогда казалось, очень хорошие. «Икарусы», «Икарусы», «Икарусы». Бордового цвета. И ехать надо было до этого Пярну часа два. Той дороги в тот первый день с Маргой и Машкой почти не помню. Наверное, Марга рассказывала мне, как они тут, а я ей чтото врал о том, как я был там. Без них.

---

То, что они для житья сняли в Пярну, оказалось большой прохладной комнатой и примыкавшей к ней узкой неуютной кухней с газовой плитой. Помню все это довольно отчетливо. В той комнате стояли: стол, пара стульев, какое-то советское кресло и застекленный полированный книжный шкафчик с (получаемыми нашей эстонской хозяйкой, вероятно, по блатной подписке и, вероятно, исключительно для красоты) БВЛ-овскими томами в глянцевых суперах, которых тогда вышло уже довольно много. Отчетливо. А в диагональных (?) углах находились две тахты: одна, двухспальная – «наша», другая для Машки. Смутно. Наверное, часов в девять вечера, наглухо зашторив окна и погасив свет, ее уложили спать, а сами оставались еще на кухне. Смутно. Потом, когда Машка уже хорошенько спала, тихо вошли в темноте и легли сами. Это довольно отчетливо. Помню, что супружеский долг в ту ночь я выполнял с некой натугой. Да, да, да. С большой нехорошей натугой. Это уж совсем отчетливо.

---

По утрам там Марга (как когда-то мама в давней Паланге) посылала меня (но, в отличие от мамы, приказным порядком) в близкий магазинчик за свежим творогом и сметаной, которыми, как правило, мы питались на завтрак перед уходом на пляж, а вот вечером она, ленивая, оставалась с Машкой дома, и я, пользуясь этим, когда уже смеркалось, приспособился уходить от них – якобы на одинокую прогулку к морю (мол, хочу пойти перед сном подышать), но на самом деле отправлялся на почту, с волнением выстаивал довольно долгую потную очередь на переговорной и пытался дозвониться до Оксаны, всегда бдительно придерживая палец на рычаге: если бы трубку поднял ее муж, я бы тут же разъединился. Но телефон был глух и упорно не отвечал вообще, я возвращался уже под совсем затемно и с какой-то унылой тяжестью на душе, и так продолжалось ежедневно, до тех пор пока это не стало просто бесполезно: по моим расчетам, Оксана сама уже должна была уехать из Москвы. И тогда вечерами я стал действительно в одиночестве уходить к морю и проходил те свои замечательные, почти уже пустынные пляжные километры по плотному влажному песку почти у кромки совсем мелкого плоского балтийского прибойчика, и небо постепенно становилось звездным, и никогда не забуду, что как-то раз над этим морем вдруг возникла какая-то (желтая? красноватая?) очень яркая и очень большая звезда, и она висела совсем низко, и я долго смотрел на нее, думая, что кто-то где-то в море с какого-то корабля запустил сигнальную ракету, но через некоторое время звезда резко и быстро двинулась зигзагом куда-то вбок и вверх, а потом исчезла, а потом снова зигзагом возникла, а потом снова исчезла, и уже навсегда, и помню – я тогда даже несколько перетрухал и потом не на шутку задумался о летающих тарелках.

---

Да, да, да, да, да. Эти мои тогдашние чудесные. Такие чудесные одинокие променады. Иногда уж в сумерках, до темноты. А иногда еще засветло. И погода какая-то уже наступила не очень. Ветрено, что ли? С прохладцей. Эти взбухлые сизые облака. А иногда, когда служили вечернюю, я на обратном пути (или не на обратном, а раньше?) заходил в тамошнюю кирху. И еще эти (одна, две?) поездки, когда я, оставляя Маргу с Машкой, спозаранку уезжал на этом «Икарусе» в Таллин прошвырнуться и открывал его для себя как первую свою заграницу.

Ну, ну, ну, не тормози.

---

(--- В ветреную погоду можно было выйти к морю, которое казалось выпуклым, и потому увидеть, что земля кругла, и потому ощутить даже нечто космическое. В ветреную погоду можно было смотреть на серую рябь воды, на далекие и близкие облака, на птиц и задерживать, ласкать и возбуждать свой страх, ---)

---

Страх? Почему страх? Да, да, был отчего-то какой-то тонкий страх, страх.

---

(--- а потом отделить его от себя, как зыбкий перламутровый мыльный пузырь, и уже знать его объем и границы. Когда совсем вечерело, я возвращался домой. От ветра было зябко, я шел быстро, сначала через дюны, потом по тропинке через камыши, а потом уже через – ставший теперь совсем темным – безлюдный парк. Но за его старинными каменными воротами было тогда еще довольно много людей, прохожих, была чужая вытянутая узкая мощеная улица – как стрела, с медным наконечником лютеранской кирхи, на острие которого, высоко в небе, сидел тот ухарский медный петух. И страх уходил. ---)

---

Что за страх такой? Какие прохожие? Какой мыльный пузырь? Сплю я, слава богу, уже что ли? Кажется, уже куда-то слегка уходил. Чушь какая-то. Детский лепет, бля, не так. Ну, ну, ну. Все иначе. Совсем с другого конца. Море. Соль. Море. Йод.

---

(--- В той географии топорной прежних карт, в витиеватых картушах, заполненных зверями и латынью, оно тогда изображалось не пустынным – на нем уж красовались корабли, суда купцов на вздутых парусах, пузатые, с фаянсом и коврами в трюмах, – они ходили в Лондон, в Антверпене грузились на причалах и разгружались в маленьком Пернау, прибрежном городке, где я когда-то дышал на отдыхе балтийским воздухом и йодом и впервые копченого угря отведал, чей вкус уже почти забыт. Тогда не повезло с погодой, дней солнечных случилось мало, и в памяти остались дни с прохладным ветром, когда пустели пляжи, и я своей прогулкой одинокой отмерял шаги по гладкому и плотному песку вдоль моря – рябое, вскипая мелкой пеной, оно слегка круглилось, и чайка, распластав крыла над шумной желтоватой сединой, его перекричать старалась, призывая рыб. А ветер шквальный все куда-то рвался – то в спину бил, то в грудь; в одной рубашке становилось зябко, и я, срезая где-то, сокращая путь, шел, возвращаясь к дому, тропой через камыш, потом трепещущим тревожным парком, и выходил, минуя каменные грубые ворота, на площадь к почте, – от площади, изъеденной брусчаткой, сквозь старые ганзейские дома как будто устремляясь к вспухшим облакам, летела улица стрелой, и наконечником ее смотрелся шпиц кирпичной лютеранской кирхи, на острие которого, на реющем кресте, как на насесте, уже на небесах чуть нервно ерзал флюгер – железный дерзкий профиль петуха.

Дверь иногда зияла. И, несколько помедлив, я как-то раз переступил порог. Латунные, бликуя красновато своей сферой, спускались с потолка большие шандельеры, восток громадное венчало Вознесенье, где Саваофа Сын в божественном стремленье взлетал, набравши световую скорость, к звезде Полярной, к созвездию Кассиопеи, к пределам космоса, к пространственным границам, чтобы потом вернуться и странствовать между народов и событий; и по привычке, деловито преклонив колени перед ним, входящие садились на церковные скамьи. Дрожал свечной огонь, и в нимбах стеарин стекал за каплей капля, и пастор мессу сотворял на местном языке, мне непонятном, и после завершающего «Amen» вступал орган, и плач его звучал, как будто был он ранен – с утробным и болезненным надрывом.

Страдая, словно от нарыва, предчувствием утрат чего-то, что составляло мою жизнь тогда, я сильно тосковал в разлуке со своей любовью ---)

--- Любовью? Или как?

---

(--- и вспоминал еще совсем недавний час расставанья на перроне с ней, когда я уезжал сюда.

И вот теперь, в Остзее этой, хотя б на маленькое время избежать тоски пытаясь, я пару раз срывался прошвырнуться в Таллин: на Вышгород взбирался и смотрел оттуда на черепицу мшистую ливонских островерхих крыш, на голубей, на колокольни в патине зеленой, затем, от впечатлений сам – как голубь – окрыленный, спускался и бродил по руслам тесных улиц и слышал то, что древний монастырь доминиканцев шептал из-за своей стены листвой столетий стертых, у гильдии стоял Черноголовых, на темном от веков импосте Нигулисте разглядывал совсем седой уж барельеф, где безымянный камнетес изобразил борьбу добра со злом, и в чреве сумрачного храма, перерезаемом всего одним лишь солнечным лучом, дымящимся с высоких хоров, смотрел на блеклое memento mori, на «Пляску Смерти» Бернта Нотке: там протекала черная река Забвенья и, уходя в Ничто, от пристани отчаливали лодки в движенье маслянистых вод, и, провожая их, кружился хоровод химер, скелетов, призраков и ведьм с отметинами тлена; одна из них, безбровая и молодая, в том странном головном уборе, который называется энненом – два конуса на голове и между ними парус, – сестра греха, непредсказуемых напастей, взирая, как течет река, дышала неприкрытым сладострастьем: взор волоокий был туманен, рот приоткрыт, и влажно розовел в нем кончик языка.---)

---

А что? Так-то вроде чуть получше будет.

---

А иногда днем (после обеда?), от нечего делать отодвинув стекла книжного полированного шкафчика в нашей пярнуской съемной комнате, я вынимал оттуда и пролистывал те (которые были там для хозяйской красоты) новенькие, ни разу не раскрывавшиеся БВЛ-овские тома, и в одном из них были какие-то, почему-то тронувшие меня стихи (Метерлинк? Верхарн?), и почему-то что-то из них крепко въелось в мою память (почему?), и до сих пор наизусть помню: «А через дверь в коротком коридоре виднеется распахнутое море, и мачты там, в порту, где дремлют корабли, привязанные пленники земли». И еще, еще, еще такие строчки: «Окно распахнуто. В смятенье дрожат зеленых листьев тени, скользит горячий блик среди бумаг и книг, и дом задумчив и беззвучен, – приучен к спокойному насилию труда».

И ведь это замечательное «окно» уже значительно позже почему-то сразу же всплыло во мне и теперь уже намертво припечаталось к тому изумительному сомовскому нормандскому натюрмортику 1934 года, когда я где-то (торговый каталог «Sotheby’s»? «Christie’s»?, почем же там выставлялась тогда эта вещица?) впервые его увидел: крышка письменного стола, на ней лежит большой плоский закрытый лакированный (расписной хризантемами?) ящик для акварельных красок и тончайших колонковых кисточек, и еще стоит очень изящный флакон с лиловатыми полевыми цветочками, и на том же столе – старая книга в кожаном телячьем переплете и карманные серебряные часы с витиеватой цепочкой, а еще тоже кожаный и тоже старинный бювар (или альбом для рисования?), латунная спиртовка, бутылочки (с растворителем? с жидким янтарем?) и рядом прелестный, с почтовой маркой, чуть помятый конверт с полученным от кого-то письмом. Стол – у большого распахнутого окна: и за ним это типично «сомовское» голубенькое небо, и сочная зеленая листва близких деревьев врывается прямо в комнату, и от нее в комнате эти дивные, эти дрожащие, эти прохладные тени, тени, тени. Да, да, да, разумеется, конечно же, это именно то окно в той пярнуской комнате, где я тогда, теперь уже давным-давно, так обостренно и увидел те тамошние (от нашей эстонской хозяйки, имени которой теперь никогда и не припомнить) бэвээловские типографские строчки (в общем-то, ничего особенного), которое было в тот час тоже распахнуто настежь к листве тех деревьев, и в ту минуту они тоже дрожали на какой-то случайной (?) странице. Те трепещущие тени, тени, тени. Метерлинк? Верхарн? Теперь уже лень докапываться.

Да, да, да, и еще я стал там, из тех хозяйкиных полочных томов, почитывать (запоздало для себя «открывать») и даже зачитался герценовским былым с его былыми бывалыми думами, и первая часть этого ветхозаветного былого и очень бывалого показалась тогда мне просто замечательной (а сейчас? ой-ой, не знаю), какой-то из той еще жизни – с тем русским ампирным красным деревом и пушкинско-онегинскими печными изразцами, дворянско-гнездовой, теплой, домашней, родной и уютной, а то, что касалось его так называемой «семейной драмы», и вовсе, в те обостренные дни, совсем уж было мне близко (этот«острый» треугольничек между самим Александром Иванычем, его женой – как же ее звали? как, как, как? Наталия? – и тем жалким несчастным Гервегом) и захватило аж до такой наглой степени, что вечерами, когда Машку укладывали спать, я на кухне стал вслух читать ту такую давнюю (такую былую, бывалую и такую растакую уж обыкновенную) историю Марге и читал ей все это подолгу, к тому же пусть хоть немного, но оттягивая время, чтобы подольше не идти с ней в постель. А она в это время что-то спокойненько вязала спицами и с большим удовольствием слушала мое проникновенное чтение. Ну, абсолютная идиллия.

---

Вообще она идиллически любила вязать. С самой юности. Помню какие-то разноцветные клубочки мохеровой шерсти. Откуда-то привозной, заграничной. Вязала себе зимние шапочки, шарфики, джемперки. Еще в самом нашем начале связала мне чудесные варежки, и я их довольно долго носил. Серенькие. Кажется, еще что-то мне связала, уже не помню что. Зато помню, бывало, в квартире вокруг нее полный бардак, а она (именно идиллически) сидит со спицами и вяжет.

---

Мы вернулись из Пярну где-то к 15 (?) августа, после месячного отпуска я вышел на работу, продолжая оттуда снова ежедневно, но впустую, набирать ее номер, который все так же продолжал не отвечать, и только уже в сентябре, когда сидел и тупо скучал в своей конторе, она вдруг неожиданно заглянула в открытую дверь моей комнаты и сказала: «Привет!». Вижу это, как сейчас.

И будто груз свалился с плеч. Или что? Нет, нет, нет, не груз. И все же что-то вроде облегчения. Я встал со стула и вышел к ней в коридор. Волнуясь? Не помню. Нечто иное. А потом и на улицу. Погода стояла дивная, теплынь, и все было еще по-летнему зеленым. Деньги какие-то ей, что ли, надо было получить за что-то в кассе этой моей конторы – или что? И она заехала. Но сказала, что деньги (или что?), разумеется, лишь повод, а вообще-то, конечно, чтобы увидеть меня. Мы куда-то шли бок о бок, я ее куда-то провожал. До метро? Нет, нет, нет, до какого-то угла. Ее там уже ждали или как? Точно не помню. Погода действительно стояла дивная. Дивная-дивная погода стояла. В чем она была одета?

Не помню. «А почему ты не брала трубку? Ведь я оттуда сразу же стал звонить». А что она? Не помню, что она. «А потом я уехала», – вот что она. «А почему так долго?» – «А мы где-то колесили, колесили, а потом на дороге попали в жуткую аварию и вдрызг разбили машину, слава богу – остались живыми. Пока чинились – ждали, ждали и ждали. И только пару дней назад вернулись».

Что-то еще. Что?

К нужному ей углу уже подходили. Какая-то чужеватая. Ее там ждали? «Очень хочется встретиться, ты смогла бы сегодня же вечером?» Что она ответила? Она ответила: «Да, наверное, смогла бы». – «А когда позвонить, чтобы ты сама сняла трубку?» Кажется, что сказала: «В семь». В семь? По-моему, в семь.

Какая-то совсем чужеватая. Что-то за это время как будто изменилось. От меня отстраненная. Уже.

---

И вообще, на этот же день я с ней сговорился встретиться или на следующий? Путается. Во всяком случае, каким-то образом Марге сказал (отпросился), что у меня вечером какие-то дела, а еще до того попробую заехать навестить маму. И в семь. Той. Из какой-то ближайшей телефонной будки. И снова телефон той не отвечал. Поболтался по улицам. И теперь уже: в семь пятнадцать. Долгое, очень долгое молчание. Помню, действительно поехал к матери. И теперь уже оттуда – в восемь. Через какое-то время от матери уехал, и снова – из телефонной будки в восемь тридцать. Отправился домой, и уже перед своим подъездом, опять же из телефонной будки, настырно. Тупо. Часов в девять? На всякий случай. А вдруг. Но уже без какой-либо надежды.

---

Когда назавтра я ей все же дозвонился, она мне чтото (равнодушно?) про это вчера: мол, где-то, с кем-то, что-то, и потому никак не смогла, – или вроде того, но мне это показалось весьма неубедительным. Да она, собственно, ни в чем меня и не пыталась убедить.

---

Что дальше? Что было дальше? В памяти какое-то сизоватое облако. Туманное. Я звонил. Мы о чем-то. В результате, раза два (может, три) мы встречались. Осень уже потяжелела. Пристанища – никакого. В последнюю встречу было уже чуть ли не с морозцем. Она в пальто – зеленом. Где же пристанище? Почему-то мы поехали в Архангельское. Помню, ходили по совсем холодному дворцу. Потом посидели где-то в уже почти безлюдном парке на скамье. Еще более холодной, чем дворец. Потом пошли в местный ресторан, который торчал за шоссе. Кажется, он так и назывался «Архангельское». А может, и нет. Какой-то казенный и неуютный. Я, как всегда, – водочки. Она, как всегда, без водочки. Потом всё ловили такси – в Москву. Не ловилось. Совсем продрогли. Потом, наконец, кто-то остановился – уже с какими-то пассажирами. Один – впереди. Другой (или другая?) – на заднем сиденье. Попутчики согласились, они тоже в Мос кву. На этом заднем сиденье оказались тесно втроем. Где-то посреди дороги мы с ней, совершенно не стесняясь этих попутчиков, вдруг стали с какой-то отчаянной силой целоваться, и она меня все шепотом спрашивала:

«Ну почему нам некуда теперь пойти, почему?»

Такое впечатление, что это была наша последняя близость.

---

Но я еще продолжал ей звонить. Иногда с работы, а иногда выходил из дома, положим, в булочную, а сам – к телефонной будке. Мы о чем-то. А однажды, идиот, потерял бдительность. Кретин. К Марге тогда пришла ее подруга, и они на кухне бла, бла, бла, бла, бла, бла. А я один в комнате. А они там – не затихая. И я набрал номер. И тихонько – вполголоса. Всего лишь пару минут. А может, и меньше пары минут. Нет, все-таки пара минут, наверное, была. И, возможно (а то тогда откуда же?), полный идиот, за эту пару минут угораздился назвать ее по имени. Безумец. А они там в это время бла, бла, бла и о чем-то даже смеялись. А потом Марга проводила эту свою никому не нужную подругу. А потом Марга зашла в эту мою злосчастную комнату безумца. И глаза ее были (какие же были ее глаза?), и сказала, прямо глядя в мои: «Так значит, ее зовут Оксана?»

---

И дико перебздел. И сразу навсегда уже не стало никакой Оксаны. А вместо нее началась жуть. Аж и сейчас пробирает. О том, чтобы тогда потерять Маргу. Это было невозможно. Абсолютная катастрофа. Жуть, жуть. Да, да, да, вот какие в тот момент были у нее глаза, да, да, да: жуткие глаза.

И тупая тяжесть. Нет, острый нож. Нет, все-таки гиря. Почудилось, что потолок опустился и стены окривели. Как-то отбивался? Под той гирей. Как? Под этими жуткими глазами. И каким-то образом все же признался. Под гирей с жуткими глазами. О том, что теперь уже больше ничего. Что-то совсем-совсем недолго, ну, происходило, а теперь, ну, ничего. «Да ничего же, ничего!» Да это и действительно было почти правдой. Хотя какая там, к дьяволу, правда? Никакой правды, а лишь сплошная, сильно перебздевшая лжа. Сначала одну (уже совсем и нелюбимую?) предал, а теперь и эту (еще любимую?) заложил. Ничтожество. И думал, что она (вчера еще нелюбимая, но теперь вдруг отчего-то такая любимая) сейчас же, тут же соберется, хлопнет дверью, так что все посыпется, и уйдет навсегда. Нет, думал, что сейчас же меня заставит собрать свои манатки и выставит – вон.

Но этого почему-то не произошло. И все равно ждал – вот-вот и произойдет. Как протащилась во мне та ночь, не помню. А ведь, наверное, как-то даже спал (уже отдельно от Марги?). Может, что и снилось. Женщины-графинчики? Пробуждение Стивы Облонского. Женщины, они же графинчики. Что делать? Что сделать? И она тогда сама, гарпия, нашла, что сделать. Этот ее наутро такой негромкий (и, как показалось, грустный, даже с понимающей легкой улыбкой) вопрос: «Ты ее любил, что ли?» И этот мой бесхитростный ответ несчастного идиота: «Да, кажется, да». Решил, что поймет? Ну, было чувство. Что тут поделаешь? Было, да сплыло. Надо пережить. Все уже прошло. Все уже прошло. Да, да, да, уже нету. Позади, позади, позади. Позади! Непоправимая ошибочка вдруг правдивого. Труса? Наивнейшее заблуждение вдруг правдивого труса. Меня бы на Лубянку для разговорчиков отправить, поскольку мне там самое место – на жестком стульчике и в наручниках. Зачем, зачем, зачем? Так сразу – и раскололся. А она, опять же грустновато: «Дай мне ее телефон, я хочу с ней поговорить». И кретин дал. Думая, что как-то. Они. Что как-то она. Что как-то оне. Поговорят по душам? Сдружатся как-то, еб твою мать? Или что? Полный мудак. И она таки ей позвонила. Гарпия, гарпия. Я бы на такое не пошел. И в голову бы не пришло. А та ей в трубку (спокойно?), мол, да, все так и было, но я никогда ни на что и не рассчитывала, поскольку и сама повязана мужем. Эту их беседу по душам я не слышал (разумеется, без меня, без меня), но Марга мне потом: «Ха! ха! ха! какая же блядь, она, оказывается, повязана. Ха, ха, ха!» Помню (поскольку то специфическое словечко сама рассвирепевшая гарпия вряд ли придумала бы), и меня это «повязана мужем» неприятно резануло. Чем-то. Вульгарностью? Развязной повязанностью? Повязанной развязностью? Как это так, зачем это так, Оксана?

Но на том Марга не успокоилась. Еще через день она позвонила ее мужу. Муж, хороший малый, просто положил трубку.

---

Наверное, действительно был хороший малый. В общем-то, его по-настоящему жаль. Кажется, именно после этого через некоторое время они и развелись. Мать твою, опять треба курить. Уже ведь вторую за ночь, мать твою. Треба. Когда это кончится? И очередной раз бы отлить. Проста. Прости. Что, что, ну, что же с этим делать?

А ведь делать что-то надо.

Опять, не зажигая света и не надев тапок, босой, дошел в темноте до уборной, не зажег света и там (поскольку знал, что если зажжет, то и совсем тогда потеряет какую-либо надежду заснуть), потом, уже на (тоже темной) кухне, нащупал на столе, вытащил из своей пачки папироску и закурил, слегка приотворив форточку. Подуло холодненьким. Затворил форточку. За окном слегка-слегка, едва заметно, что-то, что-то, что-то. Чуть белесоватое? Или еще нет? Но настоящие заморозки, так это точно. Иней? Ну, совсем поздняя осень. Осень поздняя, поздняя, поздняя. И асфальт, по-видимому, совсем ледяной. Лед. На него бы прилечь сейчас. Как есть сейчас, голому. Отныне домом будет. Так? Или. Тик-так. Или что-то в этом роде. Тик-так, тик-так. Так чуть белесоватое на небе проступает? Не проступает. Еще не проступает. Но напротив, в чужих окнах чужого дома, была теперь небольшая и редковато рассеянная россыпь желтых свечений. Жолтых. Где-то там какие-то несчастные уже продрали глаза. Несчастные, им бы еще хоть немного подрыхнуть под одеялом, а они вовсю, наверное, собираются на свою каторгу. Но метро еще не. Хотя уже недолго, наверное. И если в метро повезет и удастся сесть, то будут досыпать там. Падая головой на чье-то твердокаменное плечо. Только не я, не я. Нет-нет-нет, пойдем-ка снова в коечку. Авось, бог смилостивится. Папироска истлела до корочки. Ее в унитаз, в унитаз, чтобы не воняла.

И спустил как следует воду. И еще раз спустил. Чтобы не воняла. И прошлепал назад по коридору. И снова улегся в свою опостылевшую, еще не вовсе остывшую мятую.

---

И там тогда уже была совсем-совсем поздняя, с морозцем, осень. Пальто и кепка? А потом началась и зима. Пальто и ушанка? А где же была все это время Машка? С нами, конечно же, но она у меня почему-то совсем исчезла из того, бля, времени. И это было, значит, все при ней? При ней, конечно, при ней, бедной, ведь отчетливо помню уже к концу декабря елку в большой комнате. И даже помню, как по вечерам включались на елке разноцветные лампочки. Красиво. Для Машки же покупались эти елки-то. Так елка в большой комнате или в ее?

Не помню. Помню только лампочки. Разумеется, Машка тогда ни черта не понимала, что между нами. А между нами было хреново. Жесть. Маргина. Непримиримая жесть. Молчащая. Жесть непримиримая, молчком. Из дома меня, слава те, не выгнали, но – то такой изнуряющий гнетущий молчок, то (если, не выдерживая, я начинал открывать рот со своими покаяниями?) ее, так меня всегда пугавшая ярость. Ярь. Короткая и страшноватая. Но с усмешкой. А потом снова молчок. Гиря. Где-то там, у меня в животе? И муть, муть, муть. Вязкая густая муть. Тягость. Какая-то тягучая клейкая коллоидная гиревидная муть. И при всем этом кошмаре я ее вдруг дико возжелал тогда.

---

А мы что, продолжали спать в одной постели, что ли? Машка в своей комнате, мы в своей. Других постелей не было. Да нет, нет, она стала теперь спать в одной постели с Машкой. Да, да, да. Иначе и быть не могло. И, помню, в то утро, зайдя к ней в очередной раз, чтобы, ну, может быть, ну, может быть, что-то, что-то наконец (прояснить?), увидел ее в ту минуту застилающей эту, теперь их общую с Машкой постель (как всегда, криво-косо), и она стояла ко мне задом, еще сама в той своей тоненькой шелковисто-просвечивающей, совсем коротенькой ночной рубашонке, и все нагибалась и нагибалась, пытаясь попрямее расправить покрывало, и я видел ее эти складные, немного расставленные, плотные ноги и эти ее плотненькие икры с розовыми продольными латеральными ямками на заколенном исподе, и полностью видел сам испод этих плотненьких лядвей, покрытых легчайшей, едва заметной штриховкой пушка, и так уже совсем нагнулась, что увидел даже ее открывшиеся ягодицы, и даже, на мгновенье (остановись, мгновенье!), так дивно мелькнувший сумрак ее изумительного (неповторимого) первородного гнезда, и чуть не умер тогда от жгучей (но абсолютно безответной, ведь и не обернулась) к ней похоти. Ну вот, аж и сейчас опять привстало. Дьявол, да что же такое это за старческое в башке. Тем более что эта Марга, я представляю, потом, через годы, была уже совсем рухлядью и трухой. А теперь она попросту в сырой могиле. Но в башке, в башке, в башке так и застряла, так все еще и торчит та чертовщина.

Эти плотненькие, немного расставленные ноги, эти розовые латеральные ямки за коленками, этот дивно мелькнувший ее первородный сумрак. Морок.

---

К тому же я, от отчаяния, стал ее тогда еще и ревновать. Безумец. К кому? К чему? Все казалось, должна отомстить. Етить твою. Око за око. А она ведь в то время (очередной длительный интервал) и не работала? И уже не летала, и уже не работала. Дома, что ли, просто сидела? Выходит так. А что же она делала-то? И именно в тот момент, именно после того обвала и посреди всей этой трихомудии (может быть, только для того, чтобы что-то как-то мне, мол, вот, плевать на тебя – живу и всех живей) вдруг записалась и стала ходить на какие-то вечерние курсы английского. Зачем? Она же его и так, надо думать, неплохо. Зачем? И почему-то с подругой. Той самой? Нет, какой-то другой. Что такая за подруга? И вот именно теми проклятыми вечерами дверь, слышу, без всякого предупреждения: щелк. И ключик просвербит. И возвращалась уже к полуночи.

Ну, точно. О! О! О! Ну, точно.

Розовые латеральные ямки. Это ее дивное, дивное гнездо.

И, помню, однажды просто с ума съехал. Она – дверью. Щелк. А я, почему-то зная (откуда?) адрес этих курсов (откуда?), часам к десяти, под черным звездным небом – туда. И стоял чуть вдалеке от подъезда. За углом? Наверное, с час. И опять (опять, опять – дежавю) валили с неба крупные белые хлопья, будто – отметил и запомнил – на той иллюстрации Бенуа: Германн у подъезда Пиковой дамы. И, продрогший, наконец увидел, как из этого поъезда начали выходить, а потом увидел и мою Пиковую даму – она пошла вместе с этой своей подругой (и чуть ли не под ручку) в сторону метро. С подружкой, с подружкой, с подружкой. Под ручку. И будто камень, камень, камень. С чего? С чего? С чего? С души, что ли? Помню даже их следы на снегу. А вот каким образом я оказался дома раньше их, не помню. И снова помню только, что эту ночь я спал более или менее как-то, как-то. Поспокойней, что ли? Безумец. Совсем рехнулся. «Слово безумца в свою защиту». Август Стриндберг, сочиняющий Крейцерову сонату Льва Бетховена.

---

А сам-то я таскался (а как же иначе?) в свою контору. И однажды (по каким же делам?) туда зашла и Оксана. Нечто холодноватое от нее, после всего. Пара слов? «Пара фраз»? Парафраз в коридоре. «Я тебя никогда не забуду»? Потом я проводил ее по этому коридору до выхода на улицу. А там зима-зима. «Заслонивши тебя от простуды». «Не мигают, слезятся от ветра безнадежные карие вишни». Из дверей, действительно, сильно дуло. Напоследок, помню, она мне сказала, кажется, вроде того: «Что же ты так отощал, бедненький, наверное, хочешь, чтобы тебя теперь все жалели?»

В те недели (месяцы?) я, действительно, даже похудел. И к тому же, такое впечатление, как-то и не брился? Типа того. Серый. Моего милого братского пиздострадальца Гумберта Гумберта в чем-то подобные, тяжеленькие времена, известно, спасал джинанас. Я же тогда все как-то на трезвую голову. Молодой, наверное, был. Сейчас бы так не проехало. Сейчас бы – только алкоголь. Хотя, впрочем, всегда отличался как слабак. И мама про меня в детстве (о здоровье?) другим говорила: «Он у нас родился сла-а-беньким». Да и мой теперешний любимый многотерпеливый ангел, и та – если бы все знала про ту муть, скорее всего, заметила на такое: «Слишком, мой дорогой, уж вы нежные будете».

---

Но потом все же стало как-то потихоньку устаканиваться. К весне? Нет, нет, нет. Это был, вероятно, еще только февраль. Начало? Середина? Не важно. Так значит, тот каток давил меня всего два месяца? А ведь казалось – год. И вот теперь наконец она (ставшая вдруг такой, ядрена вошь, возжеланной?) вроде как начала отходить. И уже понимала сама – съехало. И мы о чем-то даже уже говорили. И она уже стала оставлять мне на кухне какую-то – приготовленную ею – еду: это когда я возвращался, убогий, из конторы. И она, по-видимому, сама – уже. Что? Вероятно, все то же – оно.

И вот, как-то раз вечером беседовали почти по- домашнему. Уже. И глаза у нее были какие-то вроде блестящие. И она вдруг сказала: «Будь я проклята, но я, черт меня возьми, по тебе, говнюку, соскучилась, сволочь, давай, может быть, сегодня попробуем попробовать, уже, может быть, хватит, будь я трижды проклята, а еще почему- то хочется немного выпить, ты-то, разумеется, всегда горазд. Сходишь?»

И с меня свалился как будто теперь и не камень, а гора. И я, счастливый, слетал в магазин за бутылкой вина, и мы его в тот уже поздноватый вечер распили – она, наверное, бокала полтора, а я, для бодрости, все остальное – до последней капельки, подчистую. До донышка. И эти последние капли, помню, капал в себя прямо из бутылочного горла.

А потом, в волнении и с учащенным пульсом, сам уже лежа в постели, я ждал ее, пока она принимала душ, и прислушивался, как в ванной этот душ шуршит, и свет в комнате, где я лежал, был потушен, а свет в коридоре оставлен и с теплотой желтел в проеме открытой из комнаты в коридор двери, а потом уловил, как душ перестал шуршать, стоп, и в нетерпении смотрел в этот проем, на этот освещенный коридор, и душ уже совсем молчал, и наконец, через несколько, казалось, затянувшихся минут, она вышла из ванной голая и, так не торопясь, стала приближаться по этому освещенному коридору к моей погашенной комнате, где я, уже совсем вожделея и даже откинув от себя одеяло, ждал ее в своей, так изнывающей от нетерпения постели, и, когда она медленно шла по коридору, свет в проеме двери, настежь открытой в коридор, одаривал меня несколько секунд всеми ее желанными чудесами, и я снова смог увидеть роскошь того божественного магического неповторимого ее темного дублета, и сердце мое стучало, и она, подойдя, прохладная-прохладная после купания, легла и прижалась этой прохладой ко мне, и я чуть не умер от счастья, и в ее дыхании едва-едва ощущался запах вина, и она, конечно же оттого, что сама истосковалась, была уже тоже очень возбуждена и прямо-таки совсем истекала, но сказала: «Погоди, погоди, погоди, сначала выкурим сигаретку», и вспыхнула спичка, и в полумраке затлел красненький огонек, и мы, пуская дымок, курили ту сигаретку на двоих, и держа ту сигаретку в одной руке, другой я уже был внутри нее и скользил в ней, и она действительно была, как даже раньше никогда не бывало, уже, ну, абсолютно мокрая от желания, и подошвы ее ног, которых я, касаясь, все ласкал своей ногой, были чуть влажные и очень нежные, а потом я ощущал этой своей рукой, что из нее уже просто струилось, даже чуть ли не лило, так она хотела, а потом, дотянувшись, я загасил сигаретку в пепельнице, стоявшей на полу, а потом она была уже совсем раздвинута, а потом она была уже совсем распялена, и ее маленькие узкие розовые пятки, так уже давно знакомо, опять, опять, как и раньше, зависали над сбившейся простыней, и, приспустившись, я уже в – до дрожи, этом сладостном мраке той ее демонической распяленности, уже задыхаясь от своего восторга, губами ощущал щекотку этих ее великолепнейших и таких долгих, двоящихся, этих ее потрясающих, так прихотливо троящихся, и был в ней, в ее мучительно-чудесной скользи (о, этот легкий – мускуса и земляники) почти с головой, а потом скользил в ней уже весь целиком, и она тогда, вероятно, для еще большего своего наслаждения, к тому же стала (раньше я за ней этого не замечал) чуть-чуть помогать сама себе своей рукой, и ее теперь вовсе переполнило до самых, а потом и выше, краев, и ливень в ней шел уже буквально с пузырями, и мне казалось, что я даже слышал их лопающийся клекот, и все время слухом ловил эти бесстыдные и такие отчетливые утробные звуки тех ее вагинальных всхлипов, иногда вдруг вырывавшихся наружу, и старался все делать медленно, еще медленнее, и останавливался, и пережидал, и снова начинал, и снова пережидал, и уже совсем медленно-медленно и всеми имеющимися у меня способами все оттягивал и оттягивал, и пытался еще оттянуть, ну хоть чуть-чуть еще, ну хоть чуть-чуть, боясь, что вот-вот, вот-вот и оно, вот-вотвот. И все. И, пожалуй, те минуты для меня были лучшими из всех плотских, что проистекали с ней до того. А может быть, и с какой-либо другой женщиной когда- либо вообще.

Гумберт Гумберт, несчастнейший пиздострадалец.

---

<…>

---

А значила еще хоть что-то тогда для меня Оксана? Помню теперь очень смутно. Такое впечатление: она уже почти выпадала в какой-то осадок. А ведь помню – да, да, да – после той тяжкой зимы снова весну и снова какие-то яблони (в цвету?), и какой-то парк (Сокольники?), и мы с ней почему-то там (как-то недолго), и мы с ней там о чем-то, и я ее где-то среди (майских зелененьких?) деревьев взял и обнял и стал целовать, но у нее к этому не было никакого желания (да и у меня, по правде, тоже), и губы ее были твердыми, и тело ее было тоже какое-то плотное, и платье было на ней (в мелкий горошек?) что-то очень уж в обтяжку, и талия показалась какой-то широковатой, и целоваться она совсем не хотела, и мы снова о чем-то, и она сказала мне, что у нее теперь появился человек, и что он грек, и что звать его Андреас, и что она, возможно, уедет к этому Андреасу в Грецию, а уехать тогда можно было только навсегда, и эта, как показалось, широковатая талия, и этот Андреас, и это все в обтяжку, и эти твердые губы, и гуд-бай, гудбай, когда-то моя Оксана.

И что это было за свидание, и почему было это свидание, и зачем это свидание было – ничего не помню. Goodbye, my love, goodbye. Дивный Демис. Этот дивный Руссос. Огромный толстый дивный грек. Весь в белом. Кажется, бородатый. А может, и нет. И как же он дивно пел тем поздним вечером 24 апреля, когда я ей, этой моей той, той, той Оксане, так отчаянно, с перехваченным горлом, признался, что она для меня вдруг явилась, явилась вдруг для меня, меня, для, вдруг. Явилась, явилась, явилась.

Андреас? Какой-то Андреас. Тоже грек. И, конечно же, не Демис Руссос.

---

Да, да, да. А как же, а как же, а как же. И еще лет через семь я ее еще раз видел (вернее, увидел). Теперь уже окончательно напоследок, когда уже быльем все это поросло, когда Марги со мной уже давно не было, когда я был уже в любви со своим ангелом, когда я жил уже совсем в другом месте и там был уже маленький Мишка. Тем прекрасным летом.

Тогда в Москве где-то, еще полузакрыто, должны были впервые показать эту, как чудилось (и до сих пор чудится), замечательную штуку того одареннейшего и тогда только что умершего страстотерпца, у которого там, в конце его штуки, те «Страсти по Матфею» и то сухое дерево у воды, и мне дал кто-то билет, и я пошел, и я сидел уже в зале, и публика постепенно угнез див алась в свои кресла, и вдруг увидел ее, вероятно, с приятельницей, и они о чем-то смеялись, и она увидела меня, и мы встретились глазами, и между нами было два других ряда, и она сказала «ба», и я даже не привстал, и я сказал «привет», и она как-то несколько удивленно, чуть насупившись, с улыбочкой на меня посмотрела и сказала: «Слушай, а ты теперь стал какой-то совсем не такой», но ведь и она стала совсем не той, а совсем другой и вроде как постаревшей, что ли, и завитой какими-то мелкими кудряшками, и свет в зале стал уже мернуть, и они продолжили пробираться к своим местам в зале, и я услышал обрывок ее фразы к приятельнице: «Ну, сейчас начнется его очередная тягомотина» (имея в виду предстоящее кино), и свет медленно угас, и началось, и пока я смотрел эту, как показалось, божественную его тягомотину, ну, как назло, все-таки не забывал и об этих кудряш ках, и когда все закончилось, бочком-бочком протиснулся сквозь толпу к выходу и старался не озираться, боясь оказаться с кудряшками рядом, а потом, уже на улице, тоже не озираясь, рванул к остановке троллейбуса, чтобы, не дай бог, с ней опять не столкнуться. А она, интересно, озиралась? Думала, что я все-таки подойду к ней?

---

И все-таки, и все-таки. Оксана. Как бы, как бы это о ней? Второе по-настоящему сильное чувство после Алины. Несмотря ни на что. По-настоящему. Очень острое. Была чем-то схожа. Я тогда ведь просто задыхался без любви. Так хотелось. И она возникла. А еще потом, спустя много лет, когда я о ней уже и думать-то забыл, – вдруг приснилась. И опять же: так остро. Когда и думать-то забыл. И ведь как же остро. Откуда? Как бы это, как бы это все? Восстановить. То. Когда я там тогда просто тупел без любви.

---

(--- И потом что-то снова возникло. Очередной весной, когда однажды вдруг раскрылись почки и нежной зеленью бульвар воскрес, наедине мы встретились впервые недалеко от цирка; уже светло через капрон мелькали женщин молодые икры, в прошедшую субботу граблями подметенный чернозем чуть парил, и проходивший мимо перень его безжалостно изгадил своим окурком. Я ждал ее с одним цветком на длинном стебле, в руке, закованной в доспех, как рыцарь Лансеор, и мой с собой смятенный спор был тут же разрешен, когда она цветок взяла – мне помнится, что желтый, – и мы пошли, почти как по булгаковской странице, и тень какой-то быстрой птицы опять черкнула небеса, отсчет отметив на ту короткую дистанцию – конец апреля, теплый май, июнь и пол холодного июля, когда мы оказались вместе: она была как будто тайною невестой, я был как будто тайным женихом.

Что осталось от этой дистанции? Помню полночь, мы в каком-то уютном дворе, сквер и старое дерево с почернелой и твердой корой, – прижимая к нему, я впервые тебя целовал, от волнения губы твои слегка напрягались, но потом это быстро прошло: не имея пристанища, мы целовались так долго, что могли бы по Волге, отдаваясь течению вниз, совершить вплоть до моря круиз. Помню наши прогулки, помню наши касанья руками, помню чудо волшебной ладони, помню голос: «Люблю анемоны, незабудки и запах лимона, и хотелось бы мне не по Волге, но, допустим, по блещущей Роне, будто в райском и солнечном лоне, в плеск реки глядя с палубы вниз, совершить наш волшебный круиз».

Помню, как наконец мы дождались – все домашние сгинули в летние дали, и, чуть-чуть повозившись с ключами, я, дрожащими малость руками, пропустил ее в тихую дверь, и мой такс, хочешь верь ему, хочешь не верь, не виляя хвостом и не лая, а как будто бы грустно вздыхая, огорченно ушел, не желая примириться с постыдной изменой, но потом, когда снова и снова она приходила ко мне, одарив его лаской и словом, делал вид, что он вроде простил и что даже он в общем-то мил.

А еще помню тот же музей, и, теперь уже с ней, я у тех же стою кораблей ван де Вельде, за спиною моей тот же змей раздвояет язык у груди Клеопатры, – обернувшись к царице, она говорит мне: «Для кого-то больней будет жало пчелы – оно тоньше тончайшей иглы, и для тех бедолаг, у кого на него аллергия, его яд будто Дантовый ад, ведь от порции этого яда наступает – для гроба отрада – помраченье души и коллапс, паралич, потом серая смерть пеленой накрывает своей по обряду, и мне кажется, будто бы в Прадо есть картина испанца-монаха: над цветами пчела, ее жало блестит, как наваха, а в цветах, незабудках, на растущей траве чье-то нежное тело, ты представь, будто гойевской Махи, – поза та же, но не видно лица, потому что от дикого страха рот кричащий прикрыт голубыми руками – в синеватой написано, сумрачной гамме – и от жути округлы глаза, лоб же срезан углом черной с золотом рамы. Вот такой бедолагой уродилась и я, и пчела для меня, ее яд, ее жало, пострашней острия рокового кинжала, и однажды врачи, выручая от этой напасти, еле-еле и мало-помалу извлекли вот отсюда, с запястья, это мерзкое жало, этот хищный предмет, так что в Прадо – и не знаю, за что мне такая награда, – ты увидеть бы мог мой предсмертный портрет».

Но потом оказалось – пора. Словно нужное твердое «нет», в избежание будущих бед, был заказан на поезд билет до Балтийского сизого моря, где в Остзее, на пляжном просторе, я на отпуск бы слился с семьею, и казалось, совсем и не в горе, но всего лишь в тягучем миноре мы прощались, я даже немного притворно, в ту последнюю вязкую ночь – на разверстой и смятой постели, и от лампы настольной чуть стены светлели, и она говорила: «Так свистит за окном, неужели метели, ведь пока еще самое лето, ах, как хочется где-то согреться, но кругом что-то больно уж грозно, уже пробило час, уже поздно, и мне надо скорее идти, и теперь уже только такси, ты меня поскорей прогони, ах, не надо, не надо держать, ведь я завтра приду провожать, и напрасно мы все ускоряли, в результате, как будто – устали, уже точно сегодня я знаю, что – чем дальше, тем больше, печальней – нам не станет ответа в любви, не перечь, ты, конечно, искать станешь встреч и, наверное, будешь стараться – я, наверно, не буду совсем, потому что покажется скучно и лень, от всего остается только слабая тень, очень жаль, побегу-ка теперь без оглядки, ты напрасно вернешься, в сентябре поиграем мы в прятки, но потом засверкают лишь пятки друг от друга, твои и мои».

На следующий день дожди иссякли, впервые за июль погода разгулялась, и стало даже жарко, и небо без одной помарки сияло над вагонами – от них чуть веяло дымком и кочегаркой, и тонкий запах тлеющего где-то торфа окутывал вокзал, как слабый морфий, округляя в ноль, окутывает боль, – тот торф курился над асфальтовой платформой, над крышами умытого состава, предвосхищая чудную отраву: видение отрыва от причала, на стыках рельс дрожащих – дрожащей грусти и тревог; и этот воздух всех стальных дорог, какого-то конца, какого-то начала, был упоителен в своей печали как знак необратимости прощаний кого-то с кем-то у всех на свете поездов на старте перед движением по глянцевитой карте и прошлом ноябре, и в предстоящем марте, и в том, уже далеком лете, и, будто нехорошая примета, не обещающая никакого рая, прокаркала, над нами пролетая, тяжелая самоуверенная стая медлительных и серо-черных птиц.

Она тогда стояла тесно рядом, и кажется, что у ее ресниц, когда она их опустила ниц, взглянув куда-то под ноги, блеснуло что-то, будто фотоблиц, – уже поля, овраги предстояли и река, ее пески, обрывы, берега, – я отдал проводнице свой билет, и поезд незаметно тронулся, потек, я чувствовал, как стало ее мало, лицо по блек шее сквозь слезы улыбалось, она куда-то постепенно ускользала, и видел я: ныне бледна Коломбина, и с неба спадало воронье перо, – и сам я устал, домино Арлекина сменив на бесцветную блузу Пьеро.

Когда к сентябрю я вернулся, все было, как в плане, начертанном ей: шатался по городу, стал я ничей, звонил в пустоту – плыл длинный, молчащий, тревожный гудок, – и всю ее ту, от гребенок до ног, носил, репетировал, знал назубок, и был я помечен томлением встречи – однажды вдруг трубку она подняла, и встречи случились, мне помнится, две, последняя выпала снегом к зиме, в холодном, синеющем дымкой, дворце у Юсуповых – мы сильно продрогли и ежились, кутались, в блокаде музейной, в платки и пальто, все было как будто бы то и не то, и лапти, подбитые стоптанным войлоком, скользили по-детски, забавно и волоком, по пестрым, наборным, скрипучим полам – мимо роскоши Тьеполо, под Гюбера Робера руинами, под цветами старинных драпри, под вскипевшими шелком гардинами, под прелестными милыми минами и улыбками дев Ротари. Потом перед нами, как будто нежданно, широкий пролег бельведер, и инеем хрупким был тонко постелен простертый увядший партер. Я помню, мы долго сидели, как в спячке, в молчании, в плавном унынии, в качке, в опавшем, озябшем, графическом парке на твердой пустынной скамье; стучал молоток: то плотники в ящики мраморы прятали, как прячут заначки в семье.

