Письма Н.Н.Булича М.Ф.Де-Пуле

Подготовка текста, публикация и комментарии Марины Сидоровой

14

Казань, 22 Мая, 1875 года.

Ваше второе письмо от 12 Мая, многоуважаемый Михаил Федорович, было для меня в особенности дорого тем, что в нем я прочел беспокойство о себе. Благодарю Вас дружески за это расположение; им я не избалован в жизни и сильно ценю его. Должен, однако, объяснить мое поведение. Письмо Ваше от 11 марта было до такой степени интимно и полно теплого чувства, что писать мгновенный и обыкновенный ответ мне не хотелось; пришлось отложить, показался так называемый долгий ящик, и я заслужил совершенно справедливо ваш упрек. Надобно Вам заметить, что месяцы Апрель и Май в моей жизни ужасно, хотя и бестолково деятельные. Экзамены, чтение различных сочинений и диссертаций, отчеты и тому подобное — много отнимают времени. К чисто профессорским обязанностям надобно присоединить еще обязанность председателя: Испытательного комитета, за которую получаю 72 р. в год, а дела очень много, особенно в конце апреля и начале мая, когда этот комитет закрывается. В качестве домовладельца города Казани я состою гласным городской думы и заведываю городскими приходскими училищами. В апреле и мае, при хорошей погоде, я осматриваю обыкновенно училища, пользуясь свободою от лекций, а в нынешнем году пришлось хлопотать о двух новых училищах, русском и татарском, нанимать квартиры, заказывать мебель, приглашать муллу и учителей и толковать с татарами. Эта деятельность совершенно безвозмездна и много отнимает времени, со включением бесполезных прений в Думе. Еще очень рад, что отделался от участия в устройстве реального училища в Казани, проект которого, с разными отклонениями от казенного типа, составлен был мною же. Года и известные следствия застоя крови дают себя знать; последние обыкновенно усиливаются весною. Летом я вполне поправляюсь. И нынче я собирался на воды за границу, мечтал, что поеду через Полтаву и Киев, неожиданно явлюсь к Вам и заведу личное знакомство. Думал потом ехать на Кавказ, но потом справился со здоровьем и через неделю, забрав с собою 50 бут[ылок] Эссентукской воды, уезжаю в те же самые Юрткули Спасского уезда, в тот же самый дом, под тень тех же самых лип и берез, под которою 33 года тому назад я гулял со стариком — героем вашей культурной хроники. Последнюю, в ее начальных страницах, я прочитал только вчера; в Казань апрельская книжка получена только 19 мая. Благодарю Вас за публичную признательность. Я ее не добивался; это ваше дело; но Вам хорошо известно, что, если Вы извлекли что-нибудь из моих сообщений, то мною руководило сердечное отношение к предмету сначала, а потом сердечная привязанность к Вам. Прошу Вас, верьте этому. А Второв в начале вашей хроники — удивительно симпатичен. Мне нравится то, что с этим лицом, в душе мыслящего читателя невольно возникает представление, что культурное развитие провинции зависело именно от таких скромных и беспритязательных личностей, принадлежащих к среднему классу. В последнем только и были интеллигентные вкусы и гуманные начала. Провинциальная аристократия, с избытком одаренная благами жизни, доставляемыми крепостными, отличалась другими, вовсе не симпатичными свойствами; материальные наслаждения, разнузданность воли и безнаказанность — отталкивают; только теперь становится несколько лучше. Все эти господа — Второвская Н.И.Куроедова¹, называвшая с сердцем Карамзина дураком.

От дальних поездок и странствий, как бы ни манило вдаль весною, меня и на этот раз удержала привязанность к маленькому сыну, которому только 11 лет и несколько месяцев. До сих пор я не расставался с ним и не могу расстаться из ревнивого опасения, чтоб во время разлуки не возобладало чье-либо, пожалуй даже вредное влияние. Ни гувернера, ни гувернантки не имелось и не имеется. Жена ехать со мною за границу не может, а брать его одного с собою — берет раздумье: с кем его оставить одного, когда самому нужно будет идти куда-либо. Итак — планы странствия остались до будущего лета снова, как это делается уже не первый год. Как у Вас на меньшом брате, так у меня на маленьком сыне сосредоточены все привязанности, все мечты и надежды. Часто, когда он спит в своей кроватке, я сижу над ним и чувствую, что я весь тут, что в этом детском дыхании переливается и моя жизнь. Я учу его сам и учу очень строго, несколько по старому; книги и ученье — не шутка. На будущий год думаю отдать в 3-й класс классической гимназии, а там, если Бог грехам терпит, может быть, доживем и до университета. Хотелось бы, чтоб сын учился в столичном университете: там мысль и отношение к жизни гораздо живее. Из этого Вы увидите, что никаких особенных, честолюбивых планов в отношении сына не имею. Желательно только, чтоб был хорошим и честным человеком, да сохранил добрую память об отце. Способности у него есть; нужна только строгая и серьёзная школа. За последнее я взялся, а чтоб не было очень скучно, он играет на фортепьяно уже пятый год и очень любит музыку. Играет весьма и весьма порядочно.

