Журнал "Наше Наследие" - Культура, История, Искусство
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   

Редакционный портфель Ксения Тихомирова. В заповедниках ущербных времен (Москва 50-60 гг.)

Об авторе 01 02 03 04 05 06 07 Фотоматериалы


Близнецы по уговору

 

(Саша)

 

1.

 

Так должны были назвать меня, но не назвали. Не понимаю почему. То есть, по-моему, для изменения имени не было достаточных оснований. Родители полагали, что им достанется мальчик, и заранее решили, что он будет Александром. А получив девочку, совершенно растерялись и не сообразили, что менять имя нет никакого смысла. Но если в самом деле существует связь между именем и судьбой, то мама с папой осложнили жизнь и мне, и себе, отказавшись от своего прекрасного прямолинейного замысла.

Отняв у меня первоначальное, уже как бы принадлежавшее мне имя, они не могли отобрать свойств характера, которые положено иметь Саше — Александру (человеку воинственному). Они же сами его уже растили исподволь до моего рождения. Пришлось потом терпеть замашки Александра.

Это первое (а не второе, кстати говоря) мое «я» требовало себе игрушечное ружье и пистолет с пистонами, стрелявший вспышками огня. В те годы такие игрушки не делали из пластмасс веселенькой расцветки, и они выглядели очень даже убедительно (впрочем, убедительные игрушки сейчас тоже делают, не будем придираться). У меня имелась армия игрушечных солдатиков; бывало, я играла в них с кем-то из соседских мальчишек, ползая на животе под столом. А вместо колыбельной мне ставили пластинку с казачьей песней: «Оседлаю я горячего коня, крепко к суме приторочу перемет…». Другого ребенка этим лихим мотивчиком проще было бы разбудить, чем усыпить. Но когда в нашей тесноте кто-то сел на заветную пластинку, все остро почувствовали, какова власть воинственных напевов над моей воинственной душой. К счастью, в бараке нашлась еще одна такая же пластинка (это, кажется, был Утесов).

Готовность полезть в драку всю жизнь была во мне сильней здравого рассуждения. Хорошо, если удавалось остановиться за шаг до схватки. А уж оказавшись в бою, я всегда получала свою долю упоения. И неприятностей, естественно, тоже.

 

2.

 

Девочка Саша, конечно, должна была бы стать другой. Уверенной, разумной, хорошо разбирающейся в здешних «реалиях». Назвали б меня Сашей, глядишь, я бы полегче ужилась со школой, да и к другим бюрократическим заведениям относилась бы проще и практичней.

Сашей я назвала свою первую большую и любимую куклу. Она не выглядела особенной красавицей, но была не целлулоидная, а «настоящая» — то есть тряпичная, с головкой, ручками и ножками из папье-маше (так говорили, а из чего их делали — не знаю). Я с ней почти не расставалась. Есть фотография, где Саша сидит на скамейке в пожарном саду, пока мы с бабушкой бродим вокруг клумбы.

Под конец Саша совсем стерлась, на ней буквально не было лица. Платье ее — в мелкую розовую клеточку, с беленьким воротничком — обветшало и покрылось пятнами. И в довершение всех бед ей проломили голову. Обстоятельств этой трагедии не помню: она случилась до моих роковых пяти лет, после которых я помню, в общем, все, что было для меня существенно.

По Саше я потом не тосковала, потому что не воспринимала ее как нечто самостоятельное и отличное от себя. Саша была мною совершенно буквально. И унесла с собой мою возможность стать чем-то другим, более ясным и благополучным. Без нее я никак уже не смогла бы стать Сашей. Пришлось быть Ксюшей, что во многих отношениях сложнее, хотя, может быть, и безопаснее.

 

3.

 

В имени Ксения заключена идея бездомности и чужестранности, одиночества и неприкаянности. Впрочем, кто же об этом думал, когда выбирали имя? Пока наш дом стоял на месте, я-то как раз бездомной не была. Зато так ощущали себя, вероятно, все мои ближние.

Бездомность — лейтмотив семейных хроник, дошедших до меня из прошлых лет. Отец, к примеру, родом из-под Смоленска, в Москву приехал учиться. Но ни ему, ни его младшей сестре (тете Гале) вернуться, как я понимаю, было некуда. Бабушка, сельская учительница, умерла еще в войну. Я никогда ее не видела даже на фотографии — не сохранилось фотографий. А дед женился вновь, и я о нем рассказывать не буду. У него своя жизнь…

О семьях маминых родителей я уже рассказала, что могла. И тут вся жизнь — военное кочевье.

У семьи деда (маминого отца) когда-то были корни на земле, в маленьком городке Корчеве недалеко от Калязина. Крепкое хозяйство, много родни… Выйдя в отставку, прадед, Иван Филиппович, на родину не вернулся, осел в Москве, недалеко от Зачатьевского монастыря. Младшая сестра моего деда, тетя Наташа, с войны и до конца жизни была постоянной прихожанкой храма Илии Обыденного. А один из его старших братьев, Александр, успел стать юнкером и, видимо, погиб, пытаясь защитить Кремль от большевиков. Официально — пропал без вести. Ушел из дому и не вернулся.

А Корчеву, как и многое другое вокруг Калязина, залили водами водохранилища, и старый дом этой семьи навсегда сгинул вместе со всем городом. Родственников же расселили кое-как по окрестным деревням. Из этой непрямой родни я знала тетю Нюшу (Анну), помолвленную с пропавшим Александром. Она не вышла замуж, дожила до старости одна. Родня приезжала к ней вскапывать огород и убирать картошку. Как-то раз я читала ей с листа, без подготовки, славянское Евангелие (студенту-филологу это, в общем, нетрудно), и она подарила мне икону Кирилла и Мефодия, спасенную из разоренной церкви.

 

5.

 

Если бы жизнь в стране шла мирно и разумно, вряд ли мои предки смогли бы даже встретиться, а уж о том, чтобы стать одной семьей, и речи быть не могло. Очень возможно, что порознь они были бы счастливее, чем вместе. Впрочем, и рассуждать об этом было бы некому.

Но если бабушки и дедушки как-то встретились сами, то родителей моих в буквальном смысле сосватали, причем люди совсем молодые — ровесники родителей.

С этой семейной парой на моей памяти уже не очень дружили, хоть из виду «сваты» тоже не терялись. Жили они в той же Немецкой слободе, но в домике покрепче и поблагообразней нашего барака.

Я, впрочем, там не бывала почти до самого нашего переезда. Последним летом мы зачем-то к ним зашли, и то не больше чем на час, по-моему. И тут-то обнаружилось, что в их семействе тоже есть ребенок. Мальчишка. Мой ровесник. Саша. Договорились они, что ли, когда выбирали имя будущим детям? И почему мне раньше-то не показали моего изначального тезку — или близнеца по уговору?

 

6.

 

Повод для встречи был какой-то деловой и скучный, и, чтобы мы не мешали, взрослые разрешили нам с этим Сашей убраться из квартиры куда-нибудь на летний воздух. До двора мы, правда, не дошли. В их доме была замечательная лестница, очень удобная для акробатических упражнений. В девять лет висеть, карабкаться и лазать было вполне моей стихией (я и потом любила брусья и бревно). И одевали меня соответственно, с учетом дворового образа жизни: в какую-нибудь футболочку и легкие летние брюки-«техасы». А так как Саша оказался в высшей степени не увальнем и не занудой, он с удовольствием продемонстрировал понимающему человеку богатые возможности своей родной лестницы.

Собственно, если и было что замечательного в той встрече, так именно взаимопонимание. Я не особенно дружила с мальчишками ни во дворе, ни в школе, но и не сторонилась их нарочно. Вопрос был в том, какая компания и для какой игры собиралась. Если бегать, прятаться, ловить (в крайнем случае — драться), то мальчишки были вполне приемлемыми людьми. Но для кукольно-ролевых игр они не годились, а значит, и разговаривать с ними было вроде бы не о чем.

Так вот, с Сашей было о чем разговаривать. Только я, естественно, не помню ничего из нашей лестнично-акробатической болтовни. Помню лишь впечатление — как всегда из таких, которые не пересказать с детским запасом слов.

 

7.

 

В довольно приблизительном переложении оно звучало бы, наверно, так.

Дом с лестницей был очень старый — вероятно, еще прошлого, 19 века. Наши родители старыми еще не были, но и они уже «сложились» и «определились», вросли в свой быт и в свое время. А мы были никто и нигде. Мальки в реке, мартышки на перилах. И время наше еще только должно было начаться, а потому и не давило нам на плечи. Но почему-то эта невесомая дорожка в будущее стала видна именно в Сашином присутствии. С другими детьми я ее не замечала. Возможно, мальчик был до такой степени не от мира сего, что это сразу бросалось в глаза. Возможно — но теперь уж это не докажешь. Тем более что он очень уверенно держался в своем домашнем мире. На мой взгляд, самой важной составляющей его уверенности было умение давать отпор. Дети сразу замечают такое в себе подобных. А в том, что жизнь — это сплошной отпор, у меня тогда уже не было сомнений. Наверно, и у Саши тоже. Хоть, в общем-то, он выглядел спокойным и совсем не вздорным, просто из тех, кто не отступает без боя. Хороший парень. С ним очень даже можно было бы дружить.

Но даже если не дружить — все равно хорошо было знать, что где-то есть такой братишка. Все будто не один сражаешься с невзгодами. И, главное, дорожка в будущее обещала, что все невзгоды однажды кончатся. Начнется другая жизнь, другое время, другие отношения со всем — даже с пространством. В свете этого смутного обещания даже бездомность не пугала. Как будто где-то впереди для нас уже готов был настоящий дом.

Такая вот вдруг дверца приоткрылась, а две мартышки даже не поежились от мысли, куда она ведет. Собственно, мысль-то даже и не возникла. И то сказать, нас изначально приучили верить в светлое будущее.

 

8.

 

В детстве мы с Сашей больше не встречались. Если нашим родителям и прежде никак не удавалось найти время, чтобы устроить друг для друга званый вечер, то с нашим переездом о подобных встречах даже думать перестали. Отец мой, кажется, к ним иногда заезжал (это были скорей его знакомые) и кое-что рассказывал. К примеру, что у них родился еще один сын и что младшенький стал отцовым любимцем, так как гораздо больше походил на него и лицом, и характером — напористым и приземленным. А старшему будто бы с тех пор достаются одни придирки да тычки.

Я что-то прошипела про себя и пожелала Саше найти какое-нибудь убежище от отцовых нападок. К тому времени я стала злющим подростком и полагала, что у всех нас (в первую очередь у детей) жизнь состоит из сплошного ряда неприятностей, мучений и потерь. Так что я бы очень удивилась, если бы мне рассказали что-то приятное о жизни моего ровесника — тем более почти брата-близнеца.

 

9.

 

До нас это семейство так никогда и не доехало, а мы все-таки отправились к ним однажды с «официальным дружественным визитом». Дело было весной — наверно, в апреле. Мы с Сашей в том году как раз заканчивали школу, и оба уяснили для себя, кто мы такие есть и что нам в жизни нужно.

Я была барышней с литературой в голове, не снисходившей до пустопорожних «светских» разговоров. Проезжая в трамвае по улицам Лефортова, бывшего мне когда-то родным, я бормотала про себя блоковские жестоко-точные слова: «…весенний и тлетворный дух». До первых листьев у весны всегда есть привкус тления. К тому же за окном мелькало то, что нельзя было ни вернуть, ни оживить. В общем, вряд ли из меня в тот день мог получиться приятный гость. Но я сделала лучшее, что могла: сославшись на школьную необходимость, весь день упорно читала роман А.Н.Толстого «Петр I», очень уместный там, в Немецкой слободе. Это был первый случай в моей жизни, когда я за день отмахала 600 с чем-то страниц текста. Хотя, конечно, не последний.

 

10.

 

А Саша, как нам рассказали, серьезно занимался спортом. Ездил на сборы, вечно пропадал на тренировках. Чем же он занимался? Греблей, что ли? Нет, не помню. И в тот день он не намерен был сидеть с неведомыми скучными гостями. Забежал среди дня домой, переоделся «на парадный выход» и снова убежал — только его и видели.

Он в самом деле уродился не в отца, а в мать. Отец был кругленький, приземистый и смуглый, а Саша — высокий, светло-русый и голубоглазый. И на спортсмена не особенно-то был похож. Не замечалось в нем никакого «накачанного» богатырства. Мальчишка как мальчишка, как любой мой одноклассник, нацелившийся поступать в МАИ или в Физтех. Такой же замученный. Даже лицо у него было очень бледное, почти такой же белизны, как рубашка, которую он торопливо натянул, прежде чем сбежать из дому.

Его побег не огорчил меня нисколько. Я б и сама сбежала, если б можно было, чем слушать (между строк и глав) рассказы о семейных мелочах и наблюдать за выходками младшего, довольно-таки избалованного темненького отпрыска.

С Сашей мы все равно не нашли бы общего языка, даже если бы вспомнили ту замечательную лестницу в их старом доме (теперь-то они тоже жили в новостройке). Да и о чем вдруг станут говорить в без малого семнадцать лет филолог и спортсмен, к тому же совершенно незнакомые? Детство кончилось, и мы больше не были близнецами. Каждый выбрал, куда ему идти, с какой судьбой сражаться, и это были совершенно разные пути.

Среди других лефортовских потерь эта не показалась мне серьезной и чувствительной. Может быть, и жаль, что в детстве мы не подружились, но потерять то, чего не было, в конце концов, не так уж страшно. Горько терять то, что от сердца с кровью отрываешь, а не то, что могло бы быть при каких-то несбыточных обстоятельствах.

 

11.

 

Наверно, всем давно уже понятно, какой у этой истории будет конец. Осталось выложить детали. А может быть, они и не нужны?

С того дня Саша не прожил и года. Убила его лейкемия. Предполагали, что он схватил дозу радиации на этих своих сборах, где-то на юге. Право, не знаю, на чем это было основано. Все выяснилось, кажется, на медкомиссии в военкомате. Какое-то время Саша и его мать скрывали друг от друга уже известный им диагноз. Об отце ничего не говорилось. Не знаю, как он это все переживал.

Сашу лечили — только мучили. Ведь знали, что не вылечат, не спасут. Однажды он сбежал из больницы на какую-то вечеринку и умер потом от внезапного кровотечения, которое уже не смогли остановить. А то бы, может быть, еще немного протянул: неделю, месяц. Вряд ли больше.

Все это было нам рассказано по телефону. Я выслушала пересказ скорбных вестей, собралась и отправилась своим путем. Моя-то жизнь бежала дальше. Мне нужно было ехать, успевать, учиться, писать, работать, репетировать… В тот день я и спешила, собственно, на репетицию, в свою литературно-театральную компанию (где, кроме прочих, подвизался другой Саша — но это уже история не из детства).

Опять была «тлетворная» весна, более ранняя, чем год назад, еще с грязным, недотаявшим снегом. И я, прыгая из одного автобуса в другой, все думала про эту смерть, потому что на самом деле она касалась меня очень близко.

 

12.

 

Виделась мне то лестница в старом доме, то белая рубашка и ускользающее бледное лицо (знать бы — взглянула б повнимательней на своего бывшего близнеца). Мелькали странные ассоциации, несправедливые и едкие мысли про родителей новопреставленного Саши, про их меньшого сына. Какие молодцы: успели завести себе замену, снесли яичко простое, а не золотое. Золотое-то обязательно разобьется. Нет, что за окаянные законы в этой жизни?

А я-то тут при чем? При том. Братишка мой по уговору свое сражение уже закончил. Недолгое, короткое — хотя как посмотреть. Полгода жить навстречу смерти — в семнадцать лет, с открытыми глазами, без надежды, скорей всего, без веры… Вряд ли это было легко и быстро. Такой ужасный одинокий бой, и никакой подмоги ниоткуда.

А мне тоже не будет никакой подмоги. И время на меня навалится всей тяжестью, и отпор всему на свете придется давать в одиночку, точно зная, что нигде на свете не отбивается от этой глупой жизни мой брат-близнец (пускай по уговору). Давно ведь известно, что брата человеку некем заменить.

Лучше б меня тоже назвали Сашей. Может быть, я бы тогда хотела жить. Может быть, я бы сразу умерла, лишившись своего родного дома. Ксении ничего не нужно в этом совершенно чужом мире. А жизнь еще такая долгая. Я же не золотая, а простая, и разбивать меня нет смысла. Да и есть ли он вообще хоть в чем-нибудь? Зачем все это нужно и кому?

Поток сознания. Весна. Грязь, слякоть, оттепель. Окраина Москвы. Автобусная давка и толпа на остановке. Начало медленных 70-х. И до какого-нибудь смысла жизни еще так долго добираться.

 

Декабрь 2004 — ноябрь 2005



Ксения Тихомирова. В заповедниках ущербных времен (Москва 50-60 гг.): Об авторе 01 02 03 04 05 06 07 Фотоматериалы

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru