Сергей Молчанов

Прошлое странно окрашено

Публикация К. Енишерловой-Вельяшевой

Потрепанная старая школьная тетрадь в клеточку с надписью на внутренней стороне оторванной обложки:

Сергею Алексеевичу Молчанову

С глубоким уважением,

автор, —

и подпись: В.Соколов. Потьма, 7-ой.

Эту тетрадь подарил один поэт другому, а было это на одном из островов знаменитого архипелага ГУЛАГ, а точнее, в концлагере № 7 Дубравлага в Мордовии, летом 1962 года.

Работали два зэка на «свежем воздухе» — толкали по рельсам тяжелую вагонетку с опилками и древесиной — лагерный завод делал футляры для телевизоров «Темп». Преимуществом было то, что обратно вагонетка шла пустая, было тепло, и зэки порой позволяли себе передохнуть, полежать на солнышке, поговорить, а после работы иногда удавалось принять душ.

Эти двое встретились, познакомились и сблизились здесь же, в Мордовии; одному оставалось находиться в зоне несколько месяцев, другому — практически до конца жизни: то в лагере, то в психбольнице, с короткими перерывами на воле. Этот второй был теперь хорошо известный поэт Валентин Петрович Соколов. Валентин З/К, как он сам подписывал свои произведения, сборник стихов которого вышел на Родине уже после его смерти, в 1994 году, и которого, не без основания, многие, в том числе и известные литераторы, считают «лучшим русским поэтом 60-х годов». Первый — никому не известный и поныне, тоже поэт Сергей Алексеевич Молчанов.

Они были почти ровесники — разница в четыре года. Начала их жизненных путей схожи, как у немногих в нашей стране людей, которые свое собственное жизненное кредо, свое понятие добра и зла ставили выше принятого господствующей системой и кто не побоялся высказать свое неприятие лживых истин, — военное детство, короткая студенческая жизнь, арест и близкое знакомство с достопримечательностями «архипелага»: Валентин Соколов еще в 1946 году по знаменитой пятьдесят восьмой статье угодил на Воркуту за стихи и наивный отказ от участия в выборах; Сергея Молчанова, недоучившегося студента, все та же пятьдесят восьмая настигла в 1958 году за участие в молодежно-студенческой организации и за стихи, посвященные венгерским событиям.

Что было до ареста в жизни Сергея? Молодость, много друзей, неприятности в семье (отец с матерью то сходились, то расходились); стихи; попытки попробовать свои силы в драматургии, прозе; жгучий интерес к настоящему и прошлому своей страны и чтение, бесконечное чтение, серьезное, с выписыванием иногда огромных выдержек из текстов разрешенных и запрещенных книг для раздумья над историческими параллелями и парадоксами. В пятьдесят третьем году умер отец, пришлось бросить учебу, началась трудовая жизнь — он работал на заводе твердых сплавов прокатчиком. В мае 1958 года были арестованы его будущие подельники, а затем произведен обыск и на квартире Молчановых. Вот как он сам вспоминает это событие в своей неоконченной повести:

«В первом часу ночи раздался телефонный звонок.

— Сережа, Сережа, — пищал незнакомый женский голос, — тебя очень плохо слышно… — трубку повесили: у…у…у.

Минут через десять раздался стук в дверь.

— Мать, открой, это они, — сказал я и посмотрел на часы: четверть первого.

В комнату ввалились четверо спортивного вида мужчин. Выдернув из-под меня стул, они поставили меня к стенке; кто-то из вошедших успел всюду включить свет.

— Сейчас все объясним, — говорил моей перепуганной матери самый пожилой из них, усаживаясь к столу и вытаскивая из коричневого портфеля какие-то бумаги.

Двое других успели вывернуть все мои карманы, отдав их содержимое пожилому со словами:

— Вот, нашли, товарищ полковник.

Впоследствии он назывался полковником Калининым.

— Оружие, валюта есть? — обратился ко мне один из них.

— Пулемет под диваном.

— Ты у нас еще пошутишь, — прикрикнул на меня кто-то.