Составление и печатание казанской университетской хроники подвигаются понемногу одновременно. Вот уже девять больших печатных листов лежат передо мною. Летом еще напишу, а в сентябре напечатаю. Препятствий, впрочем, довольно. При самом начале редактор вздумал жениться и, увлекшись молодою и красивою невестою, совершенно забросил дело. Даже напечатанное никогда не рассылается. Весь мой барыш покуда состоит в том, что в «неделе» какой-то корреспондент из Казани же обругал меня за ошибки против грамматики, да Сухомлинов нашел в первой статье неизвестные ему сведения о Румовском, которые и перепечатает во 2 вып. своей «Истории росс. Академии». Читают только сослуживцы. Самый дорогой для меня чтец, старый воспитанник нашего университета, живая довольно хроника прошедшего, сильно меня любивший, не успел прочитать ни строчки и умер в конце апреля. А как он просил меня, чтоб я дал ему отдельные листы, очень его интересовавшие! Но этого нельзя было сделать в виду его болезни. Наконец, к довершению несчастья, вчера нашего архивариуса, человека 80 лет, ударил паралич и он лежит без языка, так что вряд ли встанет. Он один только мог указать дорогу в безобразном архивном хаосе нашем, а теперь придется самому сделаться архивариусом. Покуда листов на пять печатных материала хватит. А еще накануне мы подымались с ним по чугунной лестнице на самый верх, под крышу, и славный старик, опираясь на палочку, добродушно улыбаясь, жаловался, что лестница испортилась и что очки уже никуда не годятся. Жаль мне его очень.

Несмотря на все эти препятствия, работа будет продолжаться, но конца ее я никак не предвижу. Она задумана без всякой мысли об археологическом съезде, который будет в Казани не в нынешнем, а в будущем году.

Мы с Вами совершенные современники. Из вашего письма я вижу, что Вы выслужили или выслуживаете в нынешнем лете пенсию и выходите в отставку, хотя я не вполне понимаю желание с вашей стороны покоя, при возможности работать и при силах телесных. И я в марте настоящего года дослужился до пенсиона и по новому избранию остался еще на пять лет в службе. Избрание для меня очень лестно и даже беспримерно в летописях наших в подобных случаях: из 38 избирателей только один оказался не на моей стороне.

Книги и карточку Вашу я получил вслед за мартовским письмом. Дружески благодарю Вас за все; дублеты я тотчас же передал в городскую библиотеку. Сопикова², однако, не так легко будет достать оттуда, как я предполагал. Библиотекарь имеет самое преувеличенное представление о его редкости и дороговизне, в виду таких здешних любителей книг, как Шпилевский, а у него Сопикова нет (я в 1855 году заплатил за него 3 р.) Несмотря на эти затруднения, я не теряю совсем надежды исполнить свое обещание и доставить Вам книгу. Свою карточку при сем посылаю, а отдельный оттиск печатаемого мною рассказа о старом нашем университете доставлю, как только можно будет выпустить что-либо. Вот и еще была причина моему молчанию: фотографические карточки мои совсем вышли, и нужно было перед самою Пасхою заказать их, а потом они долго не были готовы.

Да, в нашем знакомстве, как Вы справедливо заметили, есть какой-то фатализм и узел надобно искать в старике Второве. О себе, особенно о моем личном прошлом я не люблю говорить, вовсе не говорю, сам с собою не поминаю его, а с Вами, вот уже который раз, я разболтался сильно. Вы воскрешаете для меня молодость, когда и я, как все, делился с другими и сердцем и чувством, охолодевшими с годами. Очень бы грустно было, если б мы никогда не встретились в жизни и переписка наша, за неимением обоюдно интересующего содержания, прекратилась. Во всяком случае, Вы уведомите меня о том: останетесь ли в Полтаве или уедете на родину или в Воронеж. Я проживу в деревне до 20-х чисел августа. Земская почта, хотя и не скоро, но аккуратно два раза в неделю привозит мне мою корреспонденцию, газеты и журналы. Мой адрес: в Спаск, Каз. Губ., а оттуда а село Юрткули. Я еду 30 Мая, сначала на пароходе, вниз по Волге, а потом верст 40 на лошадях. Во всяком случае, выехав рано поутру, я уже вечером дома, охваченный простором и тишиною деревни, свежестью сада, соловьиною песнью, запахом сирени и ландышей. Казань воображается где-то очень далеко, а сам представляешь себя заброшенным в страшную глушь…

Жена моя заочно Вам кланяется, а я прошу Вас передать и мой искренний привет Вашей сестрице.

Прошу Вас верить сердечной привязанности                Преданного Вам Н.Булича.

Очень рад буду, если при печатании продолжения вашей хроники, встретится надобность в каких-либо указаниях с моей стороны.

¹ Речь идет о Надежде Ивановне Куроедовой, фигурирующей в хронике Де-Пуле как знакомая Второва по Симбирску.

² Речь идет, вероятно, о какой-то из книг В.С.Сопикова «Опыт российской библиографии» (Ч.1–5. — 1813–1821).