А дальше степенно она растворялась в пространстве, совсем уже прежние сгладились раны, была вполовину забыта, но тут, как-то ночью – нечаянно – явилась печально, как в чудном финале осенней арсеньевской «Лики», но было все странно: в ней были все лики когда- то желанных, пропавших, и равных, и разных, всех тех, кто остался в исчезнувших странах, томя там меня так долго и строго, и был я напитан чудесным восторгом, как будто припал я к истомы истокам, – телесною близостью, жалостью к ней, смущением, нежностью, ясной любовью, какой не испытывал в яви своей. ---)

---

Когда б вы знали из какого сора. Se non e vero, e ben trovato. И опять дрисня. Когда б вы знали, из каких чудес. И из пастернаковского «Марбурга» подтибрил, и из бунинской «Лики» – ее смерть и Оксанино размывание. А та Лика была на самом деле Пащенко. Варвара. А у него превратилась в лик Лики. Не забудь-ка Пащенко. Пащенко не забудь-ка. Не забудь-ка? Или не забудь-ко? Незабудка. Оксана. И, как великий и несчастный Гумберт, мученик с других берегов, я, глядя на нее сквозь тщательно протертые стекла времени, тоже выбираю ей цветочный псевдоним ее настоящего имени: Myosotis. Незабудка.

---

А тогда, тогда, тогда, там, там, там, на еще тех других берегах, после той, той, той треклятой зимы Марга вроде как все-таки отошла, и мы все эти дела будто бы к тому времени проехали уже и, такое было впечатление, окончательно. Хотя ею они вряд ли и забывались. Как же такое забыть? Но помаленьку по накатанной дальше. Куда? Ведь чтобы быть без нее – нельзя. Немыслимо. Казалось, что склеены навек. Может быть, и ей так казалось. А может, вовсе и не казалось. А вот мне, так точно, казалось. И сколько же мне еще так казалось? Да, наверное, еще целых лет пять казалось. Ой, ой, ой, ведь еще целую вечность мы были тогда вместе. И все мне казалось – нельзя. Без нее. Страшная привычка уже была. Была страшненькая привычка. Ведь наше-мое. И никакого другого. Ведь это очень опасно. Слабак, слабак, слабак. Слабак. И Машка. Которую я купал каждый вечер, а утром водил за руку в какой-то там ее первый (или уже второй? или уже третий?) класс. В школу. Ведь. И из школы забирал. После продленки? За руку. А одной ей нельзя – надо перейти дорогу. Ведь. Маленький безлюдный переулочек, но вдруг – автомобиль. И мне одному – нельзя. Ведь. Одному страшно. Хотя та и сама бывала в своих озлобленных гневах страшной. Чугунные сковородки иногда летали. Летающие сковородки и летающие утюги. И она страшная, и мне страшно. Без нее. И все же немного обрыдло. Так обрыдло или не обрыдло? Черт его знает. Мало воздуха. Воздуха не хватало. Известно только, что без нее – нельзя. Без этих сковородок. И без этих утюгов.

И тогда еще случился какой-то небольшой ремонтик в нашей квартиренке. Маленькое освежение. И она сама тогда, упертая, без меня выбрала и притащила какие-то новые обои. По мне, так отвратительные. И эту отвратительную гадость наклеили. Неоспоримо. Непререкаемо. И мне тошновато было на них смотреть. Нет, конечно же, все обрыдло. Может, именно после этих обоев? Нет, нет, нет, обрыдлевать начинало уже после того, как мы переехали с Садовой-Триумфальной в эту дешевую у Бутырской тюрьмы. Да, да, да. Перелом именно тогда. А потом и эти обои. Обои в тюрьме? Бутырка. Из окна была видна Пугачевская башня. Старинная. Тура шахматная. Пугачев в цепях. Кирпичная. «Ласточкины хвосты». Что-то не то, хоть и старинная. Хоть и Екатерининская. И все равно, и все равно, что-то не то, что-то не то, что-то не то. Хвосты и цепи. Впрочем, и к цепям, и к хвостам была уже – привычка. Эти цепи и хвосты – мои. «Пой, ласточка, пой».

---

И вот так тянулось. И вроде как вполне устраивало. На всю жизнь? А ведь тогда у меня уже что-то забрезжило. Бог все-таки куда-то пристроил. И склонил. Склонилось. К склонности? Что-то умозрительное. Типа чтото связанное со своими склонностями (ощущениями?). Используя, бля, чьи-то жизни. Атмосфера. В каких- то там исшедших временах. Связанное. Хоть, может быть, и бессвязное. Но какая-то атмосфера. У Бунина где-то о себе записано: «все о прошлом, о прошлом волнуется память». Разумеется, о его личном прошлом. А у меня, бля, сочинительство о прошлом, в котором никогда не бывал. Но, однако, вроде как атмосфера. Этакое воображение, бля, утраченного времени. В поисках чужого утраченного времени. И старался все покрасивей, Аркадий. Стилизовать, что ли? Атмосфера. В поисках старого, красивого в моем воображении времени. Аркадий. Брехня все это, но казалось – брезжит. Брезжила брехня. Атмосфера брезжила. «Старые годы» брезжили. Какой же все-таки был стильный изумительный журнал. На толстой желтоватой бумаге. Выходил с 1906-го по 1917-й. Потом, конечно, сгинул. Как и все остальные старые годы. Воображение утраченных старых годов. К тому же и за какие-то деньги. Говорили: «Сделай-ка ты, братец, теперь про такого-то (такую-то) давным-давнишнего (давным-давнишнюю)». А я и рад. Сейчас и глянуть стыдно на эти изделия. А иногда и не стыдно. Дураку Аркадию. Что-то свое из чьего-то чужого. Брезжило? Конечно, все это было поверхностно. Но, может быть, чтото и угадывалось. Кто ж теперь проверит это новенькое, перелицованное из старенького. Брезжила декабрищина, штейнгелевщина, эйдельмановщина, тыняновщина, бесстужевщина, голландщина, петровщина, шереметевщина, терборхо-фрагонарщина, левицко-боровиковщина, тропининщина, французская импрессионищина, кустодиевщина, карамзинщина, угрюмоватая лермонтовщина, прелестная параша-жемчуговщина, толстовщина, лесковщина, сошедшая с ума батюшковщина, чехово-бунинщина, бунино- чеховщина, умирающая от чахотки мария-башкирщина и прочая чахоточная обри- бердслеанщина. Чего изволите. Любую роль бедному начинающему артисту. И еще ведь какие-то деньги. Но ведь действительно что-то казалось, казалось, казалось. Угадывалось? Куда-то ведь руку наконец приложил.

Игумен Пафнутий, бля. Благодаря Те, Господи.

---

Да, да, да, благодаря Те, Господи. И помню еще те, какие-то отдельные, особые и целеустремленные дни, когда мне надо было что-то накалякать к сроку, а меня в доме с Маргой как будто угнетала какая-то тупость (Марга? а может, и не Марга, но что-то другое, что-то, что-то), и тогда я ей говорил: «Знаешь, хочу поехать на пару дней к матери, мне надо одному – немножко подсосредоточиться». И Марга была не против, только, мол, собаку же надо выгуливать (а она, ленивая, совсем ведь к этому делу ни-ни-ни), и я брал с собой Кунделя и уезжал с ним к маме в ее, ну, совсем одноклеточную на Соколе, спал там буквально впритирку к ее постели на раскладушке, и мама готовила мне ту ее, мою любимую, еду, и я что-то там днями калякал, сидя у окна, и это был первый этаж, и ветки кустарника и деревьев шевелились прямо за стеклом, а летом там так замечательно цвели мальвы, и я, калякая и покуривая свой беломор, время от времени посматривал на них, и мне казалось, что мое каляканье мне удается, и Кундель теплым калачом лежал в моих ногах, и в эти дни у меня было на душе так тихо- тихо. И так спокойно.

---

А с Маргой тогда вроде действительно все съехало на нет и устаканилось окончательно. И я, пидарас, ведь даже стал и подызменять ей. По мелочи. Хотя до того еще, до Оксаны, по мелочи. Одноразово. Когда эта, ну, очень роскошногрудая (и, между прочим, очень красивая) Лаура приезжала из Еревана в Москву (март?), и так отчетливо до сих пор помню ее номер в гостинице «Будапешт», которая на Петровских линиях. А тут вот и снова что-то стало обламываться. Какой-то семинар для молодых под Москвой (Софрино?), на котором я, тусуясь, проживал целую неделю (зима, снега), и где вечерами обязательно собирались в чьей-то комнате и выпивали всей компанией, и где я почему-то сошелся и был все время с милой молодой театральной критикессой Леной, и гурьба выпивала в этой чьей-то комнате, а мы, делая частые перерывы, выходили в пустынный коридор курить и все целовались и целовались там, а ведь она была очень серьезной девушкой, а не какой-нибудь там, и когда я вернулся домой и открыл дверь, у встретившей меня Марги были какие-то несчастные глаза, и мы с ней о чем-то, и я все спрашивал «что случилось?», и она отвечала «абсолютно ничего», а потом мы сидели на кухне, и она все молчала, и вдруг, ни с того, ни с сего, у нее покатились по щекам слезы. Чутье?

По мелочи.

А ведь еще и та, теперь уже «конференция» в Тбилиси (где я тоже оказался в прекрасное нежаркое лето), что-то пушкинианское, а у меня была сварганена какая-то ерунда о поэме «Полтава», что-то типа «Habent sua fata libelli», и ко мне почему-то в этом Тбилиси была приставлена местная молоденькая филологинька Сусанна, и личико ее было довольно страшненькое, но зато ее эти стопы, эти ее маленькие, словно мейсеновского пасторального фарфора, стопы в совсем-совсем открытых сандалиях (всего лишь с парой тоненьких ремешков) были дивные, с прелестными точеными пальчиками, с идеальной формы ноготками, покрытыми розоватым, почти бесцветным лаком, и они, ну, абсолютно компенсировали своей безупречной красотой ту некрасивость личика, и мы там были тогда только вместе, будто слипшись, и, переезжая куда-то на какие-то грузинские винные встречи в автобусе, зафрахтованном для этого сборища халявщиков, я сидел всегда рядом с ней и всегда держал ее за руку и перебирал ее нежные тонкие пальцы, и это было чудесно. И опять же, пристанища не было никакого. А когда она (через полгода?) сама приехала в Москву и тут же позвонила по телефону, я, сукин сын, стал скрываться и сделал все, чтобы только с ней не встретиться.

Да нет, нет, нет же, эта Сусанна была после, когда уже без Марги, а когда еще Марга, случай преподнес ту, ну, очень уж кратковременную (и вот уж тут действительно одноразовую) Марину, которая жила в соседнем подъезде, и я познакомился с ней (тоже лето?), когда вывел гулять Кунделя, а она на этом пустыре за домом выгуливала своего фокстерьерчика и подошла ко мне первой, и какие-то полтора собачачьих вопроса, и ее слегка низковатый голос, и я еще тогда отметил в ней это ее зигмундово оно, и не просто оно, а Оно, и этот ее взгляд, взгляд в эти ее лет двадцать (не больше), и эта ее тоненькая сигаретка в чуть дрожащей тонкой руке, когда она попросила прикурить, и она, прямо вплотную к мне, склонилась к огню, и эта прядь ее черных волос, которая тогда на секунду коснулась моей щеки. Источение секса. Высокая, худая, плоскогрудая, с очень широкими, почти срастающимися темными бровями, с этим ее темным взглядом и с этим ее крупным сумрачным ртом. И легкий, легкий, легкий пушок над верхней губой. Источение секса. Истекание секса.

А потом, если встречались в переулке – привет-привет. А потом в августе. Я тогда прикупил Марге блатную путевку в Пицунду, и она уехала на целых восемнадцать дней (а почему я сам не поехал – не помню), и я оставался один и чувствовал себя превосходно и, разу ме ет ся, регулярно и вольготно выпивал, и (как, как, как, не помню, почему?) в квартирке у того молодого симпатичного хиппующего соседа из подъезда, где жила и она, и она пришла тогда тоже (оказывается, была его приятельницей еще со школы), и какой-то портвейн, и она с этим ее взглядом и крупным сумрачным ртом, и это ее зигмундово перло вовсю, и мы вышли от того приятеля уже ночью вместе, и, спускаясь по лестнице, я предложил ей зайти ко мне и выпить еще кофейку, и она молча и спокойно, и потом уже у меня, и, кажется, кофеек до того все же был пригублен, а потом, с таким пониманием дела и как настоящий гурман, она все продлевала и продлевала тем своим сумрачным ртом наше общее оральное удовольствие, облизывала, будто растягивала поедание клубничного мороженого в вафельном стаканчике, и черные пряди ее волос спадали ко мне на живот, а после всего еще и рассказала, к слову (подойдя к зеркалу и внимательно рассматривая свои нагие раскосые маленькие груди), о каком-то ее бывшем негре (сенегальце?), с которым они прошлым летом, абсолютно голые, любили делать это днем на балконе, а когда я, тоже к слову, спросил ее, как часто ей нужен мужчина, ответила, что с этими вещами у нее вообще нет никаких проблем, поскольку если эти вещи ей вдруг делаются нужны, то для того есть элементарный ручной душ, и как же, черт возьми, жаль, что я не попросил ее тогда же, чтобы она показала мне (в моей ванной), как она это делает с душем, так как всегда, извращенец, очень хотел посмотреть на такое (а эта хорошая сумрачная девочка, конечно же, мне, извращенцу, запросто показала бы таковой процесс ее самоудовлетворения), и еще несколько позже, когда она уже уходила, а я у двери, уже не по-извращенски, а по дружбе, попытался чмокнуть ее, сказала: «Ну ты совсем как ребенок, давай, пожалуйста, без этих глупых сантиментов». Такая вот небольшая, но намертво влипшая в память историйка про это великое зигмундово «Оно». Где ж ты теперь, сумрачногубая? Тогда она училась, если не ошибаюсь, в ИНЯЗе. Французский. Кобели, предполагаю, упадали со стоячим. Такой вот образовывался треножник. Вероятно, уже давненько-давненько свалила в иные страны. Франкоговорящие? Сенегальские? К треножникам? Этнические группы: волоф, серер и тукулёр. Империя Джолоф. Французы в XVII веке основали там факторию и город Сен-Луи. «О, Сен-Луи – город модных дам, автомобили, огни реклам». Арахис и золото. А не попить ли нам кофейку с золотым арахисом? А потом – полижем клубничное мороженое. А шоколадное мороженое цилиндрической формы тогда называли «член Лумумбы». Увесистое такое мороженое. Цилиндрической формы. А этот Лумумба был конголезец. В очках. А сенегальцы без очков. И все эти сенегальцы без очков гдето ближе к пятидесятым, все-все-все, и с кофейком, и с клубничным мороженым, и с арахисом, получили французское гражданство в благодарность французского правительства за их многовековое рабство. Франция полна этим арахисом. Особенно Париж. И эти черные с арахисом сенегальцы там, ну, очень красивые. Абсолютно вписались. Какой-то утонченной и изысканной кофейной красотой. Ну, ну, очень. А сенегалки, так те – вооще. Или вообще? Нет, и вооще, и вообще, негритянок красивей их. В этом Париже всегда просто любовался ими. Оборачивался, бля. Ну и ну. Вот это – да. Необыкновенно красивые сенегалки. Очень стройные. Высокие и сумрачногубые. Ну, очень-очень сумрачногубые. Во още. О-о-о! Особенно, когда они в своем Сенегале несут кувшины с водой на голове. Да и как глянут на тебя из-под кувшинов-то. Аж мурашки побегут и треножник получится.

---

И поехали о треножниках дальше. Когда Марга вернулась, все, помню, было хорошо, и я вроде как даже обрадовался ее возвращению. Еще помню, она была в тот день очень разговорчива и все болтала и болтала, объясняя это тем, что молчала все восемнадцать дней: мол, ни с кем не знакомилась, не общалась и все время только одна и одна. Одна. Может быть, так оно и происходило на самом деле. Может быть, действительно соскучилась.

