(Книги)

1.

Странное дело: с самого начала, сколько себя помню, у меня вроде бы ни разу не мелькнуло ни мысли, ни предчувствия, что книги в нашем доме могут иссякнуть — то есть однажды я перечитаю все, что есть в наличии. В раннем детстве это казалось таким же невероятным, как любой конец света. А вот повадки у меня с самого начала были расчетливые и осторожные, будто я только этого и опасалась.

2.

Во-первых, книги строго разделялись для меня на «взрослые» и «детские». Точней, «младенческие» (nursery) — те, что не совсем для чтения, а для игры и любования. Большого формата, но тонкие, цветные, нарядные, и текста в них меньше, чем картинок, а картинки так хороши, что и вылезать из них не хочется.

Чешские мастера делали книги вкусней, чем наши. Истории про крота, или пропавшего заводного мишку, или стихи про непутевого паренька, который долго мыкался, пока не научился своему коронному мастерству — «сапоги тачать собакам». Эта книжка, конечно, пропала. Кто-то не выдержал соблазна и не смог с нею расстаться. Его можно понять и нужно простить (пусть будет подарок). Но почему никто за столько лет ее не переиздал? Ни автора, ни названия я, конечно, не помню, но точно знаю: это был шедевр.

А книги нашего издания были все-таки лучше. Конечно, бумага у чехов была гладкая и белая, а у нас желтоватая и шершавая, картинки у них яркие и четкие, а у нас — приглушенные и часто как бы смазанные. Зато сами рисунки у наших художников изысканней и тоньше, а главное, они гораздо ощутимей забирали меня внутрь книги. И я не собиралась вылезать из этого дивного мира до самой школы.

3.

Дело было даже не в лени и не в детской неспособности одолеть длинный связный текст. В великолепном море сказок и стихов была одна особенность, которую я бы тогда не сумела назвать словами. Речь в них обычно шла о некоторых абсолютных временах и даже, может быть, об абсолютной правде жизни. Без ущерба или искажений. Это равно касалось «Золушки» или английских песенок в переводе Маршака (рисунки Конашевича), «Дюймовочки» и даже «Мухи-цокотухи».

Книг этих было море немереное, и все же я не упускала случая засунуть нос в чужие книжные закрома. Мы жили в коммуналке (то есть в бараке), и «закромов» ни у кого особенно и не было; но кое-что все же водилось, иногда очень любопытное. К примеру, книги предыдущей исторической эпохи: не конца 50-х, а конца 40-х годов. Тоненькие брошюрки с усатым Сталиным и приглаженными детишками. Эту приглаженность я про себя назвала «молочной» (никогда не любила молока) и «поросячьей». Нет, в самом деле, было что-то неуловимо поросячье в самих контурах этих детских фигурок, во всех линиях картинок, слишком простых, убогих и лишенных обаяния. Про тексты я уже не говорю — о чем тут говорить? Я тщательно обнюхала эту добычу и поняла, что она пахнет другим временем и время это ущербно, оттого и мир в брошюрках искажен. Мне показалось совершенно естественным, что в нашем доме таких книжек нет. Но с тех пор я стала с интересом изучать «неправильные» времена, попавшиеся в книги, как в ловушки. Лишь бы сама я оставалась в своей крепости из «настоящих» книг. Не все они, кстати сказать, были такими уж младенческими. Однажды я пыталась выучить наизусть «Мцыри», чтобы всегда носить эти стихи — как броню. Пушкин запоминался сам, но не годился для сражений. Он был неосязаемо легок — как воздух, как солнечный свет на дощатом белом полу (даже если это были страшные стихи: «Конь» или «Ворон»). Так обстояли дела в дошкольном детстве.

4.

Несмотря на свое открывшееся чутье на «времена», я далеко не сразу поняла, что почти вся наша библиотека была моей ровесницей. Из катастроф истории наша семья вышла ободранной до почти полного отсутствия вещей, и старых книг у нас не так уж много сохранилось. Издавать хорошие книги стали, по-видимому, как раз в середине 50-х. А мама с бабушкой покупали все, что хотели и могли достать, причем совсем не от избытка денег. Детские книги с яркими картинками и тогда были дорогим удовольствием, но все же бедняки могли решиться и позволить себе эту роскошь. Другое дело, что у нас не было множества вещей, ценимых соседями. «Приличной» мебели, к примеру, — «приличным» был, конечно, только книжный шкаф. Обувь, пальто, сумки, перчатки — все было каким-то чересчур дорогим. А книги — нет. На книги нам всегда денег хватало.

5.

Первые «толстые» книги я прочитала не так уж рано, в первом классе. Сначала была «переходная» — про Карандаша и Самоделкина. Совсем еще детская, довольно яркая, очень приятная, но чувствовалась в ней какая-то пустоватость, что ли. И наводила на мысль о том, что с нашим временем — самым началом 60-х — тоже не все в порядке. Не хочу обижать автора (в самом деле ведь хорошая детская книжка), просто пытаюсь объяснить: даже рядом с тоненьким «Карликом Носом» эта книга теряет свой объем и делается плоской куклой из картона. А уж рядом со «Снежной королевой» — да что говорить…

Вторую, уже настоящую «толстую» книгу мне дали в школьной библиотеке. Нас записали туда всем классом, и раз в неделю мы должны были брать новые книги. Меня это вполне устраивало: чужие закрома читаются — свои стоят нетронутыми. Почти сразу стало ясно, что «младенческие» книги мне выдавать нет смысла: закормленному книжному ребенку эти линялые подклеенные книжки были, что называется, на один зубок, а не на неделю. И мне вручили такой же потрепанный и подклеенный шпионский роман о пограничниках. Причем еще довоенный, а действие разворачивалось в Карпатах. В нем было множество примет другого времени, воспринимавшихся как некие несообразности. Вряд ли книжка была уж очень толстая, но она была черно-белая и, может быть, без всяких иллюстраций. И вот с этим романом (автор и название, увы, навсегда забыты) мы и перешли грань между детскими тоненькими книжками и «взрослой» книгой произвольной толщины. Кстати, многие дети, как я теперь знаю, не читают, потому что боятся самой толщины книг. Так что с каким бы чтивом чадушко ни перешло эту границу — все благо. Чтиво забудется, останется уверенность в том, что любую книгу можно одолеть.

6.

Наверно, странная была библиотекарша в нашей школе — к сожалению, я ничего о ней не помню. Кажется, она была уже старушкой, а может быть, и нет (дети плохо определяют возраст взрослых). Во втором классе, исчерпав какие-то облегченные варианты детского чтения, она вручила мне «Сказания о титанах» Э.Голосовкера. И никогда уже не узнать, понимала ли она, что делает, или следовала какому-то «рекомендательному списку», или просто была орудием судьбы.

Эту-то книгу все-таки переиздали почти сразу, как закончились советские времена. И в предисловии было написано открытым текстом то, что, как ни странно, я и так поняла в моем втором классе: что книга это современная и политическая; что в ней рассказано о том, как происходит порча времени и мира. Как настоящее, полноценное «здесь и сейчас» становится ущербным и тоскливым. И какая же это боль для тех, кто до конца остается на стороне «настоящего», полноценного, хоть и побежденного миропорядка. А вообще-то это легенды Древней Греции, рассказанные не с точки зрения олимпийцев, а с точки зрения поверженных ими титанов. И сделано это со всею болью человека, пережившего здесь и сейчас точно такую же катастрофу, и со всей красотой греческих мифов.

7.

Такое чтение даром не проходит. Я бредила им и болела. И дома у нас эта книжечка тоже произвела впечатление. Помню, что возвращать ее в библиотеку очень не хотелось, но я вернула. Все равно забыть это невозможно. Классический Кун после «Сказаний о титанах» казался пресным и «нечестным»: он был написан с точки зрения олимпийцев, а их самих я никогда уже не полюбила. В качестве слабого противоядия читала я и до Голосовкера совсем детскую книжечку про аргонавтов и про подвиги Геракла (пересказ В.Смирновой). Но эта повесть была такой же честной — то есть грустной, — как и рассказы о титанах.

Главный итог этой роковой встречи был не в том, что античность сразу открылась мне через трагедию и катарсис (сейчас я думаю, что правильней и быть не может). Главное, книга показала: можно ведь встать и на сторону побежденных. Я никому об этом не сказала. Кто станет говорить со второклашкой о политике? Олимпийцы смотрели с плакатов, из газет, из телевизора (по мере появления телевизоров). А «другая сторона» была для меня только в книгах. Значит, там и следовало окопаться. (То, что и я из рода побежденных, в те годы не осознавалось).

8.

Вообще-то речь у нас идет об экономии. Из своего права быть ребенком, а потому «только детские книги читать» я выжала, наверно, все, что было можно. В третьем классе — «Принц и нищий» и «Приключения Калле Блюмквиста», в четвертом — «Три мушкетера» (и далее со всеми остановками), «Дети капитана Гранта» и прочий попадавшийся Жюль Верн. В пятом — «Спартак», Джек Лондон и, наверно, А.Грин. В шестом — Шерлок Холмс, «Всадник без головы» (и, так и быть, «Война и мир» — не программная, а просто интересная книга). В седьмом — «Отверженные»; лучшего времени для них, наверно, не бывает. И все это на ровном, постоянном фоне разных народных сказок и Диккенса. 30 темно-зеленых томов. Читай — не хочу (а я хочу; мне еще классе во втором показали, как забираться в Диккенса, чтобы не заскучать на первых главах).

9.

Из этого даже не блиндажа, а бункера я продолжала вылазки в «неправильные» времена. Помню три разряда книг, в которых отпечатались следы хронологической ущербности. Во-первых, «школьные» романы предыдущей эпохи. «Витя Малеев в школе и дома», «Васек Трубачев и его товарищи» и множество других, вскоре списанных из библиотек и исчезнувших бесследно. А ведь это была целая литература, часто и небездарная. Слепок времени в ней делался вполне бессознательно, что и придавало текстам убедительность документа.

Второй охотничий заказник — книги, которые добывал для себя отец. Воспоминания полярников, рассказы узников концлагерей. Попытки протокольно зафиксировать черты исчезнувшей эпохи. Полярники явились рановато для меня, рассказы о концлагерях вовремя (классе в 7 — 8), а вывод был один, неутешительный. Улавливать словами время или даже другие, более осязаемые вещи — довольно трудная наука. В сырых, необработанных свидетельствах следов реальности осталось даже меньше, чем в «школьных» романах. Хитрое время ускользнуло между слов — по крайней мере, от меня.

10.

А третье — то, что сохранилось от совсем других эпох. Ломкие пожелтевшие страницы; манерные, перегруженные деталями виньетки; яти и еры на каждом шагу. Всякие приложения к вездесущей «Ниве» — в том числе сборник журналов, которые так и назывались — «Для детей».

Нет, мне не хотелось туда вернуться. Мне там вообще не понравилось. На фоне современного журнала (хоть он был и «Пионер»), где печатали то Корчака, то Крапивина, то Брэдбери, то «Мэри Поппинс», «Нива» показалась мне убогой. И что-то пряталось в том времени, в самом начале ХХ века, ничуть не менее бесчестное и лживое, чем в других ущербных временах. Запах иприта и бесконечное сукно шинелей для I мировой войны как-то уж очень откровенно проступали сквозь картинки и стишки. И, кстати, «Крокодил» Чуковского в таком контексте смотрелся очень скверно. Просто неприлично. А Гауф, как всегда, держал удар. Но, может быть, я невольно добавляю к первым впечатлениям от «Нивы» то, что спустя несколько лет мне внятно рассказал Ремарк. Только он именно пересказал, как это было, а в пожелтевшей подшивке журнала «Для детей» само время сохранилось, как редкий зверь в заповеднике. Этакий хищник саблезубый, рычащий где-то в глубине дебрей-страниц.

Сама не знаю, что я так на эту «Ниву» взъелась. Журнальчик был вполне приличный по уровню текстов. Просто детской литературы почти и не существовало в те времена. Не из чего было выбирать.

В детстве я так и не догадалась, что все времена, в общем-то, стоят друг друга. Нет, конечно, бывают уж совсем дурные, но они повторяются с такой удручающей регулярностью, что к ним, кажется, все давно уже привыкли. И дело не в том, когда создается книга. Важно кто ее создает. К примеру, Маяковский, из принципа принявший и послушно отражающий ущербность своей эпохи. Или, к примеру, Ахматова, из принципа же сохранявшая в стихах цельность нашего бытия. Вот вам и мифы о титанах. Сколько же греки про нас знали наперед. Не иначе как Анна Андреевна была Океанидой. И родилась у моря…

11.

А мне осталось рассказать всего об одной книге. Точней, о двух: это была мена.

Однажды к нам в гости приехал мамин троюродный брат — военный моряк, офицер. Приехал ненадолго, на майские праздники, в форме, при кортике. (Форму я и в детстве не любила, но морская — особый случай. Красивая форма у моряков, на редкость благородная). Прихватив барышню-племянницу, чтобы было веселее, дядюшка лихо пробежался по праздничной Москве, умудрился прикупить даже какую-то сомнительную музыку «на ребрах» (на гибкой рентгеновской пластмассе); дома же перерыл книжные закрома — сразу видно: родной человек — и выудил толстенных братьев Гримм. Их почему-то как выпустили году в 57–59-м, так до 90-х и не раскачались переиздать в необходимой людям полноте. Уж и не знаю, по каким соображениям из этих сказок организовали книгу редкую и дефицитную. Да еще, как на грех, именно эти сказки я не знала с должной доскональностью: мне больше нравились английские, китайские и итальянские. А эти я и прочитала-то раза три, не больше.

Конечно, мама отдала братьев Гримм, хоть и не без тайной скорби. Не обижать же брата, да еще гостя, да еще такого дальнего и редкого? А взамен дядюшка оставил серую книжку из «Библиотеки приключений» — «Обитаемый остров» Стругацких, 1971 года издания.

Чем ценна эта книга, как она к нему попала, что это вообще такое — ничего дядюшка не стал нам объяснять. Простился и уехал обратно в Баку. Лет двадцать спустя другая владелица крамольной книги (мы познакомились в Институте национальных проблем образования) сказала мне, что никакого «Обитаемого острова» в 1971 году в «Библиотеке приключений» не было и быть не могло, так как тираж его был уничтожен. Впрочем, когда ее переиздали с авторским послесловием, об этой катастрофе автор не упомянул. Рассказывал только о жесткой правке текста, которая пошла ему на пользу — так мне кажется. Как бы то ни было, но мой экземпляр жив и ни к кому не ушел. Только зачитан до дыр.

12.

Попробую восстановить свою первоначальную реакцию на этот текст — реакцию пятнадцатилетней барышни 1971 года.

Пользуясь возрастными привилегиями (не совсем же я еще взрослая) и тягой к чужим книжным закромам, я потрошила школьную библиотечную фантастику (своей мы как-то не держали) и была, что называется, «в курсе» того, кто и что в этой области делал. Первая мысль прошла спокойным фоном: Стругацким всегда разрешается больше, чем другим. Как-то они это себе устроили. Потом возникло подозрение, что это слишком даже для Стругацких. Неужто те, кто пропустил это в печать, не поняли, что за историю им рассказали? Но все это меня тогда не очень заинтересовало. Не поняли — значит, им же хуже. Более умной и доходчивой антисоветчины мне к тому времени еще не попадалось. Особенно пленяла именно абстрактность, холодный логический анализ нашей жизни, слегка замаскированный под банальные космические приключения. А еще очень порадовало выражение «выродки»: так в книге называли тех, кто не воспринимал идейно-электронную «накачку» как истину и руководство к действию. У «выродков» от нее лишь рвота поднималась да голова болела. Какой восторг! Хоть знаешь, наконец, каким словом себя назвать.

На самом деле это были мелочи. Главное подступило ненавязчиво и незаметно, спустя какое-то время. Такое сразу не осознается. После «Обитаемого острова» стало понятно, что в этой скверной истории — нашей истории — живет вовсе не какой-то условно-фантастический Максим, супермальчик из будущего. Это я в ней живу, сколько ни прячься в пещеры из книг. И это мне, а не Максиму надо из нашего глухого и провинциального, очень ущербного «здесь и сейчас» куда-то выбираться.

Август 2004