Из архива С.А.Молчанова

Публикация К. Енишерловой-Вельяшевой

На Лубянке

…Дверь в камеру захлопнулась. Я один. Было примерно четыре часа дня.

Самым первым осознанным ощущением была усталость. Все напряжение последних месяцев сказалось сразу, одновременно все события, вся прежняя жизнь стали уплывать в прошлое. Реальность настоящего осознавалась разумом, как промежуточное состояние между ушедшим прошлым и совершенно неизвестным будущим. Жизнь раздвоилась: я еще чувствовал,. переживал недавние события и уже думал о будущем. Ум чисто механически отметил, что камера длиной в четыре шага, шириной в два, справа от входа стоит металлическая кровать, слева столик с табуреткой; впереди окно со спецстеклом и металлической решеткой. Спецстекло изготавливается непрозрачным и этой массой заливается металлическая сетка. Стены камеры окрашены серой краской. Слева от двери на стене прибита вешалка; пол, как бы застывшая мастика, красно-коричневого цвета, хорошо поглощал звук; слева в углу стояла параша. Дверь, выкрашенная под цвет стен, вооружена застекленным «глазком», расположенным на уровне моей шеи; выше глазка висели правила поведения арестованных, подписанные начальником внутренней тюрьмы полковником Талановым.

Первое время я отмечал количество прошедших дней, но когда их число перевалило за сто, бросил это занятие.

День в тюрьме начинается в 6 часов утра. Подъем. Слышен лязг засовов; хлопанье дверей камер — арестованных выводят на утреннюю оправку. Они выносят в уборную парашу, где есть умывальник с раковиной. Часа через полтора вновь начинают хлопать двери — заключенным, а вернее подследственным, выдают 700 грамм черного хлеба на день, кусочки сахара и завтрак: либо каша овсяная, или манная, а через день кашу заменяют полутухлой рыбной похлебкой, именуемой рыбным супом. С 12 часов начинается раздача обеда, который представляет сочетание двух блюд на завтрак, т.е. рыбный суп и каша. С пяти часов вечера начинают раздавать ужин, опять-таки похожий на завтрак.

Днем, в самое разное время, выводят на получасовую прогулку, на крышу. На лифте, с его устройством я уже знакомил читателя, поднимают наверх и выводят на крышу, где устроен прогулочный двор: бетонированная площадка, огороженная четырехметровой железной стеной, внутри разделенная такими же стенами на три секции; симметрично им через коридор расположены аналогичные три секции. Этажом выше, над коридором, находится застекленное помещение, откуда охранник наблюдает за «гуляющими» арестантами.

Дня через 4 меня, уже в качестве арестованного, допрашивал новый следователь (он был в числе лиц, меня арестовывавших) подполковник Петренко. Процедура вывода арестованного на допрос напоминает древнеегипетские ритуалы:

— Гражданин Молчанов, приготовьтесь к вызову.

Через несколько минут, убедившись, что я в надлежащей для допроса форме, т.е. одет и обут, что в коридоре свободно от других арестованных, отдают команду:

— Выходи на вызов! Руки назад! — в этот момент происходит обыск: ощупывание меня и моего костюма.

Впереди надзиратель и сзади надзиратель. Подходим к двери; первый сопровождающий нажимает кнопку; из-за дверей глядят в «глазок», затем дверь открывается; подходим к столу дежурного. В журнал, целиком прикрытый алюминиевым листом за исключением одной строчки, для чего на листе аккуратно сделана прорезь, записывается моя фамилия и время моего прохождения; мою фамилию предварительно дежурный спрашивает у меня. Так же в прорези металла меня заставляют расписаться. После этого вахтер открывает вторую дверь и надзиратели, поднявшись со мной по лестнице на полэтажа, ведут меня по главному корпусу Лубянки в кабинет следователя. Кстати, пролеты между лестницами на каждом этаже заделаны металлическими сетками.

Первые два месяца допросов, а они проходили за исключением воскресений почти каждый день, Петренко всячески старался изменить мои показания, данные в качестве свидетеля. Несколько допросов были посвящены венгерским событиям 1956 года, в частности Петренко проникновенным голосом заявил:

— Видите ли, Сергей Алексеевич, я не верю вашим показаниям, а ведь откровенность, полная откровенность и искреннее признание своих ошибок, даже больше, своих грехов, — это единственный путь вашего спасения. Вот вы отрицаете, что восхваляли венгерские события, а между тем показания ваших же знакомых изобличают вас; с частью этих показаний я вас знакомил. Кроме того, в ваших бумагах обнаружены такие фразы: «Привет Вам, гордые народы!»; «Железный занавес падет!», «мадьярский факел» и дата 27 октября 1956 года. Что же вы теперь скажите?

— Право, не помню. Может быть, это какие-то черновики, а может быть, просто поиски рифмы.

— А Пирогов и Сергеев подтвердили, что слышали от вас стихотворение, посвященное венгерским событиям, где именно эти выражения употреблялись.

— Это очень странно, ибо я не писал ни одного стихотворения на эту тему.

Конечно же, стихотворение было написано, и я читал его Пирогову, а он, вероятно, пересказал Сергееву. Но, во-первых, в своих бумагах я его уничтожил, во-вторых, у Пирогова память плохая и он не смог бы восстановить стихотворение, тем более что сам стихов не пишет. Эти мысли были почти мгновенны и беззвучны, а в голове невольно возникли строки:

Привет вам, гордые народы!

Вы вновь сумели доказать,

Что танков сталь и тюрем своды,

Людей не могут запугать.

Нет! Силой правду не задушат!

Настанет день и час придет —

Народы подлый строй разрушат,

Железный занавес падет!

Огонь борьбы — мадьярский факел, —

Он к нам призыв, он нам укор:

Когда же мы в своей клоаке

Поднять сумеем смелый взор?

— Ну, допустим. Пирогов что-то перепутал. А что означает из ваших бумаг: «не хрущевствуй!»

— В тех же бумагах вы прочитали, что это означает — не кощунствуй!

— Да как ты смеешь, молокосос, так выражаться о нашем Никите Сергеевиче! Он же проводит грандиозную работу! Горит! Не щадит себя! Уже за одно это тебя надо упечь в тюрьму.

— Вы, наверное, выбили бы мне все зубы в усердном служебном рвении, попадись вам мои дневники и я сам в 1952 году, а ведь через десяток лет мы можем с вами встретиться.

— Я возмущен вашим наглым поведением, гражданин Молчанов, а к вашей писанине мы еще вернемся.

И через несколько допросов действительно вернулись к ней.

Тот допрос был посвящен исключительно моим знакомым. Где познакомились? Каковы отношения? Следователь просто зачитывал фамилию из телефонной книжки, изъятой у меня при обыске. Как потом оказалось, мне было предъявлено обвинение в создании антисоветского кружка в 10-м классе средней школы. Главную роль в этом обвинении сыграл донос моего знакомого по школе Валентина Тарасова, но кроме резко отрицательного отношения к Сталину, «Вождю всего человечества», моим мучителям ничего не удалось выжать. Это вызвало озлобленность ряда следователей.

— Вам не удастся спрятаться за культ Сталина! — на разные лады кричали они.

— Не спекулируйте на его ошибках! Его заслуги не будут забыты историей!

Обычно допросы шли не более пяти часов в день, остальное время — тюремная камера.

Пока «тюрьма» не главный враг… и чтобы уменьшить влияние…… на собственную участь — чтобы она была только пассивным союзником следствия — нужно с ней не вступать в открытый бой без нужды, и путь тут один, кстати, марксистский — свобода есть осознанная необходимость. Твое положение арестанта уже не необходимость, а действительность, реально существующий факт. Бороться с фактами бесполезно — это делают либо глупость, либо подлость

Тюрьма учит людей жить, постоянно прислушиваясь ко всяким звукам; на слух определяешь к какой камере подошел надзиратель; с тюремного двора слышна смена караула. Однажды я услышал какой-то топот в коридоре и крики:

— Душители! Кровопийцы! Будьте прокляты! — а через несколько минут раздались слабые стоны. Жертве засунули в рот резиновую грушу. Я принялся барабанить табуреткой в дверь, окованную железом. Барабанило еще несколько камер. Минут через пятнадцать дверь моей камеры открылась, и распространился запах дешевых и резких духов, и старший лейтенант тюремной службы осведомился у меня:

— Что вам нужно? Почему вы стучите в дверь?

— Я не стучал. А барабанил табуреткой, так как слышал крики о помощи.

— Есть тут один больной, псих.

— Больных держат в больнице, а не в тюрьме.

— Скоро мы и отправим его в больницу, — сострил тюремщик.

В другой раз я слышал из своей камеры половину «беседы» арестанта с надзирателем. Половину, так как слышал лишь слова арестанта, ответы же надзирателя расслышать не мог.

— Ну, что вы держите меня в Советском Союзе? Я не хочу здесь жить! По какому праву вынуждаете меня жить здесь? Почему вы меня держите в тюрьме?

В камере горит круглосуточно электрический свет; лишь изредка, когда светло, надзиратели на несколько часов гасили лампочку. Месяца через четыре мои глаза устали от электрического света, и я стал на ночь завязывать глаза полотенцем — закрывать голову одеялом, по тюремным правилам, не разрешалось. Кстати, алюминиевую ложку полагалось класть так, чтобы она была видна надзирателям через глазок двери. Очки у арестантов на ночь забираются.

Раз в десять дней водили в душ, расположенный в подвале тюрьмы. Тем временем надзиратели проводили тщательный обыск камеры.. Раз в неделю приходил надзиратель с застывшем выражением лица. Это был местный цирюльник. Как бы и ничего не видя своими стеклянными, кукольными глазами, он все же механическими движениями брил заключенных безопасной бритвой.

Подследственным заключенным разрешалось получать продуктовые передачи от родственников (раз в 10 дней), а при наличии собственных, хотя и отобранных денег, делать заказы на продукты, включая табачные изделия.

Недели через две после ареста мне разрешили пользоваться тюремной библиотекой, причем процедура получения книг не была достаточно длинной. Приходил надзиратель в черном халате (возможно, он был библиотекарем) и давал рукописный каталог, обрывок бумаги и огрызок карандаша. Арестант выписывал индексы нужных книг (разрешалось до 5-7 штук, я старался выписывать как можно больше), и на следующий день этот же надзиратель на тележке развозил по камерам затребованные книги. Обычно я брал что-нибудь из античных авторов, западную и отечественную классику. Книги скрашивали тюремную жизнь, но одновременно — «… о, черный демон с огненными крыльями — воспоминания, воспоминания, воспоминания!».

Шагая по камере, я много раз спрашивал себя, за что я попал в тюрьму. Зависело ли что-нибудь от меня? Но, увы, только одно, — и это подтвердилось всем ходом следствия, особенно, когда меня допрашивали в качестве свидетеля, — меня обвиняли лишь в недоносительстве. Следователи искренне оскорблялись, что вопреки «здравой» логике я отстаивал свои понятия о честности; их коробила моя непонятливость в этом вопросе; их пугало, что я знаю еще что-либо, знаю людей, подобных арестованным, и не называю их. На одном из последних допросов присутствовал прокурор по надзору Прошляков, который заявил:

— Гражданин Молчанов! Может случиться так, что вы после осуждения отбудете свой срок наказания, а мы (он так и сказал: «мы») тем временем отыщем еще одну группу лиц, с которыми вы были связаны, хотя бы в такой же степени, как с этими, тогда мы вновь привлечем вас к ответственности. Поэтому подумайте, прежде чем ответить на мой вопрос: встречали ли, знаете ли вы, кроме Солонева, Пирогова, Поленова и Сергеева, лиц, настроенных антисоветски и враждебно к существующему строю? Итак, знаете?

— Нет, не знаю.

После этого разговора с прокурором на допрос меня стали вызывать редко, не чаще раза в неделю. Так прошло около двух месяцев.

Я все время сидел в одиночной камере. Нет, это нельзя назвать одиночеством: надзиратели, голоса, звуки шагов, рапорты караульных — все это рядом с тобой, и все же ты — один, наедине с самим собой. Память совершенно неожиданно извлекает такие воспоминания, которые, казалось, давным-давно утонули во времени: целые связные картины далекого детства; оживают вещи, слова, люди….

Угодский Завод под Малым Ярославцем… просторный, бревенчатый дом… бабушка… в саду на возвышении стоит крошечный гробик, весь усыпанный цветами, и странная клумба с мертвым цветком… Это — мой двоюродный брат Юра, Ювка, как я его звал; ему был годик, когда он умер. Я старше его на год-полтора-два. Но что было раньше? Раньше! И откуда я слышу эти тихие, безличные слова:

— Ему жарко, а он ничего не пьет…

Вот кто-то всхлипнул или вздохнул, там… в углу… где параша. Ах, как я не хочу спать! Но меня раздевают, укладывают, я не вижу кто… а подушка пахнет Ювкой, такой кисловатый, почти мокрый запах.

Дверь в камеру открывается:

— Отбой! Давайте очки!

Но ум бродит в воспоминаниях, и приходит бессонница. Бессонница — враг подследственного заключенного, это диверсант, которого необходимо обезвредить.

Это — когда не спится;

Это — когда в ночи

Сядет на темя птица,

Черная,

И молчит.

Мудрая! Знает то же,

то же, что и я…

Мысли нельзя тревожить,

Можно сойти с ума!

Да, можно сойти с ума. В условиях одиночного заключения на Лубянке, творя шаги от стены к стене, я по чудесному наитию догадался, что нельзя постоянно думать о следствии, очевидно, сработала защитная реакция приспособляемости. Я заставлял себя вспоминать стихи, романы, анекдоты, даты… На основании употребляемых жестов, любимых выражений, внешности я сочинял биографии следователей, надзирателей и мог проверять свои выводы и догадки при повторных встречах.

* * *

Вскоре после Нового года меня вызвали, как я полагал, на очередной допрос, но это оказалось первой встречей с моим защитником. Адвокат была молодая, около 30 лет, рано начавшая полнеть женщина. Она представилась:

— Я ваш защитник, Софья Алексеевна Тяпкина. Вы ничего не имеете против?

— У меня нет пока доводов ни за, ни против.

— Ну и прекрасно! Расскажите мне вашу биографию. Какое было у вас детство, какие были отношения между вашими родителями? Пожалуйста, не стесняйтесь и рассказывайте как можно подробнее.

— Простите, а вы знакомились с моим делом.

— Нет еще, но в общих чертах я знаю, о чем идет речь. Я ознакомилась с обвинительным заключением следствия.

— К сожалению, я с ним не знаком.

— Я прочту вам из этого заключения те места, которые касаются вас: «…Молчанов С. А., вскоре после окончания средней школы организовал кружок антисоветски настроенных молодых людей, где занимался пропагандой своих враждебных Советскому Государству взглядов, имея целью в дальнейшем стать на путь активной борьбы путем распространения антисоветских листовок и совершения террористических актов…»

В следующем абзаце мой защитник прочитала те обвинения, которые касались моей «преступной» деятельности, связанной с моими подельниками. Реакция моя была явна мальчишеской:

— Здорово написано. Вам не страшно с таким преступником, как я?

— Нет, не очень, — мой защитник улыбался, — здесь мы можем кое-что оспорить.

— Кое-что? Да здесь все ложь! От начала до конца! Вы имеете право познакомиться с материалами следствия?

— Имею.

— Так вот. Ознакомьтесь с протоколами допросов, очных ставок. Тогда мы с вами поговорим.

— А сейчас вы не хотите говорить?

— Помилуйте, о чем? На основании лживого обвинительного заключения вы приходите к «правильному» убеждению, что я — преступник. Как тогда ваша совесть позволяет меня защищать?

— Хорошо, поговорим в следующий раз.

Дней через десять меня снова вызвали на беседу с Тяпкиной. Я не рассказал, что первая «беседа» с защитником проходила на четвертом этаже Лубянки в кабинете без номера, что конвоир дежурил в коридоре у дверей кабинета.

На второй и последней перед судом беседе с моим защитником был выработан план защиты. На основании обвинительного заключения, где мне предъявлялось два обвинения, было решено, что против первого обвинения о создании антисоветского кружка буду выступать я сам, а против второго — мой защитник.

* * *

10 февраля 1959 года на черном воронке меня повезли в суд. Когда под конвоем меня вели по коридору Московского Городского суда в зал для судебных заседаний, я в довольно многочисленной толпе увидел свою мать, двоюродного брата и нескольких друзей и знакомых.

И вот я на скамье подсудимых. Впервые вижу всех своих подельников вместе; четверо из них мне хорошо известны: это — Солонев, Пирогов, Поленов и Сергеев; троих я вижу в первый раз: это — Учуров и две девушки — Светланова и Левашова. Мы киваем друг другу головами, тихо здороваемся. Начальник конвоя, худощавый старший лейтенант, орет:

— Прекратите всякие разговоры! За нарушение моих приказов вы будете лишены свидания с родными, наказаны строгим карцером!

Мы молча глядим друг на друга. У всех бледные, одутловатые лица; внешне все спокойны.

Судебное представление длилось десять дней с перерывами на воскресенье и понедельник. Вначале был нудный опрос, кто есть кто, а потом — серое шествие свидетелей обвинения. По замыслам кагебешников они должны были представлять все слои советского общества: студенты, рабочие, один милиционер, шофер такси, пара инженеров, несколько учителей, домохозяйка, кандидат забыл каких наук и так далее. Все они увидели, подобрали и принесли в КГБ листовку, мерзкое содержание которой их возмутило до глубины души. Все эти представители всех слоев советского общества говорили одними и теми же словами, с одинаковой интонацией, ловя дополнительные вопросы судей и прокурора и стараясь поспешно удовлетворить их. Сколько их прошло, таких свидетелей, лично не заинтересованных, тридцать или пятьдесят, я не помню, но на этот хорошо отрепетированный спектакль ушло два дня, даже «заинтересованным» зрителям, т.е. 20 или 30 кагебешникам, представляющим публику, стало скучно. Зато третий день внес разнообразие и оживление. В этот день разбиралось мое первое обвинение. В суд было приглашено восемь свидетелей, все они были когда-то моими однокашниками. Двое не явились. Первым был приглашен Юрий Иванов.

Председательствующий:

— Свидетель Иванов, знаете ли вы, что за дачу ложных показаний будете привлечены к уголовной ответственности?

Иванов: — Да, знаю.

Председа.: — Подойдите сюда. Расскажите, что вы знаете об антисоветских взглядах Молчанова?

Иванов: — Ничего не знаю.

Председа.: — Как так? На допросе в качестве свидетеля 9 сентября 1958 года вы утверждали, что еще в школе у Молчанова прорывались отдельные антисоветские высказывания, что он ругал политику партии и Советского правительства

Иванов: — На этих допросах об антисоветских взглядах Молчанова мне говорил следователь Андрианов. Да, я говорил, что Молчанов ругал, но не партию и Советское правительство, а Сталина и его политику.

Председа. (к прокурору): — У вас есть вопросы?

Прокурор: — У меня нет вопросов.

Я (с места): — У меня есть вопрос.

Председа. (посовещавшись с заседателями): — Подсудимый Молчанов! Встаньте и задайте вопрос.

Я (стоя): — Иванов! Охарактеризуйте, пожалуйста, Тарасова.

Иванов: — Тарасова в школе я знал плохо, поскольку мы учились в разных классах. Я его и сейчас знаю плохо. Симпатий он у меня не вызывал и не вызывает. Может быть, тут сыграл роль тот факт, что когда я учился на втором курсе, Тарасов неожиданно зашел ко мне, хотя до этого у меня ни разу не был, и, рассказав мне о каких-то своих семейных неприятностях, попросил в долг 100 руб. (10 руб. по нынешнему курсу). У меня денег не было, и я сказал ему, что он может попробовать занять их у моей матери. Вместе с Тарасовым мы подошли к ней, я представил его как своего товарища по школе и сказал: «Мама, у Валентина тяжелое положение. Он хочет занять у тебя 100 рублей»… «на 2-3 дня», — тут же добавил Тарасов. Долг он до сих пор не вернул.

На этом допрос Иванова закончился. Следующие два свидетеля отрицали наличие у меня антисоветских взглядов и заявили, что Тарасова знали очень плохо и после школы с ним не встречались. Следующий свидетель, Кушнеренко, рассказал пикантную подробность.

— В школе я учился средне, особенно трудно давалась мне физика. Так вот, однажды в середине учебного года в 10-м классе мы как-то разговорились с Тарасовым, что делать после окончания школы, куда пойти учиться и т.д. Тарасов сказал, что он хочет пойти в школу КГБ, но не знает, куда обратиться. Я в свою очередь пожаловался на свои неудачи с физикой, так как хотел поступать в технический вуз.

— Слушай, — сказал Тарасов, — ты поступишь куда хочешь. Есть гениальная мысль: ты слышал, что Молчанов критикует Сталина, даже с историком нашим спорил.

— Ну и что?

— Так вот, я заметил, что и наш физик о Сталине что-то не очень. Давай напишем в КГБ о нашем физике и о Молчанове.

— Конечно, — продолжал рассказ Кушнеренко, — никакой донос я не писал. Что касается Тарасова, то не знаю, когда у него состоялась такая проба пера, и сожалею только об одном — жаль ничего не сказал об этом Молчанову ни тогда, ни потом.

На этом допрос Кушнеренко кончился, и был объявлен перерыв.

В первый день суда, когда был объявлен такой же перерыв, нас водили по очереди в туалет. Там впервые со дня ареста я увидел свое отражение в зеркале. В моем лице появилось что-то не мое, но это постороннее не поддавалось определению.

В перерыве судебного заседания был привезен обед. Дородная, розовощекая раздатчица все приговаривала:

— Кушайте, кушайте, сердечные! Не кручиньтесь, все перемелется — мука будет.

Обед в здании суда отличался лучшим качеством и большим количеством. Во время суда и в перерывах дверь залы все время открывалась, и из коридора заглядывали знакомые лица наших друзей и родных. Начальник караула безуспешно пытался навести порядок. В зал доносились слова и отдельные фразы типа:

— Нельзя!

— Но там мой сын!

— Не положено!

— И не стыдно из честных людей делать преступников!

— Пусти, тебе говорят! У тебя совесть есть?

— Граждане, передавать ничего нельзя!

После перерыва был вызван свидетель Тарасов. Он являлся главным свидетелем обвинения. После традиционных вопросов и ответов анкетного характера, предупреждения об ответственности за дачу ложных показаний, Тарасов стал подробно говорить о моих антисоветских взглядах и настроениях. Роль его была трудна и неблаговидна: во-первых, он мог говорить только о периоде более чем трехгодичной давности (после мы с ним не встречались); во-вторых, ни одного убедительного факта он не мог привести. Здесь я еще раз должен был с благодарностью и удовольствием отметить мужество и честность моего товарища Кушнеренко. В дальнейшем выяснилось, что в коридоре Тарасов подходил к Кушнеренко и спрашивал, что он говорил на суде обо мне, и тот ответил:

— Да, приблизительно то, что мы с тобой собирались писать в 10-м классе.

Поэтому на мой вопрос, кто может подтвердить его показания, Тарасов ответил:

— Наш общий с тобой товарищ по школе — Кушнеренко!

Ах, какой победоносный вид был в это время у Валентина! Еще я его спросил:

— Тарасов, из твоих рассказов следует, что я ругал Советское правительство, а кого конкретно?

— Конечно, в основном Сталина, но ведь это было до разоблачения культа.

— Тарасов! А в разговорах со мной, другими своими знакомыми ты не критиковал Советское правительство?

Председа.: — Свидетель! Можете не отвечать на это вопрос.

Защитник: — Свидетель Тарасов! Когда вы в первый раз сделали заявление в КГБ на Молчанова?

Председа.: — Свидетель! Можете не отвечать на этот вопрос.

Я: — Тарасов! Назови число своих знакомых, которым ты не вернул взятые в долг деньги и сколько?

Председа.: — Этот вопрос не имеет отношения к существу данного дела. Свидетель, можете не отвечать на этот вопрос.

Защитник: — Свидетель Тарасов! Вы состояли на учете в психдиспансере?

Председа.: — Защитник Тяпкина! Я лишу вас права задавать вопросы свидетелю! Вы его оскорбляете!

Защитник: — Простите! Но у меня есть справка, которую я прошу приобщить к делу, о том, что свидетель Тарасов находился в 1951 году в психиатрической больнице имени Кащенко на излечении.

Я (с места): — Нервное расстройство после первого доноса!

Пока защитник передает справку судье, я замечаю оживление на лицах моих товарищей по несчастью и слышу их реплики:

— Здорово! Так подлецу и надо! Боже, какая мразь! — И т.д.

Лицо Тарасова покрывается красными пятнами. Не ощущая поддержки судьи, сизый нос которого уткнулся в изучаемую справку, Тарасов, аритмично дергая ногами, постоянно некстати меняя положение рук, уставился в пол, боязливо косясь на наши скамейки.

Основной свидетель обвинения провалился. Этот провал был даже отмечен в приговоре суда:

«…что же касается предъявленного обвинения Молчанову в том, что он в 1951 году организовал нелегальный кружок, на собраниях которого подвергал ревизии теорию Марксизма-Ленинизма и допускал высказывания антисоветского характера, то это обвинение Молчанов на судебном следствии отрицал, а показания свидетелей по этому вопросу Тарасова, Иванова, Кушнеренко и других не конкретны, противоречивы и объективно по делу ничем не подтверждены, а, следовательно, в этой части обвинение Молчанова, как не нашедшее полного подтверждения в материалах судебного следствия, следует считать не доказанным».