А вечером, плюс к болтовне, винцо, заранее мной заготовленное. А когда винцо прикончилось, она с намекающей улыбкой отправилась в ванную отмываться – после самолета. И отмывалась после этого самолета довольно долго. А постель была уже расстелена. Но я, помню, был еще одет и все еще сидел на кухне. А потом она наконец вышла из ванной, опять же улыбающаяся и абсолютно голая. При ярком свете и без всякого стеснения. И я увидел, как она загорела – из прежнего остались только две белые полосы: там, где должен быть лифчик, и на бедрах, где так теперь совсем уже контрастно сразу же бросалось в глаза (и всякий раз, всякий раз как вновь!) это ее сгущенное незабываемое диво, эти ее райские кущи, по которым я тогда вроде как тоже очень соскучился. И быстренько стал раздеваться сам – и к расстеленной постели. А там опять: «Подожди, подожди». И вначале, разумеется, эта ее любимая сакраментальная сигаретка. А потом наша сигаретка была все же загашена в пепельнице. И, соскучившись, поехали ласки. И – соскучившись, начали. А еще чуть попозже она опять сказала: «Подожди, подожди. А давай попробуем сегодня по-другому». И встала с постели босая на пол. Что-то вроде камасутры, что ли? Соскучившись. И я попробовал с ней по этому ее «другому», но мне, помню, было не очень удобно, и это ее «другое» мне в тот раз совсем не понравилось. Кажется, что и ей тоже не очень-то подошло. Впрочем, потом мы так с ней больше уже и не делали никогда. И что же у нее была тогда за фантазия? А ведь какая-то фантазия определенно была. Откуда? Потаенная. Острая. Вероятно, даже заранее запланировала ее. Осуществить. Соскучившись? Свежачок. «По-другому». Секс ядовитый. Почему-то то мое соитие с ней тоже до сих пор застряло в башке. Треножник.

---

Но они становились со временем реже и какие-то всякий раз ею как будто запланированные. Поскольку тем запланированным днем, заранее, еще при ясном небе она говорила: «А ты не сходишь в магазин за бутылочкой винца на вечер? Только, пожалуйста, самого легкого». По всей видимости, для этих дел «винцо» ей способствовало. Как допинг. Что, к слову, я приметил уже давно. Хотя, также уже давным-давно, все медленно, поскрипывая, катилось с горы. А вот этого-то я еще совсем и не понимал. И не слышал никакого скрипа. Несмотря на (чуть что) иногда ураганом налетающую эту ее звериную непримиримую ярость. С которой даже свыкся. Ярость без жалости. Так сколько же мы так еще протянули? Да, ведь еще целых лет пять.

---

(--- Дальше стало все хуже, натруженно, лодка шла, как в болоте и волоком, кашель был и больной, и простуженный. Свет гасился. Вино выпивалось. Силуэт в силуэте: картина – на сюжеты из «Поз Аретино». Помню тело знакомое – голое, помню наши соития острые, роскошь влажного темного острова, воспаленное устье, вздутье. Помню угол и сумрак агонии, икр подбритых объятья чуть колкие и упругие полные лядвеи в раздвоенье, в бесстыдстве, в надломе. Помню волка в смердеющем логове, помню в глотке кипящее олово, помню в яви своей или помыслах список жалких, ничтожных подмен: там, где был я, где жил я, где в тумане звенела струна и где тайна была мне открыта не раз. ---)

---

Волк в логове. А олово в глотке. И в самом деле, за что же я ее потом так, после того как встретил своего настоящего ангела, возненавидел? Летающие чугунные утюги? Ведь она же, в сущности, была хороший человек. И ведь она меня вначале любила. По-настоящему. Как пить дать. Сначала очень любила. Решительно. А потом разлюбила? А вот я ее по-настоящему никогда не любил. Никогда. И после всего очень несчастная. И одинокая. Сидела у себя в конуре. Может быть, потом, после меня, у нее кто-то и был. Безжалостная, безжалостная, безжалостная дура. А дальше, дальше уже совсем старая дура. А я вот от нее спасся. Наверное, вовсю в конце жизни закрашивала свою седину. А там, где у нее была эта ее великолепная роскошь, и вовсе, я думаю, тогда уже все повылезло.

---

По мне, так разрыв случился, ну, абсолютно на пустом месте. И совершенно неожиданно. Такое впечатление, что неожиданно даже и для летающих утюгов. В тот вечер к нам в гости напросился этот наш общий дуралей со своей новой (со златовлаской он к тому времени, умница, развелся) женой (или еще невестой?), и, напросившись, те дуралей с новенькой дуралейкой просидели у нас в болтовне до самого поздна. Кажется, коньяк. Оказывается, те, тогда напросившиеся дуралеи во всем виноваты, что ли? Ушли с шумом наконец-то только под ночь. И тут же сразу, ничего еще совсем вовсе не понимая, я почувствовал грозу. Что? Что? Что? Выяснилось – не выяснилось: вроде я на эту новую жену (или еще невесту?) дуралея не так поглядывал. Как? Глаз положил? Или вроде я с ней. Что? Глаз положил. Или вроде я при ней. Что? С глазом. Или что-то еще вроде. Бред. Какие-то громы на почерневшем горизонте. Бред. И на кухне какая-то грязная посуда с объедками. И я ее, помню, мыл. Как всегда. А грозовая туча, громыхнув в отдалении дверью, ушла в свою комнату – «спать». А где же тогда была Машка? Где была Машка? Совсем не помню Машки, но помню, перемыв ту грязную посуду, пошел с некими предчувствиями спать и я – в другую комнату. Хотя после (хорошенько) коньяка и этого предгрозового, и этих предчувствий был несколько алкогольно вздрючен и спать, разумеется, не мог и бревном лежал в темноте в постели; и, положив на живот транзистор, тихо, ну, очень тихо, как потная мышь, решил для некоторого успокоения послушать этого чудесного болгарского Христо Христова: кто-то тогда дал на время кассетку с его прямой записью из софийского собора Александра Невского. (А проводились ли вообще литургии тогда в том Александра Невского при болгаро- советской-то власти? Не знаю. Значит, может быть, из какого-то другого собора, теперь уже и не прояснить, но из собора, собора, ведь акустика, акустика – на этой записи точно, была именно соборная акустика.) И этот его бас, бас, завораживающий бас, абсолютно шаляпинский гениальный бас, – кажется, чесноковская «Жертва вечерняя». Вещь, как со временем понял, довольно пошлая, но тогда. Пробирало аж до мозга костей. Маргино грозовое молчание в другой комнате пригрохатывало басом Христова в моей. И перематывал и прослушивал вновь. Раза два? Тихо-тихо. Ну, очень тихо. Кто ж мне тогда ту кассетку дал? Ведь этого Христова раньше и не знал совсем. И производил впечатление. Чуть ли не до выкатывающейся полупьяной слезы. И вдруг специально, так специально громко, по полу в коридоре ее маленькие пятки – тук, тук, тук, и ворвалась ко мне со своей яростью: «Немедленно выключи». – «Но я же тихо, я же так тихо. Ну, совсем тихо». А она: «Последний раз говорю: выключи немедленно». Кажется, и с матюгом. И даже в полной темноте я увидел, как раздуваются ее ноздри. И тогда не выдержал. И не сдержался. И как пес, загнанный в угол, своему хозяину зубы показывает. И само вырвалось. И сорвалось. «Ты ведьма». Впервые в жизни ее так назвал. И сам испугался. Но ведь на самом деле – ведьма. И сам возрадовался, что оно пусть и сполупьяну, но сорвалось и вырвалось. И тогда, бля, ее ноздри в темноте еще больше раздулись. И, выбегая, она захлопнула мою несчастную дверь так, что трясануло всю квартиру. И вновь это злобное тук, тук, тук пятками по коридору. А потом, бля, и своей за, бля, собой дверью так грохнула, что на кухне зазвенела вся недавно вымытая мной посуда. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй. Господи, спаси и сохрани.

«Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою».

---

И потом было это хмурое утро, эта отвратительная тяжесть, это ее каменное молчание, эти мои униженные просьбы о прощении и эта ее непримиримая жесть. Огнедышащий гранит. И огнедышащий, и ледяной. Что делать? Что делать? Что делать? Однако поначалу все же какие-то надежды, поскольку не впервой. Но так прошел один день, потом второй, а потом и третий. А потом, возможно, и пятый с десятым. А потом, наконец, раскрыла рот и произнесла это страшное слово. Развод. Да что с ней, черт возьми, случилось-то? Жуткая была все-таки баба.

---

Но еще так какое-то время тянулось. С месяц? В надеждах. А может, и отойдет. Отойдет, отойдет, ну конечно же, отойдет. Хрен два. Жесть. И как назло (впрочем, обычное было для меня это дело в подобных с ней обстоятельствах), снова ведь подвозжелал ее, бляху-муху. Особенно по утрам, когда время от времени видел (и опять оно, оно, оно), как она, стоя задом ко мне, застилала свою постель – в этой своей совсем коротенькой ночной сорочке и шлепанцах без задника, – и опять эти узенькие розовые пятки, и опять эти продольные латеральные розоватые ямки, и опять эти плотные икры и легчайшая штриховка пушка на исподе ее чудесных крепких лядвей, и опять эти ее (прохладные) выпуклые ягодицы, когда она, ну, особенно нагибалась, подтягивая простыню, и открывалась аж до. Этот ее морок. Это ее ё-моё. Оно. Ну, что делать? Ну, что делать? Хрен два. Ё, да теперь не мое. Одна лишь небольшая, но увесистая эрекция. Возбухание.

---

Почему ж она в те злосчастно-возбухающие (мои) дни так уперлась и не отошла, не оттаяла? Гранит огнедышащий. Потом, потом, потом мне кто-то ведь сказал, что когда ее спросили о причине развода, она ответила нечто вроде того, что сама не знает. Причины. Сучье вымя. Призналась. Мол, сама причины не знает. Мол, сама не знает, почему развелась. Жуткая баба. А меня таки от себя спасла. Розовые пяточки. Розоватые латеральные ямки. Причинное место. Причины не было, а меня спасла. Сама того и не понимая.

---

А тогда, помню, все еще чего-то выжидал. И даже иногда вдруг что-то, что-то брезжило. Некое успокоение. Чего-нибудь, бывало, спросишь – ответит, и как-то нормально. О чем-то, кажись, и переговаривались. Как-то мирно. Иногда думалось, ну, сегодня вот все наконец, все и пройдет, и она, бля, отмякнет и попросит: «А не сходить ли тебе за бутылочкой – на вечер». Или: «А давай-ка сыграем в бутылочку. И будем целоваться. С языком. А когда нацелуемся, я пойду в душ, а ты поскорей стели нам постель. И там у нас будет хорошая камасутра». И думалось так, и погадывалось до тех пор, когда она, уже в самый натуральнейший серьез (ноздри), взяла да и выложила: «Ты, мой дорогой, в этом доме вообще на что-нибудь претендуешь?» Это имелось в виду имущество. Да нет, нет, не так, а как-то намного грубей: мол, выкатывайся. Кажется, она в это время что-то очередное спокойненько вязала спицами. И рядом клубочек.

Претендуешь. Какой же она была в тот момент все- таки сволочью. С теми своими спицами и клубочками. Претендуешь. В этом доме. Да ни на что я в том (ее?) доме не претендовал. И не мог. Как делить эту худую крышу? Машка, Машка, Машка. Какая там дележка крыши. И, в конце концов, действительно не мое это какое-то все было. Они с Машкой, разумеется, остаются под этой ее, но не моей, крышей. А я, разумеется, остаюсь без этой ее, а не моей, крыши. Ну ее к дьяволу, эту не мою крышу. И в мыслях не было что-либо делить и их обделять. Как это вообще можно? «Ну, – сказала она, продолжая вязать, – тогда: всё. Больше так жить нельзя. Я сегодня уеду на два дня к маме, а ты собирай свои вещи, и когда я вернусь, хочу, чтобы тебя здесь не было. Тебе два дня на сборы хватит?» (Боже мой, боже мой, боже мой, а где же тогда была Машка? Совсем не помню Машки. Где она тогда была?) «И бери все, что сочтешь своим. А ключи от квартиры оставь на столе – дверь просто защелкни. Да, и не забудь на том же столе оставить свое обручальное кольцо. И еще: забирай с собой собаку». (Разумеется, поскольку это кольцо было для меня когда-то к свадебке куплено еще ее бабкой. Но ведь эту собаку заставила купить для нее она сама? Кундель,

Кундель, Кундель. Бедный Кундель.) Разумеется.

---

И почему-то наконец наступило для меня тогда какое- то облегчение

---

Все эти два дня, оставшись один, я собирал манатки. Я знал, без чего я, ну, точно никак. Я знал: без этого я совсем никакушеньки-никак, ибо буду не только обескрышен, но и абсолютно обезличен. Это мои тогда (а потом, как выяснилось, и навсегда) дурацкие, поистине жизненные интересы. Это. Какие-то к тому времени с трудом добытые книги, которые уложил в пару картонных коробок, принесенных мной из ближайшего магазина. И еще кое-что свое (о, какое свое) с (теперь уже ее) стен, окленных теми пошленькими обоями. Жалкость, конечно, какая-то, но то, что. Без чего, мне казалось, я вообще никто. То, что после стольких усилий из меня на тот час выродилось. Будто дети. Без них – никак. Казалось, это мои руки-ноги. Которые я тогда, собираясь, оборачивал в какие-то тряпки. Казалось, с неким даже удовольствием. Ей во вред? Оборачивал и укладывал с очень большим тщанием. Только бы их не повредить.

А потом заказал такси – к маме. Несколько коробок с книгами, некое это свое драгоценное и то, что в каких-то узлах. Робинзон Крузо на плоту с вещичками, пе ре вози мы ми им со своего разбившегося о риф корабля. Что он там особенно бережно переносил в бочонках? Порох. Был август? Вычисляется будто бы август. Этот чудесный, чудесный переезд к маме. На ее крошечный, крошечный остров. Мой остров. Была пятница? Наконец-то такой обитаемый, обитаемый островок. Обитель. Мама отчего-то была всему этому очень рада. Возвращение блудного сына в свою обитель.

А на другой день, отдельно, снова заказал такси и уже забрал и перевез туда Кунделя, который, пока мы ехали, тоже чему-то очень радовался.

---

По нынешним меркам мать жила, в общем-то, недалеко. У метро «Сокол». И адрес ее был: улица Усиевича, 25, корп. 3. А вот номер подъезда уже забыт. Мы выехали с Новолесной, повернули направо, на Лесную, потом вдоль трамвайной линии к Белорусскому вокзалу, потом направо, на Ленинградский проспект, потом по Тверскому путепроводу через железнодорожные пути, в сторону 1-го Часового завода, мимо того дома, в котором я так давно, так давно впервые целовался с Алиной, потом мимо «Динамо», потом мимо «Аэропорта», потом, не доезжая одного квартала до «Сокола», снова свернули направо, в проулок (как, как же он назывался?), мимо овощного магазина, мимо молочного магазина, снова направо, на совсем пустынную улицу Авиаконструктора Яковлева, по ней метров 150 и – стоп. Вытянутая блочная девятиэтажка, выходящая одним торцом на шумноватую и хорошенько проезжую Усиевича, а другим – на совсем пустынную и тихую Авиаконструктора Яковлева, и подъезд мамин был последним – у того совсем пустынного Яковлева. Так ее подъезд, значит, был 3-й?

Перед подъездом пластался протянувшийся вдоль всей этой девятиэтажки, от Усиевича до Яковлева, скверик (обсаженный кустарником?), в котором, когда и раньше приезжал сюда с Кунделем, его выгуливал. Мать жила на первом этаже, надо было войти в подъезд (3-й?) и, поднявшись на несколько цокольных ступеней, повернуть и теперь направо, потом – по кишке коридора гостиничного типа до последней, левой, двери в ее квартиру (ну, ну, ну, номер, бля, и опять забыт номер, как же так?!). Квартира была однокомнатная, и комната эта по жировке (ведь помню!) составляла 13,8 кв. м.

---

А вечером на это мое вынужденное новоселье к матери снова напросился тот дуралей, из-из которого в результате оно вроде как и случилось. Хороший, мой хороший дуралей. Тем более что он стал теперь и соседом, поскольку жил тогда в двух шагах поблизости, на той же Усиевича. В общем, я был рад: своим приходом ведь немного, да скрасил. Разумеется, алкоголь. Кажется, опять коньяк. Кажется, бутылка «Плиски».

И допоздна. И за окном уже совсем зачернело, и Кундель сидел у двери, с терпеливым нетерпением ожидая, когда ж его наконец-то выведут. И «Плиска» закончилась.

И пора было кончать трепаться. И встали. А Кундель на задние лапы. И я нацепил на него ошейник с поводком. И пошли. И он поводок тянул и рвался поскорей на улицу. И на улице, как обычно, был от поводка отцеплен. И стремглав исчез в кустах того скверика перед подъездом. И дуралей все никак не мог уйти, и мы с дуралеем у подъезда все продолжали о чем-то болтать. И время от времени я свистел. И Кундель из темноты подбегал ко мне. И снизу вверх смотрел в мои глаза. И понимал, что это был лишь ложный вызов. Проверка. И вновь убегал в темноту.

Сколько же так продолжалось? Наверное, минут 15 –20. А потом. На очередной мой контрольный свист Кундель не явился. А потом. И на повторные свисты не явился тоже. А потом. Была моя беготня по черному скверику, опять свисты и крики: «Кундель! Кундель!» А потом. Была беготня уже с другой стороны дома, снова свисты и снова крики: «Кундель! Кундель! Кундель!» А потом. Какой-то прохожий сказал: «Посмотрите на Усиевича, там, кажется, только что машина сбила собаку». А потом. Я выбежал на Усиевича и увидел чуть вдалеке лежащую на проезжей части эту собаку. А потом. Еще в какой-то надежде, что эта собака не Кундель, я несколько секунд пережидал плотно проходящий поток машин. Их фары слепили. А потом. Я бросился на середину улицы, подбежал к сбитой собаке – и надежда исчезла, потому что это был Кундель. Я поднял его с асфальта на руки, и он был еще теплый, но уже какой-то твердый. А потом. Я перенес твердого Кунделя на противоположную сторону треклятой улицы Усиевича и положил под дерево на придорожный газон. Фары проходящих мимо машин слепили, и я все щурился и щурился.

В тех черно-слепящих рваных поисках Кунделя тогда вовсю участвовал и дуралей: бегал, свистел и звал его вместе со мной. Теперь он стоял рядом, и я не знал, что делать дальше, и тогда дуралей сказал: «Надо добыть лопату». И ушел под фонарями в сторону своего недалекого дома. Сколько ж я так простоял рядом с лежащим на газоне Кунделем? Наверное, с полчаса. А потом. Дуралей вернулся. С лопатой, которую он каким-то образом все-таки достал. У каких-то дворников? Каких, к черту, дворников, ведь это была уже, вероятно, полночь. Хрен его знает, где он ее достал, но достал. Молодец, молодец дуралей. Однако земля там оказалась какой-то каменистой, и я с трудом выкопал на газоне яму глубиной, может быть, только с полметра. Впрочем, для таксы этого вполне хватало. Или все-таки глубже? Под деревом. Фары слепили. Только бы запомнить то дерево. Запомнить бы дерево только. Чтобы с утра не перепутать, под каким деревом он прикопан. Только бы запомнить. Дерево, дерево, дерево.

Уже стояла чуть ли не настоящая ночь, и Марге я звонить и сообщать обо всем не стал. Сучье вымя, Марга. Выпили-то с дуралеем всего бутылку на двоих, но я почему-то был в тот вечер пьян и, как всегда, когда пьян, стал полным идиотом. А она, пока я в тот вечер был идиотом, безжалостно убила Кунделя. Я был полным идиотом с пустым поводком в руке, трепавшимся о чем-то у маминого подъезда с дуралеем без поводка на его глупом языке, а она, умная стерва, люто и ни с того ни сего выбросившая Кунделя вместе со мной, была настоящим сучьим выменем.

Ведьма.

---

Да и когда на следующее утро, после мути абсолютной бессонницы и будто с тяжелейшего похмелья, с глазами красными, как у кролика, я все-таки позвонил ей и сообщил эту жуть, она восприняла ее, ну, с полным спокойствием. И бровью не повела, хотя по телефону я ее сучьих бровей не мог видеть.

---

<…>

---

Если не считать этого ужаса с Кунделем, то в дальнейшем, в общем-то, я прожил тогда у матери, может быть, одни из самых счастливых месяцев своей жизни.

У нее наконец-то я ощутил какую-то неведомую мне раньше, легкую свободу. Если не считать ужаса с Кунделем и даже если не считать других, очень и очень серьезных неприятностей: еще через месяца три мать перенесла небольшой инфаркт (как она говорила, это от переживаний из-за меня) и какое-то время пролежала в Боткинской больнице, куда я ежедневно к ней приезжал (что, кажется, доставляло ей большое удовольствие, поскольку очень удивляло соседок по палате), а следом и еще раз ненадолго загремела туда же – с желчнокаменным приступом. Но, слава Богу, тогда пронесло, пронесло, пронесло.

И с матерью потом мне было очень даже хорошо. Душа в душу. И мне кажется, она была счастлива, что я наконец к ней вернулся.

---

<…>

---

Вечерами я разбирал свою-мамину раскладушку и спал на ней, как в гамаке, даже с каким-то удовольствием и, как правило, очень крепко. Утром я собирал ее и ставил в углу у стены, прикрывая оконной шторой. Все было в этом маленьком доме чисто и опрятно. С таким же удовольствием я у мамы регулярно выпивал, покупая в недалеком винном у метро «Сокол» свою обязательную бутылочку портвешка. А мама, мама, мама... Она готовила мне, как до сих пор кажется, ну, очень уж вкусно. Часто в то, уже уходящее лето и раннюю, а потом и янтарную осень я, еще тогда к совсем светлому вечеру, отправлялся гулять – иногда в сторону Петровского парка, а чаще – на другую сторону Ленинградки, по направлению к Октябрьскому полю, тоже в парк, где были захоронены какие-то герои Первой мировой войны, и мерял во время таких прогулок километры и километры. И все же поначалу иногда из телефонной будки я набирал свой бывший номер и звонил Марге – а вдруг она скажет, что, ну, уж ладно, хватит, я сама по тебе соскучилась, давай мириться, хотя по-настоящему сам этого уже вовсе и не хотел. Но она отвечала мне холодно, и я делал вид, что интересуюсь только-только Машкой. Мне все тогда казалось: исчезнуть из их жизни в один момент и совсем с концами – как-то неприлично и даже подло. Но с Машкой было все хорошо.

---

Да, конечно же, кроме прогулок я тогда еще зачастил с винцом к своему брату, общаться с которым вообще в те годы очень стремился, но до того виделся не так уж и часто. А теперь я просиживал у него допоздна, мы хорошо выпивали красное, мы говорили о каких-то только высоких материях, и это доставляло удовольствие не только мне, но и ему – такая прекрасная, прекрасная болтовня, и я, после той болтовни какой-то умиротворенный, возвращался домой, на свою раскладушечку. Да и мама очень радовалась, что наконец-то я с братом так близко сошелся. Эти тогда так спасавшие меня от мерзейшего разрыва с Маргой поездки к нему. И это винцо, винцо, винцо.

---

Несколько раз мне с помощью все того же моего наивечного приятеля-дуралея смогли обломиться и какие-то бабы. Помню, как с его предприимчивостью (он все это всегда и устраивал) мы закатились однажды к двум подружкам и остались у них на всю ночь. Алкоголь обязателен. Мне в постели досталась довольно-таки приятная татарочка (теперь уже, за давностью лет, абсолютно безымянная), большая любительница игры-недавалки, хохотушка, никак не хотевшая разжимать ноги и провалындавшая меня до самого утра, поскольку, когда я совершал попытки проникнуть к ней (куда надобно), не забуду этих ее смешков. Она спрашивала: «А знаешь, как по-татарски будет “иди ко мне”»? И я, зная, сообщал ей, сам улыбаясь, это сакраментально-известное еще с детства: «Киль манда». А она: «А знаешь, как будет “отойди от меня”»? И сама отвечала: «Oт манды – киль!» И смеялась своим щебечущим птичьим смехом. И я, как идиот, тоже ухмылялся, поскольку это mot казалось в тот моментик действительно остроумным, и все целовал ее, и продожал мучаться в своих упорных потугах все же как-нибудь, бля, протиснуться меж этих ее коленей, но она снова и снова горячим звонким шепотом повторяла мне в ухо: «От манды – киль! Киль – от манды!» И, зараза, снова щебетала смехом. И только уже под то утро (чуть ли не светало) смилостивилась наконец, и как следует эти милые свои колени широко раздвинула и запустила меня меж них, хотя я был уже довольно-таки измотан от той долгой дурацкой возни с ней. Симпатичная такая, веселая татарская девчонка. Как же ее звали? Без ответа. Возню помню, имени нет. Затеряна полностью и навсегда.

---

Дуралей, дуралей, дуралей. Стародавний приятель. Такой уже давнишний. И, наверное, до крышки. Или моей, или его. Крышечек. Большой павиан. Теперь уже хорошенечко старый дуралей-павиан. Молодчина. Настоящий самец. Ведь это он, дуралей-молодчина, так частенько снабжал меня этим ягодным кормом, включив в него, сам не ведая того (и никогда об этом и не узнав), дурак-дуралей, даже свою жену златовласку. Незабвенную. Всегда буду ему обязан. Ввек не расплатиться. С его же помощью в те начальные раскладушечные времена после Марги, окромя той татарочки, про мельк ну ла и другая безымянка (снова беспамятство, склеротические бляшки?) – молоденькая заезжая хотелка, которая, опять же с подружечкой (тоже, разумеется, хотелкой и тоже, разумеется, теперь безымянной), отдыхала (?) тогда в каком-то пансионате за Химками, и я даже после той, первой ночи, проведенной там у них со своим дуралеем (который в ту ночь совокуплялся – мы все на одной постели: оргия – с этой второй подружкой-хотелкой), потащился туда, сам хотелец, и еще разок, уже в одиночку, довольно долго трясясь в автобусе от метро «Речной вокзал», – охота ведь, известно, пуще неволи. Абсолютно не помню ее лица. Только помню ее стройные юные голени, слегка покрытые, на ощупь, обворожительным пухом тонких дыбчатых волосков, поскольку тогда всяческие там хотелки за этими делами еще так не следили, как следят теперь. Такая легкая, легкая шелковистая пушистость. Что, собственно, и возбуждало. Фавнесса. Дыбчатых. Может быть, золотистых, а может быть, дымчатых. Забыто. Почти ничего больше не помню – только эту пушистость золотисто-дымчатых и дыбчатых. До сих пор ощущаю в раскрытой ладони, как тогда их гладил. Как же ее звали? Без ответа. Пушистость очень помню, имени и лица – нет. Затеряна полностью и навсегда.

---

От дуралея же произошла тогда и Катя. Сколько ж ей было? Да, наверное, уже за тридцать. В каком-то учреждении бухгалтером. В сумочке всегда носила с собой презерватив. На всякий случай. Пусть будет. Тогда была, как мне теперь видится, уже совсем поздняя осень. Предзимье. Уже вроде как даже снег. Первый раз помню ее в шубке. После пьяноватой развлекаловки с кем-то еще у того дуралея, где с ней и познакомился, потом привел (ведь совсем рядом) ее домой – мама тогда как раз выздоравливала от этого инфаркта, еще в больнице, и поэтому ее тахта пустовала. Помню, было очень хорошо. Ну очень подходяще. И разумеется, без всякого там презерватива из сумочки. И только у нас тогда с ней совершилось свершение, как у нее тут же и месячные начались. Тютелька в тютельку. Она, кажись, была очень довольна. Некрасивая, но тело мраморно-девичье. Такое девственное мраморное тело. А потом, а потом, а потом – с ней было довольно долго. То здесь, то где-то еще. Как-то даже ездил к ней на дом – такая чистенькая и просторная квартирка. Но почему-то только с одними лишь тюлевыми занавесками на окнах. Без штор. Помню, пододвинула к подоконнику стол, скинула туфли, встала на него и стала старательно завешивать окно каким-то покрывалом, затемняя комнату, где мы-мы. Стеснялась на свету раздеваться? Помню на этом столе ее босые нежные ноги, когда она прикрепляла это покрывало к карнизу. Очень красивые стопы. Холеные. А ноготки были покрыты темно-бордовым лаком.

---

Теперь то, оказавшееся счастливым, время почему-то соотносится у меня как время между двумя смертями – отца и матери. Когда я уже совершенно отошел от смерти отца, но еще совсем не задумывался о маминой. Мама. Ведь она же намного позже, позже, позже! И все же – где-то посредине почему-то эта Катя. Как бы это, как бы это. Так и просится эта Катя. Хорошая баба была. Голос низковатый, чуть с приятной хрипотцой. Но немногословная. Как бы, как бы о ней припомнить?

---

(--- В эту паузу между смертью и смертью, середину ее гладко-шелковым телом отмерив, помню мелкий свой блуд: демонстрируя радостный труд, там, бесцельно и походя, эпизодом растянутым с похотью, объявилась, как опытный мастер, молчаливая Катя-бухгалтер; приходила, деловито снимала чулки и бюстгальтер, и в классичных соитиях с ней, с честной лаской и ладных, ее легкие вздетые стопы с педикюром прохладно-бордовым слегка трепетали и меня обнимали за талию, чуть дрожа сладострастно, и зрачки в дымке зыбкого транса, как закатные солнца за реки, утемняясь, катились за веки под клубящимся сумраком смеженных штор, и в оргазмах тускнеющий взор с поволокой становился угрюм и туманен, словно в тютчевском «огне желанья», и действительно, Катя эта, наверно, с полгода была моей временной плотскою манией, и в тех памятях давних телесных проказ будто слышу отчетливо я и сейчас, как когда-то, во всякий пронзительный раз, она удивлялась по-детски совсем, всякий раз, с хрипотцой отмечая: «Я кончаю, ты знаешь, кончаю». А потом словно ставила точку: «Я кончила».

Среди многого разного заодно потерял и ее. Где теперь она? Упеклась и увяла, на пенсии, стала блеклой и хмурой старухой, поменяла жилье и прописку, может, есть даже взрослые внуки. Хотя без гарантий. И все по-другому, и она уже главный бухгалтер, разбирает отчеты, составляет балансы и тоскливыми, в мути, деньками у закрытой до времени кассы все дрожит над чужими деньгами, что в сейфе приперты в присутственном месте со скромной оплатой присутствий за месяц. Уходит последней, свет гасит в передней, с вахтером прощается, и облако ярое, покуда еще в темноте не истаяло, как будто с тревогой, обрывком багровым прорвавшись из мрака, холодным, но резким и пламенным зраком глядит, не мигая, в дыру помещения на острые тени унылой империи – расставленных стульев, столов, образцов писарской машинерии, что завтра с утра спозаранку для банка опять будет множить на чистеньких бланках расчеты до пота, балансы до рвоты, какие-то цифры, какие-то квоты. ---)

---

Можно и так вообразить. А тогда, а тогда, а тогда. Этот Тютчев так и вертится. «Люблю глаза твои, мой друг», та-та, та-та, та-та, та-та-та, «в минуты» та-та-та «лобзанья, и сквозь опущенных ресниц угрюмый, тусклый огнь желанья». Чудо. Замечательно. Последний аккорд особенно замечателен. О ком это он? Кажется, о Денисьевой. Да нет, нет, какая там, к черту, чахоточная Денисьева – это о той, о баронессе Эрнестине Пфеффель, урожденной Дёрнберг. Особенно хорош этот «угрюмый», а «тусклый», возможно, и еще лучше. Оно, оно, оно. И ведь те Катины чуть приокрытые, угрюмые и тусклые во время того, когда. Всегда немного приоткрытые в то время, когда. Секс. Всегда в какой-то поволоке. Угрюмые и тусклые. От желанья. Источающие – желанье. Само. А тогда, а тогда, а тогда. А тогда эта еще вполне молодая желающая Катя в шубке началась в ту уже снежную осень. Да. А потом уже маму выписали. Да. И ту, так желающую, Катю я уже к себе, конечно, не мог приводить. Да. И теперь это у нее дома. Желающую-желающую у нее на дому. Помню, почему-то днем (обязательная завеска окон). Что, это были ее выходные, что ли? Почему-то именно днем. А мама была уже дома и очень повеселела. Да. Декабрь. И Новый год мы с мамой поехали встречать к брату с его женой. К братожену. Гули, гули, гули. Счастливый тот, счастливый и прекрасный Новый год. На елке у братожена. Чудесно пахучая и чудесно наряженная елка. Какие-то еще родные: гули, гули, гули. Какие-то милые подарочки. Гули. И утром, вероятно, от этого замечательного семейного счастья – почти никакого похмелья, хоть там было очень даже тяп-тяп-тяп-тяп и крепкого и слабого. И уходя, еще получили с собой бутылку белого сухого. Помню то сухое белое. И то беспохмельное утро. Вернее, не утро, а день, поскольку долго спал – ведь вернулись, вероятно, только часам к пяти. Да, конечно же, долго спал. И хоть день тот был не похмельный – а вечером похмелялся. Этой бутылкой белого сухого, испивая ее с таким огромным, огромным удовольствием. За ужином – который был: праздничная снедь (плюс к сухому), полученная в подарок, когда уезжали с этой новогодней елки. Какие-то пироги, студень, оливье (в стеклотаре). И все это ставшее еще вкуснее оттого, что постояло в холодильнике. Оливье, оливье, оливье... Которым с таким удовольствием закусывал тоже холодное белое сухое, глядючи, чуть насупротив, в мамин черно- белый телевизор «Таурас» вечером того 1 января, когда по этому телевизору давали «Жизель». Изумительную, такую изумительную черно-белую «Жизель». Какую-то совсем мирискусническую, мирискусническую. Эту «Жизель». В каких-то мирискуснических, мирискуснических декорациях. Эти чудесные сказки этих чудесных мирискусников. Да в конце концов, в чьих же декорациях шла по телевизору тем 1 января «Жизель»? Склеротические бляшки. И что это за наказание господне — эти, бля, бляшки?! И где вообще тот мир и то его искусство? Где та прекрасная мирискусническая «Жизель»? Без ответа. Затеряны полностью и навсегда. То серебристо-серебряное искусство. У кого-то видел (и запомнился) очень хороший, как показалось, заголовок:

«Смерть – серебряная тварь».

---

Помню, что где-то в тех же чудесных временах приобрел тогда за недорого в букинистическом комплект (четыре или пять?) томов «Старых годов» за 1916 год, это был последний год их выпуска. К сожалению, не в родных обложках, а заново переплетенные и чуть обрезанные уже, видимо, в 1930-х. Комплект, который я потом продал именно из-за того, что меня эти доморощенные, неродные обложки очень раздражали. Но с каким же наслаждением, пока эти книжки у меня были, листал их толстые желтоватые шершавые страницы. Именно там прочитал чью-то замечательную статью (чью же – барон Врангель?) о пастелях Розальбы Карьерры. И вообще впервые тогда узнал это имя. Розальба, Розальба, Розальба. Эта дивная Венеция Казановы.

---

И тогда же, но уже наступившим летом, было это, мое первое, посещение выставки «Москва – Париж». Первое посещение, и это светлое, светлое от нее ощущение. Как будто куда-то в лазурь распахнули окно.

---

Да, да, да, это тамошнее тогда голубое окно, окно, окно. Опять окно. И ведь почище того, так некогда запомнившегося, сомовского окна. Гениальное шагаловское «Окно на даче» 1915 года, может быть, одна из лучших его вещей. Ранняя. С той, на окне, вздернутой деревенской белой занавеской. С той глиняной кринкой и двумя красными яблоками на подоконнике. С той заоконной влажностью бело-голубых облаков. С тем муравчатым палисадом за ним, с теми за ним березами и с теми двумя влюбленными профилями (он и Белла?), обращенными к тем заоконным небесам.

И еще та врубелевская сиреневатая Царевна- Лебедь в большом жемчужном кокошнике, и ренуаровский портрет такой прелестной, совсем юненькой г-жи Гас тон Бернхейм (тоже во влажном саду), и та, такая мощная, сексуальность тела майолевской Помоны, и чудный милый Рябушкин с его стройно-худой высокой московской девицей XVII века, которая идет по уличным растоптанным снегам, словно топ-модель по подиуму, в своей «откутюрной» розовой шубке и с меховой муфтой, в высокой собольей шапке «а-ля рюс» и с выпущенной из-под этой шапки длинной пшеничной косой, куда вплетена красная шелковая лента. И еще вандонгеновская «Красная танцовщица» 1907-го, и томные загадочные «женщины-сны» в кринолинах Борисова-Мусатова на его «Гобелене» 1901-го, и светлая блекло-палевая история жизни голой Психеи, выдуманная Дени в 1908-м, и эта великая голая, с одним только перстеньком на безымянном пальчике правой стопы, «плоская» серовско-серая Ида Рубинштейн 1910-го, и декоративистское панно Боннара 1911-го, эти Синьяки и Дерены 1900-х, и красное (на сине-зеленом) живое кольцо матиссовского «Танца», и этот красный, купающийся с желтым мальчиком, конь Петрова-Водкина, и «Поэт и его муза» Руссо, и великолепные «Четыре туза» Ольги Розановой, и, плюс к этим тузам, другие русские «амазонки авангарда», и, конечно, совсем необычный для Пикассо, очень изысканный портрет его Ольги Хохловой с веером 1917-го, и страсбургская нимфа Бакста, придуманная им для балета «Нарцисс», с ее непостижимо роскошными вороными завитками подмышек, и спираль вавилонский башни III Интернационала Татлина, и его же «Летатлин», афиши Экстер, «сюрры» Танги и Миро, и куча еще всякого разного, и наконец, разумеется, извлеченный из долгого заточения в темноте на свет Божий – тот, тот, впервые тогда показанный здешним аборигенам, уже от времени несколько даже поседевший, «Черный», с едва- едва заметными просверками мельчайших кракелюров, «Квадрат» Малевича 1913 года – на чуть (едва-едва) желтоватом, цвета слоновой кости, с проступающими, тоже едва-едва-едва заметными, мельчайшими, но уже темненькими трещинками кракелюров, словно впечатанный в этот свой вязкий, будто молочно-топленый, сладковатый фон. Тот легендарный акт. Завершение всего. Состояние всего до Большого взрыва. Состояние всего – после. Крупная смертная квадратная Точка. Кажется, слегка неровная. Черная дыра. Черная крышка. Всему. Пиздец. Провидец был, конечно, этот гребаный Малевич. Пиздец всем комплектам журнала «Старые годы» за 1906–1916.

---

Да, да, да. Я впервые увидел ту светлую выставку в Пушкинском летом 1981-го, а Мишка родился к зиме 1983-го. И тогда, в 1983-м, я был уже с ней. Светлой. И я жил тогда уже не с мамой, светлая ей память. И мама, казалось, оттого затаила на меня какую-то обиду. На что? Оставил ее? Естественная материнская ревность? А я, мерзавец, как бы оберегая ту, так отвратительно и беззастенчиво матери хамил. Мама, мама, мама. А я – последняя гадина. Грех, грех, грех, грех. Следовало как-то по-другому. По-другому совсем как-то следовало.

---

А еще до этого – была та невероятная страстная охота. За сокровищами. Еще при Марге меня познакомили с тем стариком. Счастливейшая случайность. Туз. Выпала счастливейшая случайность. Еще при Марге кое-что от него уже поимел. А потом и вовсе. Когда он, насчастный, рехнулся. Добыча, добыча, добыча. И я как будто бы рехнулся сам. Вот где она была. Добыча, за фу-фу. А часто умудрялся и даром. Даже без фу-фу. Какие-то хитрованские комбинации. И они, бля, выходили. Вдруг обрушилась удача. Удача шла косяком. Эта лавка пыльных древностей. Эта пещера престарелого Аладдина, лишившегося разума. И там его сожительница, пришелица и вовсе из других миров, родившаяся в своих мирах вообще без какого-либо разума. Она рехнувшегося Аладдина вроде как собиралась обштопать, а в результате я ее обштопал. До сих пор удивляюсь. И как это так могло выгореть? Чудеса. Но ведь я так долго, долго к этому шел. И однажды посыпалось. Ну как из рога изобилия. Молочные реки с кисельными берегами. Само текло в руки. Карты пошли в масть.

Хотя все же главная удача – это она, мой ангел. И за что гнилой гниде выпал светлый ангел? Явился. До сих пор удивляюсь. Светлый ангел явился. И я был уже с ней, с ней, с ней.

---

В первый раз я увидел ее, когда еще был с Маргой, и у нас с этой Маргой тогда ничто и не предвещало пока. А она, тот мой ангел, пришла в сереньком, во всю длину застежном, хлопчатобумажном платьишке, в котором и после ходила очень долго, простеньком, с маленькими латунными пуговками от горла, брюнетка, и в ее распущенных по чуть покатым плечам волосах уже едва-едва, изредка сквозили несколько серебристых нитей – ранняя, совсем молодая седина, да, да, как раз и придававшая тем ее распущенным черным волосам какую-то совершенно необыкновенную прелесть. И она была сразу же мной отмечена, что-то, что-то, да-да, что-то, что-то, хотя рядом с ней тогда стояла, а потом они вместе и уходили, другая, ну, уж очень красивая (и тоже сразу же отмеченная) девушка: высокая, балетно-плоскогрудая и потрясающе медно-рыжая. Очень красивая и медно-рыжая. Как же не отметить. Но все же – лицо той. То ее лицо, лицо, лицо. Совсем, ну, казалось бы, простое лицо. И все же уникальное. Чем-то кого-то напоминавшее. Кого? Как ое-то напоминание. Какое-то возвращение. К чему-то очень давнему. Из детства. Та девушка, которая чем-то волновала тогда, когда иногда случайно видел ее проходящей мимо в моем переулке или дворе? Что-то, что-то, что-то в ней тогда волновало. Что? Опять эта химия? Возвращение к тому милому-милому лицу, уже когда-то виденному, из совсем давнего-давнего детства.

И еще я тогда ее услышал. И голос ее был глубокий альт.

---

В чем химия? В чем эта химия? Схождение звезд?

---

Второй раз я увидел ее, может быть, через месяц или даже два, там же, куда она снова пришла по нужно- деловому поручению своего извечного «хозяина», и тогда она среди других людей стояла несколько минут уже рядом со мной, так что была совсем близко, почти плечо к плечу, но при этом вовсе меня не замечая, – все в том же своем простеньком сером платьице, очень-очень сосредоточенно, хотя и слегка улыбаясь, ожидая момента для выполнения этого своего некоего дурацкого поручения, и я, искоса на нее поглядывая, мог видеть и рассмотреть ее профиль, ее распущенные по плечам черные волосы с изредкими проблесками тонких серебряных нитей, и этот нежный-нежный, как бы совсем сказочный, чудесно- естественный, легкий природный румянец на ее щеках, и маленькую родинку на ее скуле. А потом ее позвали, и она быстро отошла от меня к кому-то среди людей и стала исполнять это свое глупое поручение, и я тогда снова услышал ее альт.

---

Так в чем же химия? В чем? Что за формула?

---

В то времечко я был уже один, свободный как ветер, и совсем приспособился на маминой уютной раскладушке. Все течение вод переменилось, река вошла совсем в иное русло, но вот теперь она тем не менее не вылезала у меня из головы. Кое от кого кое-что я уже узнал о ней. Все было довольно сложно, однако тогда это как-то не имело для меня большого значения. Большое значение в той моей жизни еще совсем не ставилось мной в большой расчет. Только бы, только бы, только бы. Она. Хоть как-нибудь.

От того же кое-кого, от которого я уже кое-что о ней знал, я как-то узнал и то (на самом кануне), что вечером 25-го католического декабря она окажется в каких-то гостях у тех, кого я вовсе не знал, но был зван туда тем кое-кем, с которым приятельствовал и который, вероятно по моим очень заинтересованным расспросам о ней, вполне уразумел, что меня хорошенько зацепило. Он-то, этот мой незабвенный, собственно, все и устроил, втащив меня туда за собой: мол, нет проблем, народа будет много, и самого разного – там нечто вроде московского доморощенного «салона», где новеньким даже рады, тем более тем, которые со мной, конечно, конечно, конечно, будет все хорошо. Запиши адресок и принеси с собой коньячку.

Примерно часам к семи того решающего католического числа я, уже в сильном волнении, чуть ли всего не в три приема стаканищами опустошил дома бутылку красного сухого для осмеления — и поехал, хотя и еще в большем волнении, по записанному адресу, по дороге прикупив еще одну – с коньяком. Помню: метро «Университет». Помню: улица Строителей. Номер дома, подъезд, квартира, этаж – уже забыты. Больше не бывал никогда. А тогда стол там был уже накрыт, и я, хоть и уже поддатый, вскоре добавлял за этим столом еще и еще, но она сильно запаздывала, и в воздухе начинал витать страх, что не придет вообще, но в конце концов это все же произошло: в передней я услышал ее альт.

Помню, что ее усадили наискось, по диагонали напротив от меня. Помню чуть смутно что-то, что-то, что-то. Что? Помню, что, пытаясь обратить на себя внимание, я нес какую-то (высокомерную?) якобы интеллектуальную чушь. Помню, было уже очень поздно. Помню, что теперь без всякого накрытого стола, а между кем-то в каком-то брожении. Помню какую-то музыку, помню, что кто-то где-то по углам с кем-то общался стоя. Помню, что свет был приглушенный. Помню, что где-то стояла и она. Помню, что подошел к ней и что-то, что-то, что-то, стараясь быть как можно умней и интересней. Больше, больше, еще больше, чем был на самом деле. Помню, что долго. Помню, что она была очень спокойна, очень немногословна, но очень внимательно меня слушала. Помню, это продолжалось довольно долго. Может быть, больше получаса. Прилип. Почему-то такое впечатление, что внимания на нас не обращали. Как она исчезла потом – не помню. Как-то быстро, вроде и не попрощалась. Но помню, что и после ее ухода я был в ту чудесную католическую ночь абсолютно счастлив.

---

Затем потянулась пауза, которая длилась – сколько же, сколько же? Так, так, так, считаем – выходит, что восемнадцать дней. И снова что-то вроде праздничного: 13 января, старый Новый год. Там-то, там-то, там-то, почему-то Дом архитектора, куда меня позвал все тот же мой кое-кто, сказав, что она там каким-то образом в тот вечер должна быть, быть, быть по ее делу, да, да, именно по делу, хоть и Новый год, а еще, именно поэтому, там можно будет клюкнуть в местном архитекторском ресторанчике и проч., собирается компания и проч. Какая, к черту, проч. компания, когда она. В том месте окажется. Каким-то образом. И я решил, что или сегодня, или никогда.

И снова: для полного раскрепощенного осмеления, до того, еще дома, бутыль красного сухого – большими глотками. Для раскрепощения. А потом по снежку: скрип-скрип. А потом у архитекторов, еще – ресторанной водочки. Тяп-тяп-тяп. Для раскрепощения: не полного, а полнейшего. И уже по-настоящему пьяный. А она в это время где-то. Вдалеке, вдалеке. И никакого отношения ко мне. А потом вдруг понимаю: ее вроде как уже и нет. И у этого своего того кое-кого спрашиваю: а она что, ушла? А этот кое-кто: нет, но одевается. И тогда я со страшной силой рванул туда, где она. Одевалась. И чуть ли уже не в пальто. Рванул, абсолютно пьяный и, может быть, даже придерживаясь за стенку. Покачивался? Торопящийся пьяный. И сердце колотилось. Так в пальто она была уже или еще не в пальто? И, торопящийся, колотящийся – к ней. Мудак? Подошел. И, покачивающийся, сказал. В двух словах. Наверное, одна минута. Все, что наметил сказать. И еще то, что, «если когда- нибудь, будь, что, когда, будь, будь, будь, нибудь, то мой номер телефона, ну, если только, нибудь, будь». И она на это – опять, ну, совершенно спокойно, – открыла сумочку, достала записную книжку и поискала по алфавиту нужную букву.

И тут же протрезвел. И будто груз свалился с плеч.

И я в ту ночь после этого всего, возвращаясь на свою раскладушку и, кажется, уже совсем не покачиваясь, но ровненехонько идя под звездами по пустынному заснеженному переулку к метро, был, наверное, счастлив не меньше, чем, чем, чем. Возвращавшийся Пьер, только что до этого признавшийся Наташе Ростовой своим безухим мычанием в любви: «Да ежели бы я был самым красивейшим, лучшим и достойным, да ежели бы, я бы немедленно, тут же» – и т.п. в том же духе. Если не ошибаюсь. Но дух тот. Вот и поспели теперь в ватной башке пошлые сравненьица. Боже, какая полезла чушь! Из мудака. Со слезой под звездами, хотя сейчас, кажись, на небе никаких звезд, а еще одна чернуха. А у мудака уже просветлело. Но тогда ведь это счастье было, было, было! Правда, кометы, которую на том, своем небе видел Пьер, я, мудак, не увидел. Только темно-синее звездное небо. Сейчас вот чернуха, а тогда было темно-синее звездное небо. И это точно. Скрип, скрип. По морозцу. Изумительная протрезвевшая звездная ночь. Скрип, скрип, скрип – по пустынному переулку в сторону Садовой и дальше, к метро «Краснопресненская». А может быть, я тогда дошел до этой Садовой и потом на троллейбусе до «Маяковки»? А от «Маяковки» уже до «Сокола». Четыре остановки. Да, может, и на троллейбусе до «Маяковки». Да нет же, нет, ведь ночь уже стояла вовсю, и метро, разу ме ет ся, закрыто. Значит, взял от Садовой такси.

---

Она позвонила через полтора месяца, 1 марта, вернее, с 1 на 2 марта, поскольку было, вероятно, чуть больше полуночи. Моя раскладушка тогда была расстелена, и свет в комнате (мама уже спала) погашен, а я, кажется, еще сидел в том креслице (которое, вместе с маленькой настольной лампочкой, удобно приспособил для себя) на кухне и читал. Или никакой книжки, и сам в койке? Не помню. Во всяком случае, тот звонок мать разбудил. Я чертыхнулся и (кого это несет?) снял трубку. Помню: именно на кухне, именно при свете маленькой настольной лампочки, сидя именно в том креслице. И не понял сразу, кто это, и только через секунду-другую (альт), и сердце тут же, и немедленно прикрыл за собой дверь, и говорил, наверное (и сердце), минуты три (пять?) сквозь это свое застучавшее в горле (восторженно?) сердце (горло?) о погоде. Она, собственно, и позвонила, чтобы об этой погоде. Откуда-то, чуть ли не из Сибири (Томск?), где по работе. (Ну да, если здесь была полночь, то там всего восемь.) Из гостиничного номера. Была в нем одна. Все те, кто с ней по этой работе в этом (Томске?), куда-то ушли болтаться. Но ей совсем не захотелось, и сидит одна. И в этой Сибири (Томск?) сейчас просто все тает и льет. 1 марта. Ну да, ну да, ну да, и в Москве же тем 1 марта тоже все растаяло и лило. Весна. И вот она позвонила (от скуки?) поздравить меня с этой таявшей весной. Так и сказала: «Решила позвонить и поздравить вас с весной». Весна. И я вправду слышал, как за окном на кухне (где я от неожиданности аж врос в свое потертое старенькое креслице) капель стучит (кап-кап) по мокрому жестяному откосу. Ну, просто действительно лило со всех крыш и из всех водостоков. Не кап-кап, а трах-тарарах-тах-тах. Те чудесные водостоки. Та чудесная, чудесная, чудесная капель. Тот чудесный, чудесный альт. Альт.

---

Почему она тогда позвонила? Значит, все же, может быть, что-то тоже. Да нет, нет, быть не может. А может быть, может? Потом я узнал: сложновато тогда у нее все было. И все равно: да нет, не может. До сих пор загадка. Кажется, и для нее. Хотя она теперь, я думаю, и забыла про тот звонок. Да нет, разумеется, помнит. Тот свой (идиотский?) собственный первый звонок. Томск?

---

А потом прошло еще – больше чем полтора месяца. И. Как же это оно тогда высеклось? Я что, все-таки успел взять у нее того 1 марта, когда она позвонила в ночи, ее номер телефона? Не помню. Помню только, что все это время после все ждал и ждал ее нового проявления, но она не проявлялась, и я даже уже переставал этого ждать. Так все-таки она снова позвонила мне, или я, так и не дождавшись, позвонил ей тогда? Почему-то не помню. Но, наверное, все-таки я. Хотя зачем же я ждал ее звонка все эти полтора с лишним месяца? И все-таки, скорее всего, я. Она вряд ли. Это было где-то числа 23 апреля, и она согласилась на завтра, мол, завтра сможет, но очень ненадолго. Да, то 24 апреля – священное число. 24 апреля – тогда, когда и Оксана. Только с Оксаной мы встретились на Цветном бульваре. И вот снова 24 апреля. Священное число. Впрочем, теперь не на Цветном. Договорились — кажется, на четыре. Сразу при входе (чуть за воротами) в тот сакральный сад «Эрмитаж» – оказалось, она там совсем неподалеку жила. Принес ли я туда тогда, как когда-то и Оксане, розу? Этого не помню. Но помню, что в то священное 24 апреля было уже совсем-совсем тепло, и я надел свой, еще зимний, на ватной подстежке плащ (светло-бежевый + под ним эта подстежка) прямо на рубашку (чисто выстиранную, гладко выглаженную, голубенькую). И было еще, кажется, только без десяти четыре, и я был уже там, при входе в сакральный, так связанный и с Алиной, сад «Эрмитаж», и не кажется, а точно – было действительно очень тепло.

Совсем уже тепло. Но она, быстренькими шагами, пришла тоже еще в пальто. Тоже бежевеньком – с какой-то, как мне показалось, допотопной (?) пелеринкой. А на голове беретик. И мы пошли. И снова – как по булгаковской странице. И снова – тень какой-то птицы. Куда?

Она сказала, что направо. К Петровке. Она сказала, что там, на Петровке, есть какой-то магазинчик, где продают. Что? Она сказала, что ей надо кому-то (из той ее семьи) купить подарок на день рождения. Она сказала, что у нее есть всего-то полчаса и она должна поспеть на тот день рождения с этим (каким-то) подарком. И мы дошли до этого магазинчика, где она заранее его уже присмотрела. И в этом магазинчике на Петровке продавалась всякая дрянь. Но среди той дряни были вывешены несколько великолепных павловопосадских платков – ярких, ручной авторской набойки, и вправду очень красивых. И она попросила продавщицу. И та ей сняла и принесла несколько. И она стала разворачивать и рассматривать эти платки, бывшие тогда в большой моде. Кроликоватый Зайцев на пике Славы. И по краскам один из этих славных платков был, ну, совсем уж хорош. Роскошный, большой и с кистями. И недорого? И она долго разглядывала его. А у меня были в кармане какие-то деньги (поскольку думал: может быть, мы с ней куда-то в кафе?). И молча отошел к кассе и пробил чек, и молча вернулся и отдал чек продавщице. И продавщица очень ловко упаковала платок в оберточную бумагу. И она (Томск?) не расширила глаза и не стала говорить: «Нет, нет, нет, да что вы, ни в коем случае, я сама», а осталась тогда (как потом и почти всегда, уже в нашей жизни, при любых обстоятельствах) совершенно спокойной и приняла сверток, хотя в тот момент мне это показалось несколько странным, и только уже значительно позже я понял, что то являлось для ее тихого характера самым-самым обычным – эта ее всегдашняя сдержанность, сдержанность, сдержанность, с которой и она, милая, сама после годами и целыми десятилетиями одаривала меня всем-всем-всем-всем, что теперь вообще у меня есть, и, конечно же, в первую очередь совершенно сполна одаривала всей своей жизнью. «Лазарь, встань и иди».

У тех же решетчатых деревянных врат в райский сад «Эрмитаж» мы (минут через двадцать?) и простились в то священное 24-е. Апрель, 24-е. Она уже почти побежала – обратно, а я в другую сторону, напротив, пошел очень медленно, чтобы немного прийти в себя. Снова пошел направо, но уже не доходя до Петровки, опять повернул направо – и до Пушкинской, потом шагов сто пятьдесят влево, до Елисеевского, купил там, в веселой винотолчее, бутылку (снова-здорово) своего красного, далее были какие-то легкие-легкие шаги в сторону подземного перехода, далее спустился на эскалаторе в метро, и там уже до «Сокола» – пять остановок: в одиночку праздновать в маминой квартирке свою изумительную догадку, нет, свою уверенность в том, что у меня теперь все и навсегда переменилось.

---

Так значит, та Пасха была через пару недель? Расплывается. Очень поздняя – 8 мая. И в тот день уже совсем, помню, летняя теплынь. Но почему-то, тоже очень помню, простудился. И горстями жрал этот, еще советский, тетрациклин. Без меры. Чтобы совсем не разболеться, поскольку начал уже встречаться с ней. Та самая vita nuova. Самое начало. Сколько раз мы за эту пару недель виделись? Расплывается. Но потом уже неразрывно. А в те дни — горстями тетрациклин. Но все равно какой-то жар. В этом начале. По-хорошему заболевал. Идиот. И с этим жаром в ту жаркую Пасху поперся в одной рубашонке. Поехал по предложению тех моих друзей за компанию смотреть в ночи крестный ход. Куда-то на Кропоткинскую. К старенькой церкви Ильи Обыденного. И оказалось так замечательно – эта ночная старенькая церковь в том начале vita nuova. Ведь тогда мы уже. Я и она. Только начиналось тогда это – она и я. И так прекрасно. Навсегда? Надолго. Очень надолго. Тогда. И какой-то жар, и как будто все это вообще не со мной. И кажется даже, что в том темно-синем душном влажном майском воздухе у желтой освещенной церкви, гудя, пролетали мимо какие-то (майские?) жуки, и еще крупные палевые ночницы вились у фонарей. Мерещилось? Мерещится теперь?

Христос воскресе.

---

(--- Мерещится. Воскресе. Но где? И как?

Той полночью в пещере. Увидели: там камень утром от нее отвален был — распахнутые двери. И труп исчез. Украли труп. Кому был нужен труп? Мерещится, не верим, «липа». На липовой доске, в той баснословной вере, яичной темперой написанные дщери от копоти лампад совсем уж в горе почернели, две тыщи лет все ожидая возвращенья: ведь, может, смерть попрал, поднялся, ожил, сам глыбу отвалил, ушел по воздуху. Ведь по воде ж ходил? Та смерть его тогда лишь померещилась. В нее не верили те дщери, а только верили в распахнутые двери, поскольку кто-то, кто-то, кто-то вскоре, от солнечного блеска редкозубо щерясь, видал какое-то свечение в лазури. И не было в тот знойный день на небесах ни облачка, ни хмури. А может быть, свеченье то им померещилось тогда от параллакса слез, туманивших глаза? Колеблемый мираж в тот сумасшедше знойный день, что так хвалебно воскресает теперь кажинный год весеннего нисана в полночь, под луной, – и языки колоколов бьют в бронзу с серебром.

В Москве той полночью нисана была теплынь. Мерещится? И почему ж мерещится теплынь такая? Ах, да. Ведь Пасха поздняя была тогда, ведь было же тогда уже восьмое мая, ведь были на ветвях тогда уж нежные листки, и будто бы то тут, то там нежданно, так кратко, бархатно гудели какие-то огромные крылатые жуки. Мерещилось?

И воздух маслянист был, сладок, как елей, и мотыльки белесые ночные вились, и маялись, и суетились в мерещащихся нимбах фонарей. Мерещится, что той весной простужен. Мерещится, что легкий жар, испарина, и бисерная капля пота вдруг, чуть щекоча, сбежала по виску. Мерещится: стоял, в руке свеча дешевая, в воротничке бумажном; она и таяла, и оплывала, и пламя малое ее дрожало, волновалось, хотя мерещится, что ветра не было совсем. Мерещится: вокруг меня такие же, как я, пришедшие, как я, сюда зачем-то: всем в храме места нет, и огоньки их свечек восковых в таких же, как и у меня, воротничках бумажных тогда дрожали в паркой той теплыни, словно светлячки. И все чего-то ждали. Ага, вот и дождались, знаменья крестные перстами в сумраке и гулкий шепот: мелькнула бледная епитрахиль, был скромный ход, хоругвии вокруг московского ампирца того поношенного желтенького небольшого храма, и пономарь, в ушах с затычками, так бодренько и весело звонил, но я не увидал на исхудалых дланях шрамов, в той толчее их кто-то мне спиною заслонил. Неважно: в год того нисана, который мне как будто случай намолил, уже предчувствовал, как хиромант унылый: те перекрестья влажные на дланях линий теперь ко мне магически благоволили милость: тогда, откуда-то слетев, крылом своим, таким счастливым, меня какой-то ангел начал врачевать. Я оживал. Мерещилось? И вправду некто намолил? Свеча рублевая тогда в руке желтела, тая, тая, а колокол веселенький шалил.

Друзья мои, с кем рядом я стоял, меня потом, той ночью, пригласили разговляться, хоть я и не говел. Я – с радостью. И в праздничную ночь тогда вкушал: и водочки, и крашенки, и ветчины тамбовской с хреном, и снова водочки, и снова с хреном, и кулича изюмного, тугой свежайшей пасхи, а после получил еще в подарок точеное из чурбачка кустарное яичко, где ярко и румяно так был намалеван Саваоф-добряк, чей Сын таинственно Воскресе. Оно стоит теперь на книжной полке, за стеклом, у корешка толстенной книги, которую составил Эккерман из слов, записанных при тусклой и коптящей лампе, по ночам, что днями наборматывал ему влюбленный в Маргаритку по уши, милейший, хоть и хмурый

Фауст Гете. ---)

---

It is shit. Снова сочинил что-то вроде дерьма. Чего-то зачем-то вымучил поганое. Полная гадость. Ушел по воздуху. Ведь по воде ж ходил. А за две-три тыщи лет до Него по воде хаживал и аргонавт Евфем – не омочив подошвы. Опять этакая хорошо забытая старая песенка, ставшая потом, с Ним, совсем новой. И с чего это вдруг снова понесло? От бессонной тупости? Какие-то влажные перекрестья. Какие-то длани. И ничего не ухватил. Из того чудесного. Голова как котел и уже совсем не варит. Хоть, может быть, потом, если в уже окончательно пропитой башке вдруг и не сотрется, из этого все-таки можно будет чего-нибудь сварганить и поприличней. Ведь тогда действительно для меня, уже так счастливо нашедшего ее, была какая-то изумительная ночь какого-то утешения. С этой прелестью мерцания свечей в этой темной бархатной теплыни. Какое-то мистическое таинство. И действительно казалось, что Он в этом темном бархате действительно Воскресе. А ведь тогда еще был абсолютно трезвый. Церковь пророка Илии в Обыденском переулке. Никогда, ни в какие передряги и войны не закрывалась. Всегда там мерцали свечечки. Необычайная мистерия. В ту Пасху. Какое-то предощущение милости Божией. Утоли мои печали. И они утолились. Отлетели мои печали.

---

Нисан, нисан, нисан. А у пеласгических эллинов этот месяц назывался фаргелион. А может, фаргелион это и не тот месяц, что нисан. Нисан, нисан, нисан.

---

«Поистине, слишком рано умер тот иудей, которого чтут проповедники медленной смерти. И для многих стало с тех пор роковым, что умер он слишком рано». Опять же, мать твою, почему-то залетает в голову этот романтический словослов Ницше, который, в принципе, теперь и скучен, и давно устарел.

---

Если и верю, то скрываю. Как еще было у тех греков? Люди учат говорить, а боги — молчать. Тютчевская ночница. Тютчевский сумрак. Silentium. Intimus. Intime.

Сокровенное.

Оглавление

Страница 16



 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru