В заповедниках ущербных времен

Между ботаникой и мифологией

(Земля)

1.

Культурный слой земли в московских двориках изучен тщательно, но поверхностно. Насколько хватает усилий детских совков, лопаток и каких-нибудь палок-копалок. Наверно, детские психологи давно уже до тонкостей изучили, в каком возрасте и почему у детей появляется неудержимое желание копать, рыхлить, буравить землю. А в каком исчезает. Скорей всего, это какой-то атавизм. А может быть, дело в том, что дети видят землю гораздо ближе, чем мы, взрослые. Мы-то ее уже почти не замечаем, а у них она всегда перед глазами.

Взрослые интересуются почвами, только если хотят на них что-нибудь вырастить или построить. А дети ищут в земле тайну. Зарытый, забытый, но главный секрет. Кто найдет и откопает этот клад, тот будет всю жизнь владеть — никто не знает чем. Каким-то ключиком от счастья, вероятно.

2.

В нашем дворе была в ходу игра, которая так и называлась — «секрет». Довольно странная игра, но очень интересная. Сначала надо подыскать кусок (то есть осколок) стекла. Чем оно будет больше, тем лучше. Впрочем, в пределах разумного — десять квадратных сантиметров максимум. Во времена моего детства стекла в обиходе было ощутимо меньше, чем сейчас, и никто его почем зря не бил. По-моему, все еще слишком хорошо помнили войну, когда восстановить или заменить что-либо сломанное и разбитое можно было только чудом. Я родилась через десять лет после окончания войны; копаться в земле стала еще года через два. Срок очень небольшой, если смотреть на него взрослыми глазами. Другое дело, что для детских глаз война осталась в другом времени. Она была и закончилась. Но к стеклу все еще относились как к дефициту.

Кусок стекла 10 на 10 см мне за все детство так ни разу и не встретился. Даже 5 на 5 — и то была бы роскошь. К тому же осколку следовало иметь относительно квадратную форму, а стекло если уж билось, то длинными опасными кинжалами. Да и взрослые стекло в детских руках не одобряли.

И, между прочим, напрасно. Это была мирная и неопасная игра. Найдя стекло, идешь во двор и выбираешь подходящий уголок для клада. Не на ходу, не на виду, не под травой и чтоб легко копалось. Роешь там ямку и укладываешь в нее свой «секрет». Почти неважно что, но обязательно должна поблескивать конфетная фольга («золотце»), а сверху лечь то самое стеклышко, через которое на клад можно смотреть, как сквозь музейную витрину. Но сверху стекло, конечно, засыпали землей и старались придать почве первозданный вид.

Во дворе жило 5-6 ребят, которым интересно было закопать или найти «секрет». Между ними шла постоянная возня — охота, подсматривание и выслеживание. С одной стороны, каждый, кто найдет твой клад, имеет право его разорить и присвоить себе все зарытые сокровища. С другой, если никто твой «секрет» не ищет, то нет и никакого интереса. Тогда надо как-нибудь намекнуть и даже навести на след. Опять же, класть в «секрет» что-то действительно ценное не имело смысла: оно все равно «уйдет» и уже не вернется. Но если в «секрете» нет какой-нибудь особенно приятной мелочи, то и закапывать его неинтересно. Приятно все же спрятать что-нибудь такое, чему другой, найдя, обрадуется. Приятно просто знать, что ты, как древний царь или лихой пират, припрятал в земле клад — нечто притягательное и почти волшебное.

3.

В игре действовал древний сказочный закон: все, что найдешь в земле и на земле, — твое. Оно как будто выпадает из причин и следствий взрослой жизни и становится чистым кладом. Конечно, дети могут трактовать этот закон не совсем правильно. К примеру, как-то раз наш первый класс зимой был выведен в Измайловский парк (на лыжах, вероятно), а там одна лыжня была размечена картоночками дивной красоты, с каким-то розовым рисунком. Весь первый класс, конечно, ринулся их собирать — кому больше достанется. А уж куда потом бежали лыжники и что кричали устроители соревнований — об этом мы никогда не узнали. Так, вскользь подумалось однажды, спустя не год, не два. Мы просто руководствовались правилом: то, что у взрослых оказалось на земле, им больше не понадобится.

В нашем дворе легко было сделать и более решительные выводы: земля, собственно, и состоит из выброшенных взрослыми вещей. А время истолкло их в смесь частиц, которая в центре Москвы считается землей. Строго говоря, в нашем дворе не было никакой земли — в смысле почвы. Орудия детских раскопок перерывали крошки кирпича и угля (часть домов отапливалась котельной, возле которой всегда была черная угольная куча), сгнившую древесину, ржавое железо, осколки какой-то белой керамики и стекла — мелкого, только что не толченого.

В такую землю дожди уходили бесследно. А если где-то вода, может быть, и стояла, то никогда не превращала двор в болото. Обувь можно было промочить, но вряд ли — испачкать. И если не считать одной-единственной (зато практически не просыхавшей) лужи, расположенной посреди двора, я в детстве не соприкасалась с классической «грязью». Да и кто ее видал в пределах — скажем, третьего (тогда еще не существовавшего) кольца?

4.

Найти сейчас то место, где стоял наш дом, наверно, трудно: там все застроили еще в конце 60-х. Это был странный островок, вроде глубокого кармана, припрятанный среди проездов, улиц, железной дороги, реки, заборов и заводов. Он числился по Большой Почтовой улице, но выбраться от нас на эту улицу было не так-то просто. Детей спокойно выпускали бегать во дворе почти без присмотра: чужие к нам редко забредали, да и дети не могли случайно выбежать на улицу. А на большой побег малыш бы не решился. Разве что отрок какой-нибудь отчаянный.

С Большой Почтовой в наш двор спускались, минуя несколько самостоятельных террас, и все они плавно стремились к Яузе. До реки оставалось, наверно, сотни две метров, но выбраться на набережную мы никак не могли. От Яузы нас отделял высокий железный забор. Говорят, раньше от нашего двора до Яузы тянулись огороды и там можно было гулять, но я тех времен уже не застала.

Заборы ограждали двор со всех сторон, но их почти не было видно за домами и сараями. Можно сказать, что по периметру двора (точнее — с трех сторон) располагался настоящий лабиринт хозяйственных хибарок.

Жить в нашем доме без сарая было бы невозможно: нас грела печка, значит, где-то должны лежать дрова (а бросить их без присмотра мог только сумасшедший). И холодильники в конце 50-х еще не стали массовым явлением. Значит, в сарае находился погреб, в который с зимы закладывали лед и снег, пересыпая их опилками.

Кроме тепла и холода, в нашем сарае помещались разные хозяйственные вещи: корзины, банки, ведра и тазы, инструмент, сундук (в основном с книгами), коляска, санки, лыжи, корыто, зимние рамы… Сарай вмещал куда больше вещей, чем четырнадцатиметровая комнатушка, и выглядел весьма солидно. Вообще же все эти подсобки строились по принципу «кто во что горазд»: от мощных бастионов под железной крышей (мой сарай — моя крепость) до замшелых покосившихся развалюх, похоже, что давно уже бесхозных. Вокруг них что-то росло, лежало и валялось в естественном, нормальном беспорядке.

В сараях, по рассказам мамы, еще даже после войны держали кур, которые — как испокон веков бывало — помогали выжить в тяжкие годы. Потом в городе запретили держать живность (кроме комнатной), и это обернулось настоящим голодом для многих бедных и незащищенных, таких, как мама с бабушкой.

Наши окна смотрели как раз на живописный ряд сараев. За ними вдалеке виднелся большой и вполне цивилизованный дом из светлого кирпича, но он стоял уже на другом берегу Яузы.

5.

Сбоку от нашего крыльца (и тоже за сараями и за забором) находился завод башенных кранов. Над нами, как кошмарный лес, торчали в небе вышки и стрелы этих кранов — не меньше десяти, а то и больше. Конечно, из такой земли только такому лесу и расти, но смотреть на них было довольно жутко.

С третьего боку, у противоположного крыльца, за компактной кучкой невысоких кирпичных домишек (двух или трех — не помню) тянулась мощная кирпичная ограда какой-то фабрики. И что за ней — не углядишь. Возможно, где-то там располагался авиамоторный завод — судя по низкому многочасовому гулу и вибрации. Так вполне могли реветь двигатели, «гоняемые» на каком-то «стенде».

С четвертой стороны двор граничил с владениями пожарной части. У них забор был деревянный, ровный, крепкий, почти ничем не застроенный (один гараж да одна голубятня — вот, кажется, и все). Единственный выход из двора охраняла учебная башня — тоже деревянная, в три этажа. Пожарники время от времени штурмовали ее с лестницами и брезентовыми «рукавами». И лишь за башней начинался наконец асфальт — большая площадь перед гаражом с пожарными машинами. Пожарники каждый день мыли ее из своих шлангов. Летом, когда асфальт перегревался, его нарочно поливали чаще — чтобы не плавился, наверно. И можно было шлепать босиком по теплым чистым лужам, а то и под струю из шланга сунуться.

Между «пожаркой» и нашим домом было немалое пространство. Когда-то их, вероятно, разделял еще один забор. Мы жили на самой нижней из террас, спускавшихся к Яузе. Над нами нависал пригорок метра в полтора высотой, и выше шла еще одна площадка, а на ней сначала стоял одноэтажный длинный дом. Потом его снесли, площадка быстро заросла травой, а зимой там заливали каток. Пригорок снизу укрепляла полоса старого железа — как будто часть обрезанной ограды. Зимой она работала трамплином для лыж и санок. Помню, лет в пять меня приодели в зимний комбинезончик — по тем временам невиданное, редкостное новшество (сверху плащовка, внутри заячий мех), чтобы, катаясь кубарем с этой горки, я приходила домой все же не до нитки мокрая.

Даже «пожарка» находилась ниже уровня улицы. Нужно было миновать еще проезд (вполне уже благоустроенный, асфальтированный, с тротуаром и бордюрным камнем), спускавшийся к нам между старыми кирпичными домами и торцевой стеной серого мрачного НИИ с симпатичным названием «почтовый ящик». Ни сам НИИ, ни смысл его названия не вызывал особого любопытства: что интересного могут делать в таком унылом здании? Уж точно не трудиться над усовершенствованием почтовых ящиков.

6.

Итак, четыре забора, лес башенных кранов, рев невидимых моторов, засекреченный НИИ сталинской постройки, пожарная вышка и смесь битого кирпича с толченым стеклом под ногами. Вот такой «окружающий мир». Не нравится? Ну и зря.

Просто смотреть надо не так. Дети так не смотрят. Между всем этим безобразием и миром, где мы жили, располагалась, вероятно, некая оптическая сфера. Для нас, детей, окрестных уродств как будто не существовало. А земля — это вообще особый разговор. В ней точно была тайна. Начать с того, что хоть по сути она являлась сплошным культурным слоем, а не почвой, двор был зеленым и живым.

В центре его — то есть прямо под нашим окном — росло, конечно, древо жизни. Огромный старый тополь, который осенял и дом, и двор. В комнате из-за него был вечный полумрак, но я не видела в этом беды. На мой взгляд, так было уютней.

Земля вокруг его корней была тонкой и легкой, кора его — шершавой и теплой, ветки шумели под ветром, по листьям стучал дождь… Говорят, я уродилась зловредным младенцем, не желавшим спать в доме. И был единственный способ заткнуть мой бесконечный рев — выставить коляску во двор, под тополь. Бедные родители. Они же не могли оставить меня там на всю ночь, что было бы очень справедливо.

Это странное, но несомненное родство городского ребенка и тополя уже давно описано в литературе. После Крапивина тут мало что можно добавить. О тополе одно из моих самых ранних осмысленных воспоминаний. Поздняя весна — на моей голове панама, на животе — один большой карман; ходить еще трудно — проще с размаху сесть на землю. А там, в теплой сухой пыли, лежат красные сережки тополя. Не знаю почему, но они вызывают у меня бурный восторг. Я собираю их горстями, сыплю себе на голову, набиваю ими единственный карман неведомой одежки, вешаю на уши — только что не на нос, подбрасываю, ловлю, хочу стать ими — влажными бархатными красными цветами тополя. Это нельзя ни объяснить, ни описать. Разве что сказку рассказать: «Жила-была дриада…» А то и множество дриад, облюбовавших этот захолустный двор. Но сказка — это другой, отдельный текст.

7.

Вдоль упомянутого пригорка, по его верхней кромке, росли в ряд и другие тополя — молодые, еще невысокие, почти кусты. Бывает так, что тополь растет как бы чашей от земли. А возле соседних домов пристроились тополя средних лет. Все они в июне засыпали двор своим невесомым пухом. Белое полотно ложилось поверх лужи, земли и травы. Когда пуха набиралось достаточно много, ребята постарше выходили во двор со спичками и поджигали его. Все остальное население тоже выходило любоваться, как синий огонь сворачивает пуховое покрывало. Огонь был легкий; от него даже трава не темнела. Наоборот, все получалось как в переводных картинках: из-под пуха проступали яркие, первоначальные краски. Зеленая трава, черная земля, серебряная вода в луже.

В нашем дворе, по-моему, никогда не калечили тополей, не пилили им ветки-руки. До сих пор не могу без содроганья видеть эти обрубки. Неужели так трудно собрать пух, который, кстати, очищает воздух от грязи и пыли? Слабó устроить легкий голубой огонь?

Чаши молодых тополей росли вперемежку с такими же невысокими ясенелистными кленами. Лист у этих кленов составной, как у ясеня, а гроздья «крылышек»-семян, тяжелые и обильные, — как у клена, только мельче. В те и другие кусты можно было забираться, как в свой временный дворовый домик. Кому какой больше нравился.

Тополь внутри просторней, но его клейкие почки пачкают руки и одежду. А тополевый клей не отстирывается, как и сок одуванчиков. Клены растут тесней и гуще, их ветки гнутся, как лоза. Они гладкие, скользкие, темные, но будто в серебряной изморози, очень приятные на ощупь. Излом клена можно даже грызть: он не горький, не то что тополь. И гроздья плодов очень украшали кленовые домики. Но в тополевой чаше, на мой взгляд, все-таки было лучше. Дышалось легче, наверно.

В те годы мне казалось, что именно на тополях держится небо, под которым живут люди. Первая сфера от земли.

8.

Все другие деревья, на мой взгляд, были в нашем дворе не главные. Почти в гостях. Ольха, черемуха, рябина, какие-то невнятные кусты вокруг сараев.

Возле пожарного забора рос клен — обычный, с растопыренным листом-ладонью. Его время — осень, а не весна. Конечно, это тоже красиво: желто-красный клен на фоне низких туч. Можно было стоять даже под проливным дождем, дуть на красные замерзающие пальцы и смотреть, как облетают с клена листья. Но это не сравнить с цветеньем тополя, вслед за которым наступает лето: тепло, свобода, зелень, право жить, почти не заходя под крышу дома. Клен облетит, и всем придется прятаться в берлогу.

Кроме деревьев, скудной московской почве удавалось производить на свет цветы и травы. Под окнами нашего дома, в двух длинных палисадниках, цвело то, что жильцы сочли нужным там посадить. Обычная и персидская сирень, садовые ромашки с разноцветными лепестками — это на солнечной, не нашей стороне. У нас же бабушка пыталась вырастить анютины глазки. Мы упорно покупали на рынке рассаду, но ей, по-видимому, не хватало света, и она цвела как-то хило. Зато сами собой росли высокие (выше меня) темно-зеленые растения, похожие на мелкие подсолнухи. Лист у них был с серебристой шершавой изнанкой. Когда они впервые появились, бабушка с радостным удивлением узнавания назвала их «китайцами» и сказала, что они должны цвести. Но и «китайцам» солнца, видно, тоже не хватало. Зацвели они только один раз — в то лето, когда нас переселяли в новый дом. Цветы у них желтые с черной сердцевиной — и впрямь как у подсолнухов, только без семечек. Но бабушка этого уже не увидела.

Вот вездесущий вьюнок («повой заборный») процветал у нас во всех смыслах слова. Вьюнок до сих пор поражает меня тем, что этакая красота растет сама собой в неограниченном количестве и в любых трущобах. Красивее вьюнка трудно найти цветок. Кто не верит мне или даже своим глазам, может взглянуть на китайские рисунки. Китайцы (люди, не цветы) — эстеты с многотысячелетним опытом, а вьюнок — их излюбленный мотив.

В детстве я огорчалась, что эти бело-розовые колокольцы быстро вянут, если их сорвать. Но стоило ли рвать вьюнки? Они цвели все лето; сплошным ковром стелились по штакетнику, по кирпичному фундаменту, по бревенчатой черной стене нашего дома. Можно подумать, что они нарочно скрывают от глаз особо неудачные творенья человека. Но стать вьюнком я даже не мечтала: куда мне до такого совершенства?

9.

Нельзя, конечно, злоупотреблять читательским терпением и бесконечно говорить о неприхотливых московских травах. Не всякая душа ликует, заслышав их живые имена; не все росли под присмотром дриад. Но, может быть, те, кто живет на бедных городских землях, смогут представить, каково было однажды увидеть, как на солнечной каменистой площадке, на месте сломанного одноэтажного барака, однажды выросли неведомо откуда залетевшие к нам маки. Их никто даже не сорвал — так все были удивлены, увидев яркую экзотическую красоту среди привычных скудных трав. Созревшие коробочки мы как-то мирно поделили в своей детской компании.

А еще удивительней, что в этой почве гнездились шампиньоны. Первыми их нашли мальчишки, которые даже не поняли, что это не поганки. Тугие белые почти круглые шарики молодых шампиньонов пошли в боеприпасы: ими швырялись, как гранатами, две партии, игравшие в войну. Моя бабушка очень заинтересовалась этими белыми снарядами и попросила показать их поближе. И так как все ребята во дворе относились к моей бабушке с дружелюбным почтением (а не с опасливым недоверием, как к другим, — вредным и крикливым), то ей без споров сдали боевые трофеи. И из них был сварен суп.

Потом во дворе пошла настоящая охота за грибами. Я знала шампиньонные места, но и одна из чужих бабушек их знала. К счастью (как мне тогда казалось), самое грибное место находилось в садике прямо под ее окном, так что на все другие шампиньонные угодья она особенно не посягала. Причем ни ей, ни нам не приходило в голову, что гриб, выросший посреди Москвы, — это отрава, даже если он принадлежит к съедобному виду. Об экологии в те времена как-то не говорили. Если большинство обитателей нашего двора и не присоединилось к сбору шампиньонов, то лишь потому, как мне кажется, что втайне боялось: вдруг это все-таки бледные поганки?

Нашим шампиньонам приходилось пробиваться сквозь плотную, утоптанную землю, но этим городским героям все было нипочем. Однажды я видела, как белая шляпка шампиньона взламывала асфальт. Непередаваемо отрадное зрелище.

Примерно так же радуют меня пучки травы и листья подорожника, торчащие из трещин на неухоженных асфальтовых дорожках. Особенно когда трава уже почти закроет жесткое покрытие. Как раз такое сочетание природы и цивилизации представляется мне оптимальным. Оно понятно: с детством не поспоришь.

10.

С удивлением понимаю сейчас, что в детстве у меня было совершенно превратное представление о пожарниках и их работе. Мне как-то не объяснили, что это одно из самых опасных занятий на свете. Может быть, сначала не хотели пугать, а потом думали, что и так все понятно? Когда наш дом, заслышав сирены отъезжавших машин, замирал, сжимался и ждал их возвращения (хорошо, если скорого), мне это казалось напрасной суетой. Конечно, вернутся наши пожарники. Куда же они денутся?

Пожары, к счастью, случались не каждый день. И кажется, ничего особенно страшного на нашем пожарном участке на моей памяти не произошло, иначе это как-то просочилось бы в детскую среду. А в детской среде утвердилось мнение, будто главное дело пожарных — холить и лелеять свой сад. Иногда — для разнообразия — они, конечно, бегали по учебной полосе препятствий, расположенной на территории «пожарки», которая прилегала к нашему двору; реже штурмовали свою трехэтажную башню. Еще реже уезжали тушить пожары. А так все больше драили асфальтовую площадь перед гаражом да смотрели за садом. Наверно, для них сад был идеальным местом, оазисом порядка и покоя, этаким райским уголком в наших убогих закоулках.

Возможно, сад пожарников был совсем небольшим, но я даже приблизительно не помню его размеров. Дело в том, что нам нечасто приходилось там бывать. Пожарники меньше всего доверяли детям (и правильно делали). Иногда, правда, позволяли поиграть на полосе препятствий, но в сад, отделенный от нее штакетником (уже внутри их автономий территории), впускали строго по часам и в сопровождении взрослых. А сопровождать меня в пожарный сад могла только бабушка: родители всегда были, конечно, заняты. И, значит, почти все, что я помню, было при жизни бабушки — до моих пяти лет.

А помню я и в самом деле почти рай. Только деталей маловато сохранилось. Посреди сада была клумба, и что на ней цвело — не знаю, но цвело вовсю, потому что солнце лилось туда сплошным потоком. Вокруг клумбы была дорожка с лавочками и сплошное кольцо настоящей (не персидской) сирени. И будто бы она свисала тяжеленными благоухающими гроздьями прямо на плечи и на головы тех, кто садился на лавки.

За сиренью начинался яблоневый сад. Он цвел одновременно с сиренью белыми облаками над зеленой солнечной травой. И никаких заборов за яблонями не помню: сад казался бесконечным.

Весной пожарники, наверно, охраняли свою сирень, а летом и осенью — урожай яблок (тоже экологически весьма сомнительных). И, конечно, все окрестные ребята старались забраться в этот сад, едва дорастали до штурма забора. Уж в этом-то пример пожарных всегда стоял перед глазами. Ребят, конечно, тут же выдворяли с громом и молнией: пожарники-то видели свой сад как на ладони с классической пожарной каланчи. И очень добросовестно грозили и пугали, но это всех вполне устраивало. В сад лазили больше за страхом, чем за добычей.

Я одолела забор в девять лет, как раз в тот год, когда нас выселяли из родной трущобы. Даже не знаю, уцелела ли тогда пожарная часть. Когда мы уезжали, я с отчаяньем, переходящим в ненависть, думала о тех, кто придет и спилит наш тополь — самую родную для меня древесную душу на свете. Но мне и в голову не пришло, что пожарники тоже могли не отстоять свой сад, хоть они и герои.

11.

Чего я никак не могла понять в детстве, так это стремления родителей вывезти меня на лето за город. Снять дачу или добыть путевку в пионерский лагерь (сущее, по сути дела, наказание). Единственный отдых вне пределов нашего двора, который показался мне оправданной тратой лета, была поездка на море, в Одессу, предпринятая перед тем, как меня отдали в школу. Море, конечно, стоило того, чтобы на время оторваться от своей исконной почвы. А так — какой смысл? Во дворе было все, что нужно человеку для счастья, и родной дом впридачу. Зачем вообще куда-нибудь отсюда уезжать?

Мама пыталась объяснить, что в Москве нечем дышать, что я слабый, больной, прозрачно-зеленый ребенок, которому не хватает каких-то элементов бытия. И что добыть эти элементы можно только где-нибудь подальше от Москвы — от башенных кранов, авиамоторов и НИИ «почтовый ящик». Но я не верила.

На мой взгляд, если чего не хватало во дворе, так разве что воды — ручья или хотя бы родника. Это было очевидное упущение взрослых, и устранить его, на мой взгляд, не представляло особого труда. Вода плескалась совсем рядом: подвал нашего двухэтажного барака был полон грунтовых вод. По ним и на плоту, бывало, плавали самые старшие и хулиганистые из ребят, если им удавалось пробраться в запертый подвал.

Однажды в нашем водопроводе что-то испортилось. Приехали рабочие, поставили насос с двумя поршнями и коромыслами, и из брезентовой кишки по двору целый день лилась светлая, чистая струя воды.

В тот летний день наш двор достиг наконец совершенства. Правда, ненадолго. К вечеру водопровод починили, и нам (детям) опять пришлось бегать на кухню, к крану, чтобы утолить летнюю жажду. Не помню, как другая ребятня, а лично я любила воду страстно. Могла, кажется, выпить всю струю из-под крана — залпом, не отрываясь.

Но и без родника лето в нашем дворе ни на что не хотелось променять. Особенно последнее лето, когда никто уже не пытался оберегать этот мирок от мелких разрушений, причиняемых особенно лихими играми. Владельцы сараев, например, перестали беспокоиться о сохранности их крыш и гонять любого, кто пытался погулять по драгоценным доскам, толю и железу. Напоследок нам досталось поиграть в прятки и казаки-разбойники, носясь не только по земле, между хибарок, палисадников и штабелей замшелых досок, но и по крышам — то ныряя под ветки ольхи, то пробираясь по гулкому кровельному железу и стараясь не выдать себя грохотом. Прыгать с сарая вниз, в заросли недотроги, пасленов и крапивы, мчаться наперегонки с водящим к спасительному тополю. Влезать домой через окно, не нарываясь на протесты взрослых. Скакать босиком по теплым лужам перед «пожаркой». Придумать и зарыть особенный «секрет» — последний клад — да так там его и оставить.

12.

Если сейчас меня спросить, что растет во дворе моего дома, я вряд ли вспомню что-нибудь определенное. Хотя грех жаловаться — зелени там давно уже хватает. Но когда мы сюда приехали, во дворе не росло ничего.

Горы строительного песка (речного, с ракушками) и мертвая рыжая глина. Летом — сухая, растрескавшаяся, твердая, как камень (но что там было делать летом, в этой марсианской пустыне?). Обычно же просто непролазная. Один неосторожный шаг затягивал путника в скользкое, вязкое, опасное месиво. Устоишь на ногах — твое счастье. Единственная обувь, которая имела смысл весной и осенью, — резиновые сапоги. Чем выше, тем лучше.

Трудно сейчас поверить, что земля может так много значить для простого городского ребенка. Выражение «выбить почву из-под ног» обычно кажется либо чистой риторикой, либо описанием боевого приема (Геракл против Антея, раунд третий). По личному опыту знаю — садистский приемчик.

Но мне, в отличие от Антея, нужна была, как оказалось, не всякая земля, а только та, в которой есть «культурный слой» — чем больше, тем лучше. Мне гораздо легче ходилось, к примеру, по Крыму, чем по Уралу. Этот секрет земли ни лопаткой не выкопаешь, ни через стеклышко не разглядишь, и какова его природа — неизвестно. На мой взгляд, из окраинных московских глин вечно сочится нудная тоска, а от исконного крошева старой московской земли поднимается легкая радость — вроде веселого озноба или какого-то серебряного звона (но это уже опять сказка…). В старом дворе хотелось не ходить, а бегать — желательно вприпрыжку, а в новом ноги еле волочились.

Не знаю, что за клад лежал под нашими ногами, когда мы жили в том дворе, затерянном в исконном, незапамятном московском захолустье. Знаю только, что та земля, где и земли-то нет, — сплошная крошка из домов, вещей и вообще всего, что люди прожили, а время истолкло и превратило в прах, — так вот, эта земля чем-то делилась с нами. Неким невидимым сокровищем, оставленным в ней, вероятно, теми, кто жил до нас. А новой земле нечем было поделиться.

Вот так могла бы, наверно, жаловаться и дриада, которую зачем-то взяли и пересадили. Да и какому дереву понравится, если его воткнуть в пустую, мертвую, безрадостную глину? Но это в самом деле другой текст.

Октябрь 2004 — октябрь 2005