Это была победа защиты, но, к сожалению, единственная на этом судилище.

В следующие три дня были допрошены свидетели по 2-му главному обвинению — создание и деятельность антисоветской организации, которая даже в документах следствия имела, по крайней мере, четыре названия, по числу главных обвиняемых: Солонева, Пирогова, Поленова и Светлановой. Судья, обозленный неудачей со свидетелем Тарасовым, перестал соблюдать хотя бы какие-нибудь правила приличия. Его фамилия Климов. На своих непропорционально коротеньких ногах он подходил к своему председательскому [месту] как-то боком, держа руки неестественно согнутыми в локтях. Его налитое прединсультной краснотой лицо, темноватого оттенка, ассоциировалось с представлением о клопах, а бесцветные водянистые глазки, под набрякшими веками — с отвратительными слизняками. Он орал, ругался чуть ли не матом, запугивал свидетелей:

— Свидетель Федоров! Вы знали о гнусных антисоветских измышлениях Пирогова! Как могли вы, студент литературного института, позволить такому мерзавцу присутствовать на семинарских занятиях? Ваш гражданский долг обязывал прийти и рассказать органам об этом негодяе. Почему вы это не сделали?

— Меня не учили доносить.

— А мы научим! Посидите пока здесь.

Странный вид был у свидетеля Лямкина. Стоя в почтительном полупоклоне, в шинели, одетой прямо на нижнее белье, он с интонацией и манерностью приказчика мелкого заведения поддакивал каждому вопросу судьи:

— Свидетель Лямкин! Вы печатали антисоветские материалы подсудимого Солонева?

— Да-с. Печатал-с.

— Почему вы это делали?

— Видите ли-с… Я пью-с… Да и задолжал-с…

— То есть, вы хотите сказать, что были должны Солоневу деньги, и он грозил вам представить судебный иск?

— Совершенно верно… совершенно верно.

— А где вы достали машинку?

— Не моя-с, не моя-с… все он, он-с дал.

— А где теперь эта машинка?

— Простите, пропил-с. Продал и пропил-с.

 Судья довольно рассмеялся:

— Ха-ха-ха, Лямкин! Не бойтесь. Теперь Солонев не будет требовать долг и уж во всяком случае — судебный иск не предъявит. Идите. Идите, Лямкин, и позовите свидетеля Левашева.

Вошел чистенький и опрятно одетый Левашев. В руке он держал носовой платок, поднося его время от времени к сухим глазам. После ритуальных процедурных вопросов и ответов, этот свидетель стал излагать свои политические расхождения с подсудимой Левашевой.

…………………..…………………..…………………..…………………..¹

Следующий день был отдыхом от судебного представления — было воскресенье. Понедельник ушел на допросы подсудимых; вторник — обвинительная речь прокурора Прошлякова, он же был прокурором по надзору за следствием. Любопытной деталью в его прокурорской речи была только оговорка:

— Я не принимаю во внимание свидетельские показания Тарасова, хотя мне думается, что комсомольцу Тарасову и его показаниям надо верить.

Потом выступали защитники. Все они дружно нас обвиняли, правда, в меньших грехах, чем прокурор и, соответственно, требовали применения к нам менее суровых наказаний. Все защитники выступали по схеме: «да, виновен, но не настолько, и потому дать ему не столько, а столько...». Потом с полнейшим невниманием (кстати, защитников слушали точно так же) суд выслушал наши последние слова и удалился на «совещание». Посовещавшись минут 10-15, объявили именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… короче, — все виновны: четверым — по 7 лет, двоим — по 5, мне — 4 года, Сергееву — 2,5 года тюремного заключения с отбыванием его в исправительных трудовых лагерях.

Через две недели после суда меня на воронке привезли на запасной путь Курского вокзала, погрузили в вагон и — «До свидания, родная столица!»

В вагоне я оказался в помещении для проводников. Почти целый день к вагону подъезжали воронки, и охрана грузила заключенных, а потому воды не давали — охранники заняты, оправка тоже не полагается — производится только в пути следования, а вагон стоит. «Не положено» — таков был ответ начальника охраны, правда, в фольклорно-матерном оформлении, на обе мои просьбы.

¹ Лист утерян (примеч. публикатора).