Ночью они два раза звонили по телефону. Докладывая об успешности проводимой операции и оправдываясь за задержку большим обилием книг и бумаг. Обыск закончился в седьмом часу утра. На Лубянку меня везли на черной “Волге”».

Тогда в мае его отпустили, несколько раз вызывали повторно, а в августе арестовали окончательно, затем закрытое судебное заседание и срок — четыре года.

Четыре года лагерей — это много или мало? Одному из его подельников, самому молодому, хватило двух с половиной лет, чтобы через четыре года после освобождения уйти в мир теней — туберкулез. Для человека тонко чувствующего, эмоционально ранимого, открытого для других, созвучных ему душой, в мыслях и рассуждениях, и закрытого даже от близких в своих чувствах и переживаниях, особенно горестных, четырех лет оказалось достаточно, чтобы они выпукло запомнились на всю оставшуюся жизнь. Они оказались столь яркими еще и потому, что это были годы встреч с такими людьми, как Соколов, годы свободы мысли, словесных откровений: говорить можно было свободно совершенно все — рядом были те, кто понимал и разделял твои мысли. Недаром Соколов писал после очередного ареста:

Здравствуй зона!

Ты душе глоток озона.

К четырем годам прибавилось еще три, после освобождения, когда нельзя было жить в Москве, где находились мать и невеста, с бесконечными попытками устроиться на работу, наконец, выстраданная работа в горячем цеху на одном из небольших заводов в Рязани. Однако в шестьдесят пятом все вошло в норму: прописка в Москве, правда, временная, начало семейной жизни.

Наверное, лишь единицам свойственно то органическое бесстрашие, которым обладал Валентин Соколов, обеспечившее ему переход из одного лагеря в другой и не позволившее ему дать себя втянуть в «советское бытие», как пишет один из его почитателей Борис Сосновский. Нет, Сергей Молчанов попытался зажить обычной жизнью советского человека: работа, семья, узкий круг близких людей, споры на кухне и все то же чтение, которое все чаще заменяло общение. Появлялись, освобождаясь, лагерные друзья, но тут, на свободе, у них были свои заботы и огорчения; с некоторыми контактировать на воле оказалось тяжело, а многие так и остались жить за пределами разрешенных ста километров от Москвы. Бывшие солагерники постепенно уходили, исчезали из его жизни, а жизнь налаживалась, но чем больше благоустраивался быт, тем все реже писались стихи, тем апатичнее становился он сам, тем больше, по русскому обычаю, пил. Разладилась семья, появилась другая и опять распалась, все больше приходило опустошение. Он сам напишет в 1982 году:

Господи! Дай озарение!

Дай сказать или пропеть

До конца, до убиения!

Я смогу, смогу сгореть.

Если же все будет длиться,

Как все длилось до сих пор,

Я решу, что это снится;

Жизнь, подобная, позор!

Очень требовательный к себе и другим, прекрасно умеющий отделять мнимое от истинного, принимающий за подлинное только вечное и по-настоящему прекрасное, Сергей Молчанов критично относился к своему творчеству и в конце восьмидесятых годов сжег многое из написанного, в том числе и автобиографическую повесть и часть стихов, которые казались ему слабыми.

Однако начавшиеся перемены, пробуждение ранее аполитичной массы россиян вызывали интерес, вселяли надежду. Он ходил на демонстрации; в знаменитую августовскую ночь девяносто первого года стоял в оцеплении у Белого Дома, но очень скоро пришло понимание происходящего. Перемены действительно произошли, но настало время, когда больным и старым, каким он стал, уже не было места теперь в капиталистической России.

Стихи Молчанова… Конечно, в них нет той необыкновенной образности, тех поэтических озарений, что характерны для стихов Соколова:

Огромный парус заката

Растаял на ярусах крыш,

Оставив на небесах

Розовые подтёки,

И ночь, словно черный факел,

Внесли из глубоких ниш.

…………………………….

И тогда над каждым прудом

Небо высверлит звезда,

Золотым тяжелым чудом

Станет сонная вода.

…………………………….

или пронзительное:

Мне дойти до тех истоков,

Из которых брызжет синь,

Среди многих одиноких

Я подчеркнуто один.

Одиночество не всем нам

Как наитие дано.

Но это озарения настоящего таланта.

Стихи Сергея Молчанова не тривиальны, добротны, по ритмическому рисунку иногда похожи на стихи Соколова, в них тоже хватает черной краски, но много лирики и светлой грусти.

Он умер в 1999 году. Последние годы были тяжелыми и грустными: терзала болезнь, давило одиночество. Сергей Молчанов ушел, так и не успев попрощаться с родными, не додумав и не дописав много. Ушел, как просил у Бога:

Не хочу! Прошу немного:

Дай мне вовремя уйти,

Господи! Я у другого

Не хочу просить. Прости!

Валентин Соколов и Сергей Молчанов пополнили ряды талантливых русских поэтов, которых их Родина-мать всегда выделяла, награждая невзгодами и лишениями и сокращая их жизненный срок. и чем талантливее, гениальнее был человек, тем сполна ему доставалось ее благодеяний, что подтверждает и жизненный пример этих двух поэтов. Молчанов умер, когда ему было шестьдесят восемь лет, Соколов ушел из жизни в пятьдесят пять, из которых тридцать три года провел в тюрьмах и психушках… А может быть, справедливы слова, некогда сказанные о смерти другого русского гения, шахматиста Алехина: «Великие люди уходят рано, потому что Богу не угодно видеть их старость».

К. Енишерлова-Вельяшева

* * *

Спите, усталые люди!

Я ваш покой не встревожу.

Раньше, когда был моложе,

Мог я мечтать о чуде.

Спите, усталые люди!

Спите, усталые люди!

Забывшие мифы, сказанья.

Ваше тупое сознанье

К подвигам вас не разбудит.

Спите, усталые люди!

Спите, усталые люди!

Что вам чужие печали?

Ваши сердца одичали,

В гуле ракет и орудий.

Спите, усталые люди!

Спите, усталые люди!

Вы хлебом единым живы,

Цель вашей жизни — нажива,

Все вы подобны Иуде!

Спите, усталые люди.

1957 г.

* * *

Да, конец. Он виден близко.

Все кончаются пути!

Вам измятая записка

И ненужное «прости».

Вот и все, как говорится,

Умирать, так умирать!

Сердце, как больная птица:

Крылья есть, но не летать.

С миром я кончаю счеты.

И наличными плачу.

Я хотел быть звездочетом, —

Вот и к звездам полечу.

26 августа 1958 г.

* * *

Брату

Грусти, Шопен! Твои аккорды —

Поток невыплаканных слез!

Их на лице сумел скрыть, гордый,

И в звуках миру преподнес.

Звучит слеза кристально чисто,

Играй, Шопен! Рояль, играй!

Мелькнет пред вами жизнь артиста,

Умолкни шум! Шопен, играй!

22 ноября 1958 г.

* * *

Твои слова всегда необычайны.

Они просты, как листья, как трава.

Пускай в них нет замысловатой тайны,

Но для меня родны твои слова.

Твой каждый жест и взгляд меня волнует;

Понятно все, но их не объяснить,

Как та мелодия, что нас чарует,

Что помним и не можем мы забыть.

Молчание твое меня смущает —

В нем чувства, избегающие слов.

Молчание карает и прощает.

Безмолвие — основа всех основ.

Декабрь 1958 г.

* * *

Я поднимаю этот тост

За свет давно погасших звезд,

Я солнц, сгоревших, память чту,

В наследство давших нам мечту!

1958

* * *

Но тает дым воспоминаний

От гула будничных забот,

И боль несбывшихся желаний

Тропой морщин нас уведет

В страну, откуда нет возврата,

В страну, откуда мы пришли,

И равнодушная лопата

Засыплет прах прахом земли.

* * *

Я измучен, задыхаюсь —

Стены начали давить —

Я кричу, я чертыхаюсь,

Буду камень лбом долбить!

Сердце! Тише! Успокойся, —

Ум, как нянька, надо мной, —

Голова в крови, умойся,

И ложись-ка на покой.

Утро ночи мудренее,

Потерпи и подожди,

Надо стать тебе скромнее,

Есть надежда впереди.

Ах ты ум! Рассудок здравый!

Не о жизни я пекусь,

Жизнь иной раз, как отрава,

Этой жизни я боюсь.

Я, конечно, мог и прежде

Свой очаг, семью создать,

Ну а мне, глупцу, невежде,

Захотелось мир узнать!..

21 ноября 1958 г.

Рапсодия

По морю музыки плыви

В грядущее, в былое,

В благоуханный сон любви,

В далекое, родное.

Все дальше, дальше по волнам

Гармонии звучащей,

К обетованным берегам

Земли с названьем «счастье».

Там посети волшебный сад,

Где наши грезы зреют,

В нем забывают боль утрат.

Сердца там молодеют.

В тиши мечтательных аллей

Забытое ожило;

В душе спокойней и светлей,

Ты шепчешь: было, было…

Переплелась твоя мечта

С прошедшим, с настоящим,

Ты узнаешь теперь места,

Где все дышало счастьем.

Моей матери

Падают дни, как капли,

На мой затылок терпения.

В холоде стен озябли

Тепличных надежд растения.

Мысли тускнеют, гаснут,

Жизнь стала, как прозябание,

Медленно, так бесстрастно

Уходит жизнь и сознание…

Где-то еще маячит

Далекий образ, мечтания…

Мать, слышу, тихо плачет,

Спрятав в подушку рыдания.

Плачет и шепчет молитву:

— Мой Бог! Не оставь! Помоги!—

Я убираю бритву —

И снова слагаю стихи.

12 ноября 1958 г.

Преображение

Голову боль кусает;

Разум бессилен помочь;

Воля в борьбе устала…

Ночь… Ночь… Ночь…

Зашевелились стены,

Пол задрожал, как живой;

Кровь разрывает вены!

Стой!.. Стой!.. Стой!..

Что?! Потолок стал падать!

Шумом камней оглушен

…………………

Звон… Звон… Звон…

Чудятся вопли, крики, —

Сердце мое — камертон,

Ползают тени, блики!..

Стон… Стон… Стон…

Вот он, все ниже, ниже, —

Полный отчаянья взмах! —

Медленно; ближе, ближе…

Страх… Страх… Страх…

Душно, горелый запах;

Смрад, как от сгнивших рогож;

В чьих-то я страшных лапах.

Дрожь… Дрожь… Дрожь…

Я затаил дыхание,

Поздно!.. Ты в сердце вползла!

Меркнет мое сознание;

Мгла… Мгла… Мгла…

Вмиг ослеплен. Сиянье!

Вспыхнул, как старая жердь,

Кончено все. Прощанье.

Смерть… Смерть… Смерть…

6 января 1959 г.

* * *

Милая!

Подоконники окон твоих,

В ночь распахнутых,

Вымыты лунными слитками

Ясного, чистого золота!

Слышишь? Как вкрадчиво, тоненько

Скрипка кого-то баюкает,

Мягкими звуками кутает

Сердце кровоточащее,

Сердце о сердце кричащее.

В окнах твоих, в ночь распахнутых,

За задремавшими тенями

Образ твой ласковым пением,

Сладостной пыткой мне помнится,

Так, словно вот все исполнится…

Грозами царствия пошлого

Наши объятия расколоты.

Стало недавнее прошлое

Грудою дымного золота,

Жаркого золота.

Милая! Помнишь?

С беспечною песенкой

Принцем, вернувшимся к Золушке,

Быстро вбегал я по лесенке.

В глазках твоих, изменившихся,

Видел себя, отразившимся,

И называл тебя «солнышком»,

Снившимся ночью мне прошлою,

Милую, очень хорошую.

2

Прошлое странно окрашено,

Стало еще золотей оно,

Скрытое синими тенями…

Прошлое, призрачно-страшное,

Стало еще золотей оно

В том, что навеки потеряно…

Вижу тебя такой тонкой я

Девочкой, слабой девчонкою,

С бледными ручками хрупкими,

С полуоткрытыми губками…

Помню, как ты подарила мне,

С силой девчонкам несвойственной,

Мягкое чувство спокойствия…

Лунным сияньем на плечи мне

Светлое чувство спокойствия…

Грустью сегодня отмеченный,

Черными мыслями схваченный,

Скомканный, изувеченный, —

(Ты не подумай, не плачу я,

Нечего плакать мне, нечего!), —

Помню ту комнату

В розовых тенях, пролитых обоями.

Там между нами обоими,

Между уснувшим предчувствием

Вещи дышали покоями,

Грезили светами скрытыми,

Нежными, тихими светами;

И омывались закатами,

Преображались рассветами,

В комнату эту пролитыми.

Там, в этих светах божественных,

В сумерках призрачно-женственных,

Вижу я облик твой тающим

Мягким, задумчивым облаком,

Ласково благословляющим

Путь мой, судьбою измеренный,

Путь мой, ведущий к безвременью.

1959

* * *

Что это рушат, что там ломают?

Знамя какое там поднимают?

Кто там мелькнул, полетев с пьедестала?

Как это было — и вдруг перестало?

Вот на помойке Чайковский и Пушкин,

И Гумилев покачнулся у стенки…

Чье там сияние у голой макушки?

Кто там снимает с прошлого пенки

И выдает нам бесцветную жижу?

Нате, вкушайте, довольствуйтесь, братцы!

Воздух страны как-то странно процежен,

Облик страны заставляет смеяться.

Вот уже и тюрьмы простором маячат,

Пастью ворот ловят душу и тело.

Кто там танцует, смеется и плачет?

Чья это жизнь, как стрела, пролетела?

Чьи это долу склоненные позы?

И почему так кровавы закаты?

Что это значит: райкомы, колхозы,

Митинги, речи, плакаты, плакаты?

И почему человек-одиночка

Только и знает, что плачет и плачет

В поисках ласки, простого цветочка,

День проклинает, в который был зачат?

Ах, это то ведь, о чем вы просили —

Красные будни новой России.

Новой России, железной, помпезной,

Новой России, склоненной над бездной.

Танец фрески

Движется, движется, движется

Черной межой манекен…

Солнце усталое брызжется,

Лошадь устала и лижется,

Пашня на поступь колен…

Изб полусгнившие срубы…

Век-то, скажите, какой?

Серое здание клуба

В небе весомо и грубо

Красной полощет рекой…

Знамя! Зачем в этой яме

Этот цветастый лоскут?

Чтоб отражаться глазами,

Графиками, трудоднями.

Серым понятием — труд.

Отсветы красные лижутся

К выцветшей плесени стен.

Движется, движется, движется

Черной межой манекен…

* * *

Этой ночью, Беатриче,

Сон нарушу твой привычный;

Этой ночью, Беатриче,

Я приду к тому ручью,

Чтоб напиться, наглядеться,

В милом взоре отразиться,

Чтоб назвать тебя моею,

До сих пор еще ничью.

8 ноября 1962 г.

***

Твой фарфоровый китаец,

Твой любимый китайчонок

Малый, тихий и ученый.

Он — свидетель многих таинств,

Мудрый, слышит слово в слово

Все, что письма не расскажут:

Шепот имени чужого,

Губ, ресниц и пальцев кражу.

Ты — красивая раздета,

Ты в белье душистом таешь, —

Улыбается примета,

Твой фарфоровый китаец.

Но вернусь я ночью темной.

С неспокойною душой,

Напою китайца водкой,

Одурманю анашой.

Станет добрым он знакомым,

Сотворя священный танец,

Мне расскажет тайны дома

Твой фарфоровый китаец.

1962 г.

* * *

— Впусти!

Мне некуда идти!

Ты слышишь?

Рушатся в груди

Благоразумия опоры,

И прошлого страдания горы

Угрюмо встали позади…

Мне больше нет пути назад!

Вперед! Через твои глаза.

Август 1962 г.

* * *

Когда тоска глухими ритмами

Рвала надежды паруса,

Твоими грешными молитвами

Еще свершались чудеса.

Наперекор разумным,

Судьбе и людям вопреки

Тепло давала мне из холода

И силы слабостью руки.

Сегодня боль — целебней целости,

Сегодня яви нет, все сны;

И в сердце нет ни чувств, ни смелости;

И парус тише тишины.

21 октября 1962